“Не каждый день судят поэта”

“Тунеядца” Бродского арестовали в феврале 1964 года. Тучи над ним сгущались давно: уж слишком независимо он вёл себя, уж слишком прославился среди ленинградской молодёжи своими “упадническими и формалистическими произведениями” (так писали о нём в комсомольской прессе за год до ареста). В конце 1962 года Хрущёв громил новое искусство на выставке в Манеже и на специально организованных проработочных встречах с художественной интеллигенцией. Это был знак: срочно требовались продолжения, как бы теперь сказали, в регионах. В Ленинграде был выбран Бродский.

Иосиф Бродский. Фото с сайта

Brodskij/Pics/

Биографы считают, что в таком выборе виноваты и случайное стечение обстоятельств, и более глубокие причины: его “стихи описывали недоступный для слишком многих уровень духовного существования... [они утоляли] тоску по истинному масштабу существования” (С. Лурье; цитируется по: Л. Лосев. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. М.: Молодая гвардия, 2008). Как бы то ни было, но Бродского решили примерно и показательно осудить. В ноябре 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» появился знаменитый теперь фельетон «Около­литературный трутень», где поэт бессовестно шельмовался и объявлялся тунеядцем. Затем, до февраля, были два месяца попыток защититься и защитить (со стороны друзей), метаний между Москвой и Ленинградом, осложнённых личной любовной драмой, попадание в психушку с целью получить спасительную бумажку с “диагнозом”. Не помогло — в феврале–марте 1964-го состоялся постыдный суд, санкционированный самим партийным боссом Ленинграда Толстиковым.

Существует запись этого судилища — её сделала бесстрашная женщина, Фрида Вигдорова. И не просто сделала, но, рискуя собственной свободой, распространила её в самиздате. Рукопись попала на Запад, где имя Бродского мгновенно стало известным. Во многом благодаря поддержке влиятельных людей из-за рубежа, возмущённых травлей молодого поэта, Бродский будет освобождён уже в 1965 году.

Но ничего этого он, подсудимый, не знает — и, видимо, долго ещё не узнает. Пока идёт суд, и Бродский должен отвечать на грубые и бессмысленные обвинения судьи Савельевой. Об их характере и тоне можно судить по такому, например, отрывку.

“Судья. Чем вы занимаетесь?



Бродский. Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю...



Судья. Никаких «я полагаю». Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! <...> У вас есть постоянная работа?



Бродский. Я думал, что это постоянная работа.



Судья. Отвечайте точно!



Бродский. Я писал стихи! Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю...



Судья. Нас не интересует «я полагаю». Отвечайте, почему вы не работали?



Бродский. Я работал. Я писал стихи.



Судья. Нас это не интересует...”



(Цитируется по книге Л. Лосева.)

Естественно, не заинтересовало суд и то, что за Бродского на заседании вступились три члена Союза писателей: поэт Н. Грудинина и профессора Е. Эткинд и В. Адмони. Они доказывали, что быть поэтом — это тоже труд. Зато показания свидетелей обвинения — трубоукладчика, завхоза, пенсионера, преподавательницы марксизма-ленинизма — лично Бродского, естественно, не знавших и стихов его не читавших (как, думается, и стихов вообще), слушались с предельным вниманием. Ещё бы: ведь там была привычная уху суда лексика — “Бродского защищают прощелыги, тунеядцы, мокрицы и жучки... Он — тунеядец, хам, прощелыга, идейно грязный человек”. После таких свидетельств и доказательств стоит ли удивляться, что Бродский был осуждён — фактически за отсутствие постоянного места работы — на пять лет “с обязательным привлечением к труду по месту поселения”.

Местом этим стала архангельская деревня Норенская, в которой Бродскому придётся провести почти полтора года. Впрочем, осенью 1964 года об этом он тоже ещё не знает — в его документах значится срок гораздо более долгий.

