Глава 2. СОФИСТЫ И СОКРАТ
Софисты
Первое, о чем размышляли греческие философы, была природа, physis. Поэтому начальный период греческой философии, приблизительно с 600 по 450 гг. до Р.Х., называется натурфилософским периодом. Но около 450 г. одновременно со становлением афинской демократии произошло изменение предмета философских размышлений. Оно было вызвано как внутренней динамикой развития ранней греческой философии, так и политическими обстоятельствами.
Рассмотрим вначале внутренние причины этого изменения. Представим, что мы оказались в этом времени в роли изучающих философию. Нам предшествует полтора века философской традиции, в которой существует много различных точек зрения. Некоторые из них противоречат друг другу, но все они претендуют на истину. Что-то здесь не так - такова была бы наша естественная реакция. Ведь в лучшем случае, только одно из существующих учений может быть истинным.
К такому выводу и пришли в то время очень многие. Изучавшие философию постепенно становились скептиками, то есть сомневающимися в обоснованности любой точки зрения. Ведь один философ утверждает, что первоначалом является вода, второй - апейрон (беспредельное), третий - огонь, четвертый - атомы. Одни философы учат, что существует четыре первоначала, а другие - бесконечное количество. В лучшем случае только одно из таких утверждений является правильным. В чем тогда ошибаются остальные?
Несовместимые друг с другом утверждения об одном и том же получены с помощью мышления. Следовательно, чтобы понять, почему и как это произошло, надо разобраться в том, что такое мышление. В результате таких размышлений центр философского внимания был перенесен с природы на человеческое мышление. Был поставлен вопрос об условиях получения достоверного знания.
Таким образом произошел переход от претенциозных и часто слабо обоснованных натурфилософских спекуляций к скептической критике знания и теории знания, от "онтологии" (греч. logos - теория, объяснение, to on - бытие), или учения о бытии, к "эпистемологии" (греч. episteme - знание), или учению о знании.
Человек не просто пристально смотрит на объекты, а затем формулирует о них утверждения. Человек стал проблемой для самого себя. Мышление обратилось к самому себе. Человек начал рефлексировать, то есть исследовать себя и свое собственное мышление.
Нечто подобное произойдет после 1600 гг. и в английском эм-пирицизме, когда совершился переход от построения всеохватывающих систем (Декарт, Спиноза) к скептической критике знания (Локк, Юм).
Итак, около 450 г. до Р.Х. человек поставил себя самого в центр своих интересов. В греческой философии начался так называемый антропоцентрический период (греч. anthropos - человек).
Наряду с этим эпистемологическим поворотом имеется и другое основание для выделения этого периода. Оно было связано с обращением философии к человеку и выражалось в отчетливой постановке этико-политических вопросов [1]. Человек стал проблемой для себя самого не только в качестве мыслящего, но и в качестве действующего существа.
1 Словосочетание "этико-политическое" мы пишем через дефис с целью подчеркнуть, что в античном полисе, как правило, этическое и политическое были связаны между собой. Ср. противопоставление Аристотеля и Макиавелли в Гл.8.
Внимание к этико-политическим вопросам было связано с политическими изменениями в греческом обществе. Благодаря эмиграции из метрополии и основанию колоний, греки пришли в соприкосновение с другими народами, имевшими иные обычаи и нравы. Так, однажды услышав о людях, поедающих мертвецов, греки пришли в ужас. В свою очередь, рассказавшие об этом обычае чужеземцы были потрясены, узнав, что греки предают огню умерших. У них именно сожжение покойников вызывало полное осуждение.
Современные люди, узнавая о совершенно неприемлемых, с их точки зрения, обычаях, не вступают с их приверженцами в этико-политические споры. Исследователи и путешественники, встречаясь с необычными для них культурами, обычно не задаются вопросом об обоснованности своих собственных обычаев и нравов. То, что именно греки первыми поставили такие мучительные вопросы, указывает на то, насколько необычной была их культура. Ведь на протяжении всех времен наиболее распространенной реакцией было стремление уничтожить "чужеземцев, которые придерживаются чудовищных обычаев" и так не похожи на нас! В любом случае чужаков следовало осудить! Однако греки поступили неординарно. Они поставили вопрос о том, что, может быть, они сами, а не другие, не правы? И, главное, они начали обсуждать этот вопрос в ясной и объективной манере.
Хотя контакты с другими народами были вызваны политическими причинами, но способность к рациональному обсуждению была наследием предшествующей стопятидесятилетней философской традиции. К 450 г. до Р.Х. греки уже научились четко и последовательно обсуждать сложные вопросы.
Точно так же, как первые греческие философы задавались вопросом о постоянном начале во всех изменениях, о единстве в многообразии, их наследники размышляли об одной универсально общезначимой морали и об одном универсально общезначимом политическом идеале, которые скрываются за разнообразием обычаев и порядков. Формально это один и тот же вопрос.
Однако ответы на этот вопрос были различны. Некоторые считали, что существует одна универсально общезначимая мораль и один политический идеал. Они установлены Богом или природой. Другие полагали, что мораль порождена обществом либо отдельным человеком, и что не существует универсальной и единственно правильной морали и политического идеала. К концу антропоцентрического периода (ок. 400 г. до Р.Х.) стало обычным утверждать, что мораль и право относительны в том смысле, что при решении связанных с ними вопросов не существует иного критерия, чем личное мнение отдельного человека. Мораль и право столь же различны, как суждения о вкусе и формах наслаждения.
Людей, наиболее последовательно отстаивавших эту точку зрения, называли софистами (греч. sophistes - мудрецы). К ним часто испытывали неприязнь, так как правители полагали, что такая точка зрения может разрушить основы общества. Какое же место занимали софисты в греческом обществе?
Сначала полезно подчеркнуть, что споры о морали и праве, начатые софистами, быстро выявили много проблем и их решений, с которыми мы сталкиваемся и поныне. Примером является проблема обоснования морали и права, утверждения которых носят нормативный характер, то есть выражают предписание или долженствование.
При обосновании определенной моральной нормы (то есть какого-либо нормативного суждения) дедуктивным путем, то есть с помощью ее вывода, необходимо иметь в качестве исходного пункта нормативное суждение в определенном смысле более высокого порядка. Тогда мы можем обосновать эту норму, но при этом базовое нормативное суждение остается необоснованным. Пытаясь обосновать его, мы воспроизводим ту же самую ситуацию и т.д. Все это похоже на попытку перегнать свою собственную тень. В любом случае верховная норма, к которой мы апеллируем последней, остается необоснованной [1]. Другими словами, всегда можно задать вопрос об обоснованности исходной нормы. Отметим, что это имеет место для всех дедуктивных способов аргументации, а не только для тех, которые связаны с обоснованием норм.
Более того, суждения, связанные с моралью и правом, не могут быть обоснованы с помощью восприятия и наблюдения подобно тому, как подтверждаются описательные (дескриптивные) и поясняющие суждения. Суждение "У Рогара рыжие волосы" может быть обосновано (признано истинным) или опровергнуто (признано ложным) путем простого взгляда на конкретного Рогара, о котором идет речь. Однако утверждение "Рогар должен отправиться за покупками" не может быть обосновано или опровергнуто путем наблюдения чего бы то ни было.
Другими словами, как подход формальных наук (дедукция), так и подход экспериментальных наук (восприятие и наблюдение) являются недостаточными при обсуждении этико-политических норм и возникающих в связи с ними проблем. (Отметим, что известны и другие подходы к их рассмотрению [2].) Однако неудачные попытки обосновать нормативные суждения с помощью дедукции, восприятия и наблюдения делают более понятными утверждения многих софистов о том, что мораль и право зависят от различных личностных и общественных обстоятельств, то есть относительны.
