Алексей Варламов: Я ищу причины, по которым талант реализовывался…
— Алексей Николаевич, Вы преподаёте русский язык и литературу в МГУ. А как преподавать русский язык и литературу в школе? Представьте читателям «Литературы» Ваше видение литературы в современной российской школе.
— Положение с литературой в школе меня удручает. Сокращаются часы на её преподавание, сочинение перестало быть обязательным жанром и способом проверки и обучения школьников. Мы очень многое здесь теряем, потому что сочинение — ценнейшая форма работы, оно важно не только гуманитариям, оно важно всем, ибо учит человека мыслить, рассуждать, чувствовать, как рождается мысль, следить за нею. И я не понимаю логику людей, которые отменили сочинение.
— По-моему, её просто нет. Я не поклонник конспирологических теорий, стараюсь не искать здесь какого-то заговора против России, но тогда остаётся один вариант: деньги, которые Запад некогда выдал на ненужную нам реформу российского образования, попросту разворованы, а отчитываться-то надо! Хотя, разумеется, дешевле для будущего нации было бы попросту аванс вернуть, пусть даже из госрезервов…
— Так или иначе, эти люди ведут себя совершенно безрассудно, не отдавая себе отчёта в тех последствиях, к которым это реформирование может привести. Или же — во что, правда, не очень хочется верить — они желают превратить будущее поколение в обезличенную, бездумную массу, которой легко управлять. Кардинальные вопросы, определяющие очень многое в жизни каждого гражданина нашей страны, практически никак не обсуждались, решались в приказном порядке, на уровне интеллектуального бандитизма. Налицо узурпация власти в вопросах, которые касаются всех. И прежде всего это относится к ЕГЭ, введение которого стало кошмаром и для учителей, и для учеников. Я не могу судить о том, что делается за кулисами министерства и чем оно руководствуется, но меня поражает равнодушие общества, которое безропотно “скушало” этот убийственный эксперимент над собственными детьми. Мы что угодно готовы обсуждать, а здесь позорно промолчали.
— Полностью с Вами согласен. Но Вы относитесь к тому небольшому кругу выпускников, для которых именно литература стала делом жизни. Школа, где Вы учились, здесь повлияла?
— К писательству всё это имеет достаточно отстранённое отношение. Понятно, что люди становятся писателями не потому, что у них была такая или другая школа. Это материи более глубокие, уходящие в раннее детство, в младенчество, это даже какие-то генетические вещи… Для меня очень важно было, что моя бабушка, у которой был несомненный литературный дар, хотела стать писательницей, но её жизнь сложилась так, что ей просто некогда было литературой заниматься, приходилось одной поднимать троих детей… И своё писательство я воспринимаю как исполнение переданного ею завета. А вот в школе у меня не было той замечательной учительницы, которая привила бы любовь к литературе, и именно по этой причине я вдруг стал писать. Литература никогда не была моим любимым предметом. Я больше любил историю, географию, физику. И со школой, где я учился, у меня сложились довольно печальные отношения. Я ее не любил. Мне там было плохо. Я чувствовал, что там унижают мою личность, моё человеческое достоинство. И когда после школы я попал в университет, возникло ощущение, что теперь я свободен, могу сам совершать поступки и отвечать за них, сам решать, как и чему учиться… Но прошло много лет после окончания школы, и вот теперь я думаю, что, быть может, присутствие в школе казарменности, некоторой подневольности в разумных дозах необходимо. И сейчас на свою школу я смотрю другими глазами. И даже сожалею, что, например, моя дочь училась, а сын ещё учится в иных, чем учился я, условиях. Теперь мне кажется, что учить надо достаточно жёстко, даже навязчиво, что человек в своей жизни обязательно должен пройти такой период. В школе надо делать вещи, которые не обязательно приятны. Школа должна строиться на принципе “надо”, а не на принципе “хочется”. Я вот не любил писать сочинения, а сейчас их убеждённый сторонник. В каких-то вещах надо лишать ребёнка свободы выбора и формировать его достаточно жёстко для его же блага. Если он в школе правильно сформирован, ему будет легче в последующей жизни. Думаю, я хорошо и легко учился в университете потому, что трудно учился в школе.
