Людмила Сараскина: “Он создавал мир литературы вокруг себя”


Людмила Ивановна Сараскина — историк литературы, доктор филологических наук, член Российского Союза писателей и Союза писателей Москвы, ведущий научный сотрудник Государственного института искусствознания. Занимается исследованием жизни и творчества Ф. М. Достоевского. Её перу принадлежат книги: «“Не мечем, а духом”. Русская литература о войне и мире» (1989), «“Бесы” — роман-предупреждение» (1990), «Возлюбленная Достоевского. Аполлинария Суслова. Биография в документах, письмах, материалах» (1994), «Фёдор Достоевский. Одоление демонов» (1996), «Николай Спешнев. Несбывшаяся судьба» (2000), «Граф Н. П. Румянцев и его время» (2003) и ряд других исследований.

В 2008 году в серии «Биография продолжается» (ЖЗЛ) вышла книга Л. И. Сараскиной об Александре Исаевиче Солженицыне. Ныне она уже удостоена литературной премии «Ясная Поляна» имени Л. Н. Толстого в номинации «XXI век» («Яркое произведение современной прозы»), вошла в короткий список премии «Большая книга». К моменту выхода номера лауреаты премии будут уже известны — мы желаем биографии Солженицына победы.

О том, как шла работа над книгой, Л. И. Сараскина рассказывает читателям «Литературы».

Людмила Ивановна Сараскина

— Людмила Ивановна, вы — известный исследователь Достоевского, посвятили ему много книг. Как Вы пришли к Солженицыну? Есть ли здесь связь?

— К Солженицыну я пришла именно через Достоевского. Связь между ними настолько органична, что я не могла к нему не прийти. Их многое сближает. Прежде всего, общность судьбы. Оба каторжники — и оба каторгу переживали очень похоже. Это не шаламовское ощущение каторги как обрушившегося на человека тотального несчастья, которому нет никакого оправдания. И Достоевский, и Солженицын выразили примерно одно и то же чувство: благословляю тебя, тюрьма, что ты была в моей жизни. Достоевский на каторге переосмыслил своё мировоззрение, отказался от своего увлечения бесовщиной социалистических идей. То же было и с Солженицыным, который писал о своей молодости: “Я был оморочен коммунизмом… захвачен заразой мировой революции”. И только лагерь помог ему это осознать: “Откуда ж лучше увидеть русскую революцию, чем сквозь решётки, вмурованные ею?” Солженицын пишет, что когда попал во второй раз в Бутырки (1946), то встретился там с выдающимися учёными — биологами, физиками. Он с ними спорил, отстаивая марксизм-ленинизм. А потом, говорит Солженицын, “ослабела цепь моих доводов, исчерпались аргументы — я не мог больше доказывать, что революция была во благо”. То есть для него “впадание” (его слово!) в тюрьму носило, если хотите, провиденциальный характер.

Есть ещё важный сопоставительный момент. Посмотрите: «Братья Карамазовы» написаны к началу 1880-х годов. Дмитрий, Иван, Алёша — они молоды, они, конечно, доживут и до 1914 года, и до революции — и попадут под “красное колесо”. Им придётся сделать выбор своей судьбы: с кем идти, как себя ощущать... Достоевский предвидел такую судьбу своих героев, то, что случится с Россией, и описал это в «Бесах», «Братьях Карамазовых». А для Солженицына это были сбывшиеся пророчества. Он вообще поразительно благодарен Достоевскому — и много об этом говорил — за пророчество о России. Солженицын описал, что действительно произошло в ХХ веке. Получается, что это единое полотно русской жизни, в котором нет зазора. Просто один сделал свою работу за XIX век, а другой — за XX. И для меня совершенно естественно было заниматься Солженицыным после Достоевского, наряду с Достоевским.