2 См., например, Гл. 18.
Чтобы понять, какими людьми были софисты, необходимо на время отвлечься от истории философии и обратиться к греческому полису и его институтам.
Уже отмечалось, что греческий полис был небольшим обществом как по количеству населения, так и по величине территории. Эти особенности, помимо других, создали в IV в. до Р.Х. условия для возникновения в Афинах прямой [1] демократии. Все свободные афинские граждане (около 40 тысяч из приблизительно 300 тысяч населения) имели право участвовать в городском собрании (греч. ekklesia) [2]. Считается, что 15-20% из них занимали один или несколько постов в различных комитетах или советах. Следовательно, многие афиняне активно участвовали в политической деятельности.
- Под прямой или непосредственной демократией понимается форма правления, в которой участвует каждый свободный человек. Она отличается от представительной демократии, где народ избирает органы управления, делегируя власть своим представителям.
- Это не означает, что каждый пользовался этим правом.
Афиняне полагали, что они сами, народ, в состоянии управлять собой. Поэтому не было потребности в специально подготовленных политиках и экспертах. Политика являлась составной частью обыденной жизни. Она касалась каждого и была делом каждого афинского гражданина.
Афинская демократия стала не только новым явлением, но и доказательством того, что прямая демократия возможна только в определенных условиях.
Функционирование афинской демократии [3] имело больше сходства с жизнью многочисленной семьи, члены которой связаны близкими родственными узами, чем с деятельностью современной корпорации, в которой связи между ее членами носят внешний характер и охватывают только сферу ее деятельности.
3 Ее система состояла из общего собрания, а также выборных органов управления и суда, на переизбрание в которые существовали ограничения. С одной стороны, в их работе могли участвовать многие афиняне, и, с другой, имела место значительная ротация лиц, занимавших выборные должности. Любой свободный афинский мужчина мог быть избран на эти должности. (Однако то, что каждый мог участвовать в собрании не означает, что каждый участвовал в нем на самом деле, а среди участвовавших все были одинаково активны).
Рассмотрим вкратце устройство политических институтов афинской прямой демократии. Нас интересуют не детали, а место этих институтов в политической жизни.
Во-первых, это собрание, в котором могли участвовать все свободные афинские мужчины старше 20 лет. Собрание собиралось 10 раз в году, избирало и контролировало членов совета, народного суда закона (суда присяжных- гелиэя) и военной коллегии. Они являлись основными политическими органами. Кроме того, малые этнические группы обладали определенным самоуправлением. 10 стратегов, отвечавших за военные дела, избирались не по жребию и могли быть переизбраны снова. Афиняне полагали, что качествами, необходимыми для подобной деятельности, обладают только немногие (а потому переизбирали знающих и опытных людей). Члены совета избирались по жребию. (Жребий гарантировал, что каждый имеет одинаковые шансы независимо от популярности). Отсюда убеждение в том, "что каждый достаточно хорош для того, чтобы быть избранным!". (Афиняне создали определенную систему защиты - обнаруживший свою некомпетентность не допускался к жеребьевке. Избирались мужчины в возрасте от тридцати лет). Народный суд избирался так же, как и совет.
Совет состоял из 500 членов. Если сравнить собрание с конгрессом или парламентом, то совет выступал в роли правительства. Совет являлся исполнительным органом, но собрание обладало правом вето и изменения сделанных сове-' том предложений. Само собрание не обладало правом законодательной инициативы, однако могло просить совет разработать законодательные предложения.
500 членов совета избирались поровну от 10 афинских территориальных округов. Каждый округ (представленный 50 членами) вместе с контролерами от остальных округов образовывал отдельный комитет. Комитеты состояли из 59 (50 + 9) членов и по составу менялись через каждую десятую часть времени своих полномочий. Глава комитета избирался на один день без права переизбрания. Суд присяжных насчитывал 6 тысяч членов, которые разделялись по комитетам, осуществлявшим контроль за выборными лицами и исполнением законов. Отсутствовала инстанция для обжалования постановлений суда.
Подобная система требовала достаточно высокого уровня общего образования. Чтобы каждый был способен участвовать в управлении обществом, ему необходимо было получить достаточную для этого подготовку. Именно софисты выполняли функцию "просвещения народа" [1]. Они обучали предметам, которые были необходимы для участия в политической деятельности: искусству аргументации, риторике, гражданскому праву, пониманию человеческой природы и т.д. Заметим, что натурфилософия не считалась необходимой для участия в политической жизни.
1 Софисты брали плату за обучение. Поэтому пользу от него получали в первую очередь богатые.
Выражаясь современным языком, софисты были одновременно учителями, журналистами и интеллектуалами. Они распространяли знания и культуру среди народа, прежде всего среди политически активных граждан, способных оплатить их труд.
В той мере, в какой софисты были исследователями, они занимались эпистемологическими и этико-политическими вопросами. Софисты не занимали одну и ту же позицию по этим вопросам. Так, многие из поздних софистов склонялись к скептицизму в отношении эпистемологических вопросов ("мы не можем знать ничего определенного") и к релятивизму в отношении этико-политических вопросов ("не существует универсально общезначимой морали и права"). Многие софисты утверждали, что называемое правом и справедливостью всего лишь выражает то, что вынуждает принять произвольно сложившаяся традиция или случайные установления того или иного правителя. Не существует ничего такого, что является правом. То, что мы называем правом, реально всегда служит сильным. Сила творит право. Можно также сказать, что "право" - это то, чем состоящее из слабых большинство пытается защитить себя. Некоторые софисты говорили, что человек называет "морально правильным" то, что скрыто выражает то, к чему он стремится. А так как разным людям нравятся разные вещи, то "хорошая мораль" может быть определена по-разному. Следовательно, не существует универсально общезначимой правильной морали. Существуют только различные эгоистические симпатии и антипатии.
Однако не только из-за этих релятивистских суждений софисты постепенно утратили уважение. Работа софистов, за которую они получали деньги, заключалась в обучении людей аргументации и ведению дискуссий. Софисты обучали искусству аргументировать в пользу или против одного и того же утверждения, как это делают опытные адвокаты. Ведь в зависимости от обстоятельств одни их ученики (или даже один ученик) могли быть заинтересованы в обосновании конкретного положения, а другие в его опровержении. Целью приобретенного у софистов умения аргументировать являлся выигрыш спора или судебного процесса, а не поиск правильного или справедливого ответа. Поэтому приемы аргументации, которым учили софисты, должны были быть приспособлены для достижения этой цели. Вот почему софисты чаще всего учили уловкам и хитростям, которые можно было использовать в спорах, чем искусству рациональной аргументации. В конце концов они превратились в изощренных игроков словами, то есть в "софистов" в современном значении этого слова.
Наиболее известными софистами были Горгий, Фрасимах и Протагор.
Жизнь. Горгий (Gorgias, ок. 483-374 до Р.Х.) известен как выдающийся оратор.
Труды. До нас дошло несколько отрывков из его работ. Поздний скептик Секст Эмпирик (Sextus Empiricus, вторая половина II- начало III вв.) упоминает произведение Горгия О природе, или О не существующем. Кроме того, Платон написал диалог под названием Горгий.
Вначале Горгий занимался натурфилософией, но стал скептически относиться к ней после знакомства с учением элеатов. В упомянутом труде, размышляя о парадоксах, связанных с движением и изменением [см. апорию Ахиллес и черепаха], он отрицает возможность истины. Если бытие есть то, что не имеет ничего общего с небытием, если изменение и движение причастны небытию, а все явления подвержены движению и изменению, то, используя данную аргументацию, мы не можем сказать, что какое бы то ни было явление есть бытие. Прибегая к крайним формулировкам, можно сказать, что Горгий утверждает: 1) ничего не существует; 2) если нечто и существует, то оно не может быть познано и 3) даже если знание возможно, то его нельзя передать другим.