— Продолжая тему сочинения. Многие его противники утверждают, что сочинение как жанр устарело, что оно провоцирует списывание и так далее. Меня их доводы совершенно не убеждают, но здесь есть проблемы.
— Да, здесь есть проблемы, но надо учить детей мыслить письменно, особенно в наш компьютерный век. Литература для этого очень хорошая основа. И для интеллектуального, и для эмоционального развития. Надо только организовать работу над сочинениями так, чтобы школьник и не мог и не хотел скачивать текст из Интернета. Сочинение не устаревает, оно проверено веками, оно полезно человеческой душе, как полезны ей Пушкин, Лермонтов, Гоголь… И отказываться от сочинения, от литературы значит вредить душе. Особенно это важно для нашего достаточно жёсткого, дегуманизированного общества. Русская литература учит милосердию, состраданию, она помогла нам одолеть страшный двадцатый век. Но кто сказал, что двадцать первый будет легче? И как проживём мы его без своего духовного запаса?
— Значит, пишем сочинения, читаем Пушкина и Лермонтова…
— Именно! На мой взгляд, в школе особенно важен корпус русской литературы XIX века, а XX век более факультативен.
— Тогда ещё один очень важный вопрос. Отечественные курсы школьной литературы строятся с опорой на её историю. За рубежом упор делается на теорию. А каково Ваше мнение на сей счёт?
— Для меня предпочтительнее наш вариант. Литература хороша тем, что раскрывает национальное своеобразие страны, помогает понять родную историю. Она через литературу постигается лучше, чем через музыку или живопись. Литература более объёмна. Теоретизирование я бы свёл до минимума, а вот рассказы о судьбах писателей поучительны. Ими можно увлечь детей, они интересны, как хороший роман. Писатель, судьба которого отражается в зеркалах его собственных произведений, а также в письмах, дневниках, мемуарах, если её сумеет представить учитель, увлечёт подростка, ему будет интересно читать.
— Вновь приходим к тому же: надо больше читать…
— Да, и это проблема, в том числе и в моей семье. Рецептов нет, но ясно одно: детей надо как-то увлекать чтением. Эта возможность всегда остаётся: подложить школьнику книгу, которая ему нужна для жизни. Да, я не любил уроков литературы, но когда я взял в руки роман «Преступление и наказание», то забыл обо всём. То же было и с Тургеневым, и с Лермонтовым…
— Вы — автор биографий писателей, книги которых изучаются в школе, да и «ЖЗЛ» по замыслу предназначена прежде всего для молодых читателей. Учитывали ли Вы это, когда эти биографии писали? Какие писательские цели перед собой ставили?
— Если и ставил, то не формулировал. Я пишу, опираясь на интуицию, стремясь показать всё как можно более стереоскопично, избегая плоских взглядов и оценок. Я не только современный писатель, но и современный читатель, и поэтому отбираю из биографий писателей те моменты, которые интересуют меня самого. Например, история с графским титулом Алексея Толстого. Или эсеровское прошлое Грина. В биографии писателей очень важен пусковой механизм: как человек становится писателем. Я думаю, что потенциально писателей больше, чем мы знаем, но многие свой талант не реализовали. И я ищу те обстоятельства, те условия, в которых талант себя проявляет.
В каждой писательской биографии полно скелетов в шкафах. Грин был алкоголиком, Булгаков морфинистом, Алексей Толстой циником, и скрывать это ни к чему. Без этих фактов непонятны их судьбы. Всё это в моих биографиях обсуждается, но моя задача своего героя не осудить, а понять. Мой метод можно определить как противоположный цветаевскому. Цветаева писала “своего Пушкина”, а я стараюсь писать пришвинского Пришвина, гриновского Грина, булгаковского Булгакова... Максимально оказаться на их территории и минимизировать себя. Быть более или менее беспристрастным. Насколько удаётся. В случае с Булгаковым удавалось не всегда: становилось настолько обидно за его нескладную жизнь, что в тексте выхлёстывались эмоции. А в остальном стараюсь придерживаться объективного тона повествования, максимально насыщая текст документами. По моему читательскому убеждению, пересказывать документы не нужно, их лучше давать именно как документы, это вызывает доверие читателя. Моя задача в том, чтобы эти документы отобрать, выстроить, представить разные точки зрения и предложить их читателю, прямо не навязывая своего мнения, оставляя ему право выбора.
