Николай Михайлович Карамзин

Н.М. КАРАМЗИН

Он сделал литературу гуманною.

А.И.Герцен.

Назови меня Дон-Кишотом; но сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так страстно, как я люблю человечество!

Н.М.Карамзин.

Карамзин был первый европеец между русскими и вместе с тем первый истинно русский писатель.

А.Григорьев

Николай Михайлович Карамзин (1766–1826) выступал как поэт, прозаик, публицист, литературный и театральный критик, глава литературного направления, издатель, историк. Уже в молодости он был признанным русским классиком.

Карамзины происходили из крымско-татарского рода (известного с
XVI в.) от князя Кара-Мурзы. Родился в семье «среднего» помещика, капитана в отставке. Детство прошло в поволжской деревне Симбирской губернии. Впоследствии, в повести «Рыцарь нашего времени» (1802) Карамзин рассказал о детских годах Леона, под именем которого изобразил себя самого. С малых лет он начал обучаться немецкому языку у местного медика, имел француза-гувернёра, много читал (от рано умершей матери осталась большая библиотека романов; образованный сосед снабдил мальчика «Древней историей» Ш.Ролленя в 10 томах, переведённой Тредиаковским). Окружавшее юного Карамзина провинциальное дворянство – это среда, где любили учиться, много думали (родственниками его были крупный поэт И.И.Дмитриев, известный издатель П.П.Бекетов, потомок которого, Андрей Николаевич Бекетов, был ректором Петербургского университета и дедом по матери А.Блока).

Дальнейшее обучение Карамзина проходило в частном пансионе в Симбирске и затем в Москве, в пансионе Иоганна Шадена, где преподавали профессора Московского университета. Обучение было гуманитарным – в основном изучались языки. Немецким и французским он овладел в совершенстве, читал по-английски и по-итальянски, занимался древними языками. По обычаю тех лет Карамзин был записан в службу ещё при рождении – в гвардейский Преображенский полк. По окончании пансиона Карамзин явился в полк, но военная служба его не привлекала – он тут же взял годичный отпуск. Однако в 1782 г. ему всё же пришлось надеть мундир. Но ни карьера, ни придворная атмосфера, ни все те блага, которые мог ему предоставить екатерининский Петербург, Карамзина не привлекали. Из дома он вынес ту нравственную брезгливость, которая заставляла его инстинктивно сторониться моральной грязи.

Воспользовавшись первым же предлогом (в 1783 г. скончался отец Карамзина), он вышел в отставку в чине поручика и уехал в Симбирск. В Симбирске Карамзин встретился с масоном Иваном Петровичем Тургеневым и по его совету в конце 1784 г. переехал в Москву, где пробыл до 1789 г. Здесь он вступил в кружок Н.И.Новикова, где воспринял идеи просветительства, человеколюбия, сердечности, и стал одним из наиболее деятельных сотрудников новиковского журнала «Детское чтение для сердца и разума». В этом журнале были опубликованы сделанные Карамзиным переводы трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» и «Эмилии Галотти» Лессинга, первая оригинальная его повесть «Евгений и Юлия».

На творчество начинающего писателя существенное влияние оказали литературные интересы и эстетические принципы участников масонского Дружеского литературного общества (Н.И.Новиков, А.М.Кутузов, И.П.Тургенев, А.А.Петров).

Масонство религиозно-этическое движение, возникшее в начале ХVIII в. в Англии и вскоре распространившееся по всей Европе. В России «вольные каменщики» появились в 1730-е гг., став первыми в стране проводниками идей просвещения.

Московские масоны придерживались следующих взглядов:

необходимость просвещения народа,
необходимость личного усовершенствования,
необходимость практической филантропии,
отрицание насилия и стремление заменить политическую борьбу моральным воспитанием,
искренняя религиозность и мистический интерес к «таинствам Натуры»,
враждебное отношение к французскому влиянию на русскую культуру,
убеждение, что гуманность и альтруизм, любовь к ближнему и патриотическое воспитание призваны разрешить противоречия русской жизни.

В мае 1789 г. Карамзин, разуверившийся в действенности масонских проповедей, уехал за границу. Посетил Германию, Швейцарию, Францию, Англию. Изучал нравы и культуру народов, встречался с прославленными писателями и философами. Во Франции, где оказался в разгар революции, наблюдал деятельность революционного собрания, слушал выступления революционных депутатов, но радикальные идеи не вызвали его сочувствия. Пребывание в революционном Париже, по-видимому, послужило толчком к переходу Карамзина на консервативные позиции: до конца жизни он оставался убеждённым монархистом. В общей сложности путешествие длилось полтора года. Летом 1790 г. вернулся в Москву и занялся подготовкой издания «Московского журнала» (1791–1792). К участию в нём ему удалось привлечь не только своих друзей Ивана Дмитриева и Александра Петрова, но и Г.Р.Державина, М.М.Хераскова, Н.А.Львова, В.В. Капниста и др. Карамзин стал первым в России профессиональным журналистом.

В созданном журнале он напечатал большую часть «Писем русского путешественника» (полностью произведение вышло только в 1801 г.), где увлекательно изложил свои впечатления от заграничного турне и высказал мысль о необходимости для русской культуры усвоить лучшие (мирные) достижения европейской цивилизации. Карамзин избрал жанр романа-путешествия, составленного из дружеских посланий, не случайно. Во-первых, такая жанровая форма была популярна в Западной Европе («Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» Л.Стерна, «Письма об Италии» Дюпати и др.). Во-вторых, она позволяла говорить обо всём, что встречалось на пути героя, которым являлся сам автор, раскрывая его внутренний мир, его чувства и переживания. Исследователь ХIХ в. В.В.Сиповский доказал, что писатель искусно создал иллюзию подлинности писем. На самом деле это были не настоящие письма к друзьям, а литературная обработка дневниковых записей, которые вёл Карамзин во время своего путешествия и в которые позже были включены дополнительные сведения историко-культурного, литературного, географического характера из многих источников. Карамзин анализирует особенности национального характера немцев, швейцарцев, французов и англичан, описывает города, делает пейзажные зарисовки, знакомит своих соотечественников с видными деятелями европейской культуры (Кантом великим немецким философом-идеалистом, Виландом немецким поэтом и писателем-романистом,
Гердером немецким поэтом, критиком и философом, Лафатером швейцарским писателем и богословом и др.), с театральной жизнью Европы (модными драматургами, знаменитыми актёрами, особенностями театральных постановок). Вместе с тем он замечает и резкие социальные контрасты. Так, если «в Париже нищета взбирается под облака, на чердак», то в Лондоне «опускается под землю, можно сказать, что в Париже носят бедных на головах, а здесь топчут ногами». С иронией описаны выборы в английский парламент, когда избиратели за счёт кандидатов «угощались безденежно в двух тавернах», а во время самих выборов «мальчик лет тринадцати влез на галерею и кричал над головою кандидатов: Здравствуйте, Гуд! провались сквозь землю, Фокс! Никто не унимал малыша». Для русского читателя «Письма…» сделались своеобразной энциклопедией знаний о Западной Европе.

Карамзина как автора «Писем русского путешественника» некоторые современники обвиняли в космополитизме. Однако внимательное прочтение текста произведения свидетельствует о патриотических настроениях писателя. Например, он нелицеприятно высказывается об отношении к французскому и родному языкам в России в сравнении с Англией: «Все хорошо воспитанные англичане знают французский язык, но не хотят говорить им… Какая разница с нами! У нас всякий, кто умеет только сказать: Comment vous portez
vous? без всякой нужды коверкает французский язык, чтобы с русским не говорить по-русски… не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе? Наш язык и для разговоров, право, не хуже других». А в одном из последних писем автор восклицает: «Да будет же честь и слава нашему языку, который в самородном богатстве своём, почти без всякого чуждого примеса, течёт, как гордая, величественная
река шумит, гремит и вдруг, если надобно, смягчается, журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какие заключаются только в падении и возвышении человеческого голоса!». В «Письмах русского путешественника» заметное место занимает и тема Петра I. Заявляя, что «всё народное ничто перед человеческим», Карамзин в 1790-е гг. признавал петровские преобразования необходимыми и плодотворными и восхищался самой личностью царя-реформатора.

Карамзин полагал, что в литературном произведении могут изображаться только эстетизированные страдания, «красивые», заставляющие писателя лить на бумаге слёзы жалости, а страдания безобразные, вызывающие лишь смех, недостойны его пера. Поэтому герой-автор «Писем русского путешественника» проливает слёзы при посещении английского дома умалишённых Бедлама, когда видит девушку, сошедшую с ума от любви, или женщину, боящуюся, что её сожгут на костре. И в то же время хохочет над людьми, которые воображают себя медведем или пушкой («Многие из мужчин заставили нас смеяться», без тени смущения сообщает «чувствительный» путешественник). А ведь страдают в равной мере все больные! Но в одном случае чувства выражаются «красиво», «эстетично», в другом безобразно, «неэстетично».