Дискуссионным является вопрос о том, действительно ли Горгий мыслил таким образом или только использовал данные положения в качестве исходного пункта риторических упражнений, с помощью которых он, возможно, показывал, как риторика может убедить людей признать самые абсурдные утверждения. Скорее всего, исходя из элеатского способа мышления о бытии, небытии, изменении, а также нашей способности замечать изменения, он пришел к выводу, что философия наполнена противоречиями.
Если такая интерпретация верна, то эти три краткие положения вели к выводу о бессмысленности философии. Поскольку истинное знание оказывалось невозможным, Горгий рассматривал риторику как чистое искусство словесного убеждения. Рациональная дискуссия и рациональное переубеждение подвергались сомнению. Оставалось только словесное воздействие людей друг на друга.
Для Горгия искусство речи, риторика, были в основном средством словесного уговаривания, а не средством поиска доказательства и рационального переубеждения. Главной ее задачей, согласно Горгию, было заставить слушателей изменить их взгляды и позиции. Упрощая, можно сказать, что он не стремился сообщить слушателям истинное знание, которое, возможно, изменило бы их взгляды. Для него важным было не различение истинного от ложного, обоснованного от произвольного, а, скорее всего, степень влияния на аудиторию. Риторика превратилась в инструмент манипуляции, а не поиска уместного и своевременного аргумента в разговоре, где участники взаимно открыты для признания наилучшего аргумента.
Жизнь. Фрасимах был современником Сократа и родился, вероятно, около 470 г. до Р.Х.
Труды. Сохранилось несколько отрывков его произведений. Платон рассказывает о нем в диалоге Государство, где Фрасимах выступает одним из участников дискуссии.
Фрасимах известен своими взглядами на право и справедливость. Право есть то, что служит сильнейшим. Право есть сила. Противоречащее этому понимание есть лишь выражение глупой наивности.
Фрасимах резко выступает против мнения о существовании общезначимого правового порядка. Он истолковывает существующее (позитивное) право как выражение интересов сильнейших.
Эти утверждения Фрасимах высказывает в первой части платоновского диалога Государство. Далее мы увидим, каким образом Платон пытался их опровергнуть.
Протагор
Жизнь. Протагор (Protagoras, ок. 481-411 до Р.Х.) приобрел известность благодаря преподавательской деятельности в нескольких греческих городах, в частности, в Сицилии и Италии. В Афинах, помимо других, он общался с Периклом и Еврипидом (ок. 484-406 до Р.Х.).
Труды. Один из диалогов Платона посвящен Протагору и носит его имя. Наиболее известным утверждением Протагора из сохранившихся фрагментов является следующее: "Человек является мерой всех вещей, существующих, как они существуют, и не существующих, как они не существуют".
Тезис Протагора, что "человек есть мера всех вещей", может быть истолкован как эпистемологическое положение, а именно: вещи не обнаруживают себя перед людьми такими, какими они являются сами по себе. Перед человеком предстают всегда только определенные стороны или свойства вещей.
Попытаемся разъяснить это положение с помощью примера. Молоток в руках столяра - это инструмент для забивания гвоздей. Он может быть удобным или неудобным, тяжелым или легким. Для физика молоток в качестве объекта исследования предстает физическим объектом, который не является удобным или неудобным, но который имеет ту или иную молекулярную структуру, те или иные физические свойства, как-то: вес, прочность и т.д. Для продавца молоток на магазинной полке - это товар, обладающий определенной стоимостью и прибылью, которую принесет его продажа. Этот товар легко, а может быть, и сложно продавать и хранить. Такова наша интерпретация.
Если именно это имел в виду Протагор, то его тезис следует понимать так, что человек есть мера всех вещей постольку, поскольку вещи всегда предстают перед людьми той стороной, которая определяется обстоятельствами и конкретным способом их использования. Этот взгляд на вещи приводит к эпистемологическому перспективизму, согласно которому наше знание вещей всегда обусловлено перспективой их рассмотрения.
Из этого перспективизма вытекает эпистемологический плюрализм, утверждающий разнообразие (множественность) способов смотреть на вещи.
Подобный перспективизм также является релятивизмом: наше знание вещей определяется нашей деятельностью и ситуацией, в которой мы находимся. Знание оказывается ситуативно относительным (релятивным).
Значит ли это, что мы не в состоянии отличить истину от лжи? Положительный ответ на этот вопрос не согласуется с нашей интерпретацией тезиса о человеке как мере всех вещей. Действительно, при условии, что два столяра имеют приблизительно одинаковые руки и обладают почти одинаковой силой и т.п., они обычно легко придут к согласию, какой молоток лучше подходит для выполнения конкретной работы. Два ученых будут согласны в отношении удельного веса и твердости предъявленного им молотка и т.д. Другими словами, подобный тип перспективизма (плюрализма, релятивизма), связанный с разными ситуациями и профессиями, не влечет за собой стирания различия истины и лжи. Столяр в состоянии высказываться о молотке как истинно, так и ложно. Это же верно и для ученых, продавцов и т.д. Рассуждая в конкретной ситуации об объекте (например, о молотке), как он представлен в ней, мы утверждаем о нем истину до тех пор, пока говорим, что объект есть то, чем он является в этой ситуации. Мы говорим здесь именно о самом объекте, например, о молотке, а не о каком-либо воображаемом объекте.
Однако если объект обнаруживает себя только в определенных перспективах, то как можно быть уверенным, что это один и тот же объект, например, молоток, о котором мы говорим, когда мы переходим от одной перспективы к другой? На этот вопрос можно ответить, указав, что на самом деле различные перспективы пересекаются друг с другом. Столяр является не только столяром. В качестве члена семьи может быть, например, отцом, сыном или братом. Он участвует в рыночных отношениях, например, с поставщиками необходимых ему материалов или с покупателями производимых им изделий в качестве покупателя и продавца. В этом смысле существуют пересечения и подвижные переходы между разными перспективами. Благодаря этому мы можем идентифицировать "один и тот же" объект, например, молоток, в различных контекстах.
Но на каких основаниях мы можем все это говорить? Является ли только что сказанное о самом перспективизме истиной, которая сама зависит от определенной перспективы? Отвечая "да", мы релятивизируем все вышесказанное и переходим на позиции скептицизма. Отвечая "нет", мы ограничиваем перспективизм нашим познанием вещей: когда речь идет о нашей теоретической рефлексии, то она не зависит от какой-либо перспективы, а обладает логической общезначимостью.
Последнее не отвечает, однако, позиции Протагора. Один из фрагментов его трудов [D: 6] указывает, что он хотел расширить перспективизм за пределы восприятия вещей, чтобы включить в него и теоретические рассуждения. "О всякой вещи есть два мнения, противоположных друг другу" [1]. Утверждает ли в этом положении Протагор, что люди не обнаруживают согласия практически ни по одному предмету рассуждений? При этом Протагору не важно, говорят ли они истину или ложь. Или же Протагор говорит, что относительно любого предмета можно сформулировать два противоположных утверждения, которые являются одинаково истинными (в одном и том же смысле и относительно одного и того же предмета)?
1 Антология мировой философии. В четырех томах. М.: Мысль, 1969. - Т. 1. Часть 1. Перевод фрагмента А.Маковельского. - С. 318.
Первый ответ не является философски интересным. Он сводится к несколько догматическому выражению действительного состояния дел - "люди противоречат друг другу". Однако второй ответ оказывается философски проблематичным. Что имеется в виду, когда говорят, что об определенном предмете существуют два противоположных утверждения, которые являются истинными в одном и том же смысле? Применимо ли это положение к самому себе? Если да, то тогда возможно сформулировать противоположное к нему утверждение, которое также будет истинным. В таком случае, что же тогда действительно утверждает это положение? Очевидно, оно закладывает основы скептического саморазрушения.
