От парадокса к трюизму, или Восстановление нормы
Проза Сергея Довлатова
“Одним из серьёзных ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением”, — говорит Сергей Довлатов в одном из интервью.
“Я шёл и думал — мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда”, — пишет он в «Заповеднике».
Мир, изображённый в книгах Довлатова, трагичен и абсурден. Безумие стало естественным, а нормальное, доброжелательное, естественное и интеллигентное — из ряда вон выходящим. В сфере человеческих отношений царит случайное, произвольное и нелепое.
При беглом чтении Довлатова создаётся ощущение нарастающей парадоксальности: надзиратели опасаются тех, кто должен им подчиняться, зэки исполняют на сцене роли видных партийных деятелей, служители пушкинского культа не замечают живого таланта в двух шагах от себя. Но декларацией банальной идеи абсурдности мира не определяется довлатовское творчество.
Сделать шаг от парадокса к трюизму для Довлатова гораздо важнее, чем констатировать видимую жизненную сложность и безысходность. Довлатов проделывает путь от усложнённых крайностей, противоречий к однозначной простоте. “Моя сознательная жизнь была дорогой к вершинам банальности, — пишет он в «Зоне». — Ценой огромных жертв я понял то, что мне внушали с детства. Тысячу раз я слышал: главное в браке — общность духовных интересов. Тысячу раз отвечал: путь к добродетели лежит через уродство. Понадобилось двадцать лет, чтобы усвоить внушаемую мне банальность. Чтобы сделать шаг от парадокса к трюизму”. При всей нелепости окружающей действительности герою Довлатова удаётся ухватиться за избитую, но спасительную истину.
Словарь Ожегова определяет парадокс как “странное мнение, расходящееся с общепринятым <...> положением”. Мир Довлатова расходится с общепринятым, нейтральным представлением о нём, это катастрофическое, неестественное “стечение обстоятельств”. Но Довлатов касается абсурдных ситуаций не из любви к абсурду: “Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение нормы, это и есть моя тема...”
Образцом нормы и гармонии может служить неприступно простой, по сравнению с “тёмными” текстами А. Битова и С. Соколова, язык Довлатова. Довлатов любил повторять: “Сложное в литературе доступнее простого”. В «Зоне», «Заповеднике», «Чемодане» автор пытается вернуть слову высыпавшееся из него содержание. Но ясность, прямота довлатовского высказывания — плод сомнений, блужданий — человеческих и стилистических. Стремление Довлатова перейти от парадокса к трюизму дало повод П. Вайлю и А. Генису назвать его “трубадуром отточенной банальности”. Действительно, Довлатов говорит о банальных вещах, но заставляет нас эту банальность переживать как выстраданное, как итог.
В первой книге — сборнике рассказов «Зона» — Довлатов разворачивает впечатляющую картину мира, охваченного ужасом, жестокостью, насилием. “Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая”. «Зона» — записки тюремного надзирателя, но, говоря о лагере, Довлатов порывает с “лагерной темой”, подводя нас к зеркалу — изображая “не зону и зэков, а жизнь и людей”. «Зона» писалась тогда (1964), когда только что прозвучали Шаламов и Солженицын, однако Довлатов избегает соблазна выгодно эксплуатировать экзотический жизненный материал. Акцент у Довлатова сделан не на воспроизведении чудовищных подробностей армейского и зэковского быта, а на выявлении обычных жизненных пропорций добра и зла, горя и радости. Зона — модель мира, государства, человеческих отношений. В замкнутом пространстве усть-вымского лагпункта сгущаются, концентрируются обычные для человека и жизни в целом парадоксы и противоречия. Беспредел — Макеев полюбил школьную учительницу, тощую женщину с металлическими зубами и бельмом на глазу, наблюдая её на пороге уборной. “Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек! <...> Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это весёлые блестящие глаза?” — обращается к уголовникам загримированный Ленин. Осколок красивой чашки величиной с трёхкопеечную монету заставляет зэков утирать слёзы. “Милые в общем-то люди, хотя и бандиты”, — настраивается на сентиментальный лад надзиратель Алиханов, глядя на заключённых, и тут же узнаёт, что съеденные им котлеты из капитановой жучки.
