СМЕРТЬ И БЕССМЕРТИЕ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
1
В ноябре 1933 года Осип Мандельштам написал небольшое стихотворение:
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там помянут кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет,
Лишь один он бабачит и тычет.
Как подковы куёт за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Некоторые современники (из тех немногих, кому это стихотворение тогда стало известно) отзывались о нём пренебрежительно.
“Эренбург не признавал стихов о Сталине. Он называл их
стишками
... Илья Григорьевич справедливо считает их одноплановыми и лобовыми, случайными в творчестве О. М.” (
Надежда Мандельштам. Воспоминания).
Ещё резче выразился Б. Л. Пастернак. Выслушав стихотворение из уст автора, он просто отказался обсуждать его достоинства и недостатки.
“Как-то, гуляя по улицам, забрели они на какую-то безлюдную окраину города в районе Тверских-Ямских, звуковым фоном запомнился Пастернаку скрип ломовых извозчичьих телег. Здесь Мандельштам прочёл ему про кремлёвского горца. Выслушав, Пастернак сказал:
То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу Вас не читать их никому другому
” (Заметки о пересечении биографий Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака. Память. Исторический сборник. Париж, 1981. С. 316).
Совершенно так же (дословно, точно они сговорились) в аналогичной ситуации высказался ещё один поэт, с которым Осип Эмильевич был на дружеской ноге.
“В последний раз я видел Мандельштама, посетив его вместе с Г. А. Шенгели... И мне вспомнилось, как я с тем же Шенгели пришёл к Мандельштаму, ещё до его ссылки, в комнатку в Доме Герцена, и Мандельштам прочёл нам стихотворение об осетинском горце, предварительно потребовав поклясться, что никому
о стихотворении не скажем. Я понял, что он боится,
и не может не прочесть эти строки...
Шенгели побледнел, сказал:
— Мне здесь ничего не читали, я ничего не слышал...” (Семён Липкин. Квадрига. М., 1997. С. 398).
Мандельштам, конечно, и сам прекрасно понимал, что, сочиняя, — а тем более читая вслух, хотя бы и самым надёжным слушателям из числа своих знакомых, — это стихотворение, он совершает акт самоубийства.
“Утром неожиданно ко мне пришла Надя, можно сказать, влетела. Она заговорила отрывисто:
Ося сочинил очень резкое стихотворение. Его нельзя записать. Никто, кроме меня, его не знает. Нужно, чтобы ещё кто-нибудь его запомнил. Это будете вы. Мы умрём, а вы передадите его потом людям. Ося прочтёт его вам, а потом вы выучите его наизусть со мной. Пока никто не должен об этом знать. Особенно Лёва
.
Надя была очень взвинчена. Мы тотчас пошли в Нащокинский. Надя оставила меня наедине с Осипом Эмильевичем в большой комнате. Он прочёл:
Мы живём, под собою не чуя страны
, и так далее, всё до конца — теперь эта эпиграмма на Сталина известна. Но прочитав заключительное двустишие —
что ни казнь у него, то малина. И широкая грудь осетина
, он вскричал:
— Нет, нет! Это плохой конец. В нём есть что-то цветаевское. Я его отменяю. Будет держаться и без него... — И он снова прочёл всё стихотворение, закончив с величайшим воодушевлением:
Как подковы дарит за указом указ —
Кому в лоб, кому в пах,
Кому в бровь, кому в глаз!
— Это комсомольцы будут петь на улицах! — подхватил он сам себя ликующе. — В Большом театре... на съездах... со всех ярусов... — И он зашагал по комнате.
Обдав меня своим прямым огненным взглядом, он остановился:
— Смотрите — никому. Если дойдёт, меня могут... РАССТРЕЛЯТЬ!” (Эмма Герштейн. Мемуары. СПб., 1998. С. 51).
Это было сказано не для красного словца. Конечно, могли расстрелять. Строго говоря, даже не могли не расстрелять. С момента ареста (его арестовали в ночь с 13 на 14 мая 1934 года) он — по собственному его признанию — всё время готовился к расстрелу: “Ведь у нас это случается и по меньшим поводам”. Но когда он читал свою “эпиграмму” Эмме Григорьевне, эта жуткая перспектива маячила где-то на периферии его сознания, как реальная, но всё-таки не неизбежная угроза. В тот момент (это ясно видно из всего его поведения) он был упоён своей поэтической удачей и гораздо больше, чем страхом перед неизбежной расплатой, озабочен тем, чтобы стихотворение “держалось”.
Запись Э. Герштейн неопровержимо свидетельствует, что сам Мандельштам вовсе не считал, что это его стихотворение — не факт поэзии, а всего лишь некий политический жест.
Однако точка зрения Эренбурга и Пастернака на эти “стишки” в конце концов возобладала и даже утвердилась как бесспорная. Вот и Эмма Григорьевна пренебрежительно именует поэтическую инвективу Мандельштама эпиграммой. И Надежда Яковлевна, приводя уничижительную оценку Эренбурга, называет её справедливой.
В наше время такой взгляд стал уже общим местом. Журналист Э. Поляновский, расследовавший историю гибели Мандельштама, высказывает даже сожаление по поводу того, что столь ничтожное стихотвореньице погубило поэта. Больше того: предположение, что это мелкое “литературное озорство” предопределило трагическую развязку его судьбы, представляется ему прямо-таки оскорбительным.
“Принято считать, что единственное стихотворение погубило Мандельштама. Можно, конечно, пойти на костёр и за единственное, если оно стало итогом жизни, невероятным последним взлётом. Но обличительный стих, как и хвалебный, — тоже невысокой пробы, здесь также не нужно быть Мандельштамом, чтобы написать его, в нём нет ни одного слова из тех, что знал только он один. Это не стихотворение, а скорее лобовая эпиграмма. Последняя строка грубо приколочена:
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Что ни казнь
и
грудь
в подбор — даже неграмотно...
Думать, что единственная, лишь однажды, несдержанность чувств привела его на эшафот — слишком прискорбно и несправедливо. Это упрощает и принижает поэта, низводя его до нечаянного литературного озорника” (Эдвин Поляновский. Гибель Осипа Мандельштама. Петербург–Париж, 1993. С. 107).
Примерно в том же духе — хотя и гораздо корректнее — высказывается на эту тему другой наш современник — литературовед, посвятивший (тем не менее) этому короткому стихотворению специальное исследование.
“...Это был выход непосредственно в биографию, даже в политическое действие (сравнимое, с точки зрения биографической, с предполагавшимся участием юного Мандельштама в акциях террористов-эсеров). Тяга к внеэстетическим сферам, устойчиво свойственная Мандельштаму, какой бы герметический характер ни принимала его лирика, в условиях 30-х годов разрешилась биографической катастрофой” (Тоддес Е. А. Антисталинское стихотворение Мандельштама (к 60-летию текста) // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига–Москва, 1994. С. 199).
“Тяга к внеэстетическим сферам” — это, конечно, более тактичная формула, чем раздражённая (и явно испуганная) реакция Пастернака (“То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии”), но по существу — то же самое.
Художественную, эстетическую ценность стихотворения отметила, пожалуй, только одна Ахматова. Это видно из протокола допроса Мандельштама, записанного рукой следователя, где на вопрос: “Как реагировала Анна Ахматова при прочтении ей этого контрреволюционного пасквиля и как она его оценила?” — подследственный отвечает:
“Со свойственной ей лаконичностью и поэтической зоркостью Анна Ахматова указала на
монументально-лубочный и вырубленный характер
этой вещи...” (
Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 236).
Поэтическую мощь, вот эту самую “вырубленность” образного строя стихотворения спустя целую эпоху почувствовал и по-своему выразил другой поэт — Фазиль Искандер. Он даже высказал весьма неординарное предположение, что именно этими своими качествами стихотворение впечатлило и самого Сталина.
“Ужас перед обликом тирана, нарисованный поэтом, как бы скрывает от нас более глубокий, подсознательный смысл стихотворения: Сталин — неодолимая сила. Сам Сталин, естественно, необычайно чуткий к вопросу о прочности своей власти, именно это почувствовал в первую очередь.
Наши речи за десять шагов не слышны.
Конец. Кранты. Теперь что бы ни произошло — никто не услышит.
А слова, как тяжёлые гири, верны.
Идёт жатва смерти. Мрачная ирония никак не перекрывает убедительность оружия. Если дело дошло до этого: гири верны.
Он играет услугами полулюдей.
Так это он играет, а не им играют Троцкий или Бухарин. Так должен был воспринимать Сталин...
Думаю, что Сталину в целом это стихотворение должно было понравиться... Стихотворение выражало ужас и неодолимую силу Сталина. Именно это он внушал и хотел внушить стране. Стихотворение доказывало, что цель достигается...” (Фазиль Искандер. Поэты и цари. М., 1991. С. 51–52).