— Как возникла идея писать именно биографию? Ведь чаще всего это жанр посмертный…

— Ни о какой биографии я вообще не думала. В 2000 году я начала совсем другую книгу, она называлась «Феномен судьбы Солженицына в контексте русской литературы». Там должны были быть такие, например, главы: «Уроки Достоевского в творческой судьбе Солженицына» (она написана и опубликована), «Лев Толстой и Солженицын» (выступала с этим материалом на писательских встречах в Ясной Поляне), «Опыт “Острова Сахалин” в творчестве Солженицына», заметки об Ахматовой, М. Булгакове... Иными словами, я задумала историко-литературное исследование о взаимодействии Солженицына с русской классикой на разных уровнях: на уровне судьбы, мотивов, сюжетов, идео­логии. Я хотела понять, кто на кого и как влиял.

И вот для этой книги мне потребовалась подробная биографическая канва — рабочая хронология, которая могла бы стать Приложением. Стала собирать материалы. На это ушло года два. И в конце концов я обнаружила то, с чем никогда не сталкивалась (это у меня шестая биографическая книга — и нигде такого не было): огромное количество нелепостей, неточностей, клеветы, лжи, которая требовала выяснения и опровержения.

Вот тогда я и обратилась к Александру Исаевичу. Он знал обо всём этом в общих чертах. Но размеров бедствия, мне кажется, не предполагал даже он: ведь вся эта ложь затрагивала его родителей, семью, детство, военные годы, лагерь, изгнание — весь его путь.

Например, пишут, что Солженицын не был на передовой, где-то там отсиживался. Я не могу просто ответить клеветнику — нет, был! Не болел раком, всё придумал — нет, болел! Тут нужны документы, доказательства, всё должно быть подкреплено аргументами неотразимыми, поставлено на прочную основу. А это огромная работа, прежде всего с архивами. Но чтобы её начать, мне нужно было многое прояснить у самого Александра Исаевича.

И вот с 2001 года началась работа с Солженицыным. Я приезжала к нему в Троице-Лыково с диктофоном и задавала вопросы уже по моей “сетке”. Она имела рабочее название: «Летопись жизни и творчества». За несколько лет образовался большой материал. При этом Александр Исаевич мне всегда говорил: “Я биографии при жизни не хочу. Это не в русской традиции”.

Как же получилось, что мои рабочие записи трансформировались в биографию для ЖЗЛ? Издательство «Молодая гвардия» объявило в конце 2005 года о старте проекта «Биография продолжается». Позвонили Солженицыным, говорили с Натальей Дмитриевной — она им объясняла, что Александр Исаевич не считает возможным издание прижизненной биографии. Тогда представители издательства просто намекнули, что их звонок носит уведомительный характер и что биография всё равно будет. Получалось, что они закажут её автору, который воспользуется всё тем же враньём, и прояснено ничего не будет. То есть Солженицыну фактически не оставили выбора — и он решил: раз прижизненной биографии всё равно быть, пусть её напишет человек, давно работающий с материалом. Так и возникла моя кандидатура как биографа.

— То есть фактически книга у Вас уже была готова?

— Что вы! Всё это на меня буквально свалилось в феврале 2006 года. Я, конечно, собрала большой материал, но вовсе не для такой книги. Летопись — это не текст, не повествовательные главы и даже не канва. Это всего лишь схема: дата, событие, документальное доказательство. Книгу (сорок одна глава, пролог и заключительная часть) я писала заново, с чистого листа, выстраивая композицию, складывая сюжеты глав, находя нужный тон повествования, пытаясь рассказать о всех этапах пути. Кроме того, нужно было уместиться в объём и сроки.

Я отчётливо себе представляла, какие сложности у Солженицына были с биографами. Он их заслуженно не любил. О совокупном отряде своих биографов он не раз говорил и писал: “На меня врут, как на мёртвого”. Я поставила себе задачу написать о нём как о живом. Это — совсем другая мера ответственности. Я отвечаю не только перед Богом или историей (как в случае с Достоевским), но и перед очень многими живыми людьми, которые принимали участие в истории солженицынской жизни. Я должна была всё знать доподлинно — “версиям”, “фантазиям”, “домыслам” места не было.

