В Четыреста сорок восьмой комнате

Самый первый четверг

Искал я когда-то давно работу, связанную с литературой.

Такое было у меня в то время странное настроение. И все мои друзья и приятели знали об этих поисках. Одни сочувствовали, другие обещали, а один нашёл. Это был мой школьный друг, тогда уже довольно известный литературовед.

Он позвонил и спросил:

— Слушай, как ты к детям относишься?

Я спросил:

— В каком смысле?

Он спросил:

— Ты их любишь?

Я спросил:

— Кружок какой-нибудь?

Он спросил:

— Литературное объединение юных поэтов при детской газете тебя устроит?

Я спросил:

— Думаешь, возьмут?

Он спросил:

— Ты что же, треплом меня считаешь?

И сказал, когда явиться, куда и к кому обратиться.

Я явился, обратился, договорился. И вот в один из февральских четвергов 1972 года я впервые вошёл в Четыреста сорок восьмую комнату популярного всем питерцам здания на Фонтанке, называемого «Домом прессы».

Они уже ждали, смотрели на меня, молчали.

Я сообщил, как меня зовут, сказал, сколько мне лет, и прибавил, что в детстве тоже пытался сочинять стихи, но ничего хорошего из этого не вышло.

— А сейчас сочиняете? — спросила одна из них.

— Сейчас? Да, сочиняю.

— А книги есть?

— А книг почему-то нет.

Молчание сгущалось.

— А давайте во что-нибудь сыграем, — предложил я. — В какую-нибудь литературную игру.

— А стихи мы будем сегодня читать? — сурово спросила девочка, которая перед этим молчала основательнее всех.

— Ах, ну да, конечно, — засуетился я. — Как же я про главное забыл?

Начали читать стихи. В основном про зиму.

Запомнилось:

И ложатся ровно, как на полотно,

Розы, пальмы, липы на моё окно.

И ещё:

Снег кружит,

Метель визжит.

Небо затуманено,

В звёздах платье Анино.

(Что за Аня такая, я, правду сказать, не понял.)

И ещё — у девочки, которую звали Сюзанна:

— Здравствуй, Зима.

— Здравствуй.

— Где же твой снег?

— Дома.

— Где же мороз?

— Дома.

— Иней твой где?

— Дома...

Совершенно завораживающий диалог, каменный такой, холодный.

За Сюзанной мальчик читал, Андрей:

А проснулись дети утром —

Полон снегу тихий сад.

Снегири на голых ветках,

Словно яблоки, висят.

И наконец, самый старший среди них, восьмиклассник Женя. На этот раз стихи были не про зиму, а про осень. Про позднюю осень:

Готово снегом разразиться небо,

И холод наступает вдруг,

И ворон серый, замерзая,

Обходит дерево вокруг.

Пока они читали, я как-то вдруг успокоился и даже сориентировался.

— Ворон — чёрный, — сказал я Жене. — Это ворона серая.

— А как тогда самца вороны называть? — ехидно спросила Сюзанна.

— А так, наверное, и называть — самец вороны.

— Ага! — подхватила Сюзанна. — Самец вороны, замерзая, обходит дерево вокруг.

Я осторожно засмеялся. Кое-кто присоединился. Вроде бы дело пошло на лад.

— А теперь давайте всё-таки поиграем. Пусть каждый возьмёт лист бумаги...

— А обсуждение когда? — спросила суровая девочка, которая предложила читать стихи.

— Обсуждение? В каком смысле? — растерялся я.

— Стихи прочли? Прочли. Теперь их надо обсудить. Мне, например, не понравилась у Ляли рифма “плетня — одна”. А у Андрея про снегирей. Конечно, красиво, но неточно. Снегири ведь сидят на ветках, а не висят. А он пишет — “висят”. А яблоки сидеть не могут. Они как раз висят. Так что метафора получается неточная.

Я оторопел:

— И вы что же — всегда вот так? Обсуждаете?

— Всегда, — сказали все.

— Но это ведь скучно, наверное?

— Зато полезно.

— А как же ещё учиться? — спросила Сюзанна.

— И вы считаете, что так можно научиться писать стихи?

— Конечно, — сказала суровая. Вспомнил, её звали Наташей. — Нас, например, учили, — продолжала Наташа. — И вы должны учить.

И тут я разозлился.