— Хотя Ваши биографии не для школьников, некоторые школьники читать их будут. Будут читать учителя, брать материал для уроков. Обратимся к именам. Чем может увлечь школьника Пришвин?
— Насколько я знаю, в школе в основном изучается «Кладовая солнца». Это произведение гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. Одна из вершин Пришвина, в которой спрятаны очень многие заветные идеи автора. Образы мальчика и девочки, восходящие к архетипическим образам мужчины и женщины. Кладовая солнца, которая таится под землёй. Человек как часть природы. Конечно, Пришвин — непростой писатель, и многое в его представлении зависит от таланта учителя, которому надо показать сложность конструкции при её видимой простоте.
— У Пришвина потрясающие дневники. Я стал приближаться к пониманию его жизни и творчества, только начав читать его дневники, с нетерпением ожидаю выхода их очередных томов. Может быть, и школьникам, которые тоже порой пишут дневники, эту часть наследия Пришвина следует представить? Это и классика жанра, и его уроки.
— В идеале, конечно, надо. Хотя половина из них ещё не издана, и сам их материк ещё плохо освоен. Так что здесь без предварительной подготовки не обойтись. Но и без дневников у Пришвина для школьников можно найти много. Например, роман «Кащеева цепь». Роман (бессмертное произведение) во многом автобиографический, в нём есть немало и про гимназию, и про конфликты с учителями, одним из которых был Василий Васильевич Розанов. За хулиганство Пришвина изгоняют из гимназии, он оскорблён, но через многие годы приходит к выводу, что в том конфликте правда была не на его стороне. Однако при столкновении бунтарства и подавления рождается личность. Нечто подобное есть и в «Кладовой солнца». Пришвин — очень мужественный писатель. А ещё у него очень интересно раскрывается эротическая тема, правда, не знаю, насколько это сочетается со школой…
— Поскольку половым воспитанием подростков у нас в основном занимается телевидение в формах, подпадающих под статьи уголовного и гражданского кодексов, Пришвин здесь будет лишь противоядием.
— Пожалуй, да. «Жень-шень», «Фацелия». Пришвин — охотник за счастьем, и его судьба удалась. Он построил свою жизнь так, как хотел построить. А вот с Александром Грином всё вышло наоборот. Это был человек, который всю жизнь охотился за несчастьем, предавался страстям и в конце концов сам себя загубил. Это говорится не в осуждение, ибо в конечном итоге судьба каждого писателя диктуется высшей логикой. Для того чтобы талант развивался, кому-то нужно пройти, как Грину, через всё тяжкое. Он рано надорвался, и «Алые паруса» — произведение, написанное человеком, который хорошо познал изнанку жизни. Грин — очень антисоциальный писатель. Обычно его феерию толкуют как сказку о том, что нужно верить, нужно мечтать и знать, что чудеса делаются своими руками. Но если всмотреться ещё глубже, то его книга — это история одной провокации. Ассоль живёт с отцом, которого в деревне не любят. Не любят и саму Ассоль. Однажды она встречает сказочника, старого пьяницу, который вбивает ей в голову фантазию о том, что её ждёт принц, и девочка этой фантазией живёт. При этом от людей она фактически оторвана и даже не пытается найти с ними общий язык. И если бы не появился капитан Грей, что с нею стало бы? Грей исправляет ошибки сказочника-провокатора. Но он мог и не встретиться. Как тогда сложилась бы жизнь героини? Можно ли подчинять свою жизнь мечте до такой степени, когда игнорируется реальность? Вот что было бы интересно обсудить с детьми. И потом у этой медали, как водится, есть и оборотная сторона, о которой написал Андрей Платонов: в «Алых парусах» народ остаётся на берегу. Важны и обстоятельства создания этой хрупкой и очень красивой истории. 1919–1920 годы, голодный Петроград… Неприятие советской власти — и влюблённость в юную Мусю Алонкину… И вот Грин, вложив всё лучшее, что было в его душе, подносит ей эту сказку. Цветок, распустившийся в его душе. Книга ему удалась, хотя я у Грина больше люблю его рассказы — «Фанданго», «Крысолов», «Словоохотливый домовой»…
— «Крысолов» пока что удерживается в школьной программе…