В «Московском журнале» также впервые были опубликованы принесшие писателю славу повести «Фрол Силин, благодетельный человек», «Лиодор», «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», ряд стихотворений. В том числе ода «К милости», в которой автор заступался перед Екатериной II за преследуемых масонов и просил о смягчении участи Новикова. Выступление Карамзина после ареста Новикова – акт большого гражданского мужества. Публикация эта, по-видимому, явилась причиной прекращения издания журнала.

В 1793 г. вышла его статья «Что нужно автору?», в которой подчёркивалось, что каждый писатель «пишет портрет души и сердца своего».

В 1794 г. Карамзин выпустил две части повестей под названием «Мои безделки» (аналогично о своих сочинениях отозвался и Г.Р.Державин в стихотворении того же 1794 г. «Мой истукан», а в 1795 г. И.И.Дмитриев, последовав их примеру, опубликовал стихотворный сборник «И мои безделки»).

В 1790-е гг. Карамзин издавал первые русские альманахи. В 1794–1795 гг. выходил альманах «Аглая» (ч. 1–2) новый тип издания, где помещались преимущественно собственные сочинения (лучшие из них – повести с предромантическими тенденциями «Остров Борнгольм», 1793 г. и «Сиерра-Морена», 1795 г., стихотворения «Послание к А.А.Плещееву», «Послание к женщинам» и др.). В 1796–1799 – первая русская антология поэзии «Аониды, или Собрание разных новых стихотворений» (ч. 1–3), где были напечатаны произведения крупных поэтов того времени: Державина, Хераскова, Дмитриева, Капниста, Нелединского-Мелецкого. В предисловии ко 2-й части «Аонид» Карамзин, активно пропагандировавший малые жанры, сформулировал основные художественные принципы, которым должен следовать «истинный поэт». И прежде всего «обыкновенное чувство украшать выражением, показывать оттенки, которые укрываются от глаз других людей». В 1796 г. опубликовал повесть «Юлия», в 1797 г. – 4 части «Писем русского путешественника» и прозаический философский диалог «Разговор о щастии». В течение 1798 г. публиковал итог многолетней переводческой деятельности – «Пантеон иностранной словесности» (ч. 1–3), куда вошли произведения античных, современных немецких, французских, английских авторов. В 1801 г. совместно с П.П.Бекетовым предпринял издание иллюстрированной периодической серии «Пантеон российских авторов, или собрание их портретов с замечаниями».

В 1802–1803 гг. Карамзин издавал «Вестник Европы», сформировавший тип русского «толстого» журнала. Журнал был литературно-политическим и состоял из двух разделов: «литература и смесь» и «политика». В литературном разделе были опубликованы повести «Моя исповедь», «Рыцарь нашего времени» (не окончена), «Чувствительный и холодный. Два характера», «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода», наиболее сближенная с непосредственно политической частью журнала. Для «Марфы-посадницы» (1803) Карамзин нашёл новый стиль повествования, уже подготавливающий интонации его «Истории государства Российского». В период издания «Вестника Европы» отечественное прошлое все больше притягивает к себе внимание писателя.

В 1803 г. по ходатайству товарища (заместителя) министра народного просвещения и попечителя Московского университета М.Н. Муравьёва Карамзин был официально назначен (по указу Александра I) придворным историографом и получил возможность работать над «Историей государства Российского». Интерес к исторической судьбе России и личностям государей возник у Карамзина еще в 1790-е гг., задолго до его обращения к работе над этим сочинением. Первые 8 томов «Истории…» вышли в 1818 г. (после чего Карамзин был принят в члены Российской Академии наук), 9-й, 10-й и 11-й тома появились в последующие годы. Но 12-й том этого, имевшего неслыханный успех, издания остался незаконченным (в нем повествование было доведено до
1612 г.). Писатель показал различные важные события политической, гражданской и культурной жизни России, происходившие на протяжении семи веков; создал галерею характеров русских людей: князей, крестьян, полководцев, героев многочисленных сражений «за землю русскую». Главное же внимание уделялось политической деятельности русских государей, что и подчёркивается самим названием. Автор утверждал, что «история народа принадлежит царю» и стремился излагать историю самодержавия так, чтобы россияне могли гордиться своей историей. Тем не менее в последних томах, посвящённых истории ХVI начала ХVII вв., он дал яркую картину тирании Ивана Грозного и на примере Бориса Годунова показал, как стремление к высшей власти губит человека.

Карамзин первый перевёл историю на язык художественной литературы: исходя из достоверных фактов, написал занимательную и понятную художественную историю, историю для читателей. За неё Карамзину поставили памятник (в 1845 г. в Симбирске по инициативе местных жителей и по повелению Николая I). Весь ХIХ век русские писатели ориентировались на «Историю государства Российского». Пушкин назвал её «подвигом честного человека». Она стала прочным фундаментом русской классической литературы: снабжала важными знаниями прошлого, помогала опираться на национальные традиции.

Карамзинская «История…» значительный этап в развитии русской прозы. «Заставляя читателя воспринимать русскую историю как единое целое, Карамзин помог ему понять ее единство. Рассуждая о поведении государей с точки зрения моралиста, он получал возможность осуждать их за эгоистическую или деспотическую политику. <…> больше всего воображение читателя поражали именно истории отдельных монархов, без сомнения, основанные на солидных фактах, но поданные и объединенные с искусством настоящего драматурга. Самая заметная из них история Бориса Годунова, которая стала великим трагическим мифом русской поэзии и источником трагедии Пушкина и народной драмы Мусоргского», писал в своей «Истории русской литературы с древнейших времен по 1925 год» Д.П. Святополк-Мирский. Известный историк В.О. Ключевский главную заслугу Карамзина перед русским обществом видел в том, что «он много помог русским людям лучше понимать свое прошлое; но еще больше он заставил их любить его».

В 9-м томе «Истории государства Российского» (посвящённом царствованию Ивана Грозного) и в «Записке о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» (1811) Карамзин ввёл в обиход историческое понятие «самовластье». Самовластие и самодержавие, в трактовке писателя, явления диаметрально противоположные. Самодержавие форма монархического правления, основанная на «симфонии» между властью светской и властью духовной. Воля самодержца будет «святой», если она согласна с высшим Божественным Законом. Отрицание этой «симфонии» со стороны государства или со стороны общественного движения ведёт к нарушению органического развития национальной жизни, которое сопровождается разрушительными катаклизмами. Углубленное изучение многовековой истории России способствовало появлению у Карамзина новой оценки петровских преобразований, что получило отражение в названной статье: «…страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия. <…> Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце. <…> Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. <…> Дотоле, от сохи до престола, россияне сходствовали между собою некоторыми общими признаками наружности и в обыкновениях, со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний. <…> Честию и достоинством россиян сделалось подражание. <…> Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр. Он велик без сомнения; но еще мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить ум россиян без вреда для их гражданских добродетелей. <…> Со времен Петровых упало духовенство в России. Первосвятители наши уже только были угодниками царей и на кафедрах языком библейским произносили им слова похвальные. Для похвал мы имеем стихотворцев и придворных главная обязанность духовенства есть учить народ добродетели, а чтобы сии наставления были тем действительнее, надобно уважать оное. <… > Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? <…> Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо его намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах». Статья не предназначалась для печати и при жизни автора не публиковалась, но вскоре стала распространяться в списках. Переданная в марте 1811 г. Александру I, она вызвала его крайнее недовольство, поскольку содержала резкую критику русских правителей, что служило основной причиной цензурных запретов в ХIХ в. (к личности самодержца Карамзин предъявлял невероятно высокие моральные требования). Полностью отдельным изданием произведение было напечатано в России в 1914 г. Вместе с тем ярко выраженная здесь монархическая концепция Карамзина препятствовала публикации трактата в советское время.

Как реформатор литературного языка Карамзин выдвинул принцип «нового слога» – единого слога «для книг и для общества, чтобы писать как говорят и говорить как пишут». Он стремился создать своего рода литературный жаргон культурного дворянства – некий сглаженный «светский» стиль языка, пригодный к употреблению в дворянском салоне, прежде всего приятный и понятный дамам. Главные достоинства такого стиля – изящность, естественная лёгкость, гибкость и разнообразие в передаче оттенков чувства и мысли. Приближая литературный язык к живой разговорной речи (салона), Карамзин освобождал лексику от излишней книжности («славенщизны»), упрощал синтаксис, заимствовал иностранные слова и обороты, вводил неологизмы (он первым начал использовать такие слова, как «моральный», «эстетический», «эпоха», «сцена», «гармония», «акция», «энтузиазм», «катастрофа», «меланхолия», «мифология», «религия», «рецензия», «героизм», «влюблённость», «утончённость», «мечтательность», «развитие», «общественность» и др.). «Новый слог», одинаково удобный и в произношении, и на письме, был однообразен, предназначаясь для всех жанров. Оппонент Карамзина адмирал А.С.Шишков (президент Российской Академии наук в 18131841 гг.) утверждал, что это «на бред похожий язык». Его книга «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» вызвала большой резонанс в обществе. Критические замечания Шишкова, боровшегося против засорения русского языка галлицизмами и выступавшего за сохранение в нём церковно-славянских слов, были во многом справедливы. Работа над «Историей государства Российского» позволила Карамзину преодолеть юношеское увлечение галлицизмами и варваризмами и привела его к идее синтеза «нового слога» с высокой ломоносовской стихией (т.е. «европеизмов» и архаизмов) в русском литературном языке, основную линию развития которого он и определил смелым выходом за рамки литературных норм. Карамзин «очинил перья» для поэтов и писателей начала ХIХ в.

