“Он и она полюбили друг друга…”

О любви в жизни и творчестве А. П. Чехова

“Он и она полюбили друг друга, женились и были несчастливы” — эти сохранившиеся в записной книжке Чехова слова принято считать началом не написанного им романа. Дотошные критики ещё при жизни писателя пытались объяснить причину отсутствия в его творчестве романов: не умел-де Чехов освоить крупную жанровую форму, а обыватели решили, что романы по плечу только тем, кто умеет эти самые “романы” переживать в жизни. Расхожая формула: “Какой он романист — у него не было ни одного романа с порядочной женщиной” — витала в писательской среде и была своего рода пропуском в мир большой литературы. Чехов в этом смысле всегда был загадкой как для современников, так и для последу­ющих поколений: сотни раз варьировав тему “Он и она полюбили друг друга...” в рассказах и пьесах, ни словом не обмолвился в более чем пяти тысячах своих писем о собственной любви. Да и была ли она в его жизни?

“Любовь. Или это остаток чего-то вырожда­ющегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьётся в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, даёт гораздо меньше, чем ждёшь” — это уже запись зрелого Чехова, которому 41 год. Через месяц он женится на актрисе Московского Художественного театра Ольге Книппер и напишет ей за три оставшихся в его жизни года более четырёхсот писем, трогательных, нежных и очень печальных. Но это будет уже незадолго до его смерти, а ей выпадет судьба пережить его на 55 лет — и в глазах потомков она станет объектом самых придирчивых суждений и разбирательств, упрёков и обвинений в вольном или невольном причинении страданий великому писателю... Но об этом чуть позже.

Вопрос о любви в жизни Чехова совсем не праздный. Это вопрос о литературном типе и реальном его прообразе. И хотя сам Чехов неоднократно указывал, что умеет писать “только по воспоминаниям и никогда не писал непосредственно с натуры”, каждый новый его рассказ или пьеса порождали массу слухов, а женщины “узнавали” себя в его героинях — и ему приходилось объясняться и даже извиняться: “Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей «Попрыгуньи»...” (Речь идёт о Софье Петровне Кувшинниковой и скандальном любовном треугольнике, связавшем её, мужа — полицейского врача Д. С. Кувшинникова — и художника И. И. Левитана, который всерьёз и надолго после этого испортил отношения с писателем.)

“Женщины любят выхватывать из общих понятий яркие, бьющие в глаза частности”, — писал Чехов Суворину ещё в 1888 году, и эта мимоходом брошенная мысль оказалась пророческой: в героине «Ариадны» “узнала” себя Лика Мизинова (которая потом так и писала Чехову: “Отвергнутая Вами два раза Ариадна”); в истории рассказа «О любви» усмотрела прямую связь с собой Лидия Авилова, отправив письмо Чехову с просьбой “передать его Алёхину” (герою рассказа) и написав впоследствии мемуары «О любви. Чехов в моей жизни»... В героине «Душечки» “со стыдом узнала себя” дочь Льва Толстого Татьяна. И ещё актриса Лидия Яворская, в будущем княгиня Барятинская, которая посвящала Чехову стихи и на свадьбу с которой постоянно ему намекали, и правнучка великого артиста, писательница и переводчица Татьяна Щепкина-Куперник, строчки из писем к которой полны не только дружеского подтекста: “Я буду в восторге, если Вы приедете ко мне, но боюсь, как бы не вывихнулись Ваши вкусные хрящики и косточки...”

“Он был очень красив”, — считали многие, знавшие писателя. В. И. Немирович-Данченко объяснял успех Чехова у женщин по-мужски и, наверное, более точно: “Русская интеллигентная женщина ничем в мужчине не могла увлечься так беззаветно, как талантом. Думаю, он умел быть пленительным...”