Абсурд уравнивает палача и жертву, охранника и заключённого. Надзиратель — такая же жертва обстоятельств, как и заключённый. Они в равной мере зависят от “стечения обстоятельств”, фатальных факторов и мерзостей судьбы. Идея взаимозаменяемости, общечеловеческого сходства выражена в столкновении надзирателя Алиханова со своим двойником — зэком Купцовым, живущим по принципу “один всегда прав”.
В противовес идейным моделям “каторжник — страдалец, охранник — злодей”, “полицейский — герой, преступник — исчадие ада” Довлатов вычерчивает единую, уравнивающую шкалу: “По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы говорили на одном приблатнённом языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения <...> Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключённый годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы”.
Принято говорить об автобиографизме Довлатова. «Зона», в которой соблюдены все формальные принципы документальной прозы, не исключение. Но это псевдодокументалистика. Известно, что позже в трёх разных рассказах Довлатов даст три версии женитьбы на одной и той же женщине. Читатели неоднократно пытались поправить Довлатова, напоминая ему, “как это на самом деле происходило”. Между неблагополучием героя и автора «Зоны» вряд ли можно поставить знак равенства. И дело не в отсутствии точности, не в разности деталей: неблагополучие, по Довлатову, коренное состояние человека, лишь маскируемое шелухой покоя, достатка, социальными ролями и профессиональными статусами, “вмиг облетает с человека шелуха покоя и богатства, обнажается его израненная, сиротливая душа” («Чемодан»). Все герои Довлатова — “крестовые братья и сёстры”. Отсюда и авторская позиция — не предъявлять своим героям счёт, уравнивать их в правах и несчастьях.
Парадоксальность воспроизводимых в «Зоне» ситуаций ведёт Довлатова к банальному заключению о том, что осудить человека невозможно. Зло в художественной системе Довлатова непреднамеренно, произвольно, порождено общим трагическим течением жизни, ходом вещей: “Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже — плохим эстетическим вкусом”. Над угнетающим разнообразием уродств торжествует главная эмоция рассказчика — снисходительность: “Человек человеку — табула раса. Иначе говоря, всё, что угодно”. Человек редко становится злодеем в результате нравственного выбора, подчиняясь “общим тенденциям момента”. Герой Довлатова не сокрушается подлостью Купцова, пырнувшего его ножом, или нравственным безобразием уголовников, изрубивших собаку на котлеты. Алиханов делает трудный и мучительный выбор, отказываясь от системы ценностных установок, определяющего взгляда на мир, оставаясь “учеником собственных идей” — непримкнувшим, неосудившим, не бросившим камень. Так, балансируя на грани нокаутирующей истины об абсурдности, бессистемности, общей парадоксальности жизни, Довлатов делает спасительный шаг к банальному состраданию, жалости — “ощущению нормы”.
“Безумие становится нормой” в другой книге Довлатова — «Заповедник» (1978–1983). Всевозрастающий абсурд подчёркнут символической многоплановостью названия. Заповедник — клетка для гения, “эпицентр фальши” (А. Генис), заповедник человеческих нравов, изолированная от остального мира “зона культурных людей”, мекка опального поэта, ныне возведённого в кумиры и удостоившегося мемориала.
