О сапожных шнурках, глубоких истинах и писателе Довлатове
Урок представляет собой попытку путём анализа небольшого текста выйти к основам миропонимания и стиля писателя. Мы убеждены в том, что если ученики поймут принципы видения мира писателем, войдут в этот мир, научатся ориентироваться в нём, они смогут далее знакомиться с любыми произведениями писателя, в том числе с "крупноформатными" и более сложными для усвоения.
Для анализа выбраны небольшие тексты Довлатова: «Виктор Шкловский», «Иосиф Бродский», фрагмент «Рыжий» из книги «Ремесло».
Учитель начинает с предупреждения о том, что в литературе простота нередко оказывается мнимой, лёгкость слога – обманчивой, за внешней непритязательностью, безыскусностью часто скрываются глубина и виртуозное писательское мастерство.
Учитель читает рассказик «Виктор Шкловский», в котором маститый советский литературовед (в молодости экспериментатор и "скандалист", по слову В. Каверина) объясняет, почему он не говорит читателям всей правды: "Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки". Учитель замечает: Довлатов же как раз был таким автором, который шёл на риск разговора с читателем, привыкшим к вкусу "сапожных шнурков", – Довлатов расширял вкусовой кругозор такого читателя, ассортимент его чтения…
Вторым приближением к основной части урока становится "анекдот", озаглавленный «Иосиф Бродский»: поэт в госпитале, после операции, "бледный, чуть живой", узнав, что Евтушенко выступает против колхозов, "еле слышно", но категорически заявляет: "Если он против, я – за". (Ученики уже знают, что Бродский, переживший в советской стране нелепый суд из-за обвинения в тунеядстве и ссылку, непонятый в СССР, в эмиграции стал нобелевским лауреатом.)
Учитель, пытаясь подвести учеников к мысли о встрече разных "логик" в прозе Довлатова, спрашивает, каковы отношения двух упомянутых в рассказе лиц и в чём соль этого "анекдота" из жизни литературных знаменитостей. Вводится понятие "конфликт" (серьёзное столкновение двух характеров, позиций и тому подобное). Ученики цитируют последнюю фразу рассказика, Учитель же задаёт вопрос, какими словами можно определить характер в высшей степени неожиданной декларации (Бродский – за колхозы!). Какими бы словами ни оперировали учащиеся ("странная", "неожиданная" фраза и тому подобными), они с помощью Учителя придут к понятиям "парадокс" и "абсурд". (Можно уже здесь обсудить словарные определения этих понятий: "абсурд" – "бессмыслица, нелепость", "парадокс" – "суждение неожиданное, странное, противоречащее на первый взгляд здравому смыслу"; Учитель может указать на родство слов "парадоксальный" и "ортодоксальный" – "неуклонно придерживающийся каких-либо суждений как единственно истинных", латинские морфемы могут быть выписаны на доске: ortos – прямой, правильный; para – возле, при, около; doxa – суждение.) Высказывание Бродского действительно парадоксальное и по первому впечатлению абсурдное; но мог ли Бродский ответить иначе? Ответ на вопрос ясен. Так мы приходим к выводу о естественности парадоксального высказывания (чувство правоты явственно слышится в словах Бродского) – О внутренней логике "абсурда". Этот вывод готовит почву для усвоения скрытой глубины довлатовского стиля, по видимости непритязательного, просто описательного.
Теперь можно перейти к более интересному для анализа тексту – фрагменту книги «Ремесло», который опять-таки касается Бродского. Ученики встречают здесь того же героя, как бы концентрирующего логику абсурда. Учитель предлагает посмотреть, как проявляется абсурдное начало.
Учитель: Найдите и покажите парадоксальные убеждения героя в этом рассказе, парадоксальное восприятие окружающего ("Он был уверен, что Дзержинский – жив. И что «Коминтерн» – название музыкального ансамбля"). Кто или что представляет в этом сюжете "правильные" позиции, противостоящие видению поэта? (Если учитель при этом укажет на доску, где написана пара парадокс – ортодокс, ученикам легче будет обнаружить "противника" поэта – государство.) Учитель задаёт вопрос, можно ли в случае Бродского говорить о бунтарстве, о романтической оппозиционности поэта по отношению к власти, обществу, как в случае лермонтовских или, к примеру, цветаевских стихотворений. Любопытно, что в случае с Бродским отношения как бы односторонни: Если власть склонна насильственно подавлять "инакомыслящего" поэта, то поэт попросту не замечает государство.