Опубликованные после смерти Чехова письма, которые читались с таким же интересом, как и всё, написанное им, не только ничего не разъяснили, но и вконец запутали читателя: вопрос “было — не было” всерьёз обсуждался в воспоминаниях о нём и к его простой и ясной биографии добавились оттенки загадочности и любовной тайны. Вот уже и его подвижническую поездку на Сахалин с целью изучить каторгу и сделать перепись населения стали объяснять “неудачным романом”, “бегством от любви”, и женитьбу на Книппер — выходкой “par depit” (с досады — Фр.)... Чехов — и в роли отвергнутого мужчины?

Лика Мизинова, “прекрасная Лика” — так называли её Чехов и Левитан, бывший частым гостем в доме писателя. Она вошла в жизнь Чехова в 1889 году, когда ему было 29 лет, а ей 19 — вместе с его сестрой они преподавали в гимназии Ржевской.

“Её пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под очень тёмными бровями, вся необыкновенная мягкость и непередаваемая прелесть в соединении с полным отсутствием ломанья и почти суровой простотой делали её обаятельной” — такие воспоминания о Лике Мизиновой оставила Т. Щепкина-Куперник.

Вдобавок к тому оказалось, что она весьма общительный человек, весёлая и остроумная, способная поддерживать любой непринуждённый разговор. Лика прекрасно пела, знала языки. С ней никто и никогда не выяснял отношений, они всегда и со всеми были у неё ясными, “ей рассказывали о самом сокровенном, самом тайном и мучительном”. Лика помогала Чехову, собравшемуся на Сахалин, делать выписки в Румянцевском музее, одна из немногих провожала его, получив перед отъездом фотографию с дарственной надписью: “Добрейшему созданию, от которого я бегу на Сахалин и которое оцарапало мне нос. Прошу ухаживателей и поклонников носить на носу напёрсток. А. Чехов. P. S. Эта надпись, равно как и обмен карточками, ни к чему меня не обязывает”.

С этого времени началась самая длительная в эпистолярном наследии Чехова переписка с женщиной, доставившей ему столько мучительных переживаний, а литературоведам и сценаристам — поводов для додумывания и домысливания их непростых отношений. Сохранился дневник С. М. Иогансон, дальней родственницы Мизиновой, заменившей ей бабушку. В нём отражены все визиты и встречи Лики с Чеховым, посещения ими концертов, выставок, церковных служб. И письма — отовсюду, когда приходилось расставаться. Стиль общения во многом был предложен Чеховым: каламбуры, остроты, поддразнивания, прозвища, пародии — он был увлечён и чувствовал, что нравится: “Если Вы умрёте, то Трофим (Trophim) повесится, а Прыщиков заболеет родимчиком. Вашей смерти буду рад только я один. Я до такой степени Вас ненавижу, что при одном только воспоминании о Вас начинаю издавать звуки: «э...», «э...», «э...». Я с удовольствием ошпарил бы Вас кипятком. Мне хотелось бы, чтобы у Вас украли новую шубу (8 р. 30 коп.), калоши, валенки, чтобы вам убавили жалованье и чтобы Трофим (Trophim), женившись на Вас, заболел желтухой, нескончаемой икотой и судорогой в правой щеке... Прощайте, злодейка души моей. Ваш Известный писатель”. В письмах к ней он подписывается А. Кислота, Гунияди-Янос (минеральная слабительная вода. — О. С.), Побеждённый Вами царь Мидийский, Ликин любовник. И всё время просит её приехать к нему то в Богимово, то в Мелихово, в котором живёт почти безвыездно с 1892 года. И она приезжала... то с “известным художником” Левитаном (“Она приехала к нам на пароходе через Серпухов месте с Левитаном, и, откровенно говоря, нам негде было их обоих положить, — писал брат Чехова Михаил Павлович. — Начались смех, неистощимые остроты Антона Павловича, влюблённые вздохи Левитана, который любил поманерничать перед дамами”), то с “известным романистом” Потапенко (“Сейчас приехали Потапенко и Лика. Потапенко уже поёт. И Лика запела”), то с “известным музыкантом” Иваненко. И писала страстные письма, в текст которых рукой... то Потапенко, то Иваненко, то Левитана были вписаны разные строчки. А она добавляла в конце: “Мой адрес тот же, что и Левитана” или: “Пришлите что-нибудь тёплого для меня и Потапенко, который по Вашей просьбе и из дружбы к Вам будет меня сопровождать”. Вероятно, она даже не подозревала, что одновременно с её письмами, кокетливыми и немного интригующими, приходили в Мелихово совсем не двусмысленные — вначале от самого Левитана, а потом и от Потапенко. “Пишу тебе из того очаровательного уголка земли, где всё, начиная с воздуха и кончая, прости Господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею — божественной Ликой! Её ещё пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета, и приедет только туда, где я. Больно тебе всё это читать, но из любви к правде я не мог этого скрыть”, — писал Левитан Чехову в мае 1891 года. Лика приехала к Левитану, жившему тогда вместе с Кувшинниковой “на этюдах”: “Я вчера прочёл твой рассказ «Счастье» Софье Петровне и Лике, и они обе были в восторге. Замечаешь, какой я великодушный, читаю твои рассказы Лике и восторгаюсь. Вот где настоящая добродетель”.