При этом мне дали всего год. Я, правда, выпросила полтора. Издательство хотело, чтобы к началу юбилейного 2008 года книга вышла. На работу у меня было 16 месяцев — ежедневного писания, с утра до позднего вечера. Разделите-ка 900 страниц на количество дней в этих месяцах и посчитайте, сколько нужно писать ежедневно, не пропуская ни дня! У меня получалось по 14–15 часов обязательной работы.

При этом учтите, что, когда я работала над своей летописью, мне многие материалы были не нужны, я о них и не спрашивала. Я знала, например, что мой герой в юношестве писал — но мне было неважно что. А здесь — наоборот. Тут важен каждый нюанс. Первая девушка. Первые товарищи. Первые строчки. Сокурсники. Однополчане. Солагерники. Семья. Дети. Ближний круг. Мне пришлось добирать огромное количество материала. И надо сказать, что документы и свидетельства на меня посыпались, как из рога изобилия. Я привезла от Солженицыных огромный архив — комната, в которой я работала, вся сплошь была заставлена ящиками и коробками, между которыми я едва пробиралась. Больше всего я боялась, что начнётся пожар или меня затопят соседи. Потому что здесь были бесценные материалы, подлинники, уникальные автографы.

— Открыли ли Вы для себя что-то неожиданное в Вашем герое, работая с этими архивами?

— Вы знаете, меня поразили его детские и юношеские тетради, рукописи, стихи, проза, рассказы. Оказывается, он “издавал” рукописные детские журналы. В них он одновременно и автор, и издатель, и редактор, и журналист. Там есть переписка автора с редакцией — он был и автором, и редакцией. Солженицын с детских лет играл в литературу, причём играл всерьёз. Он создавал мир литературы вокруг себя. Он проставлял в своих журналах тиражи. Тиражи росли от месяца к месяцу, потому что “редакция” придумывала приманки для “читателя” — кроссворды, ребусы, шахматные задачи. И всё это в одном лице. Я поняла, что для него литературное поприще с самого начала было лучшим из того, что есть в мире.

Оказалось, что литератором он родился и уже в десять лет реализовался. В моей книге приведена факсимильная обложка его повести «Синяя тетрадь» 1929 (!) года. Это повесть о сыщиках и разбойниках, о некоем таинственном ВВ, которого преследует полиция... Потом у него был целый цикл о пиратах… В 1934 году “выходит” «Полное собрание сочинений Александра Солженицына» — в школьных синеньких тетрадках. Том прозы, том стихов. Причём некоторые повести существуют в четырёх-пяти вариантах, редакциях, и он их все сохранял…

Это настоящее писательское сознание. Литература познаётся им комплексно — и как журнально-издательское дело в том числе. И в виде библиотеки, и виде самиздата. Его заботит всё сразу, весь мир литературы в совокупности. Вот это меня поразило. Потому что этого никто не знал, он никому не показывал этих своих тетрадок. И даже не хотел, чтобы я об этом писала. Он считал, что эстетического анализа этот “мусор” не выдерживает. Но я взглянула на его детские сочинения с точки зрения развития писательского сознания — и это дало результат. Теперь представьте: в 1959-м написан «Один день Ивана Денисовича». Когда я поняла, что к этому моменту Солженицын не дебютант в литературе, а у него уже тридцать (!) лет писательского стажа, о котором никто не знает, — я поняла, откуда взялся «Иван Денисович». Это тридцать лет беспрерывного писания и заучивания (когда нельзя было записать). Тридцать лет преданной, безостановочной, одержимой работы в качестве писателя, публициста, аналитика. В 1956-м он вышел из ссылки, литературу современную знает плохо. Учительствуя в Рязани, что он делает? Он берёт «Литературную энциклопедию» и её прорабатывает, составляет конспекты на каждого автора, прямо по алфавиту — и понимает, что нужно читать. Я видела эти конспекты. Разговоры, что он никого кроме себя не признаёт, — полная чушь.