— Во-первых, я никому ничего не должен. И вам в том числе. А во-вторых, занимаясь своими обсуждениями, вы рискуете стать какими-нибудь литературными надзирателями, а не поэтами. “Рифма плохая!” “Метафора неточная!” Может, и неточная, а я вот увидел эту снегирёвую яблоню. И она мне понравилась.

Опять замолчали.

— Надо читать хорошие стихи хороших поэтов, — продолжал я уже спокойнее. — У них и учиться.

— А как же рисованию учат?! — выкрикнула Сюзанна. — По пять часов горшок какой-нибудь рисуют!

— А музыка? — подхватила Ляля. — Гаммы, гаммы, сплошные гаммы. Нотки эти шевелиться уже начинают. Как черви.

— Вот и чудесно! — обрадовался я. — Давайте и мы займёмся гаммами. Поэтическими гаммами. Гаммы играют? Играют. Вот и мы будем играть.

— И здесь будут гаммы? Ну это вообще!..

— Не гаммы, успокойся. Будут игры. Литературные игры. Сейчас я вам всё объясню. Возьмите по листу бумаги...

Взяли. Одни с любопытством, другие с предубеждением, но взяли.

— Записывайте. — И я начал диктовать: — “Жил на свете рыцарь бедный”. Записали? Дальше: “Кто ответит на вопрос”. Теперь двустишие: “Сгорел закат, спустилась ночь // И все разбойники уснули”. И наконец, две пары рифм: “атлет–приманка, скелет–шарманка”. Записали? Строчки про “рыцаря” и про “вопрос” вы должны подрифмовать, чтобы получилось двустишие. Складное, со смыслом и по возможности забавное. Двустишие про разбойников нужно довести до состояния четверостишия. Набор рифм с “атлетом” и “шарманкой” тоже должен воплотиться в четверостишие. Обычное буриме. Слышали, наверное?

Оказалось — слышали.

— Пишите, а через полчаса сдадите свои листки. Можете не подписывать. Читать буду подряд, не называя имён. Так сказать, анонимно...

Через полчаса я вместе с ними бурно радовался той складной и остроумной чепухе, которую они напридумывали; да и не чепухе вовсе — некоторые строчки оказались просто превосходными.

Итак, “жил на свете рыцарь бедный”...

Во-первых, выяснилось, что “был он худенький и бледный”, во-вторых, — “был он тихий и безвредный”, в-третьих, — “позабывший клич победный”, а в-четвёртых, несчастный оказался ещё и на руку нечист — “спёр он руль велосипедный”.

Дальше читаем: “Кто ответит на вопрос”.

Вопросы оказались самые разнообразные: от философского — “для чего он жил и рос”, озабоченно-житейского — “сколько стоит купорос” — до загадочных — “где гнездится альбатрос” (а действительно, где?) и “почему моряк — матрос” (и в самом деле, почему?). А завершился этот список вопросом вполне невинным — “для чего сопливым нос”.

Двустишие “Сгорел закат, спустилась ночь // И все разбойники уснули” получило самые неожиданные продолжения, но наиболее живую реакцию вызвал вот этот простодушный вариант:

Один не спит, ему невмочь:

Клопы несчастного куснули.

Буриме оказалось, во-первых, последним заданием, когда надо было уже спешить, а во-вторых, действительно трудным. Но кое-что у них всё-таки получилось:

На берегу пруда сидит атлет.

Но бесполезна на крючке приманка:

Здесь вместо рыб на дне лежит скелет

И ржавая разбитая шарманка.

Ещё вариант:

Был я сильный, как атлет,

Аппетитный, как приманка,

Стал я тощий, как скелет,

И печальный, как шарманка.

И наконец, совершенно блестящая строфа, которую даже и заподозрить трудно в том, что она всего-навсего результат буриме:

Увитый мышцами атлет,

Червям могильным ты приманка,

И твой обглоданный скелет

Уже оплакала шарманка...

Все последующие четверги в Четыреста сорок восьмой комнате проходили примерно так же, как и этот — мой самый первый — четверг: сначала читали по кругу новые стихи, а затем играли.

Из главок, посвящённых этим играм, собственно, и сложилась наша книга, необычная хотя бы уже и тем, что у неё более двух сотен авторов, юных и безмятежных, радостно и беззаветно влюблённых в поэзию.

“Настала осень золотая”

Как обычно, прочли по кругу свои новые стихи и ждут, что дальше будет.

— А теперь, господа хорошие, давайте поиграем...

И вдруг:

— А что это мы каждый раз играем да играем...

