Несостоявшееся возвращение

Когда в начале текущего учебного года разнеслась весть о принятом в каких-то там верхах решении вернуть роман Н. Островского «Как закалялась сталь» в круг изучаемых в школе произведений, либерально настроенная часть интеллигенции восприняла это как очередной знак ползучей реставрации советских ценностей, а вместе с ними и советской государственной системы. Дело реставрации, впрочем, ограничилось ритуальным жестом, исполненным к тому же только московскими школами, — то бишь дипломатическим поклоном советскому классику по случаю 100-летия со дня его собственного рождения и 70-летия с момента окончания (рождения) некогда очень знаменитой книги. Роман (бессмертное произведение) «Как закалялась сталь» в школьную программу не вернулся, сиюминутное общественное возбуждение (если таковым можно считать разговоры “на кухне” и на радиостанции «Эхо Москвы» — тоже своего рода “кухне”) сменилось привычной, стабильной общественной апатией, и хотя насущные вопросы, актуализированные этим частным поводом, остались, они, как и многие другие больные вопросы, грозят перейти в разряд риторических, вечных — эдакого лирико-философического фона независимой от них повседневности.

Что-то, однако, мешает перевернуть эту страницу бесконечных дебатов о содержании современного школьного образования. И несмотря на то, что литература в сегодняшней школе низведена на роль даже не второстепенного, а десятистепенного предмета, так что одним произведением больше или меньше — ничего это, казалось бы, в сложившейся ситуации принципиально не меняет, в самом обсуждении возможности “реабилитации” романа Островского, в горячих аргументах противников этой акции обнаружилась какая-то неточность, неполнота, неубедительность и даже несправедливость. Осталось ощущение недоговоренности, недопрояснённости и этого конкретного вопроса — “дела Николая Островского”, и вопроса о роли, месте и содержании литературы в школе как таковой. К тому же возникло впечатление дежавю. Ведь Павку Корчагина однажды уже выдворили из школы, при этом отец Василий, инициировавший изгнание и тем самым невольно вставший у истоков формирования характера пламенного большевика, тоже не особенно утруждал себя аргументацией. Не обнаружив у ершистого мальчишки не только следов махорки в карманах, но и самих карманов, поп безошибочным классовым чутьём определил вражину: “А-а-а, нет карманов! Так ты думаешь, я не знаю, кто мог сделать такую подлость — испортить тесто! Ты думаешь, что и теперь останешься в школе? Нет, голубчик, это тебе даром не пройдёт. В прошлый раз только твоя мать упросила оставить тебя, ну, а теперь уж конец. Марш из класса!”

И о ком и о чём заботятся вообще революционеры, если они так презирают среднего человека и его благополучие? (Иван Бунин)

Инсарову не удалось в отведённых ему рамках романного существования развернуться во всю свою деятельную мощь (и вовсе не потому, что Тургенев, как полагали некоторые критики, не был одарён эпически и не умел изображать национально-историческую и общественную жизнь — он просто смотрел вглубь и за внешними оболочками человеческого бытия видел экзистенциальную трагедию, которую и воплощал художественно), но проницательный Шубин догадывается: “Сушь, сушь, а всех нас в порошок стереть может”. Чувствует беспощадную решительность своего избранника и Елена: “Да, с ним шутить нельзя, и заступиться он умеет. Но к чему же эта злоба, эти дрожащие губы, этот яд в глазах? Или, может быть, иначе нельзя? Нельзя быть мужчиной, бойцом и остаться кротким и мягким?”

Опыт Корчагина свидетельствует: нельзя. Павел беспощаден прежде всего к себе, высота заданной им самому себе планки столь высока, что даже героическая подруга Рита Устинович советует: “Не надо быть таким суровым к себе, Павел. В нашей жизни есть не только борьба, но и радость хорошего чувства” (315).

Но вот ведь парадокс: познавший радость хорошего чувства, обретший в лице Елены не только верную, любящую жену, но и сподвижницу и друга Инсаров предчувствует непосильность ноши (“О Елена! <…> какие несокрушимые цепи кладёт на меня каждое твоё слово!”) и в конце концов оказывается раздавлен её тяжестью. Пока им владела одна, но пламенная страсть, пока он способен был сжечь в её огне любое другое чувство (“…Мне русской любви не нужно”!), пока “он предчувствовал войну и радовался ей”, он казался и был “железным”, несокрушимым, победоносным Дон Кихотом. Но как только в его упорядоченную, целенаправленную, выстроенную по собственному хотению-разумению жизнь врывается непредусмотренная, неучтённая им стихия — причём в самом кротком, благостном своём обличье Счастливой любви, — казавшаяся безупречной постройка рушится и надорвавшийся Дон Кихот погибает под её обломками.

Николай Островский, в отличие от Ивана Тургенева, не подозревал о смертной силе любви — с другими смертными силами сталкивала его жизнь лицом к лицу, но героя своего он (случайно? интуитивно? — во всяком случае, целенаправленно) выводит из-под этого удара, переворачивая или корректируя ситуации классических русских render-vouz.

Первая любовь Павки венчается “поражением” романтической барышни Тони Тумановой, которая, в отличие от своих классических предшественниц, страдавших от нерешительности партнёров и готовых на самопожертвование ради мерцающего в тумане идеала, оказывается недостойна настоящего героя — рабочего парня, ибо полюбила его в отрыве и даже вопреки идее, недооценив личностнообразующую значимость последней. То ли дело Елена Стахова, изначально ориентированная на героя и идею, а уж как следствие — на самого носителя идейно-героического начала. Вопрос, что лучше, остаётся открытым и интересным, особенно в молодые лета, для обсуждения.

