ПРЕДЧУВСТВИЕ ТОТАЛИТАРИЗМА

Из материалов к уроку по роману Е. Замятина «Мы»

Мы знаем, что одной из главных ценностей человечества является социальная справедливость. Она мыслится как предоставление каждому человеку примерно одинаковых условий жизни. Чем больше единства в окружающих людей обстоятельствах, тем выше уровень социальной справедливости. Значит, кроме рационализации жизни, ещё одним способом усиления социального начала человека является большее единообразие жизни всего общества.

Но не менее важным в жизни человека является начало, раскрываемое такими терминами, как внутреннее “я”, личность, “субъективный мир человека”, — одним словом, индивидуальное. Завершённый в 1920 году, роман Замятина содержит предупреждение относительно опасностей, подстерегающих человека социально-технократической эпохи ХХ века. Писатель призывал современников к бдительности: растоптав индивидуальное начало человека (“я”), посредством чрезмерного развития социального начала (“мы”), технократически отделив себя от всей остальной Природы и Космоса, человек скорее деградирует, чем обретает истину существования.

Власть предержащие не позволили своему народу услышать голос Замятина. Вследствие лицемерной подмены “внутреннего «я»” — “внешним”, “личности” — “типичностью”, “субъективного мира” — “объективным” идея Революции была извращена.

В представленном Замятиным Едином Государстве дело, по крайней мере, обстоит честнее. Здесь духовная (личностная) сфера человека безо всякого фарисейства объявляется атавизмом. У человека нет даже своего (личного) имени. Оно заменено номером (инвентарным, так сказать, как у машины или у винтика машины).

Главная забота идеологов Единого Государства — устранить противоречивость человеческой природы: с одной стороны — за счёт рационализации и логизации жизни ограничить развитие животного начала в человеке; с другой стороны — под лозунгом достижения социальной справедливости почти полностью изъять из жизни индивидуальное начало. Ответственным за проведение данных операций является высший иерарх. В романе он именуется “Благодетель”. Согласно букве конституции, должность его выборная. Но в реальности ежегодные выборы превращаются в фарс. Благодетель — фактически безграничный правитель, гарант Единого Государства, тот же немецкий фюрер или наш отечественный Иосиф Виссарионович, преклонение перед которым начинают воспитывать с детства.

Главным общественным институтом Единого Государства служит профессиональная охранка, именуемая у Замятина Бюро Хранителей. Она (как это было и у нас, особенно в конце 30-х годов) опирается на “армию” добровольных помощников (непрофессиональных Хранителей, которыми, согласно конституции, по сути дела являются все остальные граждане Единого Государства). Доносительство — важнейшая часть Государственной Машины, уклонение от него карается смертной казнью. Правда, “исправительных” учреждений (типа сталинского ГУЛАГа) в Едином Государстве не предусмотрено: любое отклонение от принятых норм карается смертью. Единое Государство, сколько можно судить, вообще питает слабость к высшей мере наказания.

Д-503 — один из известнейших, авторитетнейших нумеров в стране. Тем не менее даже он не может перебороть в себе с детских лет въевшееся заискивание не только перед Благодетелем, но и перед любым Хранителем: “Да, кстати, теперь вспомнил; этот вчерашний, дважды изогнутый, как S, кажется, мне случалось видать его выходящим из Бюро Хранителей. Теперь понимаю, отчего у меня было это инстинктивное чувство почтения к нему и какая-то неловкость...”

Нужно заметить, что доносить в Едином Государстве полагалось обо всём — даже и в том случае, когда речь шла только о намерениях (“В Медицинском Бюро у меня есть один врач — он записан на меня. И если я попрошу, он выдаст вам удостоверение, что вы были больны. Ну?

Я понял. Я наконец понял, куда вела вся эта игра.

— А вы знаете, что, как всякий честный нумер, я, в сущности, должен немедленно отправиться в Бюро Хранителей и...”).

Естественно, столь высокая концентрация социальности в Едином Государстве не могла не деформировать такие важные формы человеческой жизни, как нравственная и духовная. Об изменениях в нравственной сфере уже говорилось, деформацию духовной сферы можно видеть на примере искусства. Д-503 рассуждает: “Я думал: как могло случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и поэзии. Огромнейшая, великолепная сила художественного слова тратилась совершенно зря. Просто смешно: всякий писал о чём ему вздумается. Так же смешно и нелепо, как то, что море у древних круглые сутки тупо билось о берег и заключённые в волнах миллионы килограммометров уходили только на подогревание чувств у влюблённых. Мы из влюблённого шёпота волн добыли электричество, из брызжущего бешеной пеной зверя мы сделали домашнее животное; и точно так же у нас приручена и осёдлана когда-то дикая стихия поэзии. Теперь поэзия — уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия — государственная служба, поэзия — полезность”.

Замятину изумительно удалось показать общую “бесстрастность” технического прогресса по отношению к гуманистической составляющей цивилизации как таковой.

