Освобождаясь от пыли лжи

Ведь в те же 1960–1970-е годы можно было многое сделать: вовремя сохранить то, что ещё можно было сохранить; выяснить то, что ещё можно было выяснить. Но, увы, власти были равнодушны к подлинной истории страны.

По-своему равнодушны оказались и хозяева дома, которые, устав от посетителей, в 1970 году продали дом — и не сохранили вещи, связанные со знаменитыми постояльцами, несмотря на просьбы исследователя: “Кровать, на которой спала Марина Ивановна, около месяца стояла во дворе. Через несколько дней Бродельщиковы, не предупредив меня, сдали, по их словам, кровать на металлолом. Кому продавались остальные вещи, Бродельщиковы не говорили” (с. 150). Между тем с 1941 года до этого момента в доме сохранялась одна и та же обстановка.

Зато вот на цветаевской страничке в названной выше газете можно прочитать признание одного несведущего посетителя их дома: “Большое русское спасибо вам за память о великой женщине России Марине Ивановне Цветаевой…” Да и мог ли этот посетитель знать больше? Но и его отклик, и заметки о положении на полях, оказавшиеся запечатлёнными в книге попутно, помогают воссоздать панорамный образ эпохи.

Значительное количество иллюстративных материалов (84 из 117 иллюстраций по списку) представлено в первой части — «Fac simile» (автографы, документы, артефакты). Остальные помещены в других разделах, для названий которых очень точно подобраны строки из стихов или писем Цветаевой: «По ту сторону дней…» (Подзаголовок «Воспоминания»); «О, скромный мой кров!..» (Интерьер дома Бродельщиковых); «…Письма всегда хотят быть написанными!» (Эпистолярий); «Мне и тогда на земле не было места!» (Статьи о М. И. Цветаевой 1969–1970 годов, не допущенные к публикации); «Меж нами — струистая лестница Леты…» (Поэтический венок Марине Цветаевой).

Остановлюсь на некоторых из этих разделов.

Во втором («Воспоминания») рассказывается о встречах и беседах автора книги с сестрой и дочерью М. И. Цветаевой, а также о последних днях жизни и гибели поэта по воспоминаниям А. И. Бродельщиковой.

Записи воспоминаний Бродельщиковой и подробнейшие, развёрнутые комментарии к ним публикуются в книге впервые. Поражает, с какой тщательностью исследователь сопоставляет разные сведения, полученные от Бродельщиковых на протяжении почти четырёхлетнего общения с ними, в то время как многие авторы, писавшие о гибели поэта, опирались только на какой-то один разговор или вовсе на опосредованные источники информации. Например, в книге приводятся расшифровки двух магнитофонных записей рассказа Бродельщиковой, сделанных в один и тот же день, однако весьма различающихся по многим признакам.

Вот вывод В. М. Головко. Бродельщиковы, “находясь под контролем КГБ, выработали стандартный текст «воспоминаний», а когда отступали от него и слово правды слетало с их уст, то нередко противоречили сами себе. Для нас сегодня эти противоречия тоже значимы, они фиксируют проблемные ситуации, приковывают внимание к тому, что эти очевидцы трагедии поэта пытались скрыть, искажая порою правду, умалчивая об одних фактах, или, напротив, с излишней настойчивостью акцентируя внимание на других. В доверительных беседах А. И. Бродельщикова говорила иногда то, что, возможно, сама старалась забыть, но просила: «Не записывайте, не сообщайте никому, нам не разрешают рассказывать об этом»” (с. 109).

Безусловный интерес вызывает четвёртый раздел, в котором приводятся эпистолярные тексты с опять-таки подробнейшими комментариями. Здесь представлены письма автору от сестры и дочери Цветаевой, от многих других корреспондентов. Впервые, например, печатается письмо А. И. Цветаевой Бродельщиковым — единственное из сохранившихся писем первой половины 1960-х годов. Анастасия Ивановна обращалась к своим адресатам с просьбой сходить на кладбище и сосчитать количество безвестных могил вокруг того места, где в 1960 году она поставила голубой железный крест с надписью “В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева…”. Как следует из комментария, Бродельщиковы просьбу не выполнили, но это ею “никогда не осуждалось, как и факт неучастия хозяев дома в похоронах М. И. Цветаевой” (с. 158).

Из процитированных выше фрагментов книги складывается пока достаточно нелицеприятный образ Бродельщиковых. Но автор не судит, он только отмечает подробности. Например, автограф письма, о котором идёт речь, был передан хозяевами дома в дар В. М. Головко вместе с некоторыми другими реликвиями.

В пятом разделе представлены две небольшие статьи Головко о М. И. Цветаевой, предназначавшиеся для публикации в газете «Новая Кама» в 1969 и 1970 годах, но отклонённые рецензентами по идеологическим причинам. По словам автора, “в настоящее время они представляют интерес с точки зрения того, как воспринималось и оценивалось творчество Марины Цветаевой местными представителями официальных структур” (с. 214). Рука цензора перечеркнула, например, эпиграф к одной из статей — слова Бориса Пастернака: “Я думаю, самый большой пересмотр и самое большое признание ожидают Цветаеву”. К счастью, прав оказался поэт, а не советский идеолог…

Частный архив стал теперь общим достоянием. Я бы сказала, что книга читается на одном дыхании, “запоем”, но это будет не совсем точно. Её невозможно читать только в одном направлении — от начала к концу. Порой приходится изучать параллельно разные страницы, заглядывать то туда, то сюда. Но делаешь это с удовольствием. Несмотря на горечь чувств от осознания того, что всё это было, хоть и кажется абсолютным абсурдом.

Подобное ощущение вызывает у меня, пожалуй, альбом Евфросинии Керсновской «Наскальная живопись» (Москва, 1991). Они, конечно, разные, эти книги. Но и в той, и в другой — пронзительное желание сохранить правду о прошлом, о таком непростом ХХ веке. Керсновская пишет в предисловии: “Нас, современников той эпохи, тех событий, о которых здесь пойдёт речь, становится всё меньше; инстинкт самосохранения (вернее, то, что называется «житейской мудростью») заставляет их сперва — молчать, затем — поддакивать, а в конце концов — поверить всей той лжи, которая, как пыль, тонким слоем садится на картину прошлого. И когда уже невозможно ничего разглядеть — её подменяют тем, что выгодно выдавать за правду”.

В. М. Головко, проделав колоссальную работу, не смог тем не менее выяснить всей правды: так и не раскрыл тайны последних дней жизни Цветаевой и её гибели, хотя ему удалось уточнить многие детали, связанные с этим коротким периодом. Однако в результате его изысканий стало очевидно: “Любую из версий елабужской трагедии сегодня невозможно ни доказать, ни опровергнуть <…> Многочисленные беллетризованные и полунаучные биографии, созданные как отечественными, так и зарубежными авторами (впрочем, даже знаменитые «Воспоминания» Анастасии Цветаевой), не могут претендовать на истину в освещении событий конца августа 1941 года” (с. 108). И это очень важный результат на пути к правде. Это уже и есть сама правда.

Такие книги, убирая “пыль лжи” с картины прошлого, укрепляют веру в человека и в человечество, подорванную ХХ веком. Может, хотя бы XXI век окажется к нам более благосклонным?

Валентина ШЕНКМАН