В «Заповеднике» Довлатов утверждает своего героя в мысли: мир — это неестественное стечение обстоятельств. Но если по отношению к происходящему у Довлатова преобладает сарказм, то по отношению к человеку — жертве времени и обстоятельств — жалость. Не особо сомневаясь в ущербности мира, Довлатов избегает ставить диагноз своим героям. “По отношению к друзьям владели мной любовь, сарказм и жалость. Но в первую очередь — любовь”, — пишет он в «Ремесле». Эта установка имела важные последствия. Довлатов избегает называть себя писателем, предпочитая позицию рассказчика: “Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик — о том, как должны жить люди. Писатель — о том, ради чего живут люди”. Становясь рассказчиком, Довлатов порывает с обиходной традицией, уклоняется от решения нравственно-этических задач, обязательных для русского литератора. В одном из своих интервью он говорит: “Подобно философии, русская литература брала на себя интеллектуальную трактовку окружающего мира <...> И, подобно религии, она брала на себя духовное, нравственное воспитание народа. Мне же всегда в литературе импонировало то, что является непосредственно литературой, то есть некоторое количество текста, который повергает нас либо в печаль, либо вызывает ощущение радости”. Для Довлатова нет жизненных задач, которые следует решать посредством слова, напротив, “кто живёт в мире слов, тот не ладит с вещами”. Попытка навязать слову идейную функцию оборачивается тем, что “слова громоздятся неосязаемые, как тень от пустой бутылки”. Для автора драгоценен сам процесс рассказывания — удовольствие от “некоторого количества текста”. Отсюда декларируемое Довлатовым предпочтение литературы американской литературе русской, Фолкнера и — Достоевскому и Толстому.
Безоценочность владеет Довлатовым по отношению к человеческим поступкам, проявлениям. Герой Довлатова сознательно избегает оценок и определений, “называния вещей по именам”. Страдая от любовного и семейного конфликта, он категорически отказывается определить, что такое любовь: “Собственно говоря, я даже не знаю, что такое любовь. Критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь — это я ещё понимаю. А если всё нормально?” О жене Алиханов говорит: “Я так мало знал о ней, что постоянно удивлялся”. О своём квартирном хозяине: “Что он за человек, я так и не понял, был он нелепым в доброте своей и в злобе”.
В написанной в эмиграции «Иностранке» Довлатов пойдёт дальше: человек — табула раса не только для других, но и для себя. Героиня «Иностранки» эмигрирует по неясным причинам. Ее поступок безотчётен: на родине у Маруси полный комплект любящих родителей, поклонники, наряды, материальное благополучие. Но, будучи “девушкой из хорошей семьи”, с вполне предписанным будущим, она возненавидела своего положительного и корректного мужа Диму. Обладая беззаботным и лёгким характером, страдала от легкомыслия соответствующего её требованиям Разудалова.
В лабиринте абсурдной действительности и непредсказуемых человеческих поступков Довлатов сохраняет единственную достойную позицию — “сочувствие движению жизни в целом”. Спасение от парадоксальности видится в неизменной высшей объективности, которая сродни созерцательности, бездействию. Этим объясняется и пассивная, на первый взгляд, позиция Алиханова, будто подчиняющегося обстоятельствам: “Всю жизнь я ненавидел активные действия любого рода. Слово «активист» для меня звучит как оскорбление. Я жил как бы в страдательном залоге. Пассивно следовал за обстоятельствами. Это помогало мне для всего находить оправдания”.
Безрадостный июнь Алиханова сродни болдинской осени: вокруг минное поле жизни, впереди — ответственное решение, нелады с властями, опала, семейные горести. Неразрешимые вопросы реализуются маленькими трагедиями. Личные драмы героев обретают облик «Повестей Белкина», лишённых счастливых жизненных финалов. Творческий взлёт сочетается с жизненным крахом. Герой, впавший в задумчивость, оставлен автором в точке выбора. Величие гения не умаляет у Довлатова ценности грешной и маленькой человеческой жизни. Более того, сам Пушкин — гениальный маленький человек, который “высоко парил, но стал жертвой обычного земного чувства, дав повод Булгарину заметить: «Великий был человек, а пропал, как заяц»”. Герой Довлатова не велик, но столь же пропащ. Как и Пушкин, он не преодолевает, а осваивает жизнь. Ему близко пушкинское невмешательство в нравственность, его “олимпийское равнодушие”: “Не монархист, не заговорщик, не христианин — он был только поэтом, гением, сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе...”