В четвертом фрагменте Протагор говорит также, что "о богах я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они по виду. Ибо многое препятствует знать (это): и невоспринимаемость, и краткость человеческой жизни" [1].
1 Там же, с.318. По сравнению с исходным русским переводом словосочетание "неясность [вопроса]" заменено на слово "невоспринимаемость". По мнению переводчика, такая замена, основанная на издании Дильса-Кранца, где употребляется немецкое слово Nichtwahrnehmbarkeit, более адекватно передает смысл фрагмента. - В. К.
Этот фрагмент содержит мысль о пределах человеческого познания. Здесь Протагор утверждает, что мы не можем узнать, существуют ли боги и каковы они. Однако этот фрагмент не ставит под сомнение познавательные возможности человека, потому что сам фрагмент, то есть выраженное в нем сомнение, в свою очередь, подвергается сомнению.
Мы интерпретировали положение "человек - мера всех вещей" как тезис, согласно которому вещи всегда обнаруживаются способом, каждый раз зависящим от ситуации, в которой находится человек. Следует отметить, что мы постоянно переходим из одной ситуации в другую. Однако, если перспектива зависит от социального или экономического статуса, то переход между разными перспективами оказывается столь же труден, как и переход из одного социально-экономического класса в другой. В результате мы приходим к социологическому тезису о принци-пиальных трудностях коммуникации в обществе. Если представители разных групп или классов не могут понять друг друга, то в ходе свободного обмена мнениями невозможно достичь политического консенсуса. К тому же, если групповые интересы фундаментально противоречат друг другу, то политика будет характеризоваться конфликтами и отсутствием взаимопонимания. Как рациональный дискурс и управление политика возможна только тогда, когда вместе с классами будут устранены конфликты, порождаемые социальными интересами и различиями в понимании.
Итак, тезис Протагора о человеке как мере вещей допускает различные интерпретации. Не обсуждая вопрос об обоснованности их приписывания самому Протагору, мы остановились на тех из них, которые интересны в эпистемологическом и политическом планах.
Мы можем изменить предыдущую интерпретацию, основывающуюся на классовых различиях. Для этого вместо класса следует поставить нацию, народ, эпоху. В результате было бы получено учение о том, что любой нации (любому народу и любой эпохе) присуще особое видение вещей. Тогда возникла бы проблема взаимопонимания между нациями и народами, или между временем, в котором мы живем, и прошлым.
Утверждая далее, что фундаментальные перспективы зависят от возраста, пола или расы, получаем теории о конфликте поколений, о недостатке взаимопонимания между полами или о трудностях общения между расами. Как Востоку и Западу, в известном высказывании Киплинга, так и молодому и старому, мужчине и женщине, черному и белому никогда не сойтись. Если различия перспектив носят биологический, а не социальный или культурный характер, например, связаны с расой, то тогда в принципе невозможно прийти к взаимопониманию - ведь эти различия определяются нашими хромосомами! Здесь не помогут ни образование, ни дискуссии. В экстремальных случаях решение подобных конфликтов может приобрести радикальные формы. Представителям другой расы или науки грозит уничтожение, как это было бы в случае гитлеровского "окончательного решения" так называемого "еврейского вопроса".
Сейчас мы должны задать следующий вопрос. Является ли теория о зависимости понимания мира любой группой или расой от присущих им перспектив сама зависимой от перспективы конкретного народа или конкретной расы?
Как мы вообще можем доказать, что подобные теории о народах и расах, имеющих свои особые способы видения мира, являются общезначимыми? Откуда мы это знаем? Какие аргументы используются при построении таких теорий? И что вообще в этой связи мы понимаем под такими понятиями, как народ и раса?
Следует отметить, что до сих пор мы говорили о группах людей, а не об индивидах. Мы упоминали о том, что вещи оказываются разными в представлении различных профессиональных групп (классов, народов, поколений, полов и рас). Однако тезис Протагора о человеке как мере всех вещей может быть истолкован как применимый к индивидам, которые, обладая собственным опытом и находясь в особых ситуациях, имеют собственное видение вещей. Индивид, отдельный человек, выступает мерой всех вещей.
Действительно, мир не является одним и тем же для счастливых и несчастных, для страдающих паранойей и для находящихся в состоянии экстаза. С психологической точки зрения, эти различия в определенном смысле имеют место. Но если тезис Протагора понимать как утверждение о том, что любое знание вещи зависит от той или иной ее перспективы, определяется различными интересами и обстоятельствами индивида, то при применении этого утверждения к нему самому возникает парадокс. Не является ли это утверждение только выражением той стороны, которой проблема предстает перед конкретным индивидом?
До сих пор тезис о человеке как мере всех вещей истолковывался в качестве эпистемологического положения, как вопрос о том, как вещи являются индивидам. Но его можно интерпретировать и как нормативный тезис, то есть как утверждение о нормах. Человек есть мера всех вещей, так как ценность или значение, которыми обладают вещи, в том или ином смысле относятся к человеку. Можно сказать, например, что вещи сами по себе не являются ни хорошими, ни плохими. Они становятся таковыми только по отношению к отдельному индивиду или отдельной группе индивидов.
Подобное заключение не означает, что добро и зло являются чисто субъективными. Если утверждается, что хлебный нож является хорошим, то, конечно, имеются в виду определенные качества ножа. Это именно нож, который хорош. Он хорош для резки хлеба. Хорошими являются не наши мысли о ноже и не наши ощущения ножа.
Можно возразить, что нарезка хлеба делается человеком и как он ее делает - хорошо или плохо - зависит от человека. Вещи сами по себе, можно ответить, таковы, каковы они есть, независимо оттого, годятся ли они для резки хлеба или нет.
Однако человек специально сделал нож, чтобы с его помощью резать хлеб. Тогда вещь сама по себе, хлебный нож в качестве хлебного ножа, уже предопределена предполагаемым использованием, где возможна как хорошая, так и плохая нарезка хлеба. В самой этой вещи уже заложено то, что она должна функционировать в качестве хорошего ножа для резки хлеба.
Из этого краткого обсуждения видно, насколько проблематичным является строгое разграничение между вещами как они есть и вещами как хорошими или плохими, то есть различие между дескриптивным и нормативным.
Слово нормативный обычно используется в контексте рассуждений о нормах, то есть о стандартах, правилах и обычаях, которые предписывают, каким нечто обязано или должно быть. Что мог бы обозначать в этой связи тезис о человеке как мере всех вещей?
Один из возможных ответов заключается в следующем. Правила и обычаи установлены не природой или Богом, но самими людьми. Именно люди устанавливают меру для человеческого поведения. Ни священный авторитет, ни что-либо природное не определяют, какие этические и политические нормы являются общезначимыми. Это делает человек.
Но что такое человек? Понимаются ли под этим словом все люди? Ведь отдельные индивиды не всегда приходят к согласию по поводу норм. Тогда кого или что мы имеем в виду, говоря о человеке? Содержание ответа, очевидно, не будет определено до тех пор, пока мы не уясним себе, как понимаются взаимосвязи между индивидом и историко-социальной сообщностью, между человеком и природой, между человеческим и божественным. Если полагать, что люди действительно являются органическими частями социального целого, что они являются частью природы, или что человеческое основано на божественном, то тезис о том, что человек является авторитетом в нормативных вопросах, не будет противоречить тезису о зависимости норм от социума, природы или сакрального.