Повести Карамзина, опубликованные в «Московском журнале», наряду с «Письмами русского путешественника», открыли новую страницу в истории русской прозы. Литература, благодаря карамзинской прозе, приближалась к жизни, но жизнь при этом эстетизировалась; признаком «литературности» делалась не возвышенность слога, а его изящество, подобно тому, как ценность человека стала определяться не социальным весом, а душевной тонкостью. Карамзин создал жанр психологической повести.

Выход «Московского журнала» совпал с расцветом русского сентиментализма. Канонизатором, главой, теоретиком этого литературного направления в его зрелой стадии справедливо признаётся Карамзин. Однако первым русским поэтом-сентименталистом был фактически изгнанный из литературы, «непечатаемый» М.Н.Муравьёв (до 1775 г.), отступивший от классицизма в период его господства в России. Истоки сентиментализма в русской литературе обнаруживаются на грани 1750–1760-х гг. («Венецианская монахиня» и стихи М.М.Хераскова и ряда поэтов его круга, группировавшихся вокруг журналов, которые издавались при Московском университете). В литературе 1760-х гг. сентиментализм представляют несколько крупных явлений («Письма Эрнеста и Доравры» Ф.А.Эмина, «слёзные» или «серьёзные» комедии драматургов елагинского кружка и т.п.). А в 1770-е гг. он превращается в массовое направление, захватившее десятки поэтов, прозаиков, драматургов, что обусловливалось двумя взаимосвязанными факторами: страхом перед народным движением (пугачёвское восстание) и одновременным неприятием политики правительства. Но в 1780-е гг. общественный подъём отодвинул сентиментализм во второй ряд литературной жизни. Тем не менее после Французской революции в 1-й половине 1790-х гг. сентиментализм в России (у напуганного европейскими событиями и затравленного полицейскими преследованиями читателя) вновь выдвинулся на первый план – уже как «карамзинизм», т.е. сентиментализм отчётливо дворянский. В творчестве Карамзина сентиментализм был доведён до высшей точки, после которой стало неизбежным его быстрое вырождение.

Каковы же основные черты сентиментализма? С точки зрения поэтики сентиментализм – своего рода «классицизм навыворот» (В.А.Западов). Сентименталисты на место государственной, политической проблематики ставят человеческую личность с её интимными, чаще всего камерными чувствами, притом – обязательно «красивыми» (согласно знаменитому предисловию ко 2-й книжке «Аонид», «истинный поэт находит в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону», его занимают «первые впечатления любви, дружбы, нежных красот природы»). Категорию гражданственности заменяет чувствительность. Но, как и классицизм, сентиментализм – искусство нормативное. Сдвигая рамки жанров, поэты-сентименталисты оставляют саму систему жанров, только на первый план в их творчестве выходят те жанры, которые считались в классицизме «средними» (послание, песня, романс, идиллия, салонная басня, сказка, элегия и т.д.). На задний план уходят (но отнюдь не умирают!) жанры «высокие» – прежде всего ода. Что же касается «низких» жанров, то у сентименталистов их просто нет: ведь «низкое» – вообще не предмет искусства; сатиры в принципе быть не должно. «Украшенная природа» (термин Баттё) лежит в основе эстетической теории Карамзина, равно как и Тредиаковского. «Материалом» для поэзии (или, как говорили в ХVIII в. – её «предметом») может являться только прекрасное – возвышенное над обыденностью, над бытом: красивые чувства, эстетизированные страдания людей, но только эстетизированные. А сохранение системы жанров и стилей (среднего и высокого, низкий же из сферы искусства просто исключён) влечёт за собой сохранение той же рифмовки, что и в классицизме: стихотворения средних жанров должны рифмоваться при помощи исключительно точных рифм, неточные всех типов недопустимы; в одах, духовных стихотворениях, «высоких» посланиях (в отличие от «дружеских») и т.п. наряду с точными рифмами допускаются рифмы неточные, но только тех типов, которые были свойственны классицистическим жанрам «высокого штиля» – усечённые рифмы и ассонансы. Соответственно сохраняются и наборы стандартных рифм, – разумеется, с различием для жанров средних и высоких. Что же касается собственно звуковой стороны стиха, то сентименталисты разрабатывают стих плавный, гладкий, избегающий «звукописи», отказывающийся от звукоподражания. В области тропов сентименталисты стремятся свести до минимума риторику (и это понятно, поскольку преимущественное внимание они уделяют средним жанрам, где риторическим приёмам особенного применения и не может быть). Но главное в образной системе и тематике поэтов сентиментализма, как и у классицистов особенно в одах, – обильное применение штампов. Вот эта близость собственно поэтических принципов и обусловила возможность перехода ряда классицистов на позиции сентиментализма без кардинальной ломки образно-художественной системы, а потом – обратно на позиции классицизма (Херасков, Богданович, Капнист 1790-х гг., Княжнин конца 1770-х гг. в лирике и комической опере и другие).

Роднит сентиментализм с классицизмом и ещё одно крайне важное обстоятельство общеэстетического характера: и для классицистов, и для сентименталистов несомненно существование неких идеальных норм изящного «вкуса», – норм единых, общечеловеческих и вневременных. Поэтому, создавая образ того или иного персонажа, будь то государственный деятель в произведении классициста или частный человек в произведении сентименталиста, писатель рисует его человеком «вообще», в той или иной пропорции награждённым общечеловеческими чертами и изображённым вне конкретно-исторического быта. Герой литературы сентиментализма – «чувствительный человек», живущий сложной внутренней жизнью, замечательный не воинскими подвигами или государственными делами, а своими душевными качествами, умением «чувствовать».

Сентиментализм ввёл тему «маленького человека», получившую затем развитие в творчестве крупнейших русских писателей ХIХ в.

Мировоззрение Н.М.Карамзина было связано с утверждением общечеловеческих ценностей: способности к благотворению, умения любить, бескорыстия, чувства чести и собственного достоинства, способности к самопожертвованию. Первоочередную задачу современного ему общества он видел в распространении просвещения, единственного средства преодоления общественных конфликтов и приобщения России к единой мировой цивилизации. Однако задачу европеизации Карамзин понимал в качестве основной предпосылки национального развития, «европеизм» в его публицистике мирно уживался с «патриотизмом».

В сентиментальных повестях человек рассматривается Карамзиным прежде всего в его общеродовой (внеисторической) сущности, однако после путешествия по Западной Европе писателя интересуют и национальные черты персонажей. Карамзин, размышляя над особенностями русского национального характера, пытается раскрыть душу русских людей, показать их высокие моральные качества, продемонстрировать их доброту, бескорыстие, самоотверженность. Национальное и общечеловеческое в его прозе 1790-х гг. находятся в разных соотношениях.

Первая небольшая повесть, написанная молодым писателем ещё до поездки в Европу и напечатанная в журнале «Детское чтение для сердца и разума» (1789), называлась «Евгений и Юлия». Речь в ней шла о любви, т.е. о чувстве общечеловеческом. Однако Карамзин счёл необходимым дать своему произведению подзаголовок: «Русская истинная повесть», который подчёркивал, что автора интересует русская жизнь и что описываемые им события случились на самом деле. Так, уже в самом начале своей литературной деятельности Карамзин продекларировал стремление к постижению российской действительности. Декларация эта, однако, не очень-то подкреплялась тогда самим текстом повествования. Автор сообщал, что одна из героинь повести, госпожа Л., время своей молодости провела в Москве. Далее же в тонах «чувствительного» повествования описывалась жизнь госпожи Л. и её воспитанницы Юлии в деревне. Героини любуются природой, «кроткими овечками», бегущими «при звуках пастушеской свирели», слушают «простые песни» поселян. Но изображаемое писателем лишено каких-либо национальных признаков и деталей. Возвращение домой Евгения, сына госпожи Л., обучавшегося в «чужих краях», любовь его к Юлии, их предстоящее бракосочетание и, наконец, неожиданная смерть юноши – всё это могло произойти где угодно. Совершенно очевидно, что своей русской повестью Карамзин демонстрировал общечеловеческие свойства её героев.

