Восхождение к прощению

Материалы к уроку по рассказу В. Г. Распутина «Василий и Василиса»

“Счастлив тот, кто счастлив у себя дома”, – писал Л. Н. Толстой. Дом в жизни человека – это семья, уют, взаимопонимание и взаимопомощь. Каждый человек мечтает и пытается создать свой дом, в котором всегда будут царить любовь к ближнему и не будет ссор и разногласий. Главная опора дома, построенного любящими друг друга родителями, – их дети. Строительство такого дома – многолетний, кропотливый труд. Разрушить же этот дом можно в одночасье одним неосторожным движением...

О таком разрушении, о незаживающей ране материнского сердца, кровоточащей непроходящей болью, ставшей непрощаемой обидой, рассказывает рассказ В. Г. Распутина “Василий и Василиса”. Он начинается с описания дня Василисы, которая “просыпается рано” и одним-единственным шагом переходит от сна к работе, “делает тысячу дел”, нескончаемое чередование которых конкретизируется густо теснящимися в строчках глаголами: “срывается”, “начинает бегать”, “затапливает”, “лезет”, “бежит”, “ставит”, “готовит”, “даёт”, “доит”, “процеживает”, “разливает”.

“Весь день на ногах, то одно, то другое... Её (работу. – А. Ш.) из одного дня в другой перетащишь, а уж надо дальше тащить...” – говорит сама Василиса своей семидесятилетней подружке Авдотье. Так перед нами в ежедневных хлопотах предстаёт аккуратная (примечательная деталь: “вывела всех тараканов”), трудолюбивая и добросовестная хозяйка дома. “День у неё разделяется не на часы, а на самовары: первый самовар, второй, третий... На старости лет чаепитие заменяет ей чуть ли не все удовольствия”. Самовар обычно ассоциируется с добродушием, гостеприимством, доверительным теплом и душевным разговором, и то, что Василиса любит чаёвничать, свидетельствует о её общительности и душевной теплоте. Но когда Василий, которому “рано подниматься... незачем”, входит в избу, то “Василиса не оборачивается”, “не говоря ни слова... наливает ему стакан чаю и ставит на середине стола”. “Они молчат”. Подобно тому как в аналогичном эпизоде с самоваром из очерка В. Г. Короленко “Чудная” между полицейским жандармом и политзаключённой, между ними пролегла незримая граница, и она не стеклянная, как стакан, который Василиса наполняет горячим чаем, а железная и холодная, как топор, которым Василий замахнулся на свою жену тридцать лет назад, после чего у неё, перепуганной до смерти, беременной, “случился выкидыш”. Этим топором и прорубил Василий непроходимую границу, наполненную раз и навсегда выплаканными Василисой в ту страшную ночь горькими слезами.

ТАк топор, служащий доброму человеку-мастеру инструментом созидания, попадая в руки существа, потерявшего под воздействием алкоголя или ещё какого-либо дурмана человеческий облик, становится орудием разрушения и даже убийства, как это было с Родионом Раскольниковым из романа Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание”, зарубившим старуху процентщицу и сестру её Лизавету; с Памфилом Палых из романа Б. Л. Пастернака “Доктор Живаго”, одним и тем же топором сначала делавшим своим детям игрушки, а затем убившим всю свою семью; с Фаддеем Григорьевым из рассказа А. И. Солженицына “Матрёнин двор”, чей замах топором через многие годы обернулся несчастьем на железнодорожном переезде.

Василий и Василиса до той злосчастной ночи “прожили вместе двадцать лет, и у них было семеро детей”. Шестеро из них (старший сын не вернулся с войны) и стали той “шестерёнкой”, благодаря которой продолжала крутиться Василисина жизнь.

ЦЕнтральное место в композиции рассказа отведено эпизоду сенокоса, который, с одной стороны, подчёркивает то, что жизнь Василия и Василисы уже прошла (“Сил нету, – печально говорит она ему (Василиса сыну. – А. Ш.) и вздыхает. – Износилася...”), а с другой – как бы своеобразно компенсирует отсутствие в тексте изображения того, что было у супругов до рокового разрыва (как они познакомились, как жили первые, скорее всего, счастливые, двадцать лет). Эпизод завершается описанием ночного костра. “Поздно вечером они сидят у костра и пьют после ужина чай. Костёр то взвивается вверх, и тогда на каждом из них, как одежда, отчётливо видна усталость, то снова сникает... Ночь ложится на деревья, на скошенную траву, и только на костёр, боясь обжечься, она лечь не решается. Костёр от этого гоношится, подпрыгивает”.