— Как ощущает себя автор биографии, чей герой не только может её прочитать, но ещё и сам является крупнейшим писателем?

— С самого начала я поняла: во что бы то ни стало нужно, чтобы Солженицын прочитал то, что я пишу. И я сама попросила его просматривать текст на предмет фактуры. Он был очень удивлён, что я об этом прошу. Вообще-то в свои тексты я вмешиваться не позволяю — и Солженицын об этом знал. Но я сказала ему: “Без вашего участия я буду к своей книге относиться как к слепому инвалиду. Я человек другого времени, у нас разница не только в возрасте, но и в социальном опыте. Я не воевала, не арестовывалась, не сидела в лагере, не переживала изгнания. Моя жизнь сложилась более ровно и спокойно. Я буду путаться в военных, лагерных реалиях. Мои ошибки создадут тот ресурс неточности и недостоверности, которым меня будут потом попрекать и который подорвёт всю книгу”.

Он согласился. И вот тут меня ждало второе открытие: как человек такой огромной известности и писательского самосознания (я бы сказала, самостояния), как он способен уважать труд другого. Фактура — так фактура. И больше ничего, никогда. Он даже не позволял себе что-то советовать — насчёт построения, заголовков, сюжетов: пишите то-то — не пишите то-то, здесь лучше так построить, а здесь вот так…

У меня есть целая стопка листочков с пометами Солженицына. Кроме того, свои впечатления он записывал на магнитофон, у меня все эти записи хранятся. Что он исправлял? Вот один пример. Я описываю сцену водворения на Лубянку после ареста Солженицына в 1945 году и говорю, что арестанта “переодели в казённое”. Александр Исаевич пишет на полях: “Нет. Лубянка была единственной следственной тюрь­мой в СССР, где оставляли в своём”. Вот такого рода детали бесценны для биографа. Ведь мне каждый сиделец сказал бы: “Это неправда!” А если есть неправда в малом, значит, есть она и в большом.

Точно так же с военными реалиями. Я пишу: однополчанин майор такой-то. Солженицын делает пометку: в этом году он ещё не был майором, стал им позже. Или я называю марку артмашины: аббревиатура из четырёх букв. Но оказывается, что в 1943 году, когда Солженицын попал на передовую, одну букву она уже утратила. Откуда я могла это знать? Или ещё: после артиллерийского училища офицер Солженицын проявил незаурядные способности лектора-аналитика. Его назначили политинформатором. Я пишу — политинформатором полка. Он отмечает: “Нет, вы меня сильно повысили. Не полка, а батальона”.

— То есть книга Ваша выверена до мелочей. Можно ли сказать, что историческая справедливость по отношению к Солженицыну восстановлена?

— Когда я прислала Александру Исаевичу последние две части, он записал мне на магнитофон очень хорошие слова. Именно о восстановлении справедливости он и сказал.

А ложь не прекращается до самых последних дней. Буквально только что мне пришлось печатно опровергать якобы сказанные им несправедливые слова об украинцах — их вроде бы откопали в его выступлении в Хабаровске в мае 1994 года. На самом деле в этот день Солженицын ни в каком Хабаровске не был и даже ещё не выехал из Вермонта. Не удалось обнаружить процитированные украинской газетой слова ни в одном его последующем выступлении. А ведь на Украине начался сбор подписей под возмущённым письмом протеста…

Или взять коллизию вокруг книги «Двести лет вместе». Никто не обязан эту книгу всецело принимать и тем более хвалить — мнения о ней могут быть разные. Но когда оппоненты, вместо спора с автором, берутся его дискредитировать как личность, прибегая к аргументам КГБ 1970-х годов, — это недостойно. Спорь с концепцией, взглядами, но не опускайся до уровня: а сам ты кто такой? Ты же был полицаем, власовцем, стукачом…