Первым из произведений, где Карамзин стремится рассказать о характерных качествах русского человека, стало небольшое прозаическое сочинение, жанр которого до сих пор вызывает споры среди исследователей. Называется оно «Фрол Силин, благодетельный человек» (1791) и начинается так: «Пусть Виргилии прославляют Августов! Пусть красноречивые льстецы хвалят великодушие знатных! Я хочу хвалить Фрола Силина, простого поселянина, и хвала моя будет состоять в описании дел его, мне известных». Такое начало носит откровенно полемический характер. Если классицисты в своих сочинениях, принадлежащих к «высоким» жанрам, воспевали монархов, полководцев и иных представителей высших слоёв общества, то Карамзин собирается воздать хвалу простолюдину – русскому крестьянину. Писатель и начинает своё сочинение по канонам «похвального слова», что дало повод П.А.Орлову причислить «Фрола Силина» именно к этому жанру. Но Карамзин пересматривает названные каноны, наполняя классицистическую жанровую форму новым, необычным для неё содержанием (ср. со «Словом похвальным … Петру Великому» Ломоносова). Писатель даёт лаконичную характеристику своему герою (возможно, реальному лицу) уже в предуведомлении: «Я жил тогда в деревне близ Симбирска: был ещё ребёнком, но умел уже чувствовать, как большой человек, и страдал, видя страдание моих ближних. В одной из наших соседних деревень жил, – а, может быть, живёт ещё и теперь, – Фрол Силин, трудолюбивый поселянин, который всегда лучше других обрабатывал свою землю, всегда более других сбирал хлеба и никогда не продавал всего, что сбирал; почему на гумне его стояло всегда несколько запасных скирдов».

Рассказ о Фроле Силине посвящён его поступкам в год страшного бедствия, обрушившегося на него и его односельчан. «По сие время, – пишет Карамзин, – не могу я без сердечного содрогания вспомнить того страшного года, который живёт в памяти у Низовых жителей под именем голодного; того лета, в которое от долговременной засухи пожелтевшие поля орошаемы были одними слезами горестных поселян; той осени, в которую, вместо обыкновенных весёлых песен, раздавались в сёлах стенания и вопль отчаянных, видящих пустоту в гумнах и житницах своих; и той зимы, в которую целые семейства, оставя домы свои, просили милостыни на дорогах и, несмотря на вьюги и морозы, целые дни и ночи под открытым небом на снегу проводили». Горестные воспоминания автора завершаются такой фразой: «Щадя нежное сердце моего читателя, я не хочу описывать ему ужасных сцен сего времени». Писатель и говорит не об ужасах голода, а о высоких человеческих качества, проявившихся в столь трудных, трагических обстоятельствах: «Пришёл худой год, и все жители той деревни обнищали – все, кроме острожного Фрола Силина. Но осторожность была не единственною его добродетелию. Вместо того чтобы продавать хлеб свой по дорогой цене и, пользуясь случаем, разбогатеть вдруг, он созвал беднейших из жителей своей деревни и сказал: – Послушайте, братцы! Вам теперь нужда в хлебе, а у меня его много; пойдём на гумно; пособите мне обмолотить скирда четыре и возьмите себе, сколько вам надобно на весь год». Фрол Силин предстаёт перед нами человеком не только трудолюбивым и бережливым, но и в высшей степени бескорыстным. Он помогает односельчанам, пренебрегая собственной выгодой. Столь же щедр и великодушен он по отношению к другим своим землякам. «Слух о сём благодеянии Фрола Силина, – продолжает повествование Карамзин, – разнёсся в окрестности. Бедные из других жительств приходили к нему и просили хлеба. Добрый Фрол называл их братьями своими и ни одному не отказывал.

– Скоро мы раздадим весь хлеб свой, – говорила ему жена.

– Бог велит давать просящим, – отвечал он».

Цель Карамзина – прославить подвиг нравственный. Герой произведения движим естественным для него чувством сострадания к людям. Он лишён показной, внешней набожности. Но – преисполнен истинно христианской любви к окружающим людям и помогает им искренне, от души. Писатель рассказывает и о том, как вёл себя Фрол Силин в дальнейшем, когда односельчане, собрав хороший урожай, явились к нему с тем, чтобы отдать хлеб, который у него взяли: «– Мне ничего не надобно, – отвечал Фрол, – у меня много нового хлеба. Благодарите Бога; не я, а он помог вам в нужде.

Напрасно приступали к нему должники его.

– Нет, братцы, – говорил он, – нет, я не возьму вашего хлеба; а когда у вас есть лишний, так раздайте его тем, которые в прошлую осень не могли обсеять полей своих и теперь нуждаются; в нашем околотке немало таких найдётся. Поможем им, и Бог благословит нас!».

Так выявляется ещё одна черта Фрола Силина: он не только сам человек добрый, бескорыстный, готовый помочь людям. Он и других побуждает к доброте и состраданию. И его призыв оказывается услышанным: «– Хорошо (сказали тронутые поселяне, проливая слёзы), хорошо. Будь по-твоему! Мы раздадим этот хлеб нищим и скажем, чтобы они вместе с нами молились за тебя Богу. Дети наши будут также за тебя молиться».

Начав своё сочинение с декларации, направленной против разделения окружающей действительности на сферы «достойные» и «не достойные» изображения в «высоких» литературных жанрах, заявив, что он собирается хвалить простого крестьянина, Карамзин почти сразу же провозглашает и тот критерий, который позволяет ему судить о людях. Критерий этот – «чувствительность» человека, его готовность воспринимать боль и несчастья себе подобных, его способность к сочувствию, к состраданию. К состраданию склонен и сам автор: будучи ребёнком, он «умел уже чувствовать» и «страдал, видя страдание …. ближних». Своё «похвальное слово» он строит по законам «чувствительного» повествования. Сострадание – главная черта Фрола Силина. К состраданию призывает он своих односельчан. И они тоже проникаются данным чувством. Пафос сострадания пронизывает всё произведение. И в этом отношении небольшое по объёму сочинение Карамзина является программным как для самого писателя, так и для литературного направления, которое он возглавил.

Карамзина интересовали прежде всего проблемы нравственные. И хотя в тексте не встречается слово «русский», в нём раскрываются важные стороны души русского человека. Неслучайно повествование о Фроле Силине дополняется рассуждением публицистического толка (заключительный абзац произведения): «Славнейшая нация в Европе, – говорит автор, имея в виду англичан, – посвятила великолепный храм мужам великим, мужам, которые удивляли нас своими дарованиями. С покрытою головою не пройду я мимо храма, посвящённого добрым гениям человечества, – и в сём храме надлежало бы соорудить памятник Фролу Силину». К словам «великолепный храм» Карамзин сделал такое примечание: «В Лондоне, в Вестминстерском аббатстве, поставлены монументы многим славным английским авторам».

Рассказав о добрых делах Фрола Силина, обычного, простого человека, явившего собой образец высокой нравственности и беззаветной самоотверженности, писатель тем самым соорудил ему памятник словесный, литературный. Небольшой очерк Карамзина сыграл огромную роль в развитии русской прозы 1790-х гг. Он наглядно продемонстрировал, что внимания писателей достойны не только выдающиеся представители высших слоёв нации, самоотверженно служащие своему Отечеству, но и простые русские люди, обнаруживающие высокие нравственные качества, радеющие о своих соотечественниках, заботящиеся о «пользе общей».

Знаменитая повесть Карамзина «Бедная Лиза» (1792), в которой он продолжил линию изображения «простых поселян», удачно начатую «Фролом Силиным», привлекла современников своей гуманистической идеей: «и крестьянки любить умеют». Сюжет повести незамысловат. В центре внимания – психология героев. Много лирических отступлений. Главная героиня – крестьянка Лиза – воплощение представления писателя о «естественном человеке»: она «прекрасна душой и телом», добра, искренна, способна преданно и нежно любить. Жизнь её тесно связана с природой («Она бросилась в его объятия – и в сей час надлежало погибнуть непорочности! <…> Между тем блеснула молния и грянул гром. <…> Грозно шумела буря, дождь лился из чёрных облаков – казалось, что натура сетовала о потерянной Лизиной невинности»). Карамзин вывел героиню из того сословного круга, в котором, как считалось, только и возможны чувства утончённые и просвещённые, эстетизировал действительность.