Активные действия по вызволению Бродского начались ещё в дни суда. Его дело с самого начала получило большой резонанс — но совсем не тот, на который рассчитывало партийное начальство. Как вспоминают очевидцы, “когда все вышли из зала суда, то в коридорах и на лестницах увидели огромное количество людей, особенно молодёжи”. На удивлённое восклицание судьи: “Сколько народу! Я не думала, что соберётся столько народу!” — из толпы крикнули: “Не каждый день судят поэта!”

В защиту Бродского начались выступления. Биограф поэта, Лев Лосев, пишет: “По мере того как расходились круги по воде общественного мнения, двадцатитрёхлетний Иосиф Бродский, автор таких-то и таких-то стихотворений, превращался в архетипического Поэта, которого судит «чернь тупая»... В дело защиты не столько Бродского как такового, но Поэта и принципов справедливости стало вовлекаться всё возрастающее число людей в Москве и Ленинграде. В противовес официальной началась подлинно общественная кампания. Центральными фигурами в ней были две женщины героического характера — преданный друг Ахматовой писательница Лидия Корнеевна Чуковская (1907–1996) и близкая подруга Чуковской журналистка Фрида Абрамовна Вигдорова (1915–1965). Это они неутомимо писали письма в защиту Бродского во все партийные и судебные инстанции и привлекали к делу защиты Бродского людей, пользующихся влиянием в советской системе, — композитора Д. Д. Шостаковича и писателей С. Я. Маршака, К. И. Чуковского, К. Г. Паустовского, А. Т. Твардовского, Ю. П. Германа, даже осторожного К. А. Федина и весьма официозного, но готового помочь из уважения к Ахматовой А. А. Суркова”.

Выступили и зарубежные писатели. Французский поэт Шарль Добжински публикует в коммунистическом журнале гневную поэму «Открытое письмо советскому судье». Американский поэт Джон Берримен пишет стихотворение «Переводчик» о “молодом человеке, который только и хотел, что ходить вдоль каналов, говоря о поэзии и делая её, и которого за это судили”. Позже с развёрнутым письмом к Микояну обратится Сартр, которого очень ценили в СССР.

Капля камень точит. Уже в октябре 1964 года, той самой осенью, с которой началась наша заметка, из ЦК КПСС в Генпрокуратуру отправится запрос “о существе и обоснованности судебного решения дела И. Бродского”. Ржавые колёса советской машины пришли в движение. Генпрокуратура, Верховный суд, КГБ, Ленинградский обком — все они постепенно завертелись вокруг дела Бродского. Интересы партийных функционеров разных рангов столкнулись здесь не на шутку: Москва, на которую вылилось всё недовольство интеллигенции — и своей, и западной, — настаивала, Ленинград, затеявший дело Бродского, упирался. Но всё-таки победа была одержана. Хоть и не сразу: Бродского освободили в сентябре 1965 года.

Всё это движение было скрыто, особенно на первых порах, от глаз ссыльного. С ним была неяркая северная природа, книги английских поэтов и одиночество. Биограф Бродского считает, что больше, чем судебная несправедливость, его занимала в эту пору разлука и нарастающий разрыв с любимой женщиной. “Почти половина всех написанных в 1964 году в ссылке стихов (24 оконченных и неоконченных стихотворения) либо посвящены отсутствующей М. Б., либо просто содержат мотив разлуки” (Л. Лосев). В осенних стихах этот мотив чувствуется особенно остро.

Сентябрь. Ночь.

Всё общество — свеча.

Но тень ещё глядит из-за плеча

в мои листы и роется в корнях

оборванных. И призрак твой

в сенях

шуршит и булькает водою

и улыбается звездою

в распахнутых рывком дверях.

Темнеет надо мною свет.

Вода затягивает след.

Это фрагмент из ставшего знаменитым маленького цикла «Новые стансы к Августе», написанного в ссылке, осенью 1964 года, сорок пять лет назад.

Сергей Волков