С мнением Искандера, предполагающим столь чуткую восприимчивость Сталина к сокровенному смыслу поэтического слова, можно и не согласиться. Но сама возможность такого прочтения подтверждает, что “эпиграмма” Мандельштама на Сталина, как пренебрежительно именовали это стихотворение некоторые современники, несёт в себе заряд большой поэтической силы. Образ тирана, запечатлённый в этих шестнадцати строчках, при всей своей лубочности (“Тараканьи смеются усища и сияют его голенища”) и в самом деле словно вырублен из цельного куска и по-своему монументален. (“Его толстые пальцы, как черви, жирны, и слова, как пудовые гири, верны...”, “Как подковы куёт за указом указ — кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз...”). И даже одного только первого двустишия, в котором отчаяние поэта отлилось в чеканную и ёмкую поэтическую формулу (“Мы живём, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны...”) было бы довольно, чтобы поставить это стихотворение в один ряд с пушкинскими строчками: “Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу...” и лермонтовским: “Прощай, немытая Россия...”
При всём при том (что там говорить, прав, прав современный исследователь) — факт создания этого стихотворения был и несомненным, прямым политическим действием, разрешившимся “биографической катастрофой”, то есть тем самым актом самоубийства, о котором говорил Пастернак. Поэтому может сложиться впечатление, что именно в создании Мандельштамом этого знаменитого антисталинского стихотворения и состоял его последний творческий акт.
Но на самом деле это был только первый шаг. Только завязка сюжета, которая лишь предопределила его трагическую развязку. Сам же сюжет разворачивался довольно причудливо. Совсем не по установившемуся тогда шаблону.
После того как Мандельштам был арестован (это случилось, как уже было сказано, в ночь с 13 на 14 мая 1934 года), по просьбе жены поэта за него взялся хлопотать Н. И. Бухарин. Он думал, что Мандельштама взяли за “обычные отщепенческие” стихи (что-нибудь вроде
Волка
).
Однако узнав, что Мандельштам арестован “за эпиграмму на Сталина”, Бухарин пришёл в ужас.
Н. Я. вспоминает:
“Проездом из Чердыни в Воронеж я снова забежала к Николаю Ивановичу.
Какие страшные телеграммы вы присылали из Чердыни
, — сказала Короткова (секретарь Бухарина) и скрылась в кабинете. Вышла она оттуда чуть не плача.
Н. И. не хочет вас принимать — какие-то стихи...
Больше я его не видела — Ягода прочёл ему стихи про Сталина, и он, испугавшись, отступился...” (
Надежда Мандельштам. Воспоминания).
Б. Л. Пастернак обращался и к Бухарину, и к Демьяну Бедному. Дело в том, что за несколько лет до своего ареста Мандельштам попросил Демьяна похлопотать за кого-то. Демьян тогда хлопотать отказался, но при этом пообещал, что если дело коснётся самого Мандельштама, он обязательно за него заступится. Неизвестно, напоминал ли Пастернак Демьяну об этом обещании. Известно только, что в ответ на просьбу помочь Демьян ответил категорически: “Ни вам, ни мне в это дело вмешиваться нельзя”.
Бухарин искренне симпатизировал Мандельштаму, неоднократно помогал ему, да и в этот раз, пока не выяснилось, за что тот арестован, делал всё, чтобы смягчить его участь. Не знаю, понимал ли уже Бухарин в 1934 году, на краю какой пропасти он стоит. Но как бы то ни было, он точно знал, что заступничество за человека, написавшего такие стихи, угрожает уже не только положению его, но и самой жизни. Да и Демьян висел на волоске после того, как неосторожно сказанул где-то, что терпеть не может, когда Сталин листает редкие книги в его библиотеке своими жирными пальцами. (Кстати, отсюда и строка Мандельштама: “Его толстые пальцы, как черви, жирны...”)
Когда стало известно, что Мандельштам арестован за стихи о Сталине, друзья и близкие поэта поняли, что надеяться не на что. Да и раньше, до ареста, все, кто знал эти стихи, не сомневались, что он за них поплатится жизнью. А уж после ареста... Следователь прямо угрожал расстрелом не только автору крамольного стихотворения, но и всем “сообщникам” (то есть тем, кому Мандельштам его прочёл).
И вдруг произошло чудо.
Мандельштама не только не расстреляли, но даже не послали “на канал”. Он отделался сравнительно лёгкой ссылкой в Чердынь, куда вместе с ним разрешили выехать и его жене. А вскоре и эта ссылка была отменена. Мандельштамам разрешено было поселиться где угодно, кроме двенадцати крупнейших городов страны (тогда это называлось “минус двенадцать”). Не имея возможности долго выбирать (знакомых, кроме как в двенадцати запрещённых городах, у них не было нигде), Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна наугад назвали Воронеж.
Причиной “чуда” была фраза Сталина: “Изолировать, но сохранить”. Надежда Яковлевна считает, что тут возымели своё действие хлопоты Бухарина (Бухарин ведь отступился не сразу, а только после того, как узнал, что было подлинной причиной ареста). Она так описывает свой первый разговор с Бухариным.
“Не написал ли он чего-нибудь сгоряча? Я ответила — нет, так, отщепенческие стихи, не страшнее того, что Н. И. знает.
Я солгала. Мне до сих пор стыдно. Но скажи я тогда правду, у нас не было бы воронежской передышки”Надежда Мандельштам. Воспоминания).
В конце бухаринского письма Сталину была приписка: “Пастернак тоже беспокоится”. Упоминая Пастернака, Бухарин, видимо, хотел сказать, что судьбою Мандельштама обеспокоен не только он и что его беспокойство носит не личный, а, так сказать, общественный характер.
Получив записку Бухарина, Сталин позвонил Пастернаку.
Этот телефонный разговор теперь уже стал легендой. Не только в том смысле, что оброс множеством слухов, самых разнообразных пересказов, версий и интерпретаций, а в самом прямом, буквальном. Как всякая легенда, он стал источником не только мемуарных, исторических и квазиисторических, но и чисто художественных откликов и толкований.
Вот, например, Леонид Зорин отвечает на вопрос журналиста
Независимой газеты
о том, как возник у него замысел последнего его романа:
“Одна из причин, заставивших меня взяться за роман, — тот самый несостоявшийся телефонный разговор между Сталиным и Пастернаком. Если помните, в телефонной беседе о Мандельштаме Пастернак сказал Сталину, что хотел бы поговорить о жизни и смерти. Сталин молча повесил трубку. Хотелось представить, каков был бы этот
итоговый
диалог, если бы он произошёл... Хотелось понять ход мыслей Сталина”.
В романе этот замысел развёрнут в сложный психологический сюжет. На протяжении всего повествования “ход мыслей Сталина” пытается понять главный герой романа, актёр, готовящий себя к исполнению роли вождя на сцене, медленно вживающийся в его образ. Одним из ключевых моментов этого “вживания” и становится тот прерванный разговор.
“Я сказал ему, что я бы сумел защитить товарища. Он дал мне понять, что Мандельштам ему не близок... После чего сказал, что хотел бы поговорить со мной и — серьёзно. — О чём это? — О жизни и смерти.
Я помолчал и повесил трубку.
Конечно, я так поступил не случайно. Искусство прекратить диалог особое — кто ставит в нём точку, тот и получает преимущество... Прервать разговор, не прощаясь, — это не каждому дано. Даже и в моём положении.
А кроме того, я был раздражён. Что знает он о жизни и смерти, чтобы судить о них? Ничего... О жизни и смерти знает тот, кто решает, кому умереть, кому нет. Если он полагает, что это Бог, то это серьёзное заблуждение. Есть кому это решать, кроме Бога” (Леонид Зорин. Юпитер // Знамя. 2002. № 12. С. 28–29).
А вот поэтический вариант продолжения того легендарного разговора:
“Мы друг друга в беде не бросим,
И ты за него борись.
Вот так!” — говорил Иосиф.
“Да, но...” — возразил Борис.
“Живот положить за друга
Прекрасней поступка нет.
А участь живого трупа...”
“Да, но... — возразил поэт, —
Товарищ, скорей, по цеху,
А это не то, что друг”.
“Испуг, — отвечал со смехом
Диктатор, — всегда испуг!”
“Да, но... от событий грозных
Тень ляжет на вас со мной.
Нам надо, пока не поздно,
Про вечность...” — Гудки, отбой.
Диктатор при этом слове
Почувствовал вдруг озноб
И свой увидал в сосновых
Венках и знаменах гроб.
Себя ощутил как камень,
Летящий стремглав. Да, но
Летящий стремглав веками,
Всё падающий на дно.
(Алексанр Тимофеевский. Опоздавший стрелок. М., 2003. С. 48).
Эти художественные интерпретации, быть может, тоже заслуживают внимательного и даже подробного разбора. Но для нашей темы важна прежде всего фактическая сторона дела.
Тут тоже существует множество версий — разных пересказов этого знаменитого телефонного разговора. И хотя источником каждого такого пересказа был рассказ самого Пастернака, отличаются они друг от друга порой разительно.
Чтобы приблизиться к наиболее достоверному варианту, приведу самые известные из них, чтобы попытаться затем отвеять всю шелуху, привнесённую в изложение этого разговора пристрастностью каждого его перелагателя.
Итак…
ВЕРСИЯ ПЕРВАЯ
Борису Пастернаку позвонил Поскрёбышев и сказал:
— Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин!
И действительно трубку взял Сталин и сказал:
— Недавно арестован поэт Мандельштам. Что вы можете сказать о нём, товарищ Пастернак?
Борис, очевидно, сильно перепугался и ответил:
— Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления! Так что ничего о Мандельштаме сказать не могу!
