Эпиграф
Красухин Геннадий Григорьевич (1940) — доктор филологических наук, профессор МПГУ; литературовед.
Не мною замечено, что, рассказывая о страшных кровавых событиях, главный герой пушкинской «Капитанской дочки» Гринёв не упомянул ни об одной своей жертве, хотя описывал и перестрелки с пугачёвцами, на которые выезжал из Оренбурга, и военные действия отряда Зурина, где его застало известие о поимке Пугачёва.
Впрочем, будем точны — не описывал. Гринёв всего только информировал читателя. Неизменно, чуть ли не одними и теми же словами подчёркивая, что не видит в описании подобных вещей своей творческой задачи. Вот — об осаждённом Пугачёвым Оренбурге: “Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не семейственным запискам. Скажу вкратце…” А вот — о походе в составе отряда Зурина: “Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко…” Учитывая небольшую пространственную площадь «Капитанской дочки», случайным такое совпадение не назовёшь. Оно говорит об осознании мемуаристом жанра своего повествования, о чётко установленных Гринёвым жанровых границах собственных записок. Поэтому он вспоминает некого казака, отставшего в бою от своих товарищей и едва им, Гринёвым, не зарубленного, не ради той подробности, что собирался убить врага, а ради той, что казак отстал нарочно, ибо и сам разыскивал Петрушу, чтобы передать ему письмо Марьи Ивановны.
Частный человек, Гринёв не чувствует в себе таланта историка или военного стратега, потому и не берётся с ними соперничать. Как у любого мемуариста, его взгляд на ту или иную историческую фигуру неизбежно субъективен. Поэтому, думается, не правы исследователи (и прежде всего Марина Цветаева), принимающие оценку того или иного персонажа из повествования Гринёва за пушкинскую. Думается даже, что Пушкин и выступил-то в роли издателя для того, чтобы отдалиться от Гринёва. Как и положено, издатель ознакомился с романом раньше, чем его читатель, и захотел максимально облегчить его восприятие читателю — усилить нравственную суть повествования, подобрав к каждой главе эпиграф.
Если и есть в этом что-то новое, необычное, то оно связано со спецификой жанра, который избрал Пушкин.
При этом общероманные правила в «Капитанской дочке» остаются незыблемыми, то есть речь автора и персонажей принадлежат, как писал М. М. Бахтин, “к разным системам языка романа”
Именно здесь, в середине повествования, находится нравственный нерв его. Накануне описания пугачёвских зверств в Белогорской крепости Гринёв счёл нужным оговорить своё отношение ко всяким насильственным потрясениям.
Оно останется неизменным до самого конца романа независимо от того, как сложится судьба самого Гринёва, который совершенно однозначно припечатал действия Пугачёва и его сообщников: “Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!”
Всего этого издатель не упускает из виду, когда для главы седьмой, названной Гринёвым «Приступ», подбирает эпиграф из народной песни о казни стрелецкого атамана:
Голова моя, головушка,
Голова послуживая!
Послужила мне головушка
Ровно тридцать лет и три года.
Ах, не выслужила головушка
Ни корысти себе, ни радости,
Как ни слова себе доброго
И ни рангу себе высокого;
Только выслужила головушка
Два высокие столбика,
Перекладинку кленовую
Ещё петельку шелковую.
Тот самый старый башкирец, который вчера ещё (в предыдущей главе) потряс Гринёва своим изуродованным пытками обликом, сегодня (в главе седьмой) “очутился верхом” на перекладине виселицы. “Он держал в руке верёвку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузьмича, вздёрнутого на воздух”. Следом за комендантом повесили поручика Ивана Игнатьича за то, что тот тоже, как и капитан Миронов, не только отказался присягать Пугачёву, но назвал его вором и самозванцем. Повели вешать и Петрушу, по приказу Пугачёва, которому сказал “на ухо несколько слов” переметнувшийся к нему Швабрин. И повесили бы, не бросься в ноги Пугачёву Савельич. “А узнал ли ты, сударь, атамана?” — спрашивает он своего молодого барича в следующей главе. “Нет, не узнал; а кто ж он такой?” — удивлён Петруша. “Как, батюшка! Ты и позабыл того пьяницу, который выманил у тебя тулуп на постоялом дворе? Заячий тулупчик, совсем новёшенький…” И Пугачёв подтверждает Гринёву, что тот “покачался бы на перекладине, если б не твой слуга. Я тотчас узнал старого хрыча”. Следует признать, что свою роль в том, что Петруша остался жить, сыграло и нетерпеливое желание Швабрина увидеть Гринёва повешенным. Ведь “несколько слов”, сказанных Швабриным Пугачёву, избавили Петрушу от необходимости “повторить”, как он готовился, “ответ великодушных моих товарищей”. Мы можем только догадываться, каким страшным обвинением Гринёву прозвучали слова Швабрина для Пугачёва, если тот, не взглянув на Петрушу, приказал его повесить. Но не будь этих швабринских слов, Пугачёв услышал бы от Гринёва, стоящего перед толпой на площади, то же, что слышал от двух других офицеров крепости, и вряд ли сумел сохранить ему жизнь, даже опознав благодаря Савельичу того, кто некогда подарил ему заячий тулуп!
