“Я тоже посетил…”

— Я терпеть не могу длинных анализов, когда об одном стихотворении пишется огромная статья, разжёвывается ненужное, да ещё заумная научная лексика бывает чрезвычайно скучна. Всё это может убить стихотворение. Самое неприятное, когда от текста остаётся мёртвая ткань. Нечто вроде мёртвой бабочки с прозрачными, потерявшими окраску крыльями. Разъяли музыку как труп — и не собрали.

— Есть ли такие вещи, которые нельзя делать по отношению к стихам?

— Не люблю, когда к стихам относятся как к некоей философской доктрине, когда на основании одного стихотворения поэту приписывается определённое мировоззрение. Поэт, как правило, противоречит сам себе: в одном стихотворении утверждает одно, в другом — другое, может быть, даже противоположное. Тот же Пушкин — то скажет о друзьях, как он их любит, то напишет: “Что дружба? — жалкий пыл похмелья”. Стихи — это такое живое, противоречивое дело. Если поэт раз и навсегда для себе решит, что Бог есть или Бога нет, мне кажется, он будет писать хуже. Потому что в этом-то месте, между “да” и “нет” как раз и искрит… Это относится не только к поэту, но и вообще к человеку. Раз и навсегда решить какие-то вещи — значит ограничить, обеднить себя. Самое важное — это всю жизнь сосредоточенно мыслить, напряжённо чувствовать и не считать, что всё понял до конца.

Ну вот понятно, что без Бога нельзя, он тебе интимно нужен. А потом ты опять увидишь страшные кинокадры, скажем, Освенцима. И, посмотрев на этих детей за колючей проволокой или груду обуви, оставшейся от них, подумаешь, что Господь не мог такого допустить. Как сказано у Пушкина: “Ум ищет Божества, а сердце не находит”. Наше-то сердце не выдерживает — как же Он мог вынести такое? А потом опять посмотришь на облака, пролетающие по небу, на прорвавшееся сквозь них солнце — и вновь почувствуешь Его присутствие в этом мире. Всё это и создаёт то напряжение, которое необходимо для поэзии.

— Но мне почему-то кажется, что Вы пишете стихи именно в те моменты, когда облака летят по небу… И про то, что смысл есть.

— Пожалуй. И тем не менее.

— А нужно ли знать читателю, какие именно это были моменты — не эмоционально, а фактически, биографически?

— Как сказала Цветаева, поэты делятся на поэтов “с историей” и поэтов “без истории”. Для первых биография важна — допустим, так обстоит дело с Пушкиным. Но при этом жаль, что обстоятельства его жизни для многих заслоняют созданное им. Для поэтов без истории — можно обойтись без биографических подробностей. Не думаю, что нужно копаться в биографии Фета или Тютчева, чтобы понять стихотворение «Чем душе, и не знаю, помочь…» или «Люблю грозу в начале мая…». Хотя для школьников, для привлечения их интереса и там, в биографии Фета или Тютчева, есть, безусловно, очень увлекательные вещи. Многое, кстати сказать, объясняющие в их творчестве. Многое, но не самое главное. Вообще для начала важно понять, есть ли у поэта лирический герой или его нет…

— А как Вы трактуете это понятие? По-нашему, по-школьному, это “я” в стихотворении.

— Нет, это неверно. “Я” — это может быть не лирический герой, а просто сам поэт, его мысли, чувства. Так чаще всего и бывает. Вот у Тютчева никакого лирического героя нет. Вообще это понятие требует осторожного и осмотрительного к себе отношения. Лирический герой — это нечто такое, что принёс с собой романтизм: поэт не согласен с устройством этого мира, борется с ним, презирает его (жизнь никак угодить ему не может), противопоставляет себя миру и “непосвящённой толпе”. Таков, например, Бальмонт. Или Бенедиктов. Но уже к Лермонтову понятие “лирический герой” отношение имеет весьма относительное. «Выхожу один я на дорогу…» — здесь в стихах перед нами предстаёт он сам, а не его лирический герой: недаром эти стихи, как и большую часть других его стихов, мы читаем от своего имени. А Тютчев вообще говорит за всех людей, вместе с ними. “О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней” — и надо было бы сказать “я”, а он говорит — “мы”. Или ещё пример: “Кончен пир. Мы поздно встали. Ночь достигла половины…” А когда говорит от первого лица, то всё равно говорит о том, что имеет отношение к каждому человеку. Его волнует мысль об этом мире: “Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые…” То же можно сказать о Баратынском: у него тоже работает поэтическая мысль в стихах, берёт на себя главную нагрузку.

Лирическим героем читатель вынужден любоваться, на это лирический герой и рассчитан. А Баратынский вовсе не хочет, чтобы им любовались. И у Мандельштама, мне кажется, нет лирического героя. “Дано мне тело, что мне делать с ним” — это речь любого человека о себе. Эти стихи может присвоить любой. Как и «Вновь я посетил» или «Я вас любил; любовь ещё, быть может…» — это каждый может прочесть от своего лица.

— А у кого же тогда есть лирический герой?