— А я могу сказать, что вы очень плохой товарищ, товарищ Пастернак! — сказал Сталин и положил трубку (Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 239).
Этот текст взят из следственного дела Мандельштама. Точнее — из свидетельских показаний драматурга Иосифа Прута, записанных при реабилитации Мандельштама.
Версия — наименее достоверная из всех известных (именно поэтому я начал с неё), отражающая скорее ходившие тогда в писательской среде слухи и сплетни, нежели рассказ самого Пастернака. Излагая её, И. Прут сослался на то, что слышал этот рассказ от Семёна Кирсанова. От кого услышал его тот — неизвестно. Так что очевидную его недостоверность можно списать на “испорченный телефон”.
Но о том, что Б. Л. “перепугался”, не сумел защитить товарища, просто-напросто струсил, говорят многие. В том числе и узнавшие о содержании разговора, как все они уверяют, из первых рук.
ВЕРСИЯ ВТОРАЯ
Это случилось незадолго до мандельштамовской ссылки, когда небольшая горстка друзей поэта собралась вместе, чтобы обсудить, как можно ему помочь.
Борис Пастернак запаздывал. Его могли задержать разные обстоятельства, и мы не особенно беспокоились.
Наконец раздался звонок в дверь; Евгений Хазин, хозяин квартиры, где мы собрались, пошёл открывать и вернулся с Пастернаком. Борис выглядел огорчённым, взволнованным и нервным. “Со мной произошло нечто ужасное! — сказал он. — Ужасное! И я вёл себя как трус!”
А затем Пастернак рассказал нам вот что. Сегодня утром, когда он сидел и работал, зазвонил телефон, и ему пришлось подойти. Незнакомый голос поинтересовался — кто у телефона, не товарищ ли Пастернак. Когда Борис ответил утвердительно, голос сообщил: “Подождите, сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин!”
“Я был в шоке!” — рассказывал Пастернак. Через некоторое время голос Сталина произнёс с характерным грузинским акцентом:
— Это товарищ Пастернак?
— Да, товарищ Сталин.
— Какое ваше мнение, как нам поступить с Осипом Мандельштамом? Что нам с ним делать?..
Наверное, не многие из нас могли бы очутиться лицом к лицу с диктатором, который вызывал страх у целой страны. Борис Пастернак не был бунтарём, как Мандельштам. Он был мечтателем, и он струсил. Грубое слово. Но так и было.
Вместо того чтобы просить за Мандельштама, Пастернак промычал что-то вроде: “Вам лучше знать, товарищ Сталин”. В сталинском ответе звучала насмешка: “Это всё, что вы можете сказать? Когда наши друзья попадали в беду, мы лучше знали, как сражаться за них!” После этого Сталин бросил трубку (Галина фон Мекк. Такими я их помню... // Сохрани мою речь. 3/2. М., 2002. С. 101–102).
В этой версии появляется уже новый, чрезвычайно важный мотив. Оказывается, Сталин звонил Пастернаку не просто для того, чтобы узнать его мнение о Мандельштаме. Он хотел посоветоваться с ним насчёт того, как ему поступить с проштрафившимся поэтом, что с ним делать.
Свои мемуары, из которых взят этот фрагмент, Галина Николаевна фон Мекк (кстати сказать, внучка той самой Надежды фон Мекк, которая покровительствовала П. И. Чайковскому) писала уже в эмиграции, в Англии, где оказалась, пройдя через все прелести сталинского ГУЛАГа. Вспоминая даже то, что слышала (поверим ей) собственными ушами и из уст самого Бориса Леонидовича, она, естественно, не могла быть стенографически точна, особенно в передаче прямой речи. И реплика Сталина в её передаче (“Как нам поступить с Осипом Мандельштамом? Что нам с ним делать?”), и ответная реплика Пастернака (“Вам лучше знать, товарищ Сталин”) — более чем сомнительны.
Но тем не менее мотив этот (хотя бы даже и как один из ходивших тогда слухов) заслуживает внимания. Тем более что он возникает и в некоторых других версиях.
ВЕРСИЯ ТРЕТЬЯ
— Вы знаете, что Боря однажды отказался поддержать Мандельштама? Вам это известно или нет?
— Я об этом слышал дважды. И очень бы хотел, чтобы вы сказали, как вам это известно.
— Известно очень просто. Мне Боря сам рассказывал. Дело было в том, что Сталин позвонил ему на квартиру. Боря сперва не верил и говорит: “Будет дурака ломать”. Наконец его там всерьёз одёрнули, и он стал слушать. Сталин его спрашивает: “Какого вы мнения о Мандельштаме?” И Боря струсил, начал объяснять, что он его плохо знает и так далее, хотя был в курсе, что Мандельштам арестован. Сталин страшно обозлился: “Мы так товарищей наших нэ защищали”, — и бросил трубку...
— А вы думаете, что, если бы он твёрдо защитил, то...
— Видите, какая ситуация... Это было очень рискованно. Но чем было рисковать? Вот когда я сидел в тюрьме (в 1934 году), меня спрашивали про Оболдуева и я отвечал, что Оболдуев, — мне очень жаль, что я о нём говорил в этом заведении, — замечательный поэт...
— Скажите, то, что вы рассказали мне о Пастернаке, вы знаете с его слов или со слов Шкловского?..
— Это он сам рассказывал Марии Павловне... Струсил. Напустил в штаны. А нельзя было. Сталин был такой человек... Конечно, жестокости невероятной, но всё-таки... Вот, представляете себе мизансцену. С чего бы Сталину звонить? Ведь могла быть такая штука: ему говорят: “Мы Мандельштама взяли”. Он спрашивает: “А стоило?” — “Да за него ни одна душа заступиться не может”. — “Ну, как же это
не может
? — говорит Сталин. — Дайте мне Пастернака”. Звонит ему и вдруг нарывается... (
Бобров С. П. Из магнитофонной записи его беседы с В. Д. Дувакиным // Осип и Надежда Мандельштамы. М., 2002. С. 201–202).
Оставим на совести рассказчика все его оценки, в том числе и прямо непристойные (“Напустил в штаны” и тому подобное). Не будем придираться и к бросающимся в глаза противоречиям его рассказа: сперва он говорит, что сам услышал всё прямо и непосредственно “от Бори”, а потом, что “Боря” рассказывал, как было дело, не ему, а Марии Павловне...
Мария Павловна — это жена Сергея Павловича, переводчица М. П. Богословская. Её рассказ тоже сохранился в магнитофонных записях В. Д. Дувакина, и в своё время (чуть позже) мы к нему вернёмся.
А сейчас отметим главное из того, что мы услышали от С. П. Боброва.
Весь этот его рассказ, конечно, недостоверен, хотя бы уже потому, что точка зрения рассказчика сильно искажена явным его недоброжелательством по отношению к бывшему другу. Но при всём при том, похоже, Сергей Павлович искренне верил, что, если бы Борис Леонидович в том разговоре повёл себя смелее (как он сам, когда его спросили про Оболдуева), судьба Мандельштама могла бы повернуться иначе.
Ту же мысль — с большей уверенностью и совсем уже впрямую, без обиняков, — высказал в беседе с тем же Дувакиным В. Б. Шкловский.
ВЕРСИЯ ЧЕТВЁРТАЯ
— Он переписывался со Сталиным, перезванивался со Сталиным — и не защитил Мандельштама. Вы знаете эту историю?
— Нет. Не защитил?
— Да. Сталин позвонил Пастернаку, спросил: “Что говорят об аресте Мандельштама?” Это мне рассказывал сам Пастернак. Тот смутился и сказал: “Иосиф Виссарионович, раз вы мне позвонили, то давайте говорить об истории, о поэзии”. — “Я спрашиваю, что говорят об аресте Мандельштама”. Он что-то ещё сказал. Тогда Сталин произнёс: “Если бы у меня арестовали товарища, я бы лез на стенку”. Пастернак ответил: “Иосиф Виссарионович, если вы ко мне звоните об этом, очевидно, я уже лазил на стенку”. На это Сталин ему сказал: “Я думал, что вы — великий поэт, а вы — великий фальсификатор”, — и повесил трубку... Мне рассказывал Пастернак — и плакал.
— Значит, он просто растерялся.
— Растерялся. Конечно. Он мог бы попросить: “Отдайте мне этого, этого человека”. Если б знал. Тот бы отдал... А тот растерялся. Вот такая, понимаете ли, история... (Там же. С. 48–49).
Уверенность Виктора Борисовича, что если бы Пастернак попросил Сталина “отдать ему этого человека”, тот бы отдал, конечно, наивна. Прямую речь собеседников Виктор Борисович тоже передаёт весьма приблизительно. (Кроме реплики Сталина “Я бы на стенку лез”, она нам ещё встретится.) Но из этой версии мы впервые узнаём, что в ответ на упрёк вождя Пастернак всё-таки не смолчал, слегка даже огрызнулся (“Если вы ко мне звоните об этом, очевидно, я уже лазил на стенку”).
Тот факт, что Пастернак в некотором смысле действительно “лазил на стенку”, признают даже явно недоброжелательно относящиеся к нему свидетели.