Иные “биографы” говорят: вот и онкологического заболевания у него не было, это придумано для украшения биографии. От таких болезней ведь не поправляются. В ответ на это я показываю документы из Ташкентской онкологической клиники, воспоминания его врачей, справку о дополнительном питании, справку о рентгеновском облучении, анализы крови... И вообще это какое-то поверхностное представление, что Солженицын чудом, в один момент вылечился от рака. В 1952 году — операция, зимой 1954-го — метастазы и полтора месяца облучения, летом 1954-го — ещё два месяца рентгенотерапии. Потом болезнь настигла его уже в Рязани. В 1958 году — полуторамесячный курс химиотерапии. 1960 год — повторный курс химиотерапии. Мало кто задумывается, что «Один день Ивана Денисовича» написан между двумя курсами тяжёлой химиотерапии.

Александр Исаевич всегда считал, что ему мало отпущено времени, поэтому нужно успеть сказать главное. Почему ещё в 1958 году он взялся писать «Архипелаг»? Ещё и потому, что прошёл химиотерапию с неизвестным исходом. А тогда только-только появилось лекарство, которое давало надежды на то, что метастазы локализуются и “замрут”. В начале 50-х медицина давала ему не более восьми лет жизни. Я читала письмо первой жены Солженицына Натальи Алексеевны Решетовской — в 1957-м она пишет своей матери: “Я подняла в Ленинке всю медицинскую литературу. То, что Саня перенёс, — это максимум восемь лет (считая с 1952-го)”. То есть она посчитала, что к 1961-му году его не станет. А в 1961-м был опубликован «Иван Денисович»…

— “Миг вожделенный настал — окончен мой труд многолетний…” Что дальше?

— Нет, труд не окончен. У меня есть в конце книги объёмная хронология жизни Солженицына — там написано: «Биография продолжается»… Под этой чертой, подведённой 17 сентября прошлого года, когда рукопись была сдана в издательство, существует уже много записей. Солженицын живёт, даёт интервью, публикуются материалы о нём, происходят разные события. Вот родился внук Андрей. Недавно Солженицына наградили болгарским орденом Христо Ботева. Всё это я учитываю, собираю.

В своей книге мне пришлось сознательно себя ограничивать. Многие, например, спрашивают, а почему здесь нет того-то или того-то человека. Ведь он так Солженицыным восхищался, так о нём интересно писал, так много Солженицын для него значит. Я отвечаю: да, конечно, — но Солженицын с ним незнаком, или знаком мало, поверхностно. Этого человека в жизни Солженицына фактически не было. Солженицын в его жизни — да, был, но не наоборот.

Пришлось ограничивать себя и в разделе «Изгнание». Я написала о взглядах Солженицына на изгнание, о том, как жила в изгнании его семья. Но есть и другая точка зрения: как Европа, Америка смотрели на изгнанника. Этот материал у меня есть, причём обширный. Он вполне может составить отдельную книгу.

— Книжка вышла недавно, но уже замечена и отмечена. Она попала в шорт-лист «Большой книги» — и её победа в этой премии будет вполне заслуженной. Что пишут о биографии Солженицына критики?

— Книгу на удивление очень хорошо приняли. Я ожидала жёсткого приёма. Александр Исаевич, слыша мой прямой эфир на «Эхе Москвы», сказал: “Как же ей (то есть мне!) сейчас будет тяжело!” Мне казалось, что старые клевета и ложь по адресу героя книги немедленно и неизбежно перейдут на саму книгу. Я ждала такой реакции нашей литературной общественности и собиралась выставлять документы, приготовилась защищаться. И вдруг прекрасные рецензии — Андрея Немзера, Павла Басинского, Натальи Дардыкиной, Елены Дьяковой, Сергея Шаргунова, Аллы Латыниной, Бориса Соколова и многих других достойных критиков, уже свыше тридцати откликов. У меня просто слёзы градом от такой реакции. Попаданию в шорт-лист «Большой книги» я тоже очень рада — прежде всего потому, что литературная общественность повернулась лицом к моему герою, обрадовалась за него, подтвердила его неоспоримое право на прижизненную биографию, оценила книгу как правдивую и достоверную. Для меня это радость — непредвиденная, неожиданная, счастливая.

