“Нерешённый, висячий вопрос…”

Почему погиб Андрей Болконский?

Статья является фрагментом книги «Лев Толстой в школе. Лев и зелёная палочка», готовящейся к изданию в издательстве «Дрофа» (в серии «Писатель в школе»).

Поведение князя Андрея на Бородинском поле, а затем вся история его медленного умирания — ключевые страницы «Войны и мира». Недаром они композиционно сопоставлены с рассказом о Платоне Каратаеве и настойчивым толстовским подчёркиванием мудрости Кутузова как полководца-непротивленца.

Эпизод ранения князя Андрея в Бородинской битве вызывает у школьников много вопросов. Почему Толстой показывает своего героя в резерве, в бездействии, а не в первых рядах атакующих, как в Аустерлицком сражении? (Ведь сцена отважной атаки более адекватно показала бы непримиримость к врагу, патриотизм и дух войска, о котором князь Андрей говорил Пьеру накануне сражения.) Почему, ну почему князь Андрей не предпринимает ни малейшей попытки спастись, когда перед ним падает граната? Каков смысл сцен на перевязочном пункте (прощение Болконским Анатоля, поцелуй доктора)? Ощущают ребята и необыкновенную значительность и тайну предсмертных размышлений князя Андрея, чрезвычайно важных для концепции всей книги.

Однако школьное литературоведение никак не комментирует эти ключевые эпизоды, полагая, видимо, что эти страницы и без комментариев понятны или (что намного хуже) несущественны. Обратившись за разъяснениями к академическому литературоведению, обнаружим, к нашему разочарованию, ещё более удручающую картину. Роковой взрыв, оказывается, настиг князя Андрея лишь по причине его гордости и аристократизма, помешавших ему отскочить в сторону или броситься на землю, словом, проявить вполне понятное благоразумие. Предсмертные же мысли Болконского и вовсе вменяются ему в вину как проповедь “пассивизма и квиетизма” (так выражались исследователи 50-х годов ХХ века) или как абстрагирование от материи, “космическая изоляция” (В. Камянов), невозможность примириться с “запутанной противоречивостью жизни”, “брезгливость к жизни” (С. Бочаров) и так далее.

Когда за дело взялись психоаналитики и психолингвисты, всё ещё более запуталось. Серия хитроумных объяснений в главе с красноречивым названием «Стыдно, ведь смотрят», посвящённых поведению князя Андрея на поле Бородина (Колотаев В. Поэтика деструктивного эроса. М., 2001), сводится всё к тому же: на князя “смотрят его подчинённые, смотрят с небес его родовитые предки, наконец, смотрит на своего сына и оценивает его поступок отец (невероятно развитая в князе Андрее инстанция “Сверх-Я”, определяющая его поведение), внушивший ему святое почитание и следование закону чести, родовой, дворянской и офицерской” (указ. изд., с. 305). Поэтому Болконский не считает возможным бежать от гранаты, как это делают отпрянувшая в сторону лошадь и адъютант. С точки зрения В. Колотаева, Толстому “не нравился” герой, “который бросается на врага со знаменем, руководствуясь малопонятными мотивами” (там же), и, в конце концов, “гордыня князя Андрея, человека невероятной духовной силы, наказывается самым жестоким и извращённым образом” (там же, с. 297). Даже “невероятная духовная сила”, которую в Андрее Болконском справедливо усматривает исследователь, заключается, по его мнению, лишь в гордыне и пассионарности (термин Л. Гумилёва). В. Колотаев считает, что Гумилёв рассматривал бы Болконского как пассионария. Эта гипотеза Колотаева противоречит самому Гумилёву, ибо на самом деле Гумилёв в работе «Костёр этногенеза» рассматривает именно Болконского в качестве эталона чрезвычайно гармоничной личности, противопоставляя его пассионарным Наполеону, Александру Македонскому и прочим завоевателям.

Хочется задать в связи с этим и такой вопрос: неужели Толстой предпринял описание особой задачи полка князя Андрея в Бородинском сражении лишь с целью разоблачить и наказать гордыню своего героя? И неужели не имеет значения упоминание о том, что впервые чувство тревоги, непонимания того, что происходит, наконец, ужаса перед стойкостью и самопожертвованием русских охватило Наполеона именно после того, как он увидел, что русские ни на шаг не отступили, несмотря на бешеный огонь французской артиллерии? С высоты Семёновского, куда выехал Наполеон, ему было видно, что “русские плотными рядами стояли позади Семёновского и кургана”. Толстой подчёркивает, что полк князя Андрея был среди тех резервов, которые стояли “позади Семёновского”. Это стояние ужаснуло Наполеона больше, чем атаки русских. Именно в этот момент на французское нашествие “была наложена рука сильнейшего духом противника”. Заметьте, по Толстому, не атака русских опрокинула французов, не потери убитыми и пленными решили дело, а превосходство “невероятной духовной силы” положило конец пассионарности наполеоновской армии. Наверное, всё и определилось в тот миг, когда князь Андрей стоял перед гранатой.