Однако далее возникает интересный вопрос: а сколько вообще точек зрения представлено в этом фрагменте? Учитель предлагает посчитать участников сюжета. Неожиданно обнаруживается некто третий – "мы" ("Мы говорили о свободе творчества, о праве на информацию, об уважении к человеческому достоинству. Нами владел скептицизм по отношению к государству"). Об этом новом третьем "герое" стоит поговорить подробнее.
"Мы" одержимы "скептицизмом" по отношению к государству, но вместе с тем занимают несколько иную позицию, нежели поэт. Какую же?
Учитель Обращает внимание на предшествующий абзац – афоризм Н. Бора ("Истины бывают ясные и глубокие. Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, не менее глубокая…"). Учитель предлагает связать понятия из афоризма Бора с "героями" / позициями, представленными ранее. Ответ кажется простым. Власть, заглушающая голос поэта, предпочитающая среднего человека – "неординарной личности", ценящая фальшь единомыслия больше самобытности, ассоциируется с "ложью". Поэта, конечно же, "волнуют глубокие истины". Себя и своих друзей ("мы") сам автор одной фразой объединяет с понятием "ясных истин". Но так ли ясны "ясные истины"? Всё-таки "мы" включает в себя и автора…
Рациональные характеристики позиции "мы" в этот момент как будто исчерпаны; но являются ли они исчерпывающими? Это очень важный момент урока, подводящий учеников к пониманию художественного творчества, к тому, что Суть искусства – не столько мысль, сколько образ, стиль. Как говорил Гончаров, "в художественном произведении один образ умён…"
Под руководством Учителя ученики анализируют стиль абзаца: "Мы были стихийными, физиологическими атеистами. Так уж нас воспитали. Если мы и говорили о Боге, то в состоянии позы, кокетства, демарша. Идея Бога казалась нам знаком особой творческой притязательности. Наиболее высокой по классу эмблемой художественного изобилия. Бог становился чем-то вроде положительного литературного героя…" Учитель напоминает, что на этом этапе мы должны "забыть" о том, что говорит Довлатов, и сосредоточиться на том, как он говорит. Что кажется странным или необычным в этом абзаце? Как писатель строит фразу? В чём особенность его синтаксиса? Можно ли почувствовать какую-то особенную интонацию?
В разных классах ученики могут обнаружить больше или меньше характерных элементов стиля. Первое, что бросается в глаза, – короткие фразы, 4–8 слов. Иногда длинные предложения разбиваются на части; иногда часть предложения становится самостоятельным предложением (Учитель может ввести термин "парцелляция"). Короткие фразы придают стилю динамичность. (Учитель может прокомментировать это наблюдение, отметив, что Довлатов многие годы работал в качестве журналиста. Профессиональное требование к фразе журналиста: она должна содержать не более 18 слов, в среднем – 10–12 слов. Это связано с некоей особенностью зрения, которое одномоментно "схватывает" лишь 5–6 слов.) Ученики могут отметить связанную с этим ясность, прозрачность смысла, афористичность и точность выражения мысли. (Учитель упоминает характеристику довлатовского стиля, данную Вайлем и Генисом: этот стиль отличает, по мнению критиков, снайперская меткость, точность попадания в десятку.) Вместе с тем ученики могут обнаружить, что стремлению к простоте, краткости странно противоречат повторы, вариации одной и той же темы (отношение к Богу), скопления близких по смыслу слов ("в состоянии позы, кокетства, демарша").
Последнее наблюдение даёт учителю возможность провести словарную работу. Пока класс пытается дать собственное толкование этих слов, один ученик отыскивает их точное значение в словарях (поза – "притворство, неискреннее поведение"; кокетство – поведение, мотивированное желанием "понравиться кому-нибудь, заинтересовать собой"; демарш – "заявление, мероприятие с целью оказать воздействие на кого-нибудь"; согласно словарям, демарш – прежде всего "дипломатическое выступление – протест, просьба, предостережение, – адресованное правительству какого-л. государства"; можно определить "демарш" у Довлатова как демонстративную, едва ли не театрально разыгранную оппозицию по отношению к государству). Все эти слова означают разыгрывание некоей роли, расчёт на некую реакцию адресата, попытку вызвать эту реакцию. Учитель просит далее пережить эту фразу, описать ощущения от неё, впечатление, которое она вызывает. Ученики чувствуют ритмичность, напор, нагнетание экспрессии, энергичность. Писатель не столько ищет более точный смысл, сколько пытается повтором закрепить некое общее значение, не столько размышляет и уточняет, сколько внушает. Учитель: Представьте себе человека, который на разные лады твердит о том, что он позёр; что это: самокритика, самоирония? Безусловно, доля самоиронии тут есть, но есть и некое самолюбование, то есть опять-таки актёрство.