ВЕРСИЯ ПЯТАЯ
Кого он недолюбливал, так это Мандельштама. И всё же, несмотря на свою нелюбовь к Мандельштаму, не кто другой, как Пастернак, решился похлопотать за него перед высшей властью. Обратиться к самому Сталину он не решался. Немыслимо! Стихи, написанные Мандельштамом о Сталине, были невозможно, немыслимо резки и грубы... Тем не менее он обратился к Бухарину с просьбой заступиться за Мандельштама, не спасти его, а хотя бы смягчить его участь.
Бухарин спросил:
— А что он себе напозволял?
— В том-то и дело, что я ничего не знаю. Говорят, написал какие-то антисоветские стихи. Он арестован.
— Постараюсь узнать. И обещаю сделать возможное, вернее, что смогу сделать.
Через несколько дней я обедал у Пастернаков. Помнится, в четвёртом часу пополудни раздался длительный телефонный звонок. Вызывали “товарища Пастернака”. Какой-то молодой мужской голос, не поздоровавшись, произнёс:
— С вами будет говорить товарищ Сталин.
— Что за чепуха! Не может быть! Не говорите вздору!
Молодой человек. Повторяю: с вами будет говорить товарищ Сталин.
— Не дурите! Не разыгрывайте меня!
Молодой человек. Даю телефонный номер. Набирайте!
Пастернак, побледнев, стал набирать номер.
Сталин. Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?
— Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами — об этом я всегда мечтал.
Сталин. Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем.
На этом разговор оборвался.
Конечно, я слышал только то, что говорил Пастернак, сказанное Сталиным до меня не доходило. Но его слова тут же передал мне Борис Леонидович. И сгоряча поведал обо всём, что было ему известно. И немедленно ринулся к названному ему телефону, чтобы уверить Сталина в том, что Мандельштам и впрямь никогда не был его другом, что он отнюдь не из трусости “отрёкся от никогда не существовавшей дружбы”. Это разъяснение ему казалось необходимым, самым важным. Телефон не ответил (Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М., 1989).
Автор этой записи — Николай Николаевич Вильмонт — был в то время одним из самых близких к Пастернаку людей. К тому же, как явствует из его рассказа, он сам, собственными ушами, слышал всё, что говорил Сталину Пастернак, то есть добрую половину этого разговора. Вторую же половину Борис Леонидович пересказал ему сразу, так сказать, по горячим следам происшедшего на его глазах события. Казалось бы, уж куда достовернее?
Однако тень явного недоброжелательства к “ближайшему другу”, я бы даже сказал — с оттенком какого-то тайного злорадства — явно ощущается и в этом пересказе. Не так просты, видать, были эти отношения. То ли потом между друзьями что-то произошло, и это “что-то” наложило свою печать на поздние воспоминания Вильмонта о событиях полувековой давности. То ли оттенок некоторого сальеризма и в золотую пору их дружбы окрашивал отношение Николая Николаевича к Борису Леонидовичу. Не будем копаться в этом, доискиваясь до тайных причин этого очевидно недоброжелательного пересказа. Отметим только, что полностью доверять ему нельзя, о чём особенно красноречиво нам говорит
ВЕРСИЯ ШЕСТАЯ
К нам иногда заходил О. Мандельштам, Боря признавал его высокий уровень как поэта. Но он мне не нравился. Он держал себя петухом, наскакивал на Борю, критиковал его стихи и всё время читал свои. Бывал он у нас редко. Я не могла выносить его тона по отношению к Боре, он с ним разговаривал, как профессор с учеником, был заносчив, подчас говорил ему резкости. Расхождения были не только политического характера, но и поэтического. В конце концов Боря согласился со мной, что поведение Мандельштама неприятно, но всегда отдавал должное его мастерству.
Как-то Мандельштам пришёл к нам на вечер, когда собралось большое общество. Были грузины, Н. С. Тихонов, много читали наизусть Борины стихи, и почти все гости стали просить читать самого хозяина. Но Мандельштам перебил и стал читать одни за другими свои стихи. У меня создалось впечатление, о чём я потом сказала Боре, что Мандельштам плохо знает его творчество. Он был, как избалованная красавица, самолюбив и ревнив к чужим успехам. Дружба наша не состоялась, и он почти перестал у нас бывать.
Вскоре до нас дошли слухи, что Мандельштам арестован. Боря тотчас же кинулся к Бухарину, который был редактором
Известий
, возмущённо сказал ему, что не понимает, как можно не простить такому большому поэту какие-то глупые стихи и посадить человека в тюрьму... В квартире, оставленной Боре и его брату родителями, мы занимали две комнаты, в остальных трёх поселились посторонние люди. Телефон был в общем коридоре. Я лежала больная воспалением лёгких. Как-то вбежала соседка и сообщила, что Бориса Леонидовича вызывает Кремль. Меня удивило его спокойное лицо, он ничуть не был взволнован. Когда я услышала: “Здравствуйте, Иосиф Виссарионович”, — меня бросило в жар. Я слышала только Борины реплики и была поражена тем, что он разговаривал со Сталиным, как со мной. С первых же слов я поняла, что разговор идёт о Мандельштаме. Боря сказал, что удивлён его арестом и хотя дружбы с Мандельштамом не было, но он признаёт за ним все качества первоклассного поэта и всегда отдавал ему должное. Он просил по возможности облегчить участь Мандельштама и, если возможно, освободить его. А вообще он хотел бы повстречаться с ним, то есть со Сталиным, и поговорить с ним о более серьёзных вещах — о жизни, о смерти. Боря говорил со Сталиным просто, без оглядок, без политики, очень непосредственно.
Он вошёл ко мне и рассказал подробности разговора. Оказывается, Сталин хотел проверить Бухарина, правда ли, что Пастернак так взволнован арестом Мандельштама... Я спросила Борю, что ответил Сталин на предложение побеседовать о жизни и смерти. Оказалось, что Сталин сказал, что поговорит с ним с удовольствием, но не знает, как это сделать. Боря предложил: “Вызовите меня к себе”. Но вызов этот никогда не состоялся. Через несколько часов вся Москва знала о разговоре Пастернака со Сталиным. В Союзе писателей всё перевернулось. До этого, когда мы приходили в ресторан обедать, перед нами никто не раскрывал дверей, никто не подавал пальто — одевались сами. Когда же мы появились там после этого разговора, швейцар распахнул перед нами двери и побежал нас раздевать. В ресторане стали нас особенно внимательно обслуживать, рассыпались в любезностях, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обед расплачивался Союз. Эта перемена по отношению к нам в Союзе после звонка Сталина нас поразила (З. Н. Пастернак. Воспоминания. М., 1993).
Эту версию тоже нельзя рассматривать как вполне достоверную. Но она представляет для нас свой, особый интерес. Не только потому, что принадлежит жене поэта, то есть самому близкому к нему человеку, но и потому, что бросает свет на обстоятельства, которые во всех других изложениях описываемого события остались, так сказать, “за кадром”.
Взять хотя бы рассказ Зинаиды Николаевны о том, как переменилось после сталинского звонка отношение к Пастернакам в Союзе писателей. Эта маленькая деталь не только красноречиво рисует “их нравы”. Она интересна прежде всего тем, что звонок Сталина Пастернаку, несмотря на резкость тона, упрёки в трусости и явное нежелание вождя беседовать с поэтом на посторонние темы, в Союзе писателей был воспринят как знак высочайшего благоволения.
Но гораздо важнее в приведённом отрывке рассказ Зинаиды Николаевны об отношениях Пастернака с Мандельштамом. Рассказ этот, безусловно, правдив, и из него с несомненностью следует, что Пастернак не лукавил, говоря Сталину, что никакой дружбы с Мандельштамом у него не было. Дружбы и в самом деле не было, были даже расхождения — “не только политического характера, но и эстетического”.
То обстоятельство, что в рассказе жены Пастернак выглядит лучше, чем в рассказе Н. Вильмонта, большого значения не имеет. Так же, как и то, что Сталин, если верить Вильмонту, был с Пастернаком груб, а если верить Зинаиде Николаевне, — напротив, любезен. Поверим, что Сталин и в самом деле не бросил трубку, а сказал, что с удовольствием поговорил бы с поэтом и на разные отвлечённые темы, но просто не знает, как это сделать. Суть дела от этого не меняется.
При всём различии этих двух версий, в главном они очень похожи. Похожи тем, что и в рассказе “ближайшего друга” и в воспоминаниях жены поэта особенно ясно виден “угол отклонения” от реальности. Виден так ясно, может быть, как раз потому, что отклоняются они не просто в разные, а в противоположные стороны.
Этот “угол отклонения”, конечно, в той или иной мере присутствует в любых воспоминаниях, любых свидетельских показаниях. Но иногда он совсем незаметен, а в иных случаях, — к сожалению, весьма редких, — близок к нулевой отметке.
Как раз вот такой случай являет нам
ВЕРСИЯ СЕДЬМАЯ
Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин велел пересмотреть дело... Потом звонил Пастернаку. Остальное слишком известно...
Бухарин в конце своего письма к Сталину написал: “И Пастернак тоже волнуется”. Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет всё в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал. “Если бы мой друг-поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти”. Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. “Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?” — “Писательские организации не занимаются этим с 1927 года”. — “Но ведь он ваш друг?” Пастернак замялся, а Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: “Но ведь он же мастер, мастер?” Пастернак ответил: “Это не имеет значения”.