Можно задаться и таким вопросом: какие человеческие качества - общественные, альтруистические или эгоистические - действительно присущи человеку? Характеризуют ли его спонтанные импульсы и естественные эмоции или же чувство долга и качества, выработанные воспитанием? Или же человеческой сущностью является критическая рациональность, которая и играет роль меры в нормативных вопросах?
Из вышесказанного следует такой вывод. Без предварительного обоснованного выяснения того, чем является человек и как он связан с обществом, природой и традицией, бессмысленно говорить, что "человек сам является мерой для своего поведения".
Наши достаточно вольные размышления об одном только фрагменте Протаго-ра показывают, как сложны возникающие здесь вопросы. Употребляемые нами слова и способы их использования часто настолько неопределенны, что для выяснения того, о чем говорится с их помощью, необходим особый анализ понятий (концептуальный анализ). Он является одной из центральных задач философии. Стремление к рациональному прояснению и обсуждению, которое обнаруживается у софистов и Сократа, у Локка и философов Просвещения, а также у современных мыслителей, направлено на решение этой задачи.
В ходе дискуссии, проясняющей суть нормативных оснований обычаев и поступков, различные нормы и правила прослеживаются до некоторых базисных норм. Эти нормы считаются представляющими ценность сами по себе. Например, мы говорим, что хорошим или полезным является строительство дороги, потому что дорога служит чему-то хорошему (благому), что является (в большей степени) ценным само по себе. Если бы вопрос заключался в том, почему мы проводим дорогу, то мы бы указали на более фундаментальную ценность, такую, как рост благосостояния живущих вдоль дороги.
Но как доказать, что нечто является добром (благом) само по себе? Как обосновать исходные нормы? Три приведенные выше высказывания Протагора - о религиозном агностицизме, о том, что всегда можно выдвинуть противоположное мнение, и о человеке как мере всех вещей - позволяют предположить, какими были его взгляды на проблему обоснованности исходных норм. Видимо, первое из этих высказываний указывает на то, что Протагор не считал возможным разрешить эту проблему путем обращения к божественному - воле богов, их желаниям и повелениям. Причина этому проста - мы не знаем о богах ничего определенного.
В пользу положения о том, что мы не можем знать ничего определенного о богах, Протагор выдвигает два аргумента: 1) божественное находится за пределами чувственно воспринимаемого и 2) человеческая жизнь является слишком мимолетной. Первый аргумент не отрицает существование божественного, а утверждает его недоступность чувственному восприятию. При этом неявно предполагается, что чувственное восприятие является единственной фундаментальной формой человеческого опыта. Платонисты, например, возражали бы против этого. Из второго аргумента о краткости человеческой жизни, по-видимому, вытекает, что если бы жизнь была длиннее, то мы были бы способны больше знать о божественном. Тогда этот аргумент допускает как существование божественного, так и возрастание тем или иным способом знания о нем с увеличением продолжительности жизни.
Тезис о существовании для любого мнения полностью ему противоположного в данном контексте можно истолковать, помимо прочего, в качестве косвенной критики практики принятия существующих норм без их обсуждения. В таком случае с одинаковым успехом можно приводить аргументы в пользу не только принятых, но и альтернативных моральных или политических норм. Отметим, что подобное умозаключение может служить оправданием традиции - традиционные нормы столь же хороши, как и любые другие.
Далее, если агностический тезис истолковывать как аргумент против обоснования этико-политических норм на божественном авторитете, то тезис о существовании противоречащих друг другу мнений по любому вопросу можно, по-видимому, интерпретировать как аргумент, направленный против обоснования этико-политических норм непосредственно на господствующей традиции.
Из еще одной возможной интерпретации тезиса о человеке как мере всех вещей следует, что именно общество оказывается верховной инстанцией в вопросе об общезначимости норм [1].
1 Если различать, с одной стороны, мнения в пользу и против обсуждаемого предмета, и, с другой - предпосылки, на которых основывается дискуссия, то можно сказать, что тезис о наличии для каждого мнения ему противоположного будет справедлив внутри определенного общества, которое создает условия для рационального обсуждения проблем. В таком случае тезис об обществе как конечной инстанции при решении нормативных проблем трактует общество как арену человеческого поведения, то есть того, что не является само по себе частью обсуждаемого предмета. Общественные нормы тогда похожи на шахматные правила. Благодаря этим правилам мы знаем, что является хорошим или плохим ходом. Но сами правила не являются предметом обсуждения, по крайней мере до тех пор, пока мы играем в шахматы! Однако в случае общественных норм различие между "ареной" и "содержанием", между предпосылками и их следствиями, является проблематичным. Например, в обществе могут существовать группы, которые осознанно или неосознанно выступают против общества, в котором они живут. Например, угнетенный класс, помимо прочего, заинтересован в обсуждении самих предпосылок, то есть основных норм, которые поддерживает общество. Такие группы стремятся создать новые "правила поведения", сделав господствующие "правила" "предметом обсуждения" и изменив тем самым общество. Другими словами, отношение между "правилами" и "содержанием" является подвижным и политически важным. Способный изменить правила в свою пользу получает в силу этого большую власть.
Смысл этой интерпретации состоит в том, что ценности и нормы являются общезначимыми для установившего их общества, но не для других обществ. Эта интерпретация предстает одновременно и абсолютной, и относительной. Определенная система норм и ценностей будет абсолютной (общезначимой) в принявшем ее обществе, но в иных обществах общезначимыми будут другие нормы и ценности. Когда мы играем в шахматы, мы должны придерживаться шахматных правил. Но когда мы играем в преферанс, мы должны следовать другим правилам игры. Таким же образом общезначимость определенных законов в Афинах не противоречит тому, что совсем иные, возможно, противоположные законы действуют в Персии [1].
1 Если принять этот тезис, то, помимо прочего, надо иметь в виду его следствия для педагогики, законодательства и политической теории.
Здесь обнаруживается противопоставление двух основных точек зрения, в частности, на юридические законы. Согласно первой, общезначимыми являются законы, принятые в данное время, или "позитивное" право. Согласно второй, общезначимые законы отличаются от "позитивного" права, так как основываются на естественном всеобщем человеческом праве. В современных дискуссиях говорят о правовом позитивизме и концепции естественного права
Исходя из этого тезиса, педагог должен обучать студентов нормам и правилам общества, в котором они живут. Если студенты живут в милитаризованном обществе, то педагог должен обучать их существующим в нем нормам. Если они живут в обществе, основанном на торговле, то он должен обучать нормам этого общества.
Согласно этому тезису, юридическая практика должна основываться на существующем законодательстве. Именно универсально применимые в обществе правила являются основой для разрешения спорных вопросов. Поэтому жертвоприношения детей могут быть наказуемы в одном обществе и обязательны в другом. Юридические законы, хотя и являются общезначимыми для принявшего их общества, но соотносятся с его условиями.
Соответственно, правители на основе принятых в обществе норм рассчитывают на лояльность подданных. Правители обладают правом применения силы, которое основано на нормах данного общества. В управляемом законами обществе применение насилия должно осуществляться в соответствии с законами. В то же время правитель деспотического государства, в котором не соблюдаются законы, обладает, основываясь на принятых этим обществом условиях, "правом" произвольного применения силы. Критика норм (законов, правил) одного общества на основе норм (законов, правил) другого общества является столь же бессмысленной, как и критика шахматных правил на основе правил игры в преферанс.
Однако, действительно ли невозможно критиковать действия в рамках одного общества на основе норм, которые должны быть применимы во всех обществах? (Мог ли гитлеровский режим опровергнуть по существу обвинения в массовом уничтожении евреев, если бы в то время в германском законодательстве существовал соответствующий закон?). (ecmecmвeннonpaвoвoй концепции или теории). Далее мы увидим, что, исходя из определенной версии концепции естественного права, Сократ и Платон выступали против "позитивистских" тенденций, которые выражали софисты.