Не вознося Пушкина на мраморную высоту, уподобляя его литературу нечеловеческой грандиозности природы, Довлатов тем самым напоминает нам о назначении гения — озарять нормой и гармонией тёмный человеческий путь, не порывая с абсурдным миром, но и не подчиняясь ему. Свободная от внутреннего пиетета, снижающая пушкинскую тему и одновременно возвращающая ей остроту книга Довлатова перекликалась со сверкающе-безоглядными «Прогулками с Пушкиным» Синявского.
В сборнике «Компромисс» Довлатов — герой и автор — выбирает между лживым, но оптимистичным взглядом на мир и подлинной жизнью с её трёхгрошовыми трагедиями, безобразием и ущербом. Подрумяненные, приукрашенные журналистские материалы Довлатова не имеют ничего общего с действительностью, изображённой в комментариях к ним. “Подлинная жизнь” вытесняется в комментарии, которые, впрочем, становятся у Довлатова основным содержанием новелл. Довлатов уводит читателя за кулисы: вот фасад события —
а вот простой и однозначный смысл вещей, вот пышные театральные декорации — а вот кирпичная стена, огнетушитель, верёвки, вот газетное враньё и притворство — а вот люди, которые за этим стоят.
Отвергая мелкие житейские компромиссы, Довлатов всё же оставляет за собой право на единственный компромисс — соглашение с общим течением жизни. Довлатов не собирается корректировать реальность, он лишь хочет восстановить бескомпромиссную простоту нормы. Норму языка, не знающего пустотелых слов. Норму свободы. Норму разума.
В нашей абсурдной действительности Довлатов “сидит на чемодане”, готовый в любой момент оставить нажитое («Чемодан»). Каждый рассказ в сборнике «Чемодан» — о важном жизненном событии, непростых обстоятельствах. «Куртка Фернана Леже» — о выборе жизненного пути, «Поплиновая рубашка» — о любви и женитьбе, «Приличный двубортный костюм» — о неудавшихся попытках сделать карьеру. Но во всех этих серьёзных, а подчас и драматичных ситуациях автор “собирает чемодан”, который становится олицетворением его эмигрантской, кочевой жизни. «Чемодан» — история человека, не состоявшегося ни в одной традиционной роли, профессии. Каждая вещь в чемодане Довлатову не в пору: натирают номенклатурные ботинки, отвратительны фарцованные носки, не носится офицерский ремень. Герой Довлатова одинаково нелепо себя чувствует, фарцуя носками, занимаясь журналистикой, утверждаясь на поприще монументальной скульптуры.
В чемодан помещены по большей части ненужные вещи, от которых автор не спешит избавиться, укрепляясь тем самым в излюбленной мысли о невозможности отделить лишнее от необходимого. Для того чтобы нажить это барахло, требовалось волноваться, участвовать в жизни, рисковать, испытывать болезненные личные переживания. А значит, “всё, что происходит, серьёзно” — какую бы неистовую улыбку оно ни вызывало, какое бы жалкое выражение ни получило.
Бесполезные вещи Довлатов везёт в эмиграцию как бесценный клад, между двумя крышками помещается судьба в её материальном выражении. Мы принуждены тащить за собой нелёгкую поклажу, но это не сковывает свободы наших передвижений, не заставляет принимать готовые модели существования. Живу, но всегда готов сложить вещи. Владею некоторой собственностью, но всегда готов от неё отказаться. Большим идеям предпочитаю то, что под рукой.
Чувство свободы от навязываемой нам реальности просвечивает во всех книгах Довлатова. Его, собственно, и можно назвать нормой. Шагом от парадокса к трюизму.