— А разве плохо?

— Неплохо, конечно, но надо же наконец и делом заняться.

— Делом? Каким делом?!

— Стихи учиться сочинять. Ведь мы всё-таки для этого сюда приходим...

— А во Дворце, между прочим, учат. Мне одна девочка рассказывала...

— Где?

— Во Дворце пионеров.

— Понятно. Ну что ж, давайте и мы учиться.

— Давайте.

— Прямо сегодня и начнём.

— Наконец-то.

— А с чего мы начнём?

— Как “с чего”? Со стихов.

— Ах, ну да, действительно. А про что у нас будут стихи?

Осмотрели друг друга, стены, потолок, выглянули в окно, заметили — там осень — и предложили:

— Давайте про осень.

— Замечательно. Будем учиться писать стихи про осень. А у кого мы будем учиться?

— Вы же сами говорили: надо учиться у поэтов.

— А и в самом деле. У кого же ещё учиться писать стихи? Не у акробатов же? И не у сантехников. Только у поэтов! А как мы будем у них учиться?

— Мы вспомним, как поэты писали про осень, и сами так же попробуем.

— Прекрасная идея! Давайте вспоминать. Итак...

— Наступила осень золотая...

— Отлично! Ещё...

— Уж небо осенью дышало...

— Великолепно! Дальше...

— Уж реже солнышко блистало...

— Понял — Короче становился день. Давайте еще что-нибудь вспомним.

Завспоминали наперебой:

— про очей очарованье...

— про мёртвые листья...

— про печальных журавлей...

— про соловья, который уж не поёт...

— про пастушка, который уж не играет...

— про тоскливые дожди...

— про сонного медведя...

— про полные закрома...

— Молодцы! А теперь попробуйте про всё написать стихи. Можете даже объединяться между собой — легче будет учиться. Ну, поехали!..

Минут через сорок прочли новообразовавшийся осенний цикл.

Приходит осень золотая,

Желтеют листья, увядая,

И ночь становится длинней.

Уж не поёт наш соловей.

Медведь залез в свою берлогу

И тратит жир свой понемногу.

Пшеница убрана давно,

Колхозы выполнили планы,

И на пустынное гумно

Ползут унылые туманы.

(Женя Секина, Таня Слепова, Слава Гущина)

Наступила осень золотая,

Улетает певчих птичек стая.

Наступили хмурые денёчки,

Уж с листов осыпались листочки,

Травка пожелтела и пожухла,

Злая туча дождиком набухла,

Солнце потускнело, словно глазки.

Мы к зиме готовим уж салазки.

(Катя Судакова, Ира Малкова, Оля Красная)

Желтеет листик, дождик льёт

И соловей уж не поёт.

Молчит кузнечик. И ребятки

Уж не играют больше в прятки,

А ходят в школу каждый день,

Упорством побеждая лень.

Заря всё раньше догорает,

И пастушок наш не играет

Весёлых песен на рожке,

Бредут коровы вдалеке,

Пожухлый объедая луг,

Летят журавлики на юг.

И мы, их слыша голоса,

Печально смотрим в небеса.

(Наташа Хейфец, Владик Васильев, Марина Красильникова)

Какая грустная пора;

А ведь вчера была жара,

Искрилось солнце в вышине

И было так привольно мне.

Теперь дожди, теперь тоска

И жизни ноша нелегка.

Смотрю безрадостно в окно,

А там и сыро, и темно —

Какая скверная пора;

А ведь вчера была жара.

Вдруг вижу — журавли летят,

Спешат покинуть этот ад.

И я за ихним косяком

Готов пуститься босиком.

(Лена Пяткина, Вова Торчинский)

— Поздравляю!

— Вам понравилось?

— Очень хорошие стихи. Даже грустно стало.

— Как — “грустно”? Сами же говорите — “хорошие”.

— Расстаться нам придётся. Оттого и грустно.

— Расстаться? Почему?

— Да потому, что учить вас, дорогие мои, больше нечему. Да-да, абсолютно нечему.

— Но мы же только начали учиться!

— Только начали — и уже всё в полном порядке. Рифма на месте. Ритм — не придерёшься. И весь ваш осенний набор вполне убедителен: и про листья есть, и про журавлей, и про дождики — ничего не забыто. Всё, как у настоящих поэтов. Так что до свиданья, дорогие друзья! Творческих вам удач!..