Чехов, друживший с Левитаном с начала 80-х годов (тот учился вместе с братом писателя в Московском училище живописи, ваяния и зодчества), хорошо знал его слабости по части “женского полу” и помнил, как за год до этого Левитан, давая уроки живописи сестре Марии Павловне, однажды вдруг упал на колени перед ней и страстно объяснился ей в любви. “Кланяйтесь Левитану. Попросите его, чтобы он не писал в каждом письме о Вас. Во-первых, это с его стороны невеликодушно, а во-вторых, мне нет никакого дела до его счастья”. А вместо подписи — рисунок: сердце, пронзённое стрелой.

И приписка: “Приезжайте же, а то плохо будет”. Плохо — кому?

Роман (бессмертное произведение) Левитана с Ликой Мизиновой длился недолго — всего лишь “дачный сезон” — сочетание “знаменитости и мужественной красоты”, которые так любила Лика, вернулось к своей законной владелице — художнице-дилетантке Кувшинниковой, а в январе 1892 года в журнале «Север» появилась знаменитая чеховская «Попрыгунья». В литературных кругах Москвы не обратили внимания ни на смысл, ни на художественные достоинства рассказа — все были заняты пересудами по поводу прототипов «Попрыгуньи» — уж очень точно был воспроизведён салон С. П. Кувшинниковой, реалии быта и обстановка её квартиры, а известные в этом салоне жрецы “душевного, умственного и художественного” легко узнали себя в чеховских героях. Неуравновешенный, страдающий острыми приступами меланхолии Левитан хотел вызвать Чехова на дуэль и на три года прервал с ним всякие отношения. Лика же, напротив, с весны 1892 года становится частой гостьей в семье Чеховых.

Переписка, возобновившаяся после недолгого перерыва, опять полна, казалось бы, прежних шуток по поводу её неудачного романа с Левитаном. Но в письмах появляется что-то новое: “Когда же весна? Лика, когда весна? Последний вопрос понимайте буквально, а не ищите в нём скрытого смысла. Увы, я уже старый молодой человек, любовь моя не солнце и не делает весны ни для меня, ни для той птицы, которую я люблю. Лика, не тебя так пылко я люблю! Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую мою”.