— Гениальный рассказ о человеческом одиночестве, о любви, побеждающей страх голода и страх смерти… В школе надо бы читать и роман Грина «Золотая цепь». Это такой антиавтобиографический роман. Что есть жизнь Грина? В общих чертах — жизнь неудачника. Он не был приспособлен для систематической работы, не мог служить и честно признал это в своей «Автобиографической повести». Не будь у него литературного таланта, вообще непонятно, что бы он в жизни делал. И вот в «Золотой цепи» показан анти-Грин, мальчик, который сумел победить себя, был не только мечтателем, но и тружеником, и за это получил награду, попав в удивительную цепь приключений, сделался моряком, а потом и капитаном. Для Пришвина литература была скорее подтверждением его жизни, для Грина — её опровержением, он воплощал в литературе то, что не удалось в жизни. На этом строилась его судьба. И если дети прочтут увлекательнейшую «Золотую цепь» и «Автобиографическую повесть», может получиться интересный разговор не только о судьбе Грина, но и вообще о человеческой судьбе, и о судьбе их собственной, о стратегии жизненного поведения, о необходимости самовоспитания личности.
— Перейдём к Алексею Толстому. «Золотой ключик», наверное, знают все, и в старших классах можно о нём напомнить, говоря о Серебряном веке. Здесь учителю в помощь блистательная статья Мирона Петровского, недавно переизданная в его сборнике «Книги нашего детства». А кроме «Золотого ключика», что брать из наследия “красного графа”?
— На мой взгляд, в «Хождении по мукам» очень хороша первая часть, она значительно лучше второй и третьей. Этот роман замечателен своим нравственным зарядом. Там много положительных героев, что для русской литературы, как это ни странно, большая редкость. В свой роман Толстой вложил лучшее, что было в его душе. И современным молодым людям интересно будет посмотреть, как жили и любили их сверстники девяносто с лишним лет назад. Те же проблемы, те же человеческие чувства.
— Но у «Сестёр» есть две редакции…
— Это миф, к созданию которого приложил руку Иван Алексеевич Бунин, написавший гениальный, но далёкий от истины мемуар «Третий Толстой». На самом деле переделок Толстой сделал не так уж много, он расставил иначе смысловые акценты, какие-то эпизоды убрал, смягчил. Однако сказать, что Толстой кардинально изменил своё отношение к описываемым событиям, нельзя. Он был невероятно интуитивным человеком. Хотя и начинал «Хождение по мукам» в эмиграции, был антисоветски настроен и собирался вернуться на родину лишь с Белой армией, но уже тогда, в 1920 году, уловил закономерность произошедшего в России. Уже в первом романе у него нет тоски по прошлому. То, о чём он пишет в первом томе, он видел своими глазами. А вот Гражданская война в романе «1918 год» у него получилась слабее — её он не видел, не знал. Гражданскую войну лучше изучать по «Белой гвардии».
— В «Хождении по мукам» Сталина нет. Но он едва ли не центральный персонаж в повести «Хлеб», которая в сталинские времена считалась неотъемлемым спутником «Хождения…». Мне уже довелось писать о том, что здесь, вероятно, Толстой схитрил — защитил и себя, и свой роман, одновременно не впустив вождя на его страницы. Кто сейчас помнит «Хлеб»?!
— «Хлеб» Толстого даже не конъюнктура, а охранная грамота. Мемуаристы свидетельствуют, что повесть об обороне Царицына Толстой написал по совету Ворошилова осветить роль товарища Сталина в Гражданской войне. Интуиция у Толстого была поразительная. Это особенно хорошо видно, если сравнить его с Булгаковым. Булгаков писал то, что писать по уму ему не надо было. «Бег» испортил его жизнь в 20-е годы. «Мольер» — в 30-е. Для истории литературы — всё это замечательно. «Бег», наверное, лучшая булгаковская пьеса, в «Мольере» — интереснейший конфликт, не говоря уже о «Мастере и Маргарите» и «Театральном романе». Но при жизни никаких дивидендов эти вещи ему не принесли, а фразы друзей “не беспокойтесь, после вашей смерти всё будет напечатано” приводили автора в ярость. Он не хотел такой судьбы. Только судьба его не спрашивала, чего он хочет. А вот Толстого спрашивала. И трудовой граф успевал писать и для бессмертия, и для роскошной жизни. Такая широта обхвата, такая тактическая мудрость, что и сравнить-то Толстого не с кем.