А может быть, не было у Толстого замысла показать патриотизм и непримиримость? Может быть, и под духом войска герой Толстого понимает в утро Бородина не готовность сражаться, а стойкость и самопожертвование в непротивлении? Если бы князем Андреем владела гордыня, Толстой показал бы его примерно таким же, каким он был в Аустерлицком сражении. Но в том-то и дело, что невероятная духовная сила князя Андрея выразилась в том, что гордыню свою он смирил, показав пример самопожертвования и христианско-буддийского непротивления на поле боя. Только так, нравственным превосходством, враг мог быть побеждён, вернее, уничтожен морально.

Военная, физическая сила всегда побеждалась Наполеоном. Сила же духа оказалась выше его, потому что ненасилие выше насилия. Сила духа не есть гордость. По Толстому, “высшее духовное состояние всегда соединяется с самым полным смирением” (дневник, 5 мая 1909 года). Слова “мир” и “смирение” — родственные. Толстой показывает, что тот, кто смирится, победит войну.

Колотаев прав в том, что князь Андрей сознаёт: на него смотрят с небес его предки. Но вот эту важную мотивировку поведения героя следует рассмотреть подробнее. В доме Болконских находится родословное древо князей Болконских и портрет родоначальника — “владетельного князя в короне”. Несмотря на высказанную князем Андреем иронию, традиции рода много значат для него, об этом говорит и В. Колотаев. Но какие традиции?

Родоначальник князей Волконских, из рода которых происходила мать Толстого, один из самых почитаемых на Руси святых, князь Михаил Черниговский, не сражался с татаро-монголами, а добровольно поехал в Орду на верную смерть и был там замучен за веру Христову (он отказался поклониться идолам). Было ли это бессмысленным проявлением гордости, княжеской спеси или имело какой-то таинственный смысл для наших далёких предков, сохранивших о нём благоговейную память?

Полк князя Андрея на поле Бородина не ведёт войну в обычном понимании этого слова, а противостоит войне. Самое трудное — это не сражаться, а стоять под огнём неприятеля, не убегать и не драться, а обратить другую щёку к ударившему тебя, как учил Христос. Иногда эту заповедь трактуют как требование бессмысленного страдания. Но вдумаемся в слова Евангелия: не “подставить” щёку мучителю, а “обратить” к нему другую щеку, остаться стойким до смерти учит Христос. Слова “Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую” (Мф. 5, 39) означают то, что означают: проповедь стойкости, а не юродства.

Толстой в описании князя Андрея на Бородинском поле восстанавливает модель поведения христианина (и буддиста, и даоса) на поле брани. А князь Андрей — сознательно ли он следует этой модели, заповеди ненасилия, когда стоит перед готовой взорваться гранатой? Наверное, сознательно, ибо следует избранным путём и дальше: прощает злейшего своего врага Анатоля. На земле, наверное, не много было людей, столь высоко ставивших человеческую волю, как Толстой. Почему его герой доказывает истину учения о ненасилии именно таким путём — не шелохнувшись рядом с упавшей гранатой? Да потому, что усилием воли заставил себя быть верным этому принципу до конца. Отбежать, упасть, сдвинуться хоть на шаг было бы таким же отступлением от принципа ненасилия и стойкости, как и стрелять во врага, драться. Ненасилие — это не трусость и не юродство. “Сторонник ненасилия не тот, кому недостаёт способности применить силу, ответить на насилие насилием, а тот, кто поднялся над насилием, кто трижды мог бы применить его, но не делает этого, потому что в нём есть сила более сильная, чем насилие” (Гусейнов А. Любите врагов ваших // Наука и религия. 1992. № 2. С. 12). Таковы у Толстого князь Андрей и Кутузов, противопоставившие завоевателям не оружие, а силу духа; таков Платон Каратаев, таков Петя Ростов, который приблизил победу русских и уход завоевателей не тем, что помчался в атаку, а тем, что накануне этой атаки по-братски делил обед с маленьким французским барабанщиком. “Как ни страшно и ни трудно положение человека, живущего христианской жизнью среди жизни насилия, ему нет другого выхода, как борьба и жертва — жертва до конца”, — записывает Толстой в дневнике 24 июня 1893 года.

Восемнадцать веков Христос (а Будда ещё дольше) являл пример ненасилия. Но чтобы целая страна вела так войну? Вернее, так Не вела?

“Национальная русская мысль заявлена почти обнажённо. И вот этого-то и не поняли и перетолковали в фатализм!” — самое главное и самое сокровенное в «Войне и мире» обнаружил Достоевский

Толстой писал А. А. Фету 28/29 апреля 1876 года: “Перед смертью дорого и радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за пределы её, а вы и те редкие Настоящие люди, с которыми я сходился в жизни, несмотря на здравое отношение к жизни, всегда стоят на самом краюшке и ясно видят жизнь только оттого, что глядят то в нирвану, в беспредельность, неизвестность, то в сансару, и этот взгляд в нирвану укрепляет зрение”. (Сансара — земная жизнь.) Князь Андрей относился к таким Настоящим Людям, недаром и литературоведы порой подчёркивают, что “в продолжение всей его жизни смерть не была далека от него”

“Было бы натяжкой считать культурную ориентацию «Войны и мира» восточной, но черты общности между смыслом этого романа и чертами духовного бытия стран Востока несомненны. Есть в толстовском романе нечто родственное… и буддийской культуре дзэн, решительно отвергавшей рассудочные намерения и планы”