Символично, что сигнал книги вышел в свет 5 марта, в день смерти Сталина. На экземпляре, который я подарила Солженицыну, я написала: “Дорогому Александру Исаевичу Солженицыну, герою этой книги, с невообразимым, но случившимся счастьем быть её автором”.

Послесловие

Это интервью уже было готово, когда Александра Исаевича не стало. Мы решили ничего не менять в тексте, но обратились к Л. И. Сараскиной с таким вопросом: “Как сложится судьба книги теперь — ведь писалась она о живом Солженицыне? Будет ли «биография закончена»?” Вот что ответила нам Людмила Ивановна.

— После выхода книги (за полгода она успела выдержать два издания) биография Александра Исаевича длилась в буквальном смысле этого слова ещё только пять месяцев. 3 августа, незадолго до полуночи, Солженицын умер от острой сердечной недостаточности и был похоронен 6 августа на кладбище Донского монастыря. Начиная с утра 4 сентября, когда Москва прощалась с писателем в Российской Академии наук, я тем более чувствовала себя обязанной продолжать работу над биографией. Общалась с журналистами, отвечала на вопросы, давала интервью для радио и телевидения, участвовала в “круглых столах”, выступала на встречах с читателями и пресс-конференциях. Собрана масса нового материала — отклики на кончину великого человека, итоговые оценки его жизни и творчества со всех концов мира. Буду продолжать эту работу до конца текущего года — Солженицын не дожил до своего девяностолетия всего четыре месяца. Теперь все юбилейные мероприятия, к которым готовились давно, преобразовались в мероприятия «Памяти Солженицына» — и книжная выставка на Московской международной книжной ярмарке (она побывает во Франкфурте и в Софии), и научные конференции, которые пройдут в Кисловодске, Петербурге, Москве, Париже. Кроме того, собираюсь побывать в Ростове — городе детства и юности Солженицына: выступлю в библиотеках города, встречусь с теми, кто его знал и любил. А недавно я вернулась из поездки в Италию, где в курортном городе Римини, в рамках ежегодного христианского фестиваля была развёрнута огромная (1000 кв. м) выставка-экспозиция «Жить не по лжи!», подготовленная совместными усилиями общества «Россия христианская» и Русского Общественного Фонда Александра Солженицына. Были собраны и показаны интереснейшие образцы самиздата (в основном «Архипелаг ГУЛАГ» в машинописных копиях и фотографиях). Я привезла в Римини (и, конечно, увезла обратно!) личные вещи А. И. теперь уже легендарных времён — лагерные номера, чётки, письменные принадлежности, блокнот, записную книжку, учительский портфель. Надо было видеть тот огромный энтузиазм, с которым ежедневно выставку посещали три — три с половиной тысячи человек. Специально подготовленные экскурсоводы рассказывали о жизни и творчестве писателя, а молодые посетители подолгу не уходили из зала, сидели часами на полу, под стендами, дискутировали, общались. Для них Солженицын — герой Италии, России, всего мира, а я, биограф, — свидетель его жизни. Всё это важные, вдохновляющие впечатления. Надеюсь подготовить заключительный раздел для следующего издания книги в серии «ЖЗЛ», теперь уже в обычной обложке. Так что книга будет закончена (она, кстати, получила диплом национального конкурса «Книга года» XXI Мос­ковской книжной выставки-ярмарки в номинации «Humanitas»), а биография писателя в широком, метафизическом смысле будет продолжаться.

Сергей Волков