Повествование о «плачевной судьбе» Лизы предваряется величественной панорамой Москвы и окрестностей города с акцентированием внимания на отдельных топографических приметах (Данилов монастырь, Воробьёвы горы, стены Симонова монастыря) и лаконичным, но весьма эмоциональным экскурсом в прошлое российской столицы. Такого рода вступление к повести позволяет Карамзину обозначить тот реальный географически-топографический и исторический контекст, который призван помочь читателю лучше понять рассказанную затем историю. В самом начале своего повествования Карамзин указывает место и время действия (окрестности Москвы, близ Симонова монастыря, «лет за тридцать перед сим») и подчёркивает, что «пишет не роман, а печальную быль». Начальные страницы «Бедной Лизы» свидетельствуют о неравнодушии Карамзина к своему Отечеству. Примечательно, что свою героиню писатель поселил рядом с Симоновым монастырём: со стен именно этого монастыря он любуется Москвой и её окрестностями, именно в Симоновом монастыре он вспоминает о прошлом Москвы и об истории Отечества. Соседство пустой, полусгнившей хижины, в которой когда-то жили Лиза со своей матерью, и опустевшего, полуразрушенного монастыря позволяет Карамзину органично перейти от размышлений о судьбах Отечества к раздумьям о судьбе отдельного человека – не прославленного своими подвигами героя, а простой крестьянской девушки.

Карамзин в «Бедной Лизе», как и во «Фроле Силине», последовательно, целеустремлённо привлекал внимание читателей к нравственным проблемам, ибо был убеждён, что не только состояние общества, но и судьбы отдельных людей во многом зависят именно от этого – от уровня нравственности. Социальные коллизии затрагивались писателем в предельно лаконичной, ненавязчивой форме. Лиза заслужила своей внешней и внутренней красотой право на человеческое счастье. Но в том социальном и нравственном мире, в котором она живёт, это право не может быть реализовано. Трагический конец героини предопределён различием в социальном положении Эраста и Лизы: он – «довольно богатый дворянин», она – крестьянка. Вместе с тем Карамзин вуалирует социальный конфликт, переводя его в моральный план, и заканчивает свою повесть примиряющими аккордами, придающими ей элегический тон: «Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею. Я познакомился с ним за год до его смерти. Он сам рассказал мне сию историю и привёл меня к Лизиной могилке. – Теперь, может быть, они уже примирились!».

Герой повести Карамзина – отнюдь не злодей, не насильник и не расчётливый, коварный соблазнитель. Он действительно увлёкся Лизой, искренне восторгался её красотой, её душевной чистотой, её нравственным обликом. Эраст принадлежит не к самой худшей части дворян. Он – человек «с изрядным разумом и добрым сердцем, добрым от природы, но слабым и ветреным». Ему кажется, «что он нашёл в Лизе то, чего сердце его давно искало». И различие в социальном положении его вроде бы не смущает. «Однако ж тебе нельзя быть моим мужем!» – восклицает Лиза. На что Эраст заявляет: «Ты обижаешь меня. Для твоего друга важнее всего душа, чувствительная, невинная душа, – и Лиза будет всегда ближайшая к моему сердцу». Эраст искренне мечтает об идиллической любви, о забвении сословных предрассудков. Но мечтания его призрачны. Отсюда – столкновение мечты с реальностью и печальная развязка. Эраст не обманывал Лизу, когда говорил ей о том, что собирается идти на войну, послужить своему отечеству. Однако его слабохарактерность, ветреность сыграли свою роковую роль. Отправившись в армию, он, «вместо того, чтобы сражаться с неприятелем, играл в карты и проиграл почти всё своё имение. Скоро заключили мир, и Эраст возвратился в Москву, отягчённый долгами. Ему оставался один способ поправить свои обстоятельства – жениться на пожилой богатой вдове…». От былой любви, от благородных заверений и обещаний не осталось ни следа. Эраст предаёт Лизу, предаёт их любовь, предаёт фактически и самого себя. Он оказывается человеком ущербным в нравственном отношении (порочный герой противопоставляется добродетельной героине как «человек цивилизованный» – «естественному человеку»). Вместе с тем, совершив жестокий поступок, Эраст раскаивается всю оставшуюся жизнь. Повесть «Бедная Лиза» – исповедь Эраста, поведанная автором-рассказчиком, которому он доверился. В образе Эраста впервые намечен тип разочарованного русского аристократа, предшественника Онегина, Печорина и т.д. («Он вёл рассеянную жизнь, думал только о своём удовольствии, искал его в светских забавах, но часто не находил: скучал и жаловался на судьбу свою»). В образе Эраста Карамзин изображает противоречия человеческого характера.

Лиза предстаёт натурой цельной и сильной, по-настоящему благородной, высоконравственной. При всей глубине и силе любви к Эрасту она не может допустить и мысли о том, чтобы попытаться удержать любимого ценою «бесславия», потери чести. В образе Лизы нашли отражение некоторые черты женского национального характера. Хотя в облике героини чересчур явно проглядывают сентименталистские установки на «чувствительность» повествования и на «изящность» изображения натуры (природы), благодаря чему натура эта предстаёт в «очищенном» своём виде, преимущественно однолинейной. Карамзин «выводит Лизу из быта, помещает в лабораторную колбу, и этого довольно: Лизе надобно сочувствовать за то, что она человек» (Ст. Рассадин).

Карамзин психологически достоверно раскрывает процесс зарождения и развития чувства у своих героев. Средствами создания психологической сложности их характеров выступают динамика и изменчивость чувства, портрет, пейзаж (природа – действующее лицо повести), речевая характеристика, интонация, мимика, жест, художественная деталь:

«…Лиза пришла в Москву с ландышами. Молодой, хорошо одетый человек, приятного вида, встретился ей на улице. Она показала ему цветы – и закраснелась».
«…незнакомец остановил её за руку».
«На другой день нарвала Лиза самых лучших ландышей и опять пошла с ними в город. Глаза её тихонько чего-то искали».
«"Ничего, матушка, – отвечала Лиза робким голосом, – я только его увидела"».
«Старуха выглянула в окно. Молодой человек поклонился ей так учтиво, с таким приятным видом, что она не могла подумать об нём ничего, кроме хорошего».
«Услужливая Лиза, не дождавшись ответа от матери своей <…> побежала на погреб – принесла чистую кринку, покрытую чистым деревянным кружком, – схватила стакан, вымыла, вытерла его белым полотенцем, налила и подала в окно, но сама смотрела в землю. Незнакомец выпил – и нектар из рук Гебы не мог показаться ему вкуснее. Всякий догадается, что он после того благодарил Лизу и благодарил не столько словами, сколько взорами».
«Эраст выскочил на берег, подошёл к Лизе и – мечта её отчасти исполнилась: ибо он взглянул на неё с видом ласковым, взял её за руку… А Лиза, Лиза стояла с потупленным взором, с огненными щеками, с трепещущим сердцем – не могла отнять у него руки – не могла отворотиться, когда он приближился к ней с розовыми губами своими… Ах! Он поцеловал её, поцеловал с таким жаром, что вся вселенная показалась ей в огне горящею! <…> …в сию минуту восторга исчезла Лизина робость…».
«Лиза возвратилась в хижину свою совсем не в таком расположении, в каком из неё вышла. На лице и во всех её движениях обнаруживалась сердечная радость. <…> "Ах, матушка! Какое прекрасное утро! Как всё весело в поле! Никогда жаворонки так хорошо не певали, никогда солнце так светло не сияло, никогда цветы так приятно не пахли!"».

И т.д. и т.п.

Несмотря на то, что социальная тема в повести теряет свою остроту, переходя в любовную историю, Карамзин проявил определённую смелость, утверждая внесословную ценность человека. Мало того, открытие насчёт умения любить, встречаемого и среди крестьянок (впрочем, эта мысль была знакома русскому читателю задолго до появления карамзинской повести благодаря главным образом комической опере жанру, ставшему популярным в
1770-е гг.), наводило на мысль о том, что у крестьян, у народа есть какие-то личные функции, неподнадзорные, неподвластные монарху и не имеющие прямого отношения к исполнению своего долга в обществе. Крестьянка Лиза, в которой Эраст видел наивную, простодушную «пастушку», совершает поступок, приобщающий её к кругу избранных тех, кто не хочет мириться с предрассудками общества, отстаивая свою любовь. Именно самоубийство делало карамзинскую Лизу в глазах читателей подлинной героиней, способной по-настоящему любить. По словам Ю.М.Лотмана, «смерть это признак силы чувства». Проявляя решимость умереть из-за несчастливой любви, героиня как бы присваивает привилегию «благородных». Сентиментализм приносит в русскую литературу представление о чести «маленького человека», который защищает свое достоинство в обществе, где сильны сословные предрассудки. «Честь дороже жизни» эта формула оказалась применимой к «чувствительной» героине, независимо от её происхождения (у классицистов понятие чести было одним из самых важных, но имело сословный характер и означало фактически «дворянская честь»), чем, собственно, повесть «Бедная Лиза» поразила современников. Сам же Карамзин считал своим новаторством то, что ввёл в литературу крестьян не в качестве комических персонажей, а на равных человеческих правах с дворянскими героями, которых они во многих отношениях даже превосходят.

Особое значение в повести приобретает тема денег. Отношениям, основанным на расчёте, Карамзин стремился противопоставить иные, лишённые всякой корысти. «Лучше кормиться трудами своими и ничего не брать
даром», наставляет Лизу её мать, одобряя то, что дочь не взяла от барина рубля вместо обычных пяти копеек за букет. Этот мотив находит непосредственную параллель у Радищева (главы «Едрово», «Клин» в «Путешествии…»).