— «Петра Первого» он тоже писал с какими-то административными видами?
— К образу Петра обращались многие — Мережковский, Пильняк, Платонов в «Епифанских шлюзах», чуть позднее Пришвин — в «Осударевой дороге». У Толстого есть рассказ «День Петра», написанный в 1918 году, где Пётр — фигура страшная, палач. Кара, надвинувшаяся на Россию. Похожее ощущение есть и в пьесе «На дыбе», там он человек трагически одинокий, никем не понимаемый… Но затем у Толстого начинают смещаться акценты, и он рисует Петра-созидателя, Петра-государственника… Как установить, где Толстой искренен? Но в любом случае это человек, глубоко любящий Россию. Любого цвета. Для Бунина, например, красная Россия невозможна, это оксюморон. Либо красная, либо — Россия. А Толстой вернулся, потому что без России не мог физически, и стал писать Петра, переступая через факты. Но если даже исторически его герой далёк от реального царя, писателю удалось создать гениальный художественный образ. Кажется, по высшим законам Господь должен был лишить такого циничного, прагматичного, изолгавшегося человека художественного таланта. А ведь нет! И талант Толстого признала даже неприязненно к нему относящаяся эмиграция. В этом смысле жизнь Алексея Толстого — грандиозная победа. У Пришвина тоже была победа. Но — если так можно выразиться — заслуженная, человек страдал, не подличал и получил награду, а у Толстого — против всех правил. Хорошо сказал о Толстом Георгий, сын Марины Цветаевой, увидев его в ташкентской эмиграции: “Он танк, он любит мясо”. Только для истории важно даже не это. А важна, например, его военная публицистика. Как пропагандист он просто гениален. Здесь с ним не может сравниться даже Эренбург. Толстой нашёл те единственные струны в человеческой душе, которые надо было затронуть для возбуждения ненависти к врагу, чтобы отдать жизнь во имя победы над врагом.
— Булгаковедение — очень сложно устроенное и разнородное пространство. Что нового о Булгакове найдут читатели в Вашей биографии?
— Не знаю, новое это или не новое, но, пиша книгу о нём, я сформулировал ту логику его судьбы, которая мне прежде не открывалась. У Булгакова было три года яркой славы: 1926, 1927 и 1928 годы. Популярнейший драматург. Был полон сил, чувствовал поддержку Кремля, ибо, несмотря на бранные рецензии и противодействие цензуры, его пьесы не запрещали. Это был невероятный подъём, личный успех, а потом настал год 1929-й — и всё в один момент оборвалось. После этой катастрофы всё, что делал Булгаков в дальнейшем, было попыткой вернуться к состоянию успеха, которое он пережил и которым, в сущности, был отравлен.
Он жестоко страдал, но в отличие от Алексея Толстого в его натуре не было таланта писать то, что надо. Жизнь Булгакова — жизнь человека, сгорающего в огне собственных неудач. Но в судьбе большого писателя не бывает ничего случайного. Это положение создало ту атмосферу, в которой был написан роман «Мастер и Маргарита». Сложившиеся обстоятельства, судьба выбили из него этот роман — так же, как выбивают показания на допросе. Так появилась одна из самых печальных и беспросветных, несмотря на всю искромётность и юмор, книг в истории русской литературы.
— Последний вопрос — не педагогу, не литературоведу, не биографу, а просто прозаику Алексею Варламову. Какую книгу Вы ещё не написали? И если не напишете, будете ли считать свою литературную судьбу состоявшейся?
— Мне очень хочется написать большую семейную сагу о своём роде. Я уже делал попытки приблизиться к этой теме в своей последней повести «Ева и Мясоед», которая вышла в этом году в Иркутске в издательстве Сапронова, и к этой теме обязательно вернусь.
Сергей Дмитренко