В Едином Государстве нет семьи — этой столь привычной, самой простой социальной клеточки общества. Отцы-основатели сочли, видимо, что от неё будет больше вреда, чем пользы. Чувство ребёнка к родителям или — обратно — родительское чувство, любовь между мужем и женой слишком сильно развивали душу человека. Устранение семьи переводило понятие “душа” в состав реликтовых.

Здесь надо принять во внимание следующее. Главный персонаж романа «Мы» — инженер, математик. Замятин делает акцент скорее даже на втором: математика — самая абстрактная из наук; при общественном укладе — рационалистическом и механистическом — данные склонности Повествователя делают его человеком, который работает в режиме наибольшего благоприятствования.

Роковая встреча с I-330 заставила, как говорит сам герой, “потерять руль”. А произошло вот что. Д-503 будто бы раздвоился: на одном полюсе — прежний Д-503, характер, в котором социальное начало получило такое развитие, которое почти полностью заглушило животное и индивидуальное. На другом полюсе (или — полюсах: так, пожалуй, будет точнее) — животное и индивидуальное. До встречи с

I-330 герой понимает себя единственно в своей социальной типичности. После встречи происходят изменения: “Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, — это вера. У меня была твёрдая вера в себя, я верил, что знаю в себе всё. И вот Я — перед зеркалом. И первый раз в жизни — именно так: первый раз в жизни — вижу себя ясно, отчётливо, сознательно, с изумлением вижу себя как кого-то «его». Вот я — он: чёрные, прочерченные по прямой брови; и между ними — как шрам — вертикальная морщина (не знаю: была ли она раньше). Стальные, серые глаза, обведённые тенью бессонной ночи; и за этой сталью... оказывается, я никогда не знал, что там. И из «там» (это «там» одновременно и здесь, и бесконечно далеко) — из «там» я гляжу на себя — на него, и твёрдо знаю: он — с прочерченными по прямой бровями — посторонний, чужой мне, я встретился с ним первый раз в жизни. А я настоящий, я — не он...”

Приходится ли сомневаться в том, что открытие собственной многомерности (то есть сознательное покидание той почвы, которая раньше обозначалась, как “счастливейшее среднее арифметическое”, “разумная механистичность”, “прямолинейное равноускоренное движение”, “этика, основанная на вычитании, сложении, умножении, делении”, “математически совершенная жизнь под стерильным безукоризненным небом” и т. д. и т. п.), далось Д-503 нелегко: “Мне было жутко остаться с самим собой или, вернее, с этим новым, чужим мне, у кого только будто по странной случайности был мой номер — Д-503”. Целиком занятый теперь, что называется, личными проблемами, Д-503 впервые в жизни нарушает предписания долга. Получая фиктивную справку о болезни, он первым делом испытывает такие переживания: “Я крал свою работу у Единого Государства, я — вор, я — под Машиной Благодетеля. Но это мне — далеко, равнодушно, как в книге... Я взял листок, не колеблясь ни секунды; я — мои глаза, губы, руки; я знал — так нужно...”

Обратим внимание: Д-503 испытывает ужас сначала по соображениям морали, и только затем наступает черёд боязни физического уничтожения. Решение же принимает уже не социальная типичность, а индивидуальность: “Я — мои глаза, губы, руки”.

Впрочем, неверно было бы думать, что новый характер Повествователя после открытия в себе противоречивости человеческой природы теперь начнёт триумфально теснить прежнего Д-503. Как говорится, привычка — вторая натура. Так что верх иногда берёт именно тот, прежний характер. С каким восхищением, например, встречает он весть о намечающейся Великой Операции (устранении органа, способного “фантазировать”): “Вы дома, да, — в восторге кричит он в телефонную трубку, обращаясь к I-330. — Вы читали, вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!”

Прямо скажем, восторги эти действуют на читателя, ожидающего совсем другого продолжения, как холодный душ. Неужели всё пережитое прошло для Повествователя бесследно? Но, с другой стороны, поразмыслив, понимаешь причину столь странной реакции персонажа: ведь в газете обещают осуществление того самого социального идеала, который так долго вынашивался у правителей Государства и самого Д-503 (вспомним, например, мечту о том, что “когда-нибудь все 86 400 секунд войдут в Часовую Скрижаль”): “Вы — совершенны, вы — машиноравны, путь к стопроцентному счастью свободен”.

Приходит I-330, стремится переубедить и в конце концов переубеждает возлюбленного. Впрочем, этот вывод не совсем точен. Самое большое, что I удалось добиться, так это возвращение Д-503 к точке колебания.

Нетрудно заметить, что, изображая любовь Д-503 к I-330, писатель акцентирует в ней страстное, животное начало. С этой точки зрения недвусмысленна уже портретная зарисовка женщины: “И тотчас же эхо — смех — справа. Обернулся: в глаза мне — белые, необычайно белые и острые зубы, незнакомое женское лицо”. Впоследствии эта деталь воспроизводится неоднократно: “Это — самая моя любимая... — и вдруг будто спохватилась — укус-улыбка, белые, острые зубы...”