Непосредственно оценивает основное сюжетное событие сопереживающий «чувствительный» автор-рассказчик: «сердце моё обливается кровью», «язык мой не движется», «слеза катится по лицу моему». Своё повествование автор начинает с признания: «Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты». Он любит бродить в окрестностях Москвы, наслаждаясь приятными видами; размышляет об истории отечества, разглядывая развалины монастыря; сожалеет о судьбе Лизы, но способен понять и простить заблуждение Эраста.

В.В.Сиповский писал, что «русская публика, привыкшая в старых романах к утешительным развязкам, впервые в этой повести встретилась с горькой правдой жизни». Повесть породила многочисленные подражания: «Бедная Маша» А.Е.Измайлова, «Несчастная Лиза» И.М.Долгорукова, «Бедная Лилия» А.Попова, «Несчастная Маргарита» неизвестного автора и т.п.

Язык повести – самое значительное достижение Карамзина. Ему удалось добиться лёгкости и приятности речи. Но за счёт обилия «чувствительных» слов «изящность» повествования нередко переходит в слащавость. В речи героев Карамзин не стремится к той индивидуализации, которая уже была известна русской литературе (особенно благодаря журналистике Н.И.Новикова, «Недорослю» Фонвизина): и Лиза, и Эраст, и автор говорят одним и тем же языком. Более того, и в «Фроле Силине», и в «Бедной Лизе» крестьяне говорят не простонародным, а литературным языком. Отказ от употребления «грубых», режущих слух, выражений привёл писателя и к отказу от использования пословиц и поговорок, колоритных русских слов и фразеологизмов. (Об особенностях стиля повести подробнее см. работу В.Н.Топорова). В одном из писем Карамзина к Дмитриеву содержатся рассуждения, в которых очень отчетливо проступает закономерная связь между характерами и языком их изображения: «Один мужик говорит пичужечка и парень: первое приятно, второе отвратительно. При первом слове воображаю красный летний день, зеленое дерево на цветущем лугу, птичье гнездо, порхающую малиновку или пеночку и покойного селянина, который с тихим удовольствием смотрит на природу и говорит: "Вот гнездо! Вот пичужечка!" При втором слове является моим мыслям дебёлый мужик, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: "Ай, парень! Что за квас!" Надобно признать, что тут нет ничего интересного для души нашей». И далее: «Имя пичужечка для меня отменно приятно, потому что я слыхал его в чистом поле от добрых поселян. Оно возбуждает в душе нашей две любезные идеи: о свободе и сельской простоте».

Если в «Бедной Лизе» встречаются предромантические вкрапления (описание Симонова монастыря, гром, буря, дождь «из чёрных облаков», последовавшие за потерей «Лизиной невинности»), то «Остров Брнгольм» (1794) повесть с предромантическими тенденциями, где переосмысляется классицистический конфликт Закона, долга (традиции, общепринятые мнения) и Природы, чувства (естественного голоса натуры). Проза Карамзина становится «поэтизированной», т.е. приобретает лирический характер, приближаясь по своей ритмичности и тонкой звуковой организации к поэзии.

Повествование ведётся в форме намёка. Страх и тайна эмоциональные доминанты сюжета. Основное событие остается нерассказанным. Автор повести возвращается морским путем из Англии в Россию. В небольшом местечке Гревзенд происходит встреча с молодым человеком, который поёт чувствительную песню: «Законы осуждают предмет моей любви…», намекающую на романтический мотив инцеста, т.е. преступной любви брата и сестры. Перед «священной природой», давшей ему сердце, молодой человек не виновен. Но чувства «естественного человека» оказываются в трагическом противоречии с представлениями просвещённых людей. Законы цивилизованного общества осуждают эту любовь и оправдывают крайнюю жестокость по отношению к виновным (заключение девушки в подземелье).

«Чувствительный» автор не может примириться с этой жестокостью, взывая к высшей справедливости: «Творец! Почто даровал ты людям гибельную власть делать несчастными друг друга и самих себя?». Этот вопрос мучает его. А вывод, к которому он приходит таков: «Свет наук распространяется более и более, но ещё струится на земле кровь человеческая льются слёзы несчастных». В повести проявилось трагическое ощущение отъединённости поэта от общества, в котором царят зло и несправедливость.

Персонажи повести отчасти романтические герои: они оказываются в исключительных обстоятельствах, ими владеют сильные страсти, в окружающей их природе ощущается что-то мрачное и зловещее. Образ автора это сопереживающий «чувствительный путешественник», но не наделённый юмором и иронией, так как трагизм ситуации их исключает.

Постижению «русской нравственной физиономии» (оборот из «Писем русского путешественника») посвящена повесть «Наталья, боярская дочь» (1792), знаменующая собой принципиально новый шаг в творческом развитии Карамзина. Оставаясь по-прежнему сторонником «чувствительной» и изящной литературы, он теперь сосредоточивает внимание не только на общечеловеческом в русских людях и русской жизни, но и на особенном, национальном. Уже во вступлении автор заявлял: «Кто из нас не любит тех времён, когда русские были русскими, когда они в собственное своё платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере, я люблю сии времена; люблю на быстрых крыльях воображения летать в их отдалённую мрачность, под сению давно истлевших вязов искать брадатых моих предков, беседовать с ними о приключениях древности, о характере славного народа русского».

До поездки в страны Западной Европы главные устремления молодого литератора были направлены именно туда: его интересовали достижения зарубежных философов и писателей, его внимание привлекали работы по истории древнего мира и европейских государств. По возвращении на родину, в «любезное отечество», Карамзина всё больше и больше начинает интересовать история России, в том числе допетровской Руси, ибо он утверждается в мысли, что подлинную историю России должен написать русский автор. В системе образов, в сюжете и даже в стиле повести «Наталья, боярская дочь» и была реализована творческая установка Карамзина на уразумение характера славного народа русского.

Любопытно полушутливое признание автора в предуведомлении к повести: «Чтобы облегчить немного груз моей памяти, намерен я сообщить любезным читателям одну быль, или историю, слышанную мною в области теней, в царстве воображения, от бабушки моего дедушки, которая в своё время почиталась весьма красноречивою и почти всякий вечер сказывала сказки царице NN». Карамзин сразу же предупреждает читателей: в повести, с которой им предстоит познакомиться, что-то покажется сказочным (писатель намерен поведать о такой «были», в которой есть нечто и от «сказки»). Приступая к повествованию, он вновь подчёркивает, что речь пойдёт о Руси, о русских людях, о русских обычаях и нравах: «В престольном граде славного русского царства, в Москве белокаменной, жил боярин Матвей Андреев, человек богатый, умный, верный слуга царский и, по обычаю русских, великий хлебосол. Он владел многими поместьями и был не обидчиком, а покровителем и заступником своих бедных соседей, – чему в наши просвещённые времена, может быть, не всякий поверит, но что в старину совсем не почиталось редкостью. Царь называл его правым глазом своим, и правый глаз никогда царя не обманывал. Когда ему надлежало разбирать важную тяжбу, он призывал себе в помощь боярина Матвея, и боярин Матвей, кладя чистую руку на чистое сердце, говорил: "Сей прав (не по такому-то указу, состоявшемуся в таком-то году, но) по моей совести; сей виноват, по моей совести," – и совесть его была всегда согласна с правдою и с совестию царскою. Дело решалось без замедления: правый подымал на небо слезящее око благодарности, указывая рукою на доброго государя и доброго боярина, а виноватый бежал в густые леса сокрыть стыд свой от человеков».

Боярин Матвей предстаёт как человек в высшей степени достойный, наделённый множеством привлекательных качеств. Он не только умён и хлебосолен. Он отличается добротой, щедростью, широтой души. Знатное происхождение и богатство не испортили его, не развратили, не преисполнили гордыни и высокомерия. Он отнюдь не стремится использовать своё положение при царском дворе в корыстных или каких-либо иных неблаговидных целях. Он не кичится своим могуществом, не обижает бедных соседей. Наоборот, он покровительствует им, защищает их. Герой Карамзина служит живой укоризной современным высокопоставленным вельможам, демонстрировавшим зачастую свойства прямо противоположные: заносчивость, корыстолюбие, презрение к тем, кого они считали «ниже» себя. Поэтому-то писатель замечает, что в нынешние «просвещённые времена», возможно, «не всякий» поверит в истинность сказанного о боярине Матвее. Ведь теперь около трона очень много людей иного толка. Людей, не отличающихся высокой нравственностью. Аналогичный подтекст имел и рассказ о том, сколь справедливым судьёй был боярин Андреев. Он также представлял собой «укор» современному состоянию судопроизводства: о корыстолюбии и произволе тех, кто призван был вершить правосудие, говорилось во многих произведениях екатерининского времени. Такого рода мздоимцам и противопоставляет Карамзин своего героя, который судит «по совести».