Да, непосредственно с судьбой Гринёва эпиграф седьмой главы не соотносится. Он оплакивает капитана Миронова и поручика Ивана Игнатьича, мужественных, не изменивших присяге защитников Белогорской крепости, которые предпочли смерть бесчестию.
В прошлой главе, шестой, советуя жене уехать из крепости вместе с дочерью, говорил ей, в частности, капитан Миронов, основываясь, очевидно, на опережающих пугачёвцев слухах об их зверствах: “…Даром, что ты старуха, а посмотри, что с тобою будет, если возьмут фортецию приступом”. Седьмая глава полностью подтвердила эти слухи, показала, что у бандитов, возглавляемых Пугачёвым, не осталось ничего человеческого: “В эту минуту раздался женский крик. Несколько разбойников вытащили на крыльцо Василису Егоровну, растрёпанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в её душегрейку”. Но самым страшным потрясением для Василисы Егоровны было увидеть своего мужа на виселице. И не случайно, что эпиграф седьмой главы перекликается с рыдающими словами старой Василисы Егоровны, выдержанными в жанре народного плача: “Свет ты мой, Иван Кузьмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого каторжника!”
Подыскивая эпиграф к этой главе, издатель стремился наиболее объёмно раскрыть замысел Гринёва, назвавшего главу седьмую «Приступ». В русском языке это слово означает не только осаду, допустим, крепости, или штурм её, но и “приступ к работе, начало” (В. И. Даль). То, что Белогорская крепость была осаждена пугачёвцами и осада эта длилась какое-то время, — факт несомненный. Ведь ещё на рассвете Швабрин находился среди офицеров крепости, а в момент их казни он, “обстриженный в кружок и в казацком кафтане”, уже был “среди мятежных старшин” Пугачёва. А вот штурма, который предрекал комендант Миронов: “Теперь стойте крепко… будет приступ…”, не было. Капитан Миронов призвал своих солдат выйти за ним на вылазку: ворота открыли, “комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным валом, но оробелый гарнизон не тронулся”. Набежавшие пугачёвцы без всяких усилий ворвались в крепость, пленив её офицеров.
Но рассказ обо всём этом составляет только половину небольшой главы, тогда как другая половина описывает казни и насилие. И заканчивается глава новым преступлением Пугачёва, который, услышав, как убивается по своему мужу Василиса Егоровна, приказал: “Унять старую ведьму!” “Тут, — пишет Петруша, — молодой казак ударил её саблею по голове, и она упала мёртвая на ступени крыльца. Пугачёв уехал; народ бросился за ним”.
Иными словами, ворвавшись в крепость, Пугачёв и его банда приступили к привычной своей работе — к зверским расправам с теми, кто осмеливался выступать против них.
Правда, в главе восьмой Петруша, оказавшийся против своей воли за одним столом с Пугачёвым и его сподвижниками, слушает их беседу: “Разговор шёл об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях”. Ясно, что понимали под “приступом” сами пугачёвцы. “Каждый хвастал, — продолжает рассказывать об этом Гринёв, — предлагал своё мнение и свободно оспаривал Пугачёва”. Хвастать зверством никто из них не стал бы, — скорее всего, каждый преувеличивал свою роль во взятии Белогорской крепости (вполне возможно, что они говорили и о её удавшемся штурме), которая пала, как мы видели, не благодаря их военным талантам, а благодаря предательству казаков, гарнизона и Швабрина.
«Незваный гость» — назвал Гринёв эту главу. А издатель снабдил её эпиграфом, однозначно характеризующим того, кого имеет в виду Петруша. “Незваный гость хуже татарина”, — вынес в эпиграф издатель народную пословицу. И мы, читатели, понимаем, что поскольку Пётр Андреич оказался в гостях у Пугачёва по приглашению последнего, постольку незваным подобного гостя назвать нельзя. А вот самого Пугачёва и его товарищей, пирующих в комендантском доме погубленной ими четы Мироновых, никто туда не звал. Как не звали Пугачёва и в Белогорскую крепость, где он со своей шайкой повели себя действительно “хуже татарина”, то есть хуже наместника хана во времена татаро-монгольского ига. И Гринёв, зафиксировав это в предыдущей главе, даст в главе восьмой не только ужасающую картину разграбления и опустошения офицерских домов, но сочтёт необходимым обратить внимание читателей и на “несколько башкирцев, которые теснились около виселицы и стаскивали сапоги с повешенных”, и на жуткую картину, которую увидел Петруша, подходя в сумерках к комендантскому дому, где пьянствовал Пугачёв: “Виселица с своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши всё ещё валялось под крыльцом…”
А судьба Маши, которая в бреду и в горячке, никого не узнавая, лежала в доме приютивших сироту отца Герасима и его жены? Попадья назвала Машу своей племянницей, и присутствующий при этом её разговоре с Пугачёвым Швабрин не стал опровергать эту версию. Но Пугачёв, объявивший в главе девятой, что отпускает Петрушу в Оренбург, который собрался осадить со своим войском, оставляет Швабрина своим комендантом в Белогорской крепости, повергая этим Гринёва в ужас: Марья Ивановна оказывалась во власти Швабрина!
Почему Белинский решил, что у этого героя “мелодраматический характер”