Помолчали, похлопали глазами, ушами, подумали и говорят:

— Но стихи-то ведь получились плохие.

— Чем же плохие? Хорошие стихи. Рифмы — первый сорт...

— Да слышали уже. И рифмы, и ритм, и не забыто ничего, а стихи плохие.

— Но почему?!

— Потому что всё, о чём в них написано, уже было. У других поэтов...

— И про осень золотую было...

— И про журавлей печальных...

— И про листья...

— Это знаете как называется?

— Ну, как?

— Это называется — штамп. Литературный штамп. У каждого поэта взять понемногу, перемешать аккуратненько — и всё. Стихи будут как настоящие.

— Да, интересные дела получаются. Что же, теперь и про журавлей нельзя писать? И про листья? Какая же осень без листьев?

— Почему “нельзя”? Можно, но только по-своему. Чтобы ни на кого не было похоже.

— А разве такое возможно?

— Конечно, возможно. Лиза Аникина сегодня читала про листья, помните?

— Ну, помним.

— Ни на кого не похоже. И при этом очень хорошо. Лиза, прочти ещё раз.

— И в самом деле, прочти, Лиза.

Осенние листья повсюду, везде:

У ветра запутались в бороде,

Игриво приникли к бродяге-котёнку,

В пещеру проникли к трудяге-кротёнку,

Добавили пятен пятнистому догу

И снова умчались куда-то в дорогу.

Почему Онегину можно, а им нельзя

Читали как-то стихи Александра Блока, и в частности его трепетные «Ямбы». И сразу же возник вопрос:

— А почему только “ямбы”? А “хореи” бывают? Или эти, как их там?

— А действительно, как их там?

— Дактили.

— А ещё?

Подумали, напряглись, вспомнили:

— Анапесты.

— И наконец?

Амфибрахий так и не вспомнили.

— Вы напоминаете мне Евгения Онегина.

— Все вместе? Одного Онегина?

— Да.

— Интересно, чем же?

— “Не мог он ямба от хорея, // Как мы ни бились, отличить”.

— Видите, он тоже не мог. И ему простительно. А нам и тем более.

— Не согласен. Евгений-то Онегин не мог их друг от друга отличить, “высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить”. А в вас эта “высокая страсть” как бы предполагается. Она, эта “страсть”, вас объединяет и собирает здесь, в Четыреста сорок восьмой. И неспособность отличить “ямб от хорея” для вас непростительна.

— А что же делать?

— Научиться отличать. Тем более что это так просто. Основных метрических единиц, или стоп, в русской поэзии пять: две двухсложные — ямб и хорей — и три трёхсложные: дактиль, амфибрахий и анапест. Пока понятно?

— Пока понятно.

— Поехали дальше. Ямб звучит как “хорей”, амфибрахий как “анапест”, дактиль надо перевести во множественное число, и тогда он будет изображать себя самого...

— Ничего не понять. Почему они все похожи? Они же разные.

— Слово “хорей” из двух слогов, так?

— Так.

— С ударением на втором: “хо-рей”. Это и есть ямб — два слога с ударением на втором. “Дактили” — слово трёхсложное с ударением на первом слоге; получается схема дактилической стопы. Про амфибрахий у поэта Григория Кружкова даже строки такие есть: “Анапест, анапест, анапест — вот так амфибрахий звучит”...

— А можно как-нибудь попроще?

— Ещё попроще?

— Да. А то у вас хорей — это ямб, амфибрахий — анапест, а дактиль похож на себя самого, но только во множественном числе. Так ведь и в уме повредиться недолго.

— Ну хорошо. Попробуем по-другому. Предлагаю сочинить вам пять четверостиший, по одному на каждый размер. В четверостишиях этих известны только нечётные строки: первая и третья. Вам надо приписать к ним вторую и четвёртую. Пока понятно?

— Пока понятно.

— Поехали дальше. Сперва берём хорей. Первая строчка — “От заката до рассвета” и третья — “От рассвета до заката”. Дальше идёт ямб: “Настал момент, ударил час” и “Ударил час, настал момент”. Дактиль: первая строчка — “Было бы весело, было бы здорово”, третья — “Было бы здорово, было бы весело”. Амфибрахий — “До боли знакомая сердцу картина” и “Картина, знакомая сердцу до боли”. И наконец, анапест: “Ни за что, никому, никогда и нигде” и “Никогда и нигде, ни за что, никому”. Действуйте. И запоминайте.