— У кого? У Байрона, пожалуй (Смеётся). О Бенедиктове, Бальмонте я уже говорил. Может быть, у раннего Маяковского, когда он свою душу предлагает вытащить, растоптать и дать толпе, “окровавленную”, “как знамя”. Вообще, какое-то это сомнительное понятие “лирический герой” — оставим его литературоведам.

— Александр Семёнович, как относиться к стихам начинающих? Многим учителям приходится быть первыми читателями и критиками неумелых стихов своих учеников. Как себя здесь правильно вести? Вам, наверное, приходилось самому бывать в таких ситуациях?

— И сегодня приходится. Я получаю много стихов по электронной и обычной почте. Большей частью это дикая графомания. Мне приходится человеку говорить правду. Но так, чтобы его не обидеть. Например, я говорю так: “Именно потому, что я отношусь к Вам с уважением, я должен сказать, что стихи плохие”. Но если речь идёт о школьнике, тут всё несколько иначе. Он нуждается в ободрении, в сочувствии, потому что в этом возрасте хороших стихов никто не пишет. Почти всегда они беспомощны — даже у будущих больших поэтов. Учитель может сказать: “Было бы хорошо, если бы ты в стихах смог показать, как ты живёшь, есть ли у тебя в комнате стол, стул, диван, куда смотрит твоё окно: во двор или на улицу, и если на улицу, то на какую”. Нужно, чтобы стихи были конкретными, предметными, а не абстрактными. Ещё, конечно, следует обращать внимание на технику стиха, рифму, ритмику, строфику…

— А Вы помните какую-нибудь из первых оценок Ваших стихов?

— Я, конечно, писал очень слабые стихи — мне ведь было восемь лет. Правда, никому их не показывал. Потом стал писать чуть лучше и даже прослыл в школе поэтом. Читал на вечерах. С ужасом вспоминаю о своём детском тщеславии! А в старших классах у нас была замечательная учительница Зинаида Яковлевна Рез. Я очень её любил, уроки литературы были для меня счастьем. (С тех пор я учителя литературы, любящего и знающего литературу, любящего стихи и прозу, считаю одним из самых необходимых людей на свете.) По её инициативе мы организовали классный литературный журнал. Мои стихи она одобряла и даже как-то меня свела со своим знакомым писателем Владимиром Поляковым. Он привёл меня в журнал «Звезда», там хотели напечатать мои стихи — в десятом-то классе! Какое счастье, что потом они от этой затеи отказались!

Нельзя внушать пишущему необоснованных надежд. Нет ничего хуже вундеркиндов, с презрением глядящих на товарищей, уверенных в себе, запускающих всё ради дурных стихов.

— В ряде стихотворений, особенно последних, у Вас настойчиво звучит мысль о том, что стихи уже никому не нужны, на смену им приходит проза, да и ту читают всё меньше. Это так — или только кажется?

— Есть какие-то печальные мысли по поводу состояния нынешнего искусства вообще, не только поэзии. Я недавно беседовал с Сергеем Слонимским — он мне сказал, что дела в музыке обстоят ещё хуже, чем в поэзии: в основном композиторами теперь считаются те, кто пишет не музыку, а невесть что и так, как будто никогда не было ни Моцарта, ни Бетховена, ни Шостаковича. Мне кажется, и в живописи происходит нечто похожее: все эти инсталляции, “фантазмы” и уродство, вся эта авангардная невнятица — это так скучно! И из современных стихов тоже уходят смысл и музыка. Мне приходится читать множество поэтических сборников последних лет — и впечатление такое, что авторы никогда не читали ни Ахматову, ни Мандельштама, об Анненском я уже и не говорю. Безответственная болтовня в стихах — и чем бессмысленнее, тем лучше. Вот, например, один из современных модных поэтов, “подающих большие надежды”: “Сморгни и это. Это шапка облак, всё выше вздымаемая щами, выпихивает нас во краткий обморок… // Уж небеса в шиповнике горою, // Там пылесос безвидный под воздухом, // Но брата нашего и со сестрою, // Вопьёт, как слёзы, единым духом”. Полная ахинея. Но это нравится, это превозносится как некое достижение!

С другой стороны, и не должно быть множества хороших поэтов. Такого никогда и не было. Советское время тоже породило огромное количество дурных стихослагателей, писавших на нужные темы, скучно и плохо. Но читатель, хоть сколько-нибудь интеллигентный, понимал, как к таким стихам относиться. И сегодня пишущее большинство внушает оторопь и уныние. Печальнее всего то, что это большинство заслоняет талантливых поэтов. Читатель же, встречаясь с “дурной бесконечностью”, вообще теряет доверие к сегодняшней поэзии. А критики — вы не представляете себе, какое глубокомыслие разводят они по поводу беспомощных новаций! И уверяют читателя, что если он равнодушен к таким стихам, то безнадёжно отстал.

— А что можно здесь делать? Вот, например, школа — от неё что-нибудь зависит?

— А как же! Школа может воспитывать вкус, умение отличить подлинную оригинальность от подделки. Человек, с юных лет читавший Пушкина и Тютчева, Пастернака и Заболоцкого, вряд ли прельстится стихотворным жульничеством, безмыслием и болтовнёй.