Костёр всегда ассоциируется с теплом и светом. Около него забываются несчастья, он сближает людей. Например, в романе Л. Н. Толстого “Война и мир” возле костра русские солдаты вместе с пленным французом пели песню на непонятном им чужом языке, но тем не менее понимали Мореля и видели в нём не врага, а такого же, как и они, человека. В этом же романе у костра Пьер, накормленный солдатским кавардачком, перешёл границу, отделявшую его от простого народа.

Для Василия и Василисы же костёр – это горькое напоминание о навсегда утраченной юношеской любви, о том, какой тёплой и светлой могла быть их совместная жизнь, о том, что их счастье безвозвратно сгорело и развеялось, как дым костра, осев тяжёлой чёрной золой в Василисином сердце (“Я, Василий, спеклась, меня боле греть ни к чему”).

А ведь Василий тоже когда-то умел любить, как любил он тайгу, “так, будто сам её сотворил”. Как и тургеневскому Калинычу, знакома ему в тайге каждая тропка, и тяжело сознавать Василию, что некому будет, подобно пришвинскому Антипычу, перешепнуть эту тайну, когда истечёт срок его жизни. “У нас вся родова была таёжники, а я умру, и ружьё продавать надо”, – с сожалением сетует он в разговоре с неохочим до таёжного промысла сыном Петром. И наверняка колет у Василия где-то в потаённых дебрях сердца, что сотворённый им и не родившийся по его вине ребёнок мог бы стать преемником отцовского дела, настоящим наследником и продолжателем рода.

Как песни, доносившиеся в послевоенный день из избы в подполье, где Василиса перебирала, словно прожитые годы в памяти, картошку, отголоски давней любви шевельнулись в изболевшей женской душе, когда Василий привёл в свой амбар на сожительство Александру. Точно взвившееся вверх пламя костра, всколыхнулась притупившаяся в каждодневной суете обида-боль, погоношилась, опалив нежданную соперницу, и снова ушла в глубь исстрадавшегося сердца. “Она сняла с головы платок, который снимала редко, и стала гребешком расчёсывать свои седые волосы”. Замужняя женщина, по поверью, не должна снимать при людях платок, и этот жест Василисы трагично символичен.

МАтеринское горе сблизило двух несчастных женщин. Материнская любовь превратила их из врагов в подруг. “Они пили чай и разговаривали, потом разговаривали уже после чая. А через несколько дней рано утром Александра зашла к Василисе прощаться”. Это прощание стало первым шагом к прощению Василисой Василия.

“С Богом, – благословила её Василиса, – ...Земля у нас одна... А я за тебя молиться буду”. И долго смотрела Александре вслед, “как когда-то в войну, когда провожала ребят”.

Дети – это самое ценное, что есть на свете, благодаря им жизнь продолжается бесконечно, и убить ребёнка или быть причастным к его гибели – самый тяжкий грех. Вспомним шолоховское: “Главное – не ранить сердце ребёнка!” Поэтому Василиса долгие годы не могла простить Василия. Но в самом конце жизни, когда он тяжело заболел, она перешагивает через непроходимый порог. И выжженные неизбывным горем глаза Василисы источают слёзы, смывающие грех с души её мужа. “На меня твои слёзы капают, – обрадованно шепчет Василий... Он подаёт ей руку, она пожимает её...”

Этим рукопожатием Василиса стирает разделявшую их границу, как Памфалон своей скоморошьей епанчой стёр грех, мешавший попасть в рай Ермию (Н. С. Лесков. “Скоморох Памфалон”).

Если раскаявшегося человека простить, то он уйдёт в мир иной со спокойной, не отягчённой злом душой. Так простил отец своего блудного сына в евангельской притче; так простила бы карамзинская бедная Лиза Эраста, если бы она воскресла и увидела на его глазах слёзы раскаяния; так простила Соня Мармеладова Родиона Раскольникова и, подставив свои хрупкие плечи под его тяжёлую ношу, кротостью и милосердием помогла ему встать на путь истинный. Вспомним слова молитвы: “И прости нам грехи наши, как и мы прощаем согрешившим против нас”. И слова Иисуса Христа: “Прощайте, и прощены будете”.

УМение прощать – признак великой души. Такое истинное христианское великодушие под силу далеко не всем, а только настоящим праведникам, таким, как Матрёна из рассказа А. И. Солженицына или шолоховская Ильинична, простившая Михаила Кошевого, убившего её сына. Именно к такому поступку и восходит по ступеням своей многотрудной жизни на закате её Василиса. И этот закат становится для Василисы и Василия поздним, но всё же встреченным вместе рассветом.