Тем же летом Лика уже строит планы совместной с Чеховым поездки: “Билеты на Кавказ будут, то есть Вам и мне разные, только и не думайте, что после того, что мы говорили, Вы непременно должны ехать со мною! Я поеду во всяком случае — одна ли, или нет, — но поеду. Это глупое письмо ничего не объяснит — моё несчастье, что ничего не умею делать вполовину! Не успокоюсь, пока не получу от Вас хоть двух строчек и не увижу, что Вы относитесь по-старому ко мне и не очень осуждаете за несдержанность мою”. “Помогла” Чехову на сей раз эпидемия холеры — он мягко отклонил предложение “фильдекосовой Лики” “вплоть до прекращения холеры на Кавказе”. Нет, он ничего не забыл (“Я ведь самолюбив очень”): “Снится ли Вам Левитан с чёрными глазами, полными африканской страсти? Продолжаете ли Вы получать письма от Вашей семидесятилетней соперницы и лицемерно отвечать ей? В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и, в сущности, я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили... Ну, до свиданья, кукуруза души моей. Хамски почтительно целую Вашу коробочку с пудрой и завидую Вашим старым сапогам, которые каждый день видят Вас”.

В переписке с таким человеком, как Чехов, трудно было найти свой стиль — отсюда неудачные остроты с её стороны, и даже грубости (от неловкости, что ли?), и наговоры на себя (“Я вижу во сне Вас и приписываю эти кошмары тому, что приходится пить много шампанского. Каждый раз, когда мне наливают новый стакан, я вспоминаю Вас и жалею, что не с Вами пью!”, “Я прожигаю жизнь, приезжайте помогать поскорей прожечь её. Вы когда-то говорили, что любите безнравственных женщин — значит, не соскучитесь и со мной. Ах, спасите меня и приезжайте. Ах, как всё грязно и скверно!”), и строки, полные тоски (“Мне так хочется Вас видеть, так страшно хочется этого, и вот только — я знаю, что это желанием и останется! Мне надо — понимаете, надо знать, приедете ли Вы когда или нет. Всё равно, только бы знать”.

А что же Чехов? Почему они общаются словно бы на разных волнах: он шутит — она сердится и недоумевает, она умоляет о встрече — он отвечает в том же тоне устойчивых шуток, даже когда ситуация становится явно для неё драматичной — он словно бы не замечает её... Версию “он любил её, а она не ответила ему взаимностью” поддерживали все, знавшие Мизинову и Чехова, и она не опровергалась им никогда. Он ни разу не позволил себе даже обмолвиться насчёт её неразделенного чувства — он был по-мужски великодушен, приняв позу не очень удачливого поклонника. И только письма к Суворину, с которым он был вполне откровенен, говорят об истинном положении вещей. “Жениться я не хочу, да и не на ком, — пишет он в октябре 1892-го — в самый, казалось бы, разгар его «романа» с Ликой. — Да и шут с ним. Мне было бы скучно возиться с женой. А влюбиться совсем не мешало бы. Скучно без сильной любви”.

А кроме всего прочего (и это главное), он работает — обыкновенным участковым врачом: ловит “за хвост холеру”, принимая в год, судя по заполненным им амбулаторным листам, до трёх тысяч больных! (“Утро. Приёмка больных. Сейчас принял № 686. Холодно. Сыро. Нет денег”.) Будучи попечителем сельской школы в Серпуховском уезде, строит школу для крестьянских детей в Талеже и Мелихове, ругаясь с подрядчиками и выбивая лес для строительства. И при этом интенсивно пишет: за один только 1892 год — десять рассказов, среди которых «Палата № 6», «Попрыгунья», «Соседи»... Вот уж поистине: “Медицина — моя жена, а литература — любовница”. И только через несколько лет, в трагические минуты оглушительного провала «Чайки», напишет сестре: “Когда приедешь в Мелихово, привези с собой Лику”, напишет, испытывая потребность в её присутствии и зная, что отказа быть не может.

В 1894 году у Лики новый роман — теперь с “известным беллетристом” Игнатием Потапенко, одним из немногих чеховских приятелей, с которым он был на “ты” и в отношении которого в письме Чехова — всего лишь раз — встретилось нецензурное слово: “Потапенко < ... > и свинья”. Потапенко увозит Лику за границу и через год бросает там в отчаянном положении, без денег, с крохотной дочерью на руках. Мизинова атакует Чехова письмами из Парижа: “Потапенко почти не вижу, он заходит иногда утром на полчаса и, должно быть, потихоньку от жены. Она угощает его каждый день сценами, причём слёзы и истерика через полчаса... Я здесь для всех дама — ваш портрет показываю как портрет мужа! Поэтому пишите мне M-me, а не М-elle и не сердитесь, что Ваша карточка оказала мне услугу”. А в ответ прочтёт: “Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, что и здоровье я прозевал так же, как Вас”. Он поедет за границу с Сувориным, но попыток встретиться с Ликой не предпримет.