Борис Леонидович думал, что Сталин его проверяет, знает ли он про стихи, и этим он объяснил свои шаткие ответы.
“...Почему мы всё говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить”. — “О чём?” — “О жизни и смерти”. Сталин повесил трубку (Анна Ахматова. Листки из дневника).
Под этими ахматовскими “листками” стоит дата: 8 июля 1963 года.
Трудно сказать, на чём основывалась уверенность Анны Андреевны в том, что “остальное слишком известно”. Но то ли из-за этой своей уверенности, то ли из-за вообще свойственной ей склонности к лаконизму, разговор Б. Л. со Сталиным она изложила предельно скупо. Я думаю, гораздо скупее, чем могла бы.
Об этом свидетельствует изложение того же разговора Надеждой Яковлевной, во многом совпадающее с изложением Анны Андреевны буквально.
ВЕРСИЯ ВОСЬМАЯ
...Пастернак, передавая мне разговор, употреблял прямую речь, то есть цитировал и себя и своего собеседника. Точно так рассказывал мне и Шенгели: очевидно, всем Пастернак передавал это в одинаковом виде, и по Москве он распространился в точном варианте. Я передаю его рассказ текстуально.
Пастернака вызвали к телефону, предупредив, кто его вызывает. С первых же слов Пастернак начал жаловаться, что плохо слышно, потому что он говорит из коммунальной квартиры, а в коридоре шумят дети. В те годы такая жалоба ещё не означала просьбы о немедленном, в порядке чуда, устройстве жилищных условий. Просто Борис Леонидович в тот период каждый разговор начинал с этих жалоб. Мы с Анной Андреевной тихонько друг друга спрашивали, когда он нам звонил: “Про коммунальную кончил?” Со Сталиным он разговаривал, как со всеми нами.
Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним всё будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрёк: почему Пастернак не обратился в писательские организации или “ко мне” и не хлопотал о Мандельштаме: “Если бы я был поэтом и мой друг поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь...”
Ответ Пастернака: “Писательские организации этим не занимаются с 27-го года, а если бы я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего бы не узнали...” Затем Пастернак прибавил что-то по поводу слова “друг”, желая уточнить характер отношений с О. М., которые в понятие дружбы, разумеется, не укладывались. Эта ремарка была очень в стиле Пастернака и никакого отношения к делу не имела. Сталин прервал его вопросом: “Но ведь он же мастер, мастер?” Пастернак ответил: “Да дело же не в этом...” “А в чём же?” — спросил Сталин. Пастернак сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить. “О чём?” “О жизни и смерти”, — ответил Пастернак. Сталин повесил трубку. Пастернак попробовал с ним снова соединиться, но попал на секретаря. Сталин к телефону больше не подошёл...
Подобно тому, как я не назвала имени единственного человека, записавшего стихи, потому что считаю его непричастным к доносу и аресту, я не привожу единственной реплики Пастернака, которая, если его не знать, могла бы быть обращена против него. Между тем реплика эта вполне невинна, но в ней проскальзывает некоторая самопоглощённость и эгоцентризм Пастернака. Для нас, хорошо его знавших, эта реплика кажется просто смешноватой (Надежда Мандельштам. Воспоминания).
Как и в коротком пересказе Ахматовой, в изложении Надежды Яковлевны разговор начинается со слов Сталина, что с Мандельштамом всё будет хорошо, все распоряжения на этот счёт уже отданы. Стало быть, Пастернаку он звонил совсем не для того, чтобы советоваться с ним, как поступить с опальным поэтом: казнить или помиловать. Таким образом, версия Шкловского насчёт того, что если бы у Пастернака хватило смелости сказать Сталину: “Отдайте мне этого человека!”, участь Мандельштама была бы иной, окончательно отпадает. Когда Сталин звонил Пастернаку, судьба Мандельштама (на тот момент) им была уже решена.
Рассказ Надежды Яковлевны — самый полный и, я думаю, самый достоверный из всех имеющихся.
Интересно, конечно, было бы узнать и ту реплику Бориса Леонидовича, которую она не захотела процитировать. Может быть, это та, которую приводит Вильмонт? (“Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним”.) Но, учитывая слова Н. Я. о самопоглощённости и эгоцентризме Бориса Леонидовича, скорее — та, которую приводит Ахматова: “Что мы всё о Мадельштаме и Мандельштаме...”
Гадать, впрочем, тут не приходится, поскольку в одном из ещё не рассмотренных нами пересказов того разговора эта реплика как будто приведена. Я имею в виду сделанную В. Д. Дувакиным магнитофонную запись рассказа Марии Павловны Богословской (жены Сергея Боброва), к которой я обещал вернуться.
ВЕРСИЯ ДЕВЯТАЯ
— Я тогда только что приехала из ссылки в Москву, добиваться, чтобы Сергею Павловичу чем-нибудь...
— Помогли.
— Да. Или напечатали его... Потому что его после ссылки в Москву не пустили, и он четыре года жил в Александрове. И вот, я приехала добиваться, чтобы что-нибудь из его вещей напечатали... Одним словом, я пошла к Пастернаку. Я шла и всё время про себя думала: “Не дай мне Бог сразу попасть под чары Пастернака”. Пастернак обладал необыкновенным даром обольщать людей, засмотритесь на него — и готово: вы уже проглочены. А мне важно было поговорить о Сергее Павловиче. И я начала разговор о том, что Сергей Павлович сделал и, может, ему возможно как-то помочь... Пастернак сразу нахмурился и сказал, что у него никаких возможностей нет. “Вы знаете о моём разговоре со Сталиным?” — “Нет, я ничего не слышала, ничего не знаю”. Вот тут он мне его и рассказал. Сказал ещё: “Мне... неудобно было говорить, у меня были гости...”
— А вы даже не знали, что Мандельштам арестован?
— Может быть, знала, а вот о том, что шёл разговор, чтобы его вернуть или ещё что-то, могла не знать. Я не в курсе была, потому что была так поглощена нашими собственными бедами. Так вот, Пастернак мне сказал, что ему звонил Сталин. В тот день у него было много гостей. Он взял трубку — “С вами будет говорить Иосиф Виссарионович”. Он ответил: “Ах, оставьте эти шутки” — и положил трубку. Кажется, чуть ли не до трёх раз так было: он брал трубку и не верил, что с ним будет говорить Сталин. Потом, наконец, ему строгим голосом сказали, и...
— Пришлось поверить.
— Да. Сталин его спросил, как он относится к Мандельштаму, что он может сказать о Мандельштаме? “И вот, вероятно, это большая искренность и честность поэта, — сказал мне Пастернак, — я не могу говорить о том, чего не чувствую. Мне это чужое. Вот я и ответил, что ничего о Мандельштаме сказать не могу”.
— То есть Пастернак не сказал: “Это большой поэт?”
— Нет, он ничего не сказал. Так он мне говорил, что не сказал ничего. И оправдывал себя тем, что не может кривить душой. А почему этот разговор зашёл? Потому что я ему показывала какие-то стихи Сергея Павловича. Он сказал, что это не те стихи Боброва, которые он любит. И кроме того... он вообще бессилен что-нибудь сделать... “Сами понимаете, после этого разговора мой престиж сейчас невысок” (Осип и Надежда Мандельштамы. М., 2002. С. 203–204).
Если верить этому рассказу (а ему, я думаю, верить можно), реплика Пастернака, которую Н. Я. не захотела цитировать, стало быть, звучала так: “Я не могу говорить о том, чего не чувствую. Мне это чужое”.
Конечно, реплика эта была, как говорит Н. Я., “очень в стиле Пастернака”, а стиль, как мы знаем, это — человек. Но при всём при этом Н. Я., я думаю, была не совсем права, заметив, что эта смешноватая реплика “никакого отношения к делу не имела”.
О том, что “к делу” она имела самое прямое и непосредственное отношение, нам довольно ясно даёт понять
ВЕРСИЯ ДЕСЯТАЯ
Этот разговор стал впоследствии знаменитым, и ходило и до сих пор ходит много разных версий о нём. Я могу лишь воспроизвести эту историю в том виде, как она мне запомнилась после того, как Пастернак мне её рассказал в 1945 году. Согласно его рассказу, когда в его московской квартире зазвонил телефон, там, кроме него, его жены и сына, не было никого. Он снял трубку, и голос сказал ему, что говорят из Кремля и что товарищ Сталин хочет говорить с ним. Пастернак предположил, что это какая-то идиотская шутка, и положил трубку. Однако телефон зазвонил снова, и голос в трубке как-то убедил его, что звонок — настоящий. Затем Сталин спросил его, говорит ли он с Борисом Леонидовичем Пастернаком; Пастернак ответил утвердительно. Сталин спросил его, присутствовал ли он при том, как Мандельштам читал стихотворный пасквиль о нём, о Сталине? Пастернак ответил, что ему представляется неважным, присутствовал он или не присутствовал, но что он страшно счастлив, что с ним говорит Сталин, что он всегда знал, что это должно произойти и что им надо встретиться и поговорить о вещах чрезвычайной важности. Сталин спросил, мастер ли Мандельштам. Пастернак ответил, что как поэты они совершенно различны, что он ценит поэзию Мандельштама, но не чувствует внутренней близости с ней, но что во всяком случае дело не в этом. Здесь, рассказывая мне этот эпизод, Пастернак снова пустился в свои длинные метафизические рассуждения о космических поворотных пунктах в истории, о которых он хотел поговорить со Сталиным, — такая беседа должна была явиться событием огромного исторического значения. Я вполне могу себе представить, как он в таком духе говорил и со Сталиным. Так или иначе, Сталин снова спросил его, присутствовал ли он или нет при том, как Мандельштам читал свои стихи. Пастернак снова ответил, что самое главное — это то, что ему надо обязательно встретиться со Сталиным, что эту встречу ни в коем случае нельзя откладывать и что от неё зависит всё, так как они должны поговорить о самых главных вопросах — о жизни и смерти. “Если бы я был другом Мандельштама, я бы лучше сумел его защитить”, — сказал Сталин и положил трубку. Пастернак попытался перезвонить Сталину, но, совершенно естественно, не смог к нему дозвониться. Вся эта история доставляла ему, видно, глубокое мученье: в том виде, в каком она изложена здесь, он рассказывал её мне по крайней мере дважды (Исайя Берлин. Встречи с русскими писателями // Берлин И. История свободы. Россия. М., 2001. С. 456–457).