Можно сравнить впечатления от энергичной фразы с тремя "синонимами", с одной стороны, и от последнего в абзаце предложения, завершённого многоточием, – с другой. Разогнавшаяся фраза как бы обрывается, инерция движения продолжается уже как бы за рамками текста (может возникнуть впечатление полёта в пустоте). Фраза построена как завершающая, потому особенно эффектной выглядит заключительное сравнение Бога… с положительным литературным героем. Ученики, как правило, чувствуют парадоксальность сравнения, несоответствие казённого "научного" термина высокому понятию, возникающее в итоге обытовление, принижение высокого, комический эффект, который таким способом создаётся.
Подобного типа метафору ученики обнаруживают в последнем абзаце фрагмента ("Советская власть – обидчивая дама. Худо тому, кто её оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто её игнорирует…"). Интересен здесь перенос отношений с властью, в сферу бытовую, частную, в область психологии (оскорблённость равнодушием, месть за него, нечто вроде односторонней ревнивой влюблённости власти в безразличного к ней поэта).
Настала пора Подытожить наши наблюдения над характерными приметами довлатовского Стиля. Это: журналистский лаконизм, естественность и точность высказываний, афористичность, парадоксальность, драматизм столкновения разных углов зрения, ироничность, театральность, игра интонациями, разыгранность фразы, точный расчёт читательского восприятия, динамичность и энергия выражения, бытовая основа метафор и сравнений – разговор о высоком и абстрактном на бытовом языке, комический эффект.
Как сказал Бюффон, "стиль – это человек", и за теми приметами стиля, которые мы обнаружили, видна индивидуальность. Можно было видеть, что автор причисляет себя к "мы" поколения – тому "мы", что одержимо "ясными истинами". Однако теперь очевидно, что есть основания отграничить от этого "мы" авторское "я", его принципы сложнее и глубже, чем кажется на первый взгляд. Позиции, с которыми (через стиль) связано "я", нельзя отнести к разряду "ясных", они столько всего вмещают и сопрягают, что сближаются с теми "истинами", которые Довлатов называет "глубокими".
По Н. Бору, "глубокие истины" противостоят друг другу (не отменяя друг друга). Можно попытаться вызвать учеников на разговор о Различиях в видении мира Бродским и Довлатовым.
Задаются вопросы: как настраивает своё зрение Бродский? Что попадает в поле внимания Довлатова? Бродский (который живёт "не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа") воспринимает лишь реальность культуры (Коминтерн – музыкальный ансамбль, человек на портрете похож на английского поэта и художника Уильяма Блейка), всё прочее отбрасывается как мёртвое или апатично-сонное (Учитель ещё раз обращает внимание на метафоры в предложениях: "Будни нашего государства воспринимались им как умирание покинутого душою тела. Или – как апатия сонного мира, где бодрствует только поэзия…") А Довлатов? Он в состоянии понять Бродского с его необычным зрением, но при этом с вниманием и сочувственным пониманием относится к тем, кто живёт не в глубинах духа, а на "поверхности" жизни, в непоэтичной действительности. Поэтика Довлатова открыта жизни во всём её объёме.
Путь Бродского – это "эмиграция" в литературу от государства, где торжествует "среднейший" (как заметил Александр Зиновьев); поэзия Бродского адресована тем, кто способен жить на глубинных (или вершинных, что в данном случае одно и то же) уровнях культуры. Довлатов же, с его интересом к жизни всех слоёв общества, обращается и к своему поколению, и к "среднему человеку", со всеми его нелепыми представлениями и убогими пристрастиями (к тем, кто всю жизнь "жевал сапожные шнурки"). Довлатов знает массового читателя, виртуозно просчитывает его реакции – и тем самым обеспечивает его внутренний рост, его участие в культуре.