Вторая Павкина любовь, Рита Устинович, подходила ему по всем статьям, но тут, похоже, сработал столь развитый в тургеневских “слабаках”, панически спасающихся от “несокрушимых цепей” любви, инстинкт самосохранения, в данном случае облечённый в героическую риторику: “Я за тот образ революционера, для которого личное ничто по сравнению с общим” (313). “Одна, но пламенная страсть” владеет Корчагиным до конца, и смерть от любви, как сильным героям Тургенева, ему не грозит.

И только предчувствуя полную физическую немощь, Корчагин, наконец, начинает нуждаться в женщине и (это тоже очень показательно и “архетипично”!) останавливает свой выбор на “бессловесной”, благоговеющей перед ним Тае Кюцам (своеобразном варианте уже не “тургеневской девушки”, а гончаровской Агафьи Матвеевны Пшеницыной), для которой он становится мужем-наставником-товарищем-братом, и из которой он обязуется сделать (и делает!) “нового человека” (251), а тем самым спасает себя — как деятеля, как борца. Похоже, ему нужна не столько семейная гавань (хотя, конечно, и она тоже, но — подспудно, неосознанно), сколько ощутимое — зримое, осязаемое — свидетельство длящейся борьбы, ибо только в этой форме он понимает и принимает жизнь. Предложение Тае — это очередной рывок в атаку, прорыв из окружения. Не желая “стать отряду обузой”, он уже почти вынес себе смертельный приговор, но, заглянув в дуло револьвера — в глаза смерти, которую не раз уже побеждал, он испытал не ужас, а прилив бунтующей силы: “Трудно жить — шлёпайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты всё сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынском семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому не рассказывай! Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай её полезной” (346). С этим он и придёт к Тае, и предложение его прозвучит в той самой “экстремистской” форме, в которой разворачивается перед глазами читателя вся его жизнь: “Я решил запалить её пожаром” (347). Когда-то ему, новообращённому борцу, матрос Жухрай толковал о необходимости запалить пожаром старый мир — и они сделали это, теперь он сам новообращённой подруге предлагает запалить пожаром безрадостную личную жизнь — масштаб, конечно, другой, но вектор движения тот же — из “черноты” обыденности (352) к свету идеала, притягательная мощь которого помогает преодолеть даже личную неподвижность и слепоту. Воистину «Как закалялась сталь» — это повесть о счастливом человеке, осуществившем мечту одного из умнейших русских людей — И. С. Тургенева — об органичном, целостном и при этом осмысленном, “идейном” существовании. И явление это настолько привлекательное, что, начав эту часть наших размышлений с критического относительно героя посыла, мы опять свернули на здравицу в его честь, так что читатель вправе спросить: а где же обещанные “но”? Сейчас будут.

Оценив “парадную” сторону корчагинского сватовства, задумаемся над “теневой”. Именно появление Корчагина в доме семьи Кюцам, ещё в качестве постояльца, обострило и сделало невыносимыми семейные отношения: “дом разделился на две половины, враждебные и ненавистные друг другу”, а на Павла, “Само собой, легло руководство сопротивлением” (344) старику отцу со стороны дочерей и их матери. Вот это выделенное нами “само собой” отнюдь не так безупречно, как видится автору. В сущности, Павка бесцеремонно вмешивается в чужие судьбы, в очередной раз ополчаясь против своего постоянного, хотя и неявного, размытого, инертного, но при этом вездесущего и непобедимого врага, каковым является человеческий быт и — шире — обыкновенная, нормальная, “безыдейная” человеческая жизнь.

В юности “обвенчавшись” с коммунистической идеей, он не знает и не приемлет иных ценностей, иных измерений бытия, в том числе и других идей, — и этот выбор однозначно поддержан всей логикой построения романного мира. Если Инсаров, который “предчувствует войну и радуется ей”, пусть это и святая война за освобождение родины, включён в сложнейшую, многоуровневую, многозначную систему романных связей и отношений, так что изначальное его безусловное преимущество над другими героями сменяется участием с ними на равных в решении онтологических и экзистенциальных проблем, то Корчагин от начала до конца остаётся мерилом человеческой ценности других персонажей и идейно-нравственным их судиёй.

Между героем и автором в романе «Как закалялась сталь» нет нравственно-психологической, мировоззренческой дистанции, нет того художественного зазора, который обеспечивает объёмность, объективность, “проблемность” изображения (это очень хорошо показано в статье Льва Аннинского через сопоставление книги Островского с романом Виктора Кина «По ту сторону»

В наше время щас, сам не постараешся никто тебе жильё не придоставит. Сперва нужно получить высшее оброзавание, а потом найти пристижную роботу. А вот потом уже, и строить свой дом. (Из сочинения, написанного в рамках ЕГЭ. Автор неизвестен. Орфография и пунктуация оригинала воспроизведены без изменений.)

Если читатель настроился на финальные инвективы по поводу пресловутого Единого государственного экзамена, который якобы и есть источник всех зол, обрушившихся на современную школу, то он будет разочарован. Предлагаемые в рамках ЕГЭ тесты по русскому языку (о других предметах судить не берёмся, по литературе, надеемся, тестов не будет) — действительно объективный, корректный и всеобъемлющий способ проверки знаний, о чём уже не раз говорилось на страницах пермского научно-методического журнала «Филолог»