Итак, по меньшей мере дважды рассказывал Борис Леонидович эту историю сэру Исайе. И дважды в этом его изложении Сталин спросил у него, читал ли ему (или при нём) Мандельштам своё крамольное стихотворение. И дважды он сумел избежать ответа.
Я и раньше — зная только версии, приведённые мною перед этой, — не сомневался, что на протяжении всего этого мучительного для него разговора со Сталиным Пастернака точила одна мысль: знает ли Сталин, что Мандельштам читал ему своё самоубийственное стихотворение? Неужели — знает? А может быть, всё-таки не знает?
И вот из рассказа Исайи Берлина мы узнаём, что вопрос этот дважды прямо ему задавался.
Даже если предположить, что на самом деле этого не было (ведь рассказывал он сэру Исайе о своём разговоре со Сталиным в 45-м, то есть двенадцать лет спустя), такая “ошибка памяти” только подтверждает, что так и не заданный (пусть даже не заданный) этот сталинский вопрос на протяжении всего их разговора висел над ним, как дамоклов меч.
Отметим это на будущее и перейдём к следующей версии.
Строго говоря, вполне можно было бы ограничиться и приведёнными десятью: их более чем достаточно, чтобы составить довольно полное и отчётливое представление о том судьбоносном разговоре. Но я не могу обойти ещё одну, одиннадцатую, потому что в ней содержится одна, хоть и не меняющая сути дела, но весьма примечательная подробность, не отмеченная ни в одной из предыдущих десяти.
Итак…
ВЕРСИЯ ОДИННАДЦАТАЯ
Когда в коммунальной квартире номер девять четырнадцатого дома Волхонки раздался звонок из Кремля: “С вами будет говорить товарищ Сталин”, — Б. Л. едва не онемел; он был крайне не подготовлен к такому разговору. Но в трубке звучал “его” голос — голос Сталина. Вождь говорил на “ты”, грубовато, по-свойски: “Скажи-ка, что говорят в ваших литературных кругах об аресте Мандельштама?”
Б. Л., по свойственной ему привычке не сразу подходить к теме конкретно, а расплываться сначала в философских размышлениях, ответил: “Вы знаете, ничего не говорят, потому что есть ли у нас литературные круги, и кругов-то литературных нет, никто ничего не говорит, потому что все не знают, что сказать, боятся”. И тому подобное.
Длительное молчание в трубке, и затем: “Ну, хорошо, а теперь скажи мне, какого ты сам мнения о Мандельштаме? Каково твоё отношение к нему как к поэту?”
И тут Б. Л. с захлёбами, свойственными ему, сам начал говорить о том, что они с Мандельштамом поэты совершенно различных направлений: “Конечно, он очень большой поэт, но у нас нет никаких точек соприкосновения — мы ломаем стих, а он академической школы”, и довольно долго распространялся по этому поводу. А Сталин никак его не поощрял, никакими ни восклицаниями, ни междометиями, ничем. Тогда Б. Л. замолчал. И Сталин сказал насмешливо: “Ну вот, ты и не сумел защитить товарища”, и повесил трубку.
Б. Л. сказал мне, что в этот момент у него просто дух замер; так унизительно повешена трубка; и действительно он оказался не товарищем, и разговор вышел не такой, как полагалось бы (Ольга Ивинская. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. М., 1992. С. 80–81).
По содержанию разговора эта версия к тому, что мы уже знаем, решительно ничего не добавляет. Но есть в ней, как я уже говорил, одна маленькая деталь, существенно меняющая если не смысл, то, во всяком случае, тон, стилистическую окраску всего этого разговора.
Оказывается, вождь обращался к Пастернаку на ТЫ!
Не верить Ольге Всеволодовне невозможно: она ведь слышала и записала этот рассказ со слов самого Бориса Леонидовича. Трудно представить, чтобы эта подробность была плодом собственной её фантазии.
А подробность — впечатляющая.
Впечатляющая настолько, что один литературный критик (Владимир Соловьёв), опираясь именно на эту подробность, слепил (сам он, понятно, обозначает это другим, более респектабельным термином: “смоделировал”) ещё одну, свою версию этого легендарного диалога.
Для полноты картины приведу и её.
ВЕРСИЯ ДВЕНАДЦАТАЯ
Вот что мы получим, поменяв местоимение в наиболее достоверной записи этого телефонного разговора:
— Говорит Сталин. Ты что, хлопочешь за своего друга Мандельштама?
— Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами — об этом я всегда мечтал.
— Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с тобой посторонние разговоры мне незачем.
И бросил трубку (Владимир Соловьёв. Призрак, кусающий себе локти. М., 1992. С. 126).
Сконструировав эту свою “наиболее достоверную” версию, автор “реконструкции” совсем уж пренебрежительно роняет:
“Тиран развлекался — всё вышло, как было им задумано.
Один поэт был уничтожен, другой унижен, раздавлен.
Какая там крепкая четвёрка!”
(Там же)
Последняя реплика метит в Надежду Яковлевну, которая говорит, что они с Анной Андреевной, обсудив между собой поведение Бориса Леонидовича, дружно пришли к выводу, что он вёл себя “на крепкую четвёрку”.
Небрежную “реконструкцию” Соловьёва можно было бы и не приводить. Но я счёл нужным привести её не только, как выразился ранее, для полноты картины, а ещё и потому, что она бросает некий свет на все предыдущие версии.
Ведь все они — при всей их разноголосице — в конечном счёте исходят из того, что “тиран развлекался”. Все, в общем, не сомневаются, что едва ли не главная цель этого сталинского телефонного звонка состояла в том, чтобы унизить “небожителя”. И все (даже Надежда Яковлевна с Анной Андреевной) выставляют бедному Борису Леонидовичу свою оценку за поведение.
Вильмонт ставит ему тройку, Надежда Яковлевна с Ахматовой — крепкую четвёрку, Бобров — двойку, Соловьёв — чуть ли даже не единицу.
Оценивать поведение Пастернака в его разговоре со Сталиным по пятибалльной системе, а особенно глядя на это из другой исторической эпохи — занятие не только глупое, но и довольно бесстыдное. Но раз уж (с лёгкой руки Анны Андреевны и Надежды Яковлевны) мы вступили на этот сомнительный путь, осмелюсь высказать и своё мнение.
На мой взгляд, Борис Леонидович провёл тот нелёгкий разговор на пять с плюсом.
Как я уже говорил, все ответы Пастернака, вся логика его поведения диктовалась одной-единственной сверлящей его мыслью: “Знает или не знает Сталин о сакраментальном стихотворении?” И главное: “Знает ли он, что я знаю! Что автор мне его читал!”
Кстати, именно этот довод приводила и Ахматова, объясняя, почему они “с Надей” сочли, что “Борис отвечал на крепкую четвёрку”.
“...Рассказала мне, что в
Les Lettres Fracaises
(эту весть Сосинские привезли) напечатано — со слов Триоле — будто Мандельштама погубил Пастернак. Своим знаменитым разговором со Сталиным — когда Сталин звонил Пастернаку по телефону после первого ареста Мандельштама.
— Это совершенная ложь, — сказала Анна Андреевна. — И я, и Надя решили, что Борис отвечал на крепкую четвёрку. Борис сказал всё, что надлежало, и с достаточным мужеством. (Он мне тогда же пересказал от слова до слова.) Не на 5, а на 4 только потому, что был связан: он ведь знал Те стихи, но не знал, известны ли они Сталину? Не хочет ли Сталин его самого проверить, знает ли он?” (Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 2. С. 421–422).
Снизив свою оценку поведения Бориса Леонидовича с пятёрки до четвёрки, Анна Андреевна и Надежда Яковлевна не учли, я думаю, одного весьма важного обстоятельства.
Сознаться (или хотя бы невольно дать понять), что он, Пастернак, тоже знает Те стихи, было опасно вдвойне. Ведь такое признание грозило бедой не только (и даже не столько) ему, сколько Осипу Эмильевичу, которого, признавшись, он бы “заложил”, засвидетельствовав, что тот не только сочинил “клеветнические” стихи, но и распространял их.
Вот он и ушёл “в глухую несознанку”.