Все это поднимает вопрос о том, может ли человек тем или иным способом приобщиться к универсальным нормам, в состоянии ли он познать нечто всеобще правильное и истинное, не зависящее от традиции и взглядов.
Софисты сформулировали ряд связанных с этикой, социальными науками и эпистемологией вопросов, которые остаются актуальными и в наше время. Это, по сути, целые проблемные области, которые характеризуются такими ключевыми терминами, как относительное и абсолютное; право и власть; эгоизм и альтруизм; индивид и общество; разум и чувства.
Сократ и Платон активно участвовали в спорах с софистами. В частности, платоновская теория идей может быть рассмотрена как попытка обоснования положительного ответа на вопрос о существовании одного универсального морально-политического порядка. В этом смысле учение об идеях является контраргументом против этико-политического скептицизма софистов.
Платон и Аристотель творили в политических условиях афинского полиса, сложившихся после Пелопонесской войны (431 - 404 до Р.Х.). Этот период характеризовался политической нестабильностью и интеллектуальной критикой традиций и общества.
Сократ
Жизнь. Сократ (Socrates) родился около 470 г. и умер в 399 г. до Р.Х. Его активная философская деятельность разворачивалась в натурфилософский период (450-400 годы до Р.Х.). Современник софистов, Сократ был первым афинским философом и прожил всю жизнь в родном городе. Его отец был каменотесом, а мать - повивальной бабкой. Будучи незнатного происхождения и не богат, он никогда не стремился улучшить свое материальное положение. Сократ был женат на Ксантиппе и имел троих детей.
Сократ, каким он изображен в платоновских диалогах, относится к числу тех людей, которые оказали наибольшее влияние на дух западного мира. Отличительными чертами Сократа как человеческой личности являлись его высокая мораль, скромный и простой образ жизни, остроумие, искренность и добродушный юмор. Однако афинские граждане ощущали определенный дискомфорт, когда Сократ останавливал их на улице или на рынке и начинал в разговорах с ними задавать трудные вопросы. В силу ряда обстоятельств сложилось мнение, что Сократ, подобно софистам, губит юношество и представляет собой опасность для общества. Судом присяжных Сократ был приговорен к смерти, которую он и принял, выпив яд.
Труды. Сократ ничего не писал. Наше знание его учения (если вообще можно говорить о его учении) основано на том, что о нем написано другими. Главным образом, это Платон, в диалогах которого Сократ играет основную роль. Поэтому трудно с уверенностью утверждать, что действительно говорил Сократ и где в платоновских диалогах проходит граница между утверждениями Сократа и утверждениями Платона. Имея в виду это замечание, попытаемся интерпретировать сократовскую философию, как она изложена Платоном.
Как и у софистов, в центре внимания Сократа была не натурфилософская, а эпистемологическая и этико-политическая проблематика [1]. В эпистемологии его интересовал анализ понятий (определений) с помощью диалога. В этико-политической сфере его целью было опровержение скептицизма софистов. Здесь его главным тезисом был следующий: существуют ценности и нормы, являющиеся всеобщим благом (высшим добром) и справедливостью!
1 См. сноску на стр. 60.
По-видимому, основные принципы сократовской этики могут быть схематически выражены так. "Добродетель" и "знание" образуют единство. Человек, действительно знающий, что такое "справедливое", будет поступать справедливо. Человек, знающий, что такое справедливость и поступающий справедливо, будет "счастлив". Так как правильное знание есть знание того, чем собственно является человек, то поступать морально (справедливо) означает вести себя в соответствии с тем, чем действительно является человек.
Греческим словом для обозначения добродетели было арете (arete). Первоначально оно не подразумевало "добродетель" в узко морализаторском смысле, как воздержание от некоторых действий: "было бы лучше не попадать в неприятные ситуации", "было бы лучше не тратить напрасно деньги" и т.д. Добро как арете было больше связано с воплощением в сообществе с другими людьми подлинного потенциала человека. В этом смысле добродетель имела позитивный, а не запретительный оттенок. Основное значение слова арете, как и русского слова "благо", связано с идеей совершенства, будь то моральное совершенство или совершенство, достигаемое при выполнении человеком наилучшим из возможных способов предназначенной ему роли или функции. Тот, кто обладает арете, делает свое дело так, как оно должно быть сделано. Учитель обладает арете, если он учит так, как это необходимо. Кузнец обладает арете, если он изготавливает хорошие инструменты. Человек будет добродетельным, если он есть все то, кем он может быть согласно данным ему способностям, то есть если он реализует подлинный образец того, что означает быть человеком.
По-видимому, сильнее всего "проблема добродетели" занимает нас в молодости, когда каждый из нас должен найти свое место в обществе, свой образ жизни, свою среду, свою работу, свою семью и т.д. Если мы ошибемся, то наша жизнь может быть безнадежно покалечена. Когда речь идет о том, чтобы быть "добродетельным", то имеется в виду, что необходимо найти свое место в жизни, свой образ жизни и т.д. Требование быть "добродетельным" означает также, что человек должен избегать определенного рода поступков и действий (то есть он должен быть "добродетельным" в ограниченном смысле, по отношении к которому "добродетель" в смысле арете остается более широким, охватывающим понятием).
Для Сократа добродетель была определенным эквивалентом "знания" (греч. episteme). Однако его понимание знания является достаточно сложным. Используя современную терминологию, у Сократа можно выделить три особых вида знания, которые тем не менее были для него нераздельными. Знание - это знание о нас самих и о ситуациях, в которых мы находим себя. Характерным для Сократа было то, что он не искал подобное знание путем обращения к опыту. Он стремился получить это знание, главным образом, с помощью анализа понятий (концептуального анализа) и прояснения тех смутных понятий, которые мы уже имеем о человеке и обществе. К их числу относятся понятия справедливости, мужества, добродетели и хорошей жизни [1]. Но этого мало.
1 Здесь мы говорим о двух исследовательских направлениях в социальных науках: эмпирически ориентированном и теоретически ориентированном. Сократ принадлежал ко второму, то есть к теоретическому направлению (концептуальный анализ).
Добродетель означает жить так, как мы должны жить. Здесь мы говорим о целях или ценностях, знание о которых невозможно получить с помощью экспериментальных или формальных наук. Другими словами, мы должны постигать добро (греч. to agathon), понимать нормы, то есть приобрести нормативное понимание. Но и этого все еще недостаточно.
Знание должно быть "одно" с человеком, то есть оно должно быть знанием, которого действительно придерживается человек, а не мнением, относительно которого он говорит, что его придерживается [2].
2 Это различие подтверждается практикой психоанализа. Как правило, пациенту мало помогает повторение того, что о нем говорит психоаналитик, если это не является тем, что действительно переживает пациент.
Итак, знание является триединством: 1) фактуального знания (о том, что есть); 2) нормативного знания (того, какими вещи должны быть) и 3) знания, которого действительно придерживается человек.
Это разграничение требует определенного уточнения. Сократ рассматривал знание как познание самого себя с помощью прояснения понятий. Оно означало познание самого себя как человеческого существа и члена общества. При этом Сократ считал, что то знание, которым уже обладает конкретный человек, должно быть прояснено и помещено на его собственное место. В таком случае, самопознание будет определенным образом объединять все три выше выделенные аспекты знания.
В рамках этой интерпретации возражения Сократа софистам связаны со вторым из указанных выше аспектов знания. Существует нечто, что является всеобщим благом! И это всеобщее благо является постижимым.