А ещё через полгода появится рассказ «Ариадна» — о манящей и отталкивающей, злой и притягательной женственности, о женском лукавстве и неуёмном стремлении к успеху, желании покорять, нравиться, быть в центре внимания. Наученный горьким опытом «Попрыгуньи», Чехов задержал печатанье рассказа, отосланного в журнал ещё в апреле 1895 года, до декабря, пока утихнет волна пересудов по поводу Лики и Потапенко, и несколько сгладил сюжетное сходство, убрав мотив беременности Ариадны из рассказа. Скандала удалось избежать — как ни странно, ещё и благодаря Яворской, которая тоже “узнала” себя в Ариадне и, более того, не только не отрицала сходства, но и была чуть ли не первоисточником этой версии.

А у Чехова уже созрел план «Чайки» — и судьба Лики Мизиновой вновь переживается им и преобразовывается в судьбу Нины Заречной. И опять пересуды: Тригорин — Потапенко? А Чехов — Треплев? Или наоборот? Ну, Заречная-то точно Мизинова... “Здесь все говорят, что и «Чайка» тоже заимствована из моей жизни”, — писала она Чехову. В пьесе у Заречной умирает дочь от Тригорина. Премьера «Чайки», на которой присутствовала Мизинова, состоялась в Александринском театре 17 октября 1896 года, а через месяц у Лики от крупозного воспаления лёгких умерла двухлетняя Христина.

...Их переписка будет продолжаться до 1900 года, до тех пор, когда в жизнь Чехова войдёт Ольга Книппер. Он будет звать Лику в Ялту, где поселится в 1899 году, и опять тон его писем будет дружественно-тёплым: “Лика, мне в Ялте очень скучно. Не забывайте обо мне, пишите хоть изредка. В письмах, как и в жизни, Вы очень интересная женщина”. Через год Ольга Леонардовна Книппер, будучи уже несколько месяцев Книппер-Чеховой, с ехидством победительницы напишет мужу о том, что была членом экзаменационной комиссии в Московском Художественном театре: “Я сидела за столом и всех забраковала. Ужасные экземпляры были! Ты сейчас удивишься: знаешь, кто экзаменовался? Угадай... Лика Мизинова... Читала «Как хороши, как свежи были розы» Тургенева, потом Немирович дал ей прочесть монолог Елены из «Дяди Вани»... Но всё прочитанное было пустым местом (между нами), и мне её жаль было, откровенно говоря. Комиссия единогласно не приняла её. Санин пожелал ей открыть модное заведение... Я думаю, её возьмут прямо в театр, в статистки, ведь учиться ей в школе уже поздно, да и не сумеет она учиться”. А ещё через год тот самый Санин (А. А. Шенберг), один из актёров и режиссёров МХТ, женится на Лике. И они свой медовый месяц проведут в Ялте, где навестят Чехова, после чего он с горечью напишет: “Лику я знаю давно... Ей с Саниным будет нехорошо, она не полюбит его и, вероятно, через год уже будет иметь широкого младенца, а через полтора года начнёт изменять своему супругу. Ну, да это всё от судьбы...” Судьба распорядилась иначе: она проживёт с Саниным долгую жизнь (умрёт в 1939 году) и — единственная из всех “чеховских женщин” — не оставит ни строчки воспоминаний о Чехове. Почему? Если бы знать... Но имя её возникает всякий раз, когда обращаешься к вечной и всегда неповторимой чеховской вариации темы “Он и она полюбили друг друга...”.