Пастернак говорил со Сталиным так, как, собственно, и надлежит говорить со следователем, старающимся выпытать у подследственного всю подноготную.
Да, конечно, ведя с Пастернаком этот свой следовательский разговор-допрос, тиран развлекался. Он играл с поэтом, как кошка с мышью.
Это была любимая его игра.
После постановления ЦК о ликвидации РАППа, в апреле 1932 года, в этой ликвидированной организации произошёл внутренний раскол. Одни выступили в поддержку постановления, — среди них были Фадеев и Либединский, другие были несогласны с постановлением, и, может быть, главным из них был Леопольд Авербах. До этих пор Фадеева, Либединского и Авербаха связывала тесная дружба. Однако споры и разногласия зашли так далеко, что, желая оставаться до конца принципиальными, Фадеев и Либединский решили порвать с Авербахом личные отношения... И порвали. Весть о разрыве дошла до Горького, последнее время благоволившего к Авербаху, и вызвала его недовольство, а через Горького и до Ягоды...
В один из выходных дней Фадеев получил приглашение на дачу к Ягоде, находившуюся неподалёку от станции Внуково по Киевской железной дороге. Фадеев поначалу долго отказывался, но за ним была прислана машина, и пришлось ехать. Ему дали понять, что, возможно, на даче будет товарищ Сталин. И действительно, приехав на дачу, Фадеев увидел Сталина. С Фадеевым он даже не поздоровался. Сталин смотрел молча, чуть усмехаясь в усы. И когда собравшихся уже пригласили к столу, Сталин подошёл к Фадееву и вдруг сказал:
— Ну зачем же ссориться старым друзьям, Фадеев? Надо мириться...
Авербах стоял напротив (дело происходило на садовой дорожке), возле него — Ягода.
— А ну, протяните друг другу руки, — сказал Сталин и стал подталкивать Фадеева к Авербаху. Ягода поддержал его:
— Помиритесь, друзья! — и легонько подтолкнул Авербаха.
Фадеев стоял молча. Опустив руки, но Авербах шагнул к нему, протянув руку.
— Пожмите руки! — уже твёрдо проговорил Сталин, и рукопожатие состоялось. — А теперь поцелуйтесь, ну-ну, поцелуйтесь, — настаивал Сталин.
Они поцеловались. И тогда Сталин, махнув рукой, брезгливо проговорил:
— Слабый ты человек, Фадеев... (Лидия Либединская. “Зелёная лампа” и многое другое. М., 2000. С. 326–327).
Об этом любимом развлечении вождя существует множество таких рассказов. Я не удержался от того, чтобы привести хотя бы один из них. А выбрал именно этот, во-первых, как наиболее достоверный (Либединская отмечает, что слышала его от Фадеева не однажды и потому хорошо запомнила), но главным образом потому, что весь этот эпизод, а в особенности обращённая к Фадееву брезгливая реплика Сталина (“Слабый ты человек, Фадеев...”) — с поразительной точностью повторяет “игру” вождя с Пастернаком.
Да, конечно, он хотел его унизить. И не только повторяющейся в разных вариантах брезгливой репликой (“Мы, старые большевики, не так защищали наших друзей...”, “Если бы мой друг, поэт, попал в беду, я бы на стенку лез...”), но и тем, какой выбрал момент, чтобы бросить трубку: прямо дал понять, что для разговоров с Пастернаком на волнующие того темы (“...предрассудки вековые, и гроба тайны роковые”, и прочие глупости, о которых болтали Онегин с Ленским), у него нет ни времени, ни желания.
Но не только же для того, чтобы “поиграть” в свою любимую игру, звонил он Пастернаку!
Так для чего же?
Какая была тут у него главная, тайная цель?
Надежда Яковлевна объясняет это так:
“Пастернак спросил секретаря, может ли он рассказывать об этом разговоре или следует о нём молчать. Его неожиданно поощрили на болтовню — никаких секретов из этого разговора делать не надо... Собеседник, очевидно, желал самого широкого резонанса. Чудо ведь не чудо, если им не восхищаются...
Цель чуда была достигнута — внимание перенеслось с жертвы на милостивца, с ссыльного на чудотворца” (Надежда Мандельштам. Воспоминания).
При всей убедительности этого соображения оно всё-таки не объясняет самую природу чуда, причину его.
Почему Сталин проявил такое неожиданное мягкосердечие? Почему велел “изолировать, но сохранить”? Зачем звонил Пастернаку?
Этот вопрос не мог обойти ни один из биографов Мандельштама. И каждый из них пытался как-то на него ответить.
Стихи о Сталине дошли по назначению: преступление против высшей власти было налицо и, по обычаям тех лет, заслуживало смертной казни или по меньшей мере отправки в исправительный трудовой лагерь “на перековку”. Сталин же отправил Мандельштама всего лишь на три года в ссылку, да ещё в сопровождении жены. Как объяснить эту необычную милость?
Это размышляет автор самой известной на Западе монографии о Мандельштаме Никита Струве. И предлагает такую разгадку необъяснимого сталинского решения:
“1934-й, пожалуй, наименее кровавый из сталинских годов. После страшного кровопускания коллективизации власть даёт стране передышку: начинается выработка
самой демократической конституции в мире
, на мази Первый съезд Союза писателей, готовится мировой антифашистский конгресс в Париже. Сурово наказать поэта еврейского происхождения за стихи, которые нельзя будет обнародовать, настолько они убийственны, — это могло помешать спокойному проведению всех этих мероприятий” (Никита Струве. Осип Мандельштам. Лондон, 1988. С. 85).
Объяснение не слишком убедительное. А ссылка на еврейское происхождение поэта и вовсе комична. (Предположение, что еврейское происхождение Мандельштама могло затруднить Сталину расправу над поэтом, рождено, надо полагать, распространённым в среде русской эмиграции представлением, согласно которому советская власть воспринималась как власть откровенно и безусловно еврейская.)
Да и предположение, будто расправа с крамольным поэтом могла помешать Сталину провести съезд писателей в Москве и антифашистский конгресс в Париже, тоже достаточно наивна.
Нет, теми, кто жил тогда не в Париже (или Лондоне), а в Советском Союзе, поразительно мягкий приговор Мандельштаму не зря был воспринят как истинное чудо.
Н. Я. Мандельштам, как я уже говорил, полагает, что чудо это объяснялось заступничеством Бухарина. По её свидетельству, примерно так же думала на этот счёт и А. А. Ахматова:
“Хлопоты и шумок, поднятый вокруг первого ареста О. М., какую-то роль, очевидно, сыграли, потому что дело обернулось не по трафарету. Так, по крайней мере, думает А. А. Ведь в наших условиях даже эта крошечная реакция — лёгкий шум, шепоток — тоже представляет непривычное, удивительное явление” (Надежда Мандельштам. Воспоминания).
Дело действительно обернулось не по трафарету. Но я думаю, что оно приняло столь неожиданный оборот совсем по другой причине.
Я думаю, что ключевой репликой в том разговоре Сталина с Пастернаком был настойчивый вопрос Сталина:
— Но он мастер? Мастер?
И ответ Пастернака:
— Да не в этом дело.
Вот предположение, которое кажется мне наиболее вероятным.
Сталин хотел получить от Пастернака квалифицированное заключение о реальной ценности поэта Осипа Мандельштама. Он хотел узнать, как котируется Мандельштам на поэтической бирже, как ценится он в своей профессиональной среде.
Именно в этом, на первый взгляд странном и необъяснимом интересе я вижу разгадку так называемого чуда.
Сталин всю жизнь испытывал суеверное уважение к поэзии и поэтам.
Мандельштам это остро чувствовал. Недаром он говорил жене:
— Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас. За неё убивают. Только у нас. Больше нигде...
Уважение Сталина к поэтам проявлялось не только в том, что поэтов убивали.
Сталин прекрасно понимал, что мнение о нём потомков во многом будет зависеть от того, что о нём напишут поэты. Разумеется, не всякие, а те, стихам которых суждена долгая жизнь.
Узнав, что Мандельштам считается крупным поэтом, он решил до поры до времени его не убивать. Он понимал, что убийством поэта действие стихов не остановишь. Стихи уже существовали, распространялись в списках, передавались изустно.
Убить поэта — это пустяки. Это самое простое. Сталин был умнее. Он хотел добиться большего. Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи. Стихи, возвеличивающие Сталина.
Разумеется, это всего лишь гипотеза. Но возникла она не на пустом месте. Вот свидетельство хорошо информированного современника:
“Говорили мне, что поэмы
Хорошо
и Владимир Ленин
очень понравились наверху, и что было предположение, что Владимир Владимирович будет писать такие же похвалы и главному хозяину. Этот приём был принят на Востоке, особенно при дворе персидских шахов, когда придворные поэты должны были воспевать их достоинства в преувеличенно хвалебных словах, — но после этих поэм Маяковского не стало.
Борис Леонидович сказал мне, что намёками ему было предложено взять на себя эту роль, но он пришёл от этого в ужас и умолял не рассчитывать на него, к счастью, никаких мер против него не было принято. Какая-то судьба его хранила” (Лев Горнунг. Дневник. 3 октября 1936 г. // Воспоминания о Борисе Пастернаке. М., 1993. С. 80).