Согласно Сократу, понимание, возникающее в процессе диалога с помощью анализа понятий справедливости, мужества, добра, истины, реальности и т.д., является прочным и неизменным. Анализируя понятия, мы можем достичь истины о том, каковы вещи на самом деле. Это касается знания как о существующих вещах, так и о целях и ценностях (постижение того, что является благим и справедливым и что должно делать).
Мы не знаем, считал ли Сократ, что человек с помощью одного только разума, анализируя понятия, сам в состоянии полностью постичь, что такое благо. Иногда Сократ говорил о том, что с ним беседует его внутренний голос. Он называл его демоном (daimon). Это имя греки использовали для обозначения неперсонифицированной божественной силы, которая оказывает влияние на человеческую жизнь и природу. Тогда получается, что Сократ пытался дать конечное обоснование этики с помощью не только разума, но и божественной мудрости, к которой приобщаются путем интуитивного проникновения. (Именно в этом месте Платон использует теорию идей: добро существует как идея.) Сократ в своих беседах почти никогда не шел дальше утверждения, что он следует своей совести. Вопрос же о том, почему демон приобщает его к всеобщей морали, оставался в основном открытым.
Хотя Сократ, возможно, и не дал окончательного философского ответа на онтологический вопрос о природе морали, он существенно способствовал постановке проблемы нравственности на эпистемологический фундамент, а именно: чтобы делать добро, необходимо знать, что такое добро. Согласно Сократу, добро является всеобщим понятием. Следовательно, концептуальный анализ всеобщих понятий добра, счастья, блага и т.д. является важным для правильной, добродетельной жизни. Ведь творение добра предполагает, что мы знаем, что репрезентируют эти всеобщие этические понятия. Любое отдельное действие оценивается путем его соотнесения с этими универсальными этическими понятиями. Всеобщность этих понятий гарантирует как истинное знание (знание всеобщего, а не только частного и случайного), так и объективную мораль (общезначимую для всех людей).
Беседуя с людьми, Сократ стремился заставить их думать об их действиях и жизненных ситуациях, а также размышлять об основных принципах и взглядах, которые определяют их поступки и слова. Образно говоря, Сократ пытался "разбудить" людей. Такой подход соответствует третьему аспекту знания. Подобно психиатру, разговаривая с людьми, Сократ не довольствовался тем, чтобы они только повторяли без должного понимания то, что слышали. Цель беседы, которая направлялась сократовской манерой ведения диалога, схожей с повивальным искусством, заключалась в извлечении из его собеседников того, что сейчас называется "личностным знанием". В дальнейшем мы увидим, что фактически к этому стремятся и экзистенциалисты (например, Кьеркегор) [1].
1 См. Гл. 22.
Для Сократа важно было добиться, чтобы в ходе разговора его собеседник лично осознал то, о чем идет речь. Путем личного осознания человеком истины о предмете разговора этот предмет становился "лично приобретенным".
Этот момент личностного убеждения оказывается педагогически важным. Педагогика должна учитывать, что есть то, что должно быть усвоено. Когда, например, речь идет о литературе или философии, то цель этих дисциплин не просто в том, чтобы выучить что-либо о них, но, помимо прочего, и в том, чтобы проникнуться жизненными перспективами, которые представлены в соответствующих произведениях. По отношению к этим дисциплинам оказываются неудачными педагогические крайности. 1) Авторитарный подход к ученику (уподобление его куску глины, которому придает форму учитель. Чем больше учитель прилагает усилий, тем лучше окончательный результат!) Это вряд ли приводит к знанию, с которым ученик может отожествить себя, и к формированию у него рефлексирующего понимания. 2) Либеральный метод трактует ученика наподобие растения, которое необходимо обеспечивать водой и питательными веществами, не вмешиваясь при этом в его развитие. Однако ни один человек не в состоянии сам "вырастить" внутри себя двухтысячелетнюю предшествующую культурную традицию. Поэтому остается прибегнуть к сократовской педагогике. 3) Ей присуще сосуществование и "совместное философствование" учителя и ученика. Оба они учатся и ищут способ более глубокого проникновению в предмет в ходе его совместного обсуждения. Начав дискуссию с точки зрения ученика, можно рассчитывать на достижение рефлексивного понимания, с которым тот может отождествить себя. Это понимание не является "насильственно вколоченным", или запрограммированным. Оно возникает не в изоляции, само по себе, а в ходе совместного диалога о предмете.
Когда, используя нашу терминологию, мы говорим, что Сократ стремился к познанию, с которым мог отождествить себя его собеседник, то не имеем в виду индоктринацию. Под ней понимается то, что человек принимает под внешним влиянием определенную точку зрения в качестве истинной, не имея при этом возможности лично определить, является ли она истинной или нет. Лицо, прибегающее к индоктринации, намеренно представляет предмет обсуждения односторонним образом, трактуя сказанное о нем в качестве полной истины. Это лишает его собеседника шансов самому оценить истинность услышанного.
Когда один человек под влиянием другого думает, что вещи действительно таковы, как о них ему говорят, то возможно, что они оба неумны или простодушны. При этом речь не идет об индоктринации, если мы понимаем под ней внушение другим односторонних и несостоятельных взглядов, которые мы сами осознаем в качестве таковых.
По-видимому, некоторые использовали бы представление, согласно которому индоктринацией называется ситуация, в которой одно лицо, влияющее на другое, полагает, что сказанное им является истинным.
Вероятно, может существовать много промежуточных позиций. Человек, внушающий что-то другому, может частично, а не полностью быть уверен в том, что он говорит.
В свете этого становится понятной направленность сократовской критики софистов. Участвующие в дискуссии не должны вступать в нее с уже готовыми мнениями и использовать ее для того, чтобы всеми возможными способами заставить оппонента принять свою точку зрения. В результате дискуссии все ее участники должны узнать больше о самом предмете обсуждения. При этом точка зрения каждого участника всегда должна соответствовать тому, что оппоненты в каждый момент времени признают истинным. Сократ проводит различие между успешным и неуспешным способами убеждения, которые можно было бы назвать уговариванием (persuading, Uberreden) с помощью риторики и собственно убеждением с помощью разума [1].
1 Использование в философии обыденных примеров для разъяснения различий между уговариванием и убеждением и т.п. отличается от имеющего место в экспериментальном естествознании поиска свидетельств в пользу теории. Полезность подобных различий в одной ситуации не означает, что они окажутся таковыми и в другой.
С одной стороны, речь идет о мнении без понимания или слабо обоснованном мнении - doxa. В этой ситуации один собеседник пытается уговорить других принять это мнение, хотя другие (и он сам) не обладают достаточно основательным пониманием сути. Средством убеждения здесь выступает искусство уговаривания - риторика в негативном смысле. В этом случае отношения между участниками диалога имеют форму монолога или, образно говоря, улицы с односторонним движением. Задача заключается в изощренном применении искусства речи, чтобы произносимыми словами уговорить оппонента. Истинность обсуждаемого при этом не является предметом спора. Ярким примером уговаривания является пропаганда, с помощью которой иногда можно достичь власти над людьми, фактически уговорив их принять определенные мнения.
С другой стороны, речь идет об открытом споре, целью которого является возрастание истинного знания - episteme. Отношения между его участниками имеют форму диалога, в котором все его субъекты сотрудничают во имя наилучшего понимания предмета обсуждения. Диалог служит наилучшему из возможных представлению и прояснению этого предмета. При этом обсуждение проблемы должно проходить с помощью аргументов и контраргументов, выраженных на общем для участников языке. С помощью языка личное и интерсубъективное определенным образом примиряются друг с другом. Это - общение между двумя личностями, признающими друг друга равными в совместных поисках истинного постижения обсуждаемого предмета. В подлинном диалоге нет сильнейшего или хитрейшего, который стремится уговорить слабого или простодушного. Он является совместной, исходящей из сути дела, попыткой убедить друг друга и убедиться самому. Здесь целью является лучшее понимание предмета разговора как для другого участника, так и для самого себя. Такой диалог представляет собой взаимное развитие [1].