Затем автор говорит ещё «об одном похвальном обыкновении боярина Матвея». По большим праздникам он приглашал к себе на обед «всех мимоходящих бедных людей», садился вместе с ними за стол, «ласково беседовал с гостями, узнавал их нужды, подавал им хорошие советы, предлагал свои услуги и, наконец, веселился с ними, как с друзьями». Столь радушное отношение к приглашённым не могло не вызывать ответных чувств. «После обеда все неимущие братья, наполнив вином свои чарки, восклицали в один голос: "Добрый, добрый боярин и отец наш! Мы пьём за твоё здоровье!"». В манере карамзинского повествования звучат сказочные интонации и стилистические обороты, характерные для фольклора («Москва белокаменная», «царь добрый», «боярин добрый» и т.п.). Рассказывая о «славном Русском царстве», автор стремится опереться на те представления о положительных качествах человека, которые сложились у русского народа на протяжении веков, и на те устойчивые словосочетания, посредством которых народ эти представления выражал.

Вот как начинается рассказ о дочери боярина Матвея: «Много цветов в поле, в рощах и на лугах зелёных, но нет подобного розе, роза всех прекраснее; много было красавиц в Москве белокаменной, ибо царство русское искони почиталось жилищем красоты и приятностей, но никакая красавица не могла сравняться с Натальею – Наталья была всех прелестнее. Пусть читатель вообразит себе белизну италиянского мрамора и кавказского снега: он всё ещё не вообразит белизны лица её – и, представляя себе цвет зефировой любовницы, всё ещё не будет иметь совершенного понятия об алости щёк Натальиных». С трудом отыскивая новые, свежие уподобления и эпитеты, выразительные слова для описания внешности героини, Карамзин сознаётся: «Я боюсь продолжать сравнение, чтобы не наскучить читателю повторением известного, ибо в наше роскошное время истощился магазин пиитических уподоблений красоты, и не один писатель с досады кусает перо своё, ища и не находя новых». Поэтому он пользуется теми словами и словосочетаниями, которые нашёл русский народ для описания своих сказочных героинь: глаза у Натальи «чёрные», руки «белые», грудь «высокая». Живёт она в «высоком тереме», умывается «ключевой водой», а из окна своего любуется на Москву «златоглавую»… Подбирая фольклорные эпитеты, Карамзин рисует свою героиню сказочной красавицей, которой восхищаются все без исключения: «…самые богомольные старики, видя боярскую дочь у обедни, забывали класть земные поклоны, и самые пристрастные матери отдавали ей преимущество перед своими дочерями».

Под стать Наталье и прекрасный незнакомец, которого она встречает в церкви. Автор и для него не жалеет самых возвышенных слов и выражений: «Прекрасный молодой человек, в голубом кафтане с золотыми пуговицами, стоял там, как царь среди всех прочих людей, и блестящий проницательный взор его встретился с её взором». Незнакомец производит на героиню неизгладимое впечатление: «Какой рост! Какая осанка! Какое белое, румяное лицо! А глаза, глаза у него, как молния…». Если Наталья изображается писателем сказочной героиней, то молодой герой повести обрисован почти как сказочный принц.

Столь же возвышенным и прекрасным оказывается и душевный мир героев Карамзина. Однако при его раскрытии автор опирается уже на иные традиции. «Сократ говорил, – замечает писатель, – что красота телесная бывает всегда изображением красоты душевной. Нам должно поверить Сократу, ибо он был, во-первых, искусным ваятелем (следственно, знал принадлежности красоты телесной), а во-вторых, мудрецом или любителем мудрости (следственно, знал хорошо красоту душевную)». Героиня Карамзина всем своим существом подтверждает справедливость слов древнего мудреца: «…наша прелестная Наталья имела прелестную душу, была нежна, как горлица, невинна, как агнец, мила, как май месяц; одним словом, имела все свойства благовоспитанной девушки, хотя русские не читали тогда ни Локка "О воспитании", ни Руссова "Эмиля"…». Прибегая к самым изысканным сопоставлениям при характеристике душевной красоты Натальи, Карамзин полемизирует в подтексте с теми, кто считал русских допетровского времени грубыми варварами, не способными к высоким душевным движениям и возвышенным, нежным чувствам. Писатель подчёркивает, что далёкие предки верили в добрую природу человека, а потому «воспитывали детей своих, как натура воспитывает травки и цветочки, то есть поили и кормили их, оставляя всё прочее на произвол судьбы, но сия судьба была к ним милостива и за доверенность, которую имели они к её всемогуществу, награждала их почти всегда добрыми детьми, утешением и подпорою их старых дней».

Именно такими детьми и оказываются Наталья и Алексей, сын боярина Любославского, оклеветанного в своё время врагами и вынужденного покинуть Россию вместе с маленьким сынишкой. Самому боярину не довелось вернуться на родину (он скончался на чужбине), а выросший сын его возвращается, но должен скрывать своё имя и жить в дремучем лесу, вдали от Москвы, лишь изредка посещая «царственный град». Во время одного из таких посещений и встречает он Наталью, в которую влюбляется с первого взгляда, как и она в него. Любовь, вспыхнувшая между молодыми людьми, тоже в какой-то мере похожа на сказочную, но изображается она Карамзиным в соответствии с принципами «чувствительного» повествования: в произведении появляются интонации, образы, сравнения, присущие сентиментализму. «Красавица наша, – пишет автор, – не умела самой себе дать отчёта в своих новых, смешанных, тёмных чувствах. Воображение представляло ей чудеса. Например, часто казалось ей (не только во сне, но даже и наяву), что перед нею, в мерцании отдалённой зари, носится какой-то образ, прелестный, милый призрак, который манит её к себе ангельскою улыбкою и потом исчезает в воздухе». Коснувшись чувств своей героини, писатель пускается в рассуждение о том возрасте человека, когда в его жизнь входят дружба и любовь. Рассуждение, в котором фигурируют и «милый пастушок», и «пустота души», и «нежные побуждения сердца», и прочие словесные аксессуары, свойственные сентименталистам. Рассуждение, завершающееся упоминанием «миртовой беседки», где сидит в унынии и тоске «милый юноша с светло-голубыми или чёрными глазами» и в «печальных песнях» жалуется на свою судьбу. После этого пассажа, явно выбивающегося из стилистической колеи повествования, Карамзин поспешил добавить: «Любезный читатель! Прости мне сие отступление! Не один Стерн был рабом пера своего». Однако принципы сентименталистского подхода к изображаемому будут и в дальнейшем весьма ощутимо воздействовать на повествование и придавать ему специфический колорит. Уже через страницу автор вновь прибегает к сентиментальной образности, а тому, кто скептически отнесётся к подобной изобразительности, заявит: «поди от нас прочь и не читай нашей истории, которая сообщается только для чувствительных душ…». Молодой человек, в которого влюблена Наталья, будет говорить «языком истинной чувствительности». И почти все персонажи повести, даже эпизодические, станут (в соответствии с сентименталистской традицией) проливать «жаркие слёзы».

Повесть эта могла бы называться и иначе: «Алексей, боярский сын». Ведь по мере развития действия именно Алексей не только выходит на первый план повествования, но и фактически становится самым главным героем произведения. С его образом связано раскрытие важной темы повести – темы беззаветной любви к Отечеству и героического служения ему. Находясь в чужих краях, Алексей и его отец «беспрестанно горевали о своём отечестве», мечтали о том времени, когда они смогут «возвратиться в отечество». Отец не дожил до этого момента, а сын, попав «в пределы России, облобызал отечественную землю». Он намеревался добиться справедливости, восстановить честь отца и послужить своей отчизне. Однажды один из слуг его принёс тревожную весть: «Москва в смятении. Свирепые литовцы восстали на Русское царство. Я видел, как жители престольного града собирались перед дворцом государевым и как боярин Матвей, именем царя православного, ободрял воинов; я видел, как толпы народные бросали вверх шапки свои, восклицая в один голос: "Умрём за царя-государя! Умрём за отечество или победим литовцев!" Я видел, как русское воинство в ряды становилось, как сверкали его мечи, и бердыши, и копья булатные. Завтра выйдет оно в поле под начальством воевод храбрейших». Так в повествование входит мотив готовности русских людей умереть за Отечество, когда оно в опасности. Алексей, узнав о случившемся, также охвачен желанием «ехать на войну, сразиться с неприятелями Русского государства и победить»: «Царь увидит тогда, что Любославские любят его и верно служат своему отечеству». Наталья, которая бежала с ним из родительского дома и без благословения отца вышла за него замуж, выражает готовность сопровождать своего мужа и бок о бок с ним сражаться с врагом: «дай мне только меч острый и копьё булатное, шишак, панцирь и щит железный – увидишь, что я не хуже мужчины». Оба они отправляются на битву с врагом, в смертельной схватке проявляют чудеса храбрости и оказывают решающее влияние на исход сражения. Об этом в донесении царю пишут русские воеводы: «Мы не можем восхвалить по достоинству того юного воина, которому принадлежит вся честь победы и который гнал, разил неприятелей и собственною рукою пленил их предводителя. Повсюду следовал за ним брат его, прекрасный отрок, и закрывал его щитом своим. Он не хочет объявить имени своего никому, кроме тебя, государь. Побеждённые литовцы спешат из пределов России, и скоро воинство твоё возвратится со славою во град Москву. Мы сами представим царю непобедимого юношу, спасителя отечества и достойного всей твоей милости». И когда храбрый молодой воин Алексей Любославский, представленный царю, рассказывает о бедах, постигших его отца и его самого, царь повелевает: «Имя твоё должно быть славно в пределах Русского царства». Справедливость торжествует. Боярин Матвей Андреев прощает свою дочь и благословляет молодых. В небольшом послесловии к повести Карамзин сообщает, что и в дальнейшем у Алексея и Натальи всё было хорошо: «Супруги жили счастливо и пользовались особенною царскою милостию. Алексей оказал важные услуги отечеству и государю, услуги, о которых упоминается в разных исторических рукописях. Благодетельный боярин Матвей дожил до самой глубокой старости и веселился своею дочерью, своим зятем и прекрасными детьми их». Итак, беззаветное служение родине помогает герою утвердить личное счастье (Карамзин сознательно противопоставил Алексея Любославского – Эрасту).