Если Сталин прямо намекал, что хочет быть воспет Пастернаком, почему у него не могло быть таких же намерений и в отношении Мандельштама?
Но тут возникает такой вопрос.
Почему ему было важно, чтобы его воспевали именно Пастернак и Мандельштам? В конце концов, не всё ли равно — кто? В поэтах не было недостатка.
Кажется, ведь это он сам сформулировал известный лозунг: “У нас незаменимых нет”.
В отличие от своих учеников и последователей, Сталин был не настолько наивен, чтобы надеяться на то, что великими поэтами в будущем будут считаться те, кого он сегодня назначит на эту должность. Когда Поликарпов, назначенный секретарём Союза писателей, донёс Сталину о безобразиях, творящихся во вверенном ему ведомстве, Сталин ответил: “В настоящий момент, т. Поликарпов, мы не сможем предоставить вам других писателей. Хотите работать — работайте с этими...” Сталин прекрасно понимал, что в таком сложном и тонком деле, как литература, незаменимые люди должны быть. Но он полагал, что вся их незаменимость лежит в сфере узкой специализации, в сфере мастерства. “Незаменимый” в рамках привычных для Сталина понятий — это значило “уникальный специалист”, “спец”. А если “спец” действительно уникальный, важно, чтобы тебя обслужил именно он, а не кто другой. Точно так же, как если бы речь шла о хирургическом вмешательстве, важно, чтобы оперировал выдающийся хирург, а не заурядный.
В этом (как и во многом другом) Сталин был верным учеником Ленина.
“Известие о том, что Вас лечит Новым способом
большевик
, хотя и бывший, меня ей-ей обеспокоило. Упаси Боже от врачей-товарищей вообще, врачей-большевиков в частности! Право же, в 99 случаях из 100 врачи-товарищи ослы
, как мне раз сказал один Хороший врач. Уверяю Вас, что лечиться (кроме мелочных случаев) надо Только У первоклассных знаменитостей. Пробовать на себе изобретения большевика — это ужасно!!. Если поедете зимой, Во всяком случае, заезжайте к первоклассным врачам в Швейцарии и Вене — будет непростительно, если Вы этого не сделаете!” (В. И. Ленин — А. М. Горькому. Начало ноября 1913 г.).
Стихи, возвеличивающие Сталина, писали многие поэты. Но Сталину было нужно, чтобы его воспел именно Мандельштам. Во-первых, конечно, потому, что он, как ему доложили, был выдающимся специалистом в своём деле, мастером. А, кроме того, ещё и потому, что он был — “чужой”. У Сталина был острый интерес к “чужим”. К Булгакову, например. Не случайно он смотрел
Дни Турбиных
пятнадцать раз и не случайно заставил Поскрёбышева в ночь смерти Булгакова звонить и справляться: “Правда ли, что писатель Булгаков умер?”
Эстетическим идеалом Сталина был фасад Российской Империи: старая русская военная форма с погонами, деньги, похожие на царские трёшки и пятёрки, “царский” портрет генералиссимуса на здании Моссовета (левая нога на полшага впереди правой, в левой руке перчатки)...
Неограниченный властелин полумира, создатель государственной машины, с которой не могла сравниться ни одна империя прошлого, земной бог, официальный титул которого (величайший гений всех времён и народов, корифей науки, гениальный полководец, основоположник, создатель, зачинатель, лучший друг физкультурников, и прочая, и прочая, и прочая) далеко превосходил количеством и пышностью определений полный титул российских самодержцев, он до конца своих дней не мог отделаться от комплекса неполноценности, от завистливого равнения на последнего отпрыска рухнувшей монархии. Я уверен, что лучшим комплиментом для Сталина, высшей оценкой созданной им империи были бы принятые всерьёз полунасмешливые строки поэта: “Амуниция в порядке, как при Николае”.
Венцом этого эстетического идеала, лучшим украшением фасада этого великолепного здания могли бы стать две-три оды, написанные двумя-тремя настоящими поэтами. Как сказал бы Паниковский — “с раньшего времени, теперь таких нет!”
(Эстетические идеалы правителей сталинского государства я сравниваю с эстетическими идеалами Паниковского не ради красного словца. Молотов с упоением говорил в какой-то своей речи: “Ни для кого не секрет, что А. Н. Толстой — это не кто иной, как бывший граф Алексей Николаевич Толстой...” Им ужасно импонировало, что они имеют в своём распоряжении бывшего графа. Это графство в сочетании со знаменитой фамилией давало им иллюзию, что Толстой у них настоящий, и сами они настоящие.)
Свидетельство Пастернака подтвердило Сталину, что Мандельштам — настоящий.
Впрочем, это, наверно, было известно ему и раньше. До ареста Мандельштам получал совнаркомовскую пенсию в двести рублей. Получению пенсии способствовал Молотов. Она была дана, как пишет Н. Я. Мандельштам, “за заслуги в русской литературе при невозможности использовать в литературе советской”.
Если вдуматься, уже сама эта формулировка представляет собой еле заметную трещину в монолите революционной ортодоксальности. Выходит, будучи справедливо отторгнутым советской литературой (самой передовой литературой мира и так далее), можно в то же время представлять собой некую ценность, так сказать, по гамбургскому счёту.
Эта двойная бухгалтерия, это инстинктивное уважение к гамбургскому счёту было в высшей степени характерно для Сталина.
Ленин ощущал себя скорее создателем нового гамбургского счёта, более истинного, нежели все, существовавшие когда-либо прежде. Он был родоначальником великой переоценки всех ценностей, создателем новой, естественно, самой совершенной, системы отсчёта. Ломая и взрывая всё общепринятое, он мог позволить себе презрительную гримасу по отношению к любому авторитету.
“Ходили в театр смотреть
Сверчка на печи
Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сентиментальность Диккенса, а когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, не выдержал Ильич, ушёл с середины действия” (Н. К. Крупская. Что нравилось Ильичу из художественной литературы).
У Сталина была психология узурпатора, психология человека, незаконно утвердившегося на интеллектуальном троне. Корифей науки (хотелось бы знать, какой именно?) инстинктивно считался с научными и художественными авторитетами, особенно с “чужими”. Отношение Ленина к европейским знаменитостям касалось не только врачей. С не меньшим почтением относился он и к другим буржуазным спецам, например, к инженерам. (Пока не вырастили кадры своих.) На писателей, а затем философов, это его почтение, разумеется, не распространялось. Писатель, признанный Западом, в глазах Ленина мог оказаться и ничтожеством, и филистером, и кем угодно. В глазах Сталина — никогда. Мнение “чужих” было для Сталина очень высокой меркой.
Ленин был откровеннее Сталина. Не стеснялся говорить то, что думал. Отведя искусству только “пропагандную роль”, он был последователен до конца.
Сталин же, на словах признавая только “пропагандное” искусство, доступное массам, доходчивое и тому подобное, мог одновременно желать, чтобы его воспел какой-нибудь сюрреалист или мистик на своём, не имеющем никакого пропагандного значения, “птичьем”, сюрреалистском или мистическом языке. Потому что сюрреалист или мистик — это “чужой”, а если даже “чужие” меня признают, значит, я и в самом деле чего-то стою.
Ленин был честнее. Он, скорее, готов был повторять в подобных случаях классическую формулу Бебеля: “Когда меня хвалят враги, я думаю: старый Август, вспомни, какую глупость ты сделал?”
Вовсе не случайно Ленин откровенно недолюбливал Маяковского, а Сталин назвал его “лучшим, талантливейшим поэтом эпохи”. Дело было не в разнице вкусов. Тут сыграла роль всё та же “двойная бухгалтерия”.
Ленину претила сложность Маяковского, его приверженность “левым формам”, его футуризм, потому что он искренно хотел, чтобы искусство было доступно массам.
Сталину было на всё это в высшей степени наплевать. Для него главным в этом случае было другое: лишь бы поэт высоко котировался по гамбургскому счёту. Любопытно, что знаменитая фраза Сталина: “Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи” — представляет собой почти буквальное повторение аналогичной фразы из письма Л. Ю. Брик, послужившего поводом для сталинской резолюции. Из письма Л. Ю. Брик Сталин узнал, что в кругах художественной интеллигенции Маяковский ценится высоко. Подсчитав все “за” и “против”, он решил присоединиться к этой высокой оценке.
Будучи сам неудавшимся стихотворцем, Сталин в этой области безотчётно готов был прислушаться к мнению авторитетов.
Не зря он так настойчиво домогался у Пастернака: “Но ведь он же мастер? Мастер?”
В ответе на этот вопрос для него было всё. Крупный поэт — это значило крупный мастер. Другого значения слова “поэт” Сталин не понимал. А если “мастер”, значит, сможет возвеличить “на том же уровне мастерства”, что и разоблачил. И тогда возвеличивающие стихи перечеркнут те, разоблачительные. Если всё дело в мастерстве, то как смогут потомки отличить стихи, написанные “под нажимом”, от стихов, родившихся по естественному велению души? Всё это пустяки. В “мистику” Сталин начисто не верил. Он был материалистом и диалектиком. Он для того и пощадил Мандельштама, для того и отправил его не “на канал”, а в Воронеж. Он ждал, что этот простой расчёт принесёт плоды.
И дождался.
Окончание в следующем номере.