С этой точки зрения (страстное, животное начало любви) чувство Повествователя к I-330 изображено весьма ярко. Пожалуй, даже таким, каким оно исключительно как животное и страстное не бывает. Здесь явно не обошлось без участия духовного начала любви. Очень часто думают, что страсть — это самая низшая, изначальная из сторон любви. Однако (в развитых формах, естественно) она чаще всего оказывается как раз чем-то высшим, итожащим все остальные стороны отношений между мужчиной и женщиной. Тогда это облагороженная, истинно человеческая страсть. Вот именно такую страсть и рисует у Д-503 автор. Оттого, кстати, изображение её не пошло.

Выдающийся инженер после встречи с I-330 должен был поднять свою духовность на новую высоту. А этого можно было достичь на пути усиления индивидуального начала жизни. В том же самом был сокрыт залог неформального соединения с I в семье. (Бесспорно, I — более творческий человек, нежели Повествователь, поскольку индивидуальное начало развито в ней на порядок выше.) Так что всепоглощающее чувство главного персонажа к I — это средство растипизации, возвращение к природе человека со всею её многогранностью и гармоничностью. (Не случайно Д-503 замечает об I: “...она — это не она, а вселенная”.)

Любовь как физиологическое явление Д-503 мог испытать со всеми женскими нумерами, которые были “записаны на него”. Тем, что называется “женским началом”, вполне могла обогатить его жизнь 0-90. I-330 оказалась особенной именно потому, что прежде всего была сама собой, не похожей на остальных (со стёртой индивидуальностью) и потому сумевшей пробудить в нём разом всё: и страсть, и душу, и дух.

Благодетель. Почему Д-503 столь пассивен в столкновении с ним? Новые взгляды, что начали произрастать в нём после встречи с I-330 и под её влиянием, ещё не успели окрепнуть. Кроме того, не следует недооценивать и силу инерции верноподданничества. Благодетель же — опытный оратор, и обоснование необходимости тоталитаризма, к которому приходит любая политическая система, полагающая в социальном начале человека конечную истину жизни, производится им доказательно (ср.: “истинная, алгебраическая любовь к человечеству — непременно бесчеловечна”, “О чём люди — с самых пелёнок — молились, мечтали, мучались? О том, чтобы кто-нибудь раз навсегда сказал им, что такое счастье, и потом приковал их к этому счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это?”).

Столь же слабодушен Повествователь и в сцене прощания с I-330. Будто бы и на самом деле никакой духовной работы после встречи с нею в нём не протекало и он на самом деле в течение трёх месяцев жил одной только страстью к ней — и ничем больше. Во всяком случае, никакой способности разобраться в том сложнейшем клубке противоречий, в котором приходилось жить и действовать I (в частности — строить свои отношения с ним), Повествователь не показал.

На улице — революция, а он “шестнадцатилетне наивно” (Благодетель совершенно правильно здесь его характеризует!) копается в личных проблемах (ревность, степень искренности I). Та же хочет видеть в нём соратника:

“«Мы пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем. Нет: даже наверное — забудем, когда состаримся, — как неминуемо старится всё. И тогда мы — тоже неизбежно вниз — как осенью листья с дерева — как послезавтра вы... Нет, нет, милый, — не ты. Ты же — с нами, ты — с нами!»

Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая — я никогда ещё не видел её такой, — она обняла меня собою, вся. Я исчез…”

“Исчез”, опять утонул в страсти... Отчего же Замятин так упорно не хочет показать, как происходило развитие самой духовной сферы Повествователя? Ведь Д-503 отнюдь не мальчишка, а зрелый, сложившийся человек, к тому же — такой рационалист! Понять это нелегко. Но всё же попробуем.

Итак, I-330 ждёт от своего возлюбленного деятельного участия в революции, а вместо этого видит перед собой неврастеника:

“I сидела за столом. Я кинулся к ней.

— Ты, ты! Я был, я видел твою комнату, я думал, ты...

Но на полдороге наткнулся на острые, неподвижные копья ресниц, остановился.... Из зеркала на меня — острый, насмешливый треугольник бровей, приподнятый вверх, к вискам. Она обернулась, что-то сказать мне, но ничего не сказала”.

На следующее утро Д-503 пойдёт в Бюро Хранителей, чтобы донести на возлюбленную. Так вот, в целом нелогично, заканчивается история любви Повествователя. Вероятно, Замятину важней была эта трагическая нота, усиливающая воздействие идеи романа. Какой же мощью должен обладать тоталитаризм, если даже столь выдающийся учёный, как Д-503, при самых что ни на есть благоприятных обстоятельствах (влияние обожаемой женщины) не может постигнуть его ущербности и превратиться в соратника I! Трагический конец больше соответствовал цели писателя, его стремлению предупредить людей об опасностях, которые таит в себе социально-технократическая эпоха: в том случае, когда цельность личности начинает трещать под прессом тоталитаризма.