В повести «Наталья, боярская дочь» впервые в новой русской прозе нашла художественное отображение допетровская история России. При анализе повести необходимо учитывать своеобразие подхода Карамзина к истории. установленное исследователями. «История здесь только рамка для любовного сюжета, фон, на котором выписаны её герои. Главный интерес повести составляют события жизни внутренней» (Т.Ф. Пирожкова). «История» в повести не просто «рамка», «фон»; она предопределяет важнейшие моменты в развитии сюжета, в том числе и благополучное разрешение любовных перипетий
(Д.П.Николаев). События жизни внутренней представляют для автора действительно огромный интерес; но не менее важна их связь с событиями жизни общественной, зависимость личных судеб героев от судьбы Отечества. В том-то и состоял новый шаг в творчестве Карамзина (да и всей литературы русского сентиментализма), что любовная история здесь «встроена» в историю общественную.

Задача Карамзина заключалась в том, чтобы воссоздать те времена, когда лучшие качества «славного народа русского» с наибольшей отчётливостью и силой проявлялись и в его «верхах». Поэтому герои повести – не крестьяне, а добрый русский государь; добрый и справедливый боярин Матвей, покровитель и заступник бедных; его дочь Наталья, настоящая русская красавица; отец и сын Любославские, оклеветанные, сосланные, но не переставшие горячо любить своё Отечество. Не ставя своей целью изобразить кого-либо из реальных исторических лиц, Карамзин вывел в повести идеального царя (без имени), который соответствует представлениям русского народа о добром, справедливом государе и несёт в себе свойства, присущие доброму, благочестивому царю в русских сказках. Обобщённо идеализированными являются и другие главные герои повести. Раскрывая душевные качества своих героев, показывая их высокий нравственный уровень, Карамзин рисует русский быт, русские нравы и обычаи: «После русского сытного обеда боярин Матвей ложился отдыхать…»; «…боярин Матвей после обеда заснул (не на вольтеровских креслах, так, как ныне спят бояре, а на широкой дубовой лавке)…»; по вечерам боярин Матвей рассказывает дочери и её подругам «приключения благочестивого князя Владимира и могучих богатырей российских» и т.п. Поэтизация русской старины достаточно органично соединялась с европеизмом Карамзина 1790-х гг.

Сочетание сказочной традиции, идущей от русского фольклора, и сентименталистских устремлений, выражающих современные тенденции литературного развития, весьма отчётливо проявившиеся уже в предуведомлении к повести, определяет и её построение в целом. Два этих творческих принципа пронизывают всё произведение, давая о себе знать на разных его уровнях: и в трактовке характеров, и в перипетиях сюжета, и в особенностях стиля (введение в повествование фольклорных эпитетов и фразеологических оборотов обогатило словесную ткань повести и придало ей национально-стилевой колорит).

Вопрос о характере историзма Карамзина, возникающий в связи с его «исторической» повестью, – остается в числе наиболее сложных и спорных в литературоведении. Так, например, по мнению авторитетного исследователя русской литературы ХVIII в., «Наталья, боярская дочь» явилась «первым образцом повести из русского исторического прошлого. Однако изображаемая в этой "были" идеализированная, густо подсахаренная русская старина, которой Карамзин явно хочет заслониться от своей чреватой революционными бурями и потрясениями современности, имеет столь же отдалённое отношение к подлинной истории, какое имеет идиллический быт бедной Лизы и её матери к подлинной жизни крестьян. Старина <…> является здесь по существу лишь условной рамкой для рассказываемой Карамзиным очередной любовной истории с драматической завязкой, но самым идиллическим разрешением, которая и составляет действительное содержание повести» (Д.Д. Благой). Ученый более молодого поколения убеждён, что «не "заслониться" от современности стремился писатель, а противопоставить ей те времена, когда русские были русскими. <…> В его повести перед нами предстаёт история поэтическая, предстаёт образ минувших времён, образ русской старины» (Д.П. Николаев).

Как отмечается в одной из новейших монографий, «идеи национальной самобытности и "национальной гордости" наиболее отчётливо проявились в творческом мышлении Н.М.Карамзина. <…> именно Карамзин первым стал говорить о писателе как "органе патриотизма" <…> он призывал сделать "предметом художеств" случаи и характеры русской истории, поскольку "таланту русскому всего ближе и любезнее прославлять русское" и "должно приучить россиян к уважению собственного". <…> Критикуемый одновременно со всех сторон, понятый позднее как писатель-сентименталист по преимуществу (прежде всего как автор «Бедной Лизы»), Карамзин между тем – весьма знаменательная и значительная фигура в историческом движении и становлении подлинно национального облика русской культуры» (О.М.Гончарова).

Другим современным исследователем утверждается: «В повестях 1790-х годов Карамзин показывает через драматические обстоятельства судеб своих персонажей, что рассудок отступает перед натиском страсти и приводит человека к трагедии. Известная в литературе ситуация несчастной любви представлена в его повестях как «заблуждение сердца». Не внешние обстоятельства и не вмешательство дурных людей приводят героев к трагическому финалу. Причина несчастья, а часто и гибели «добродетельной» героини — чувствительное сердце, лишенное нравственной опоры в следовании национальной духовной традиции, народной морали» (Т.В.Федосеева).

Карамзин отводил литературе роль вдохновителя прогресса и отстаивал пользу от чтения романов. По его словам, «романы, и самые посредственные, даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению <…> …слезы, проливаемые читателями, текут всегда от любви к добру и питают ее. Нет, нет! дурные люди и романов не читают». Карамзин и положил начало повести-роману в российской словесности.

Литература

1. Благой Д.Д. История русской литературы XVIII века. М., 1951. С. 650.

2. Вацуро В.Э. Литературно-философская проблематика повести Карамзина «Остров Борнгольм» // XVIII век: Сб. 8. Державин и Карамзин в литературном движении XVIII – начала XIX века. Л., 1969.

3. Гончарова О.М. Образ целого национальной культуры в творчестве Н.М. Карамзина // Гончарова О.М. Власть традиции и «новая Россия» в литературном сознании второй половины XVIII века. СПб., 2004. С. 217269.

4. Западов В.А. Проблемы изучения и преподавания русской литературы ХVIII века. Ст. 3. Сентиментализм и предромантизм в России // Проблемы изучения русской литературы ХVIII века. От классицизма к романтизму: Межвуз. сб. науч. тр. Вып. 5. Л., 1983.
С. 135159.

5. Николаев Д.П. «Когда русские были русскими…» (Пути постижения «русской нравственной физиономии» в прозе Н.М.Карамзина 1790-х гг.) // Русская литература как форма национального самосознания. XVIII век. М., 2005. С. 682720.

6. Пирожкова Т.Ф. Н.М.Карамзин издатель «Московского журнала» (17911792). М., 1978.

7. Пурыскина Н. Г. Слово и жест в сентиментальной повести: «Бедная Лиза» Н. М. Карамзина // Проблемы изучения русской литературы ХVIII века: Метод и жанр. Л., 1985.
С. 111117.

8. Топоров В.Н. «Бедная Лиза» Карамзина. Опыт прочтения: К двухсотлетию со дня выхода в свет. М., 1995 (Или: Топоров В.Н. О «Бедной Лизе» Карамзина // Славяноведение. 1992. № 5).

9. Федосеева Т.В. Теоретико-методологические основания литературы русского предромантизма: Монография. М., 2006. С. 45.

PAGE 24

Николай Михайлович Карамзин