Об индоктринации в указанном смысле трудно говорить в ситуациях, когда человек, которому внушают, понимает, что на него влияют, или когда лицо, которое воздействует на других, делает это очевидным для них. По-видимому, состояние индоктринации предполагает, что тот, на кого влияют, не осознает этого. Об индоктринации не может идти речи и в случае игры с "открытыми картами", даже если на игроков воздействуют посредством угроз и риторики.
Необходимо также уточнить использование слова "воздействие". В той мере, в которой взвешенные и непредвзятые аргументы вынуждают человека изменить свои взгляды, мы не можем говорить, что он "находится под воздействием". Лучше говорить, что он обучается или приобретает более глубокое понимание обсуждаемого предмета.
Был ли Сократ только непревзойденным мастером диалога, человеком с исключительным даром переубеждения? Отвечая на этот вопрос, надо признать, что и Сократ использовал риторические приемы "убеждения", основанные на своем словесном искусстве и способах аргументации.
В тех ситуациях, когда оппоненты не равны друг другу по уму и познаниям, по престижу и социальному положению, свободная дискуссия очень затруднена. Несомненно, такое часто случается. Поэтому столь важно создать условия для открытой и разумной дискуссии. В ней могут сыграть свою положительную роль провокационные вопросы, поражающие воображение примеры и типично риторические приемы. В психотерапии, когда с больным не установлен или нарушен контакт, используют медикаментозные и другие методы воздействия, влияющие на его психику и приводящие его к состоянию, когда он способен добровольно общаться с врачом. Аналогичным образом в диалоге допустимо использование риторических приемов "уговаривания" оппонента, чтобы создать ситуацию, в которой возможно его рациональное "убеждение".
Таким образом, необходимо проводить различие между использованием уговаривания и других манипулятивных приемов для создания открытой и рациональной дискуссии и использованием этих же средств для подавления оппонента и контроля над ним.
Однако, кто решает, кто имеет право и основания для уговаривания других? Больной обычно добровольно идет к психиатру, профессиональная компетенция которого не ставится под сомнение.
1 Различие между убеждением и уговариванием позволяет осмысленно различать между настоящим и мнимым авторитетом. Человек с подлинным авторитетом обладает подлинным пониманием предмета и способен рациональным образом передать его другим в процессе открытого обсуждения. (Предполагается, помимо прочего, что все участники одинаково способны к самовыражению и участию в диалоге). Человек, способный главным образом уговаривать других с помощью риторических и других приемов, обладает только мнимым авторитетом.
Иначе обстоят дела в политической жизни, где часто возникают конфликты по поводу того, кто должен быть учителем, а кто - учеником, кто достаточно подготовлен для того, чтобы обучать, а кто - нет. Как правило, люди добровольно не соглашаются на то, чтобы кто-то убеждал их и манипулировал ими на основе не совсем понятных им доводов. Поэтому естественно, что в античных Афинах Сократ встретил сильное сопротивление, когда, пытаясь создать условия для свободного и открытого общения, он прибегал к риторике [1].
1 Во время дискуссии Сократ, указывая на противоречия и неясности, "разрушал" картину реальности, которой обладали его собеседники. Он показывал, что социальные и моральные представления его партнеров не являются обоснованными и достаточными. Таким образом, одним своим слушателям он открывал благотворность теоретического исследования. Другие же отрицали эту благотворность. С одной стороны, обнаруживались болезненные для них откровения. С другой, афинские правители полагали, что разрушение господствующих мнений опасно для государства. Даже если людские мнения и лишены всякого реального обоснования, они тем не менее необходимы для функционирования общества (выражаясь современным языком, полуистина, или идеология, может быть функционально необходима для общества).
То, что истолковывается некоторыми как многословие Сократа или как излишне риторические формы выражения, может быть интерпретировано как понимание им того, что часто ситуация оказывается слишком нечеткой, чтобы обсуждать ее в открытой и разумной дискуссии. В результате, используя разговорную форму и риторические средства, Сократ пытался создать общую базу взаимопонимания, на основе которой между участниками мог развиваться свободный диалектический процесс мышления.
На это обстоятельство указывают и платоновские диалоги, описывающие ситуации общения, а не следующие строго, как это должно быть в научных работах, логике предмета обсуждения. Для того, чтобы двое или больше людей смогли разумно обсуждать интересующий их вопрос, между ними должно возникнуть общее взаимопонимание, которое позволяет им наилучшим способом понимать детали и суть обсуждаемого предмета. Знакомясь с обычным прозаическим текстом, читатель не всегда воспринимает его с той точки зрения, с которой он был написан. В этом смысле диалогическая форма, возможно, предоставляет гораздо больше возможностей для создания взаимопонимания между читателем и автором.
Это означает, что устная речь в виде дискуссии предпочтительнее записанного текста и устного монолога. Как известно, сам
Сократ не писал ничего, однако принимал участие во многих дискуссиях. Согласно Платону [Седьмое письмо или Федр], он полагал, что письменное изложение трудного предмета является сомнительным делом.
До сих пор в центре нашего внимания был первый тезис нашей схемы, а именно:
"Благо" есть в известном отношении "знание" (и в определенном смысле ему можно научиться) [1].
Этот тезис объясняет второй тезис:
"Правильное знание необходимо ведет к моральным действиям" [2].
1 Напомним, что Сократ употреблял понятия добро, добродетель в широком значении блага, то есть высшего воплощения нравственного потенциала человека, морального совершенства, достигаемого выполнением высоких нравственных целей наилучшим способом. - С.К.
2 Сократ может считаться когнитивным рационалистом, так как он полагал, что разум обладает преимуществом перед волей и чувствами. Именно разум первый узнает благо, а воля и чувства используются для достижения того, на что указывает разум. Противоположностью такой позиции является волюнтаризм, отдающий предпочтение воле и чувствам, а не разуму. Прежде всего, мы желаем нечто (называя это "добром"), а затем разум находит средства для его достижения (а также для оправдания, "рационализации" желаемого).
Второй тезис становится понятным, если иметь в виду знание, которое превратилось в наше убеждение. Если вы обладаете правильным знанием, то и действовать вы будете в соответствии с ним, то есть справедливо. По определению немыслимо, чтобы человек знал добро и одновременно не действовал в соответствии с ним. Если вы лично приобрели знание добра (вместе с правильным познанием ситуации и правильным пониманием добра), то логически истинно то, что вы будете поступать морально. Или точнее: то, что вы поступаете справедливо (морально), является доказательством того, что знание действительно вами лично усвоено.
Третий тезис неизменно вызывает удивление:
"Моральные (справедливые) действия необходимо ведут к счастью".
Но ведь законопослушный Сократ, который совершал моральные действия, был приговорен к смерти. Разве это счастье? Очевидно, Сократ понимал под счастьем (греч. eudaimonia) нечто иное, чем удовольствие. Для Сократа физические страдания и смерть не препятствуют счастью. Быть счастливым для него означало жить в мире с самим собой, обладать чистой совестью и самоуважением. Таким образом, счастье связано с человеческой цельностью и подлинностью. Тот, кто воплощает добродетель и как таковой является цельным человеком, тот является "счастливым". Счастье, цельность и добродетель, следовательно, взаимосвязаны (точно так же, как счастье и благо связаны с правильным пониманием и правильными действиями). Что бы с нами ни случилось, это не существенно для вопроса о том, в какой степени мы счастливы. (Здесь обнаруживаются черты сократовской этики, которые напоминают стоицизм).