Глава 4. Русская философия

Особенности русской философии

Когда речь идет о русской философии, встает вопрос, неизбежный при любом историко-философском исследовании: является ли русская философия безусловно оригинальной и в чем это проявляется, или же она является лишь талантливой популяризацией, просветительством, "выпавшим" из академической западной традиции и познакомившим мировую общественность с содержанием периферийного мышления по вопросам русской самобытности, облеченного в нестрогие формы полемики и культурно-философской эссеистики.

Существует мнение: поскольку византийская культура пришла на Русь в христианских переводах, постольку греческая философская мысль, традиции интеллектуализма не дошли до нее; распространение христианства означало приобщение к вере, но не к философии. Русь вошла в церковную структуру Византии, но в культурном, философском отношении была ограничена языковым барьером. Поэтому творческое развитие, философская рефлексия могли опираться только на собственные мыслительные ресурсы. Хотя отдельные таланты появились рано, но в целом до XIX века русская философия есть либо бледное подражание византийским образцам, либо - некритичное копирование западных книг [1].

1 Зеньковский В.Н. История русской философии. Т.1. Л., 1991. С. 11-13; Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 1-19.

Суть противоположной точки зрения заключается в том, что византийское христианство ко времени крещения Руси "забыло о человеке", стало утверждать рабскую этику, несовместимую с христианским гуманизмом.

Русь же после крещения с жаром неофита (новообращенного) восприняла самую суть христианства - идею подобия человека Богу, в образе Иисуса Христа снизошедшему в мир и испившему полную чашу человеческих страданий. Это и обусловило будущие особенности русской духовности с ее культом жертвенности, "больной совести", непротивления злу, а также специфику философии, главным предметом которой стала христианская онтология человека, этика в формах "пламенной публицистики " [1].

Концентрация внимания на уникальности русской философии, проявляющейся в основном в освоении ею религиозно-практического опыта средствами и формами философствования, ведет к утверждению "особого пути" и противопоставлению русской философии западной, утверждению мнимой несовместимости отечественной философской традиции (определяемой как "живое христианство", "философия страдания и прозрения") с традицией рациональной рефлексии Западной Европы. Попытки интерпретировать русскую мысль как извечное выражение национально-религиозных идей, отличающих Россию от Запада, субъективно хотя и призваны как-то компенсировать постоянные катаклизмы в сфере национальной жизни, но объективно отливаются в формы антирациональной болезненной исключительности.

Существует мнение, что хотя "русская духовность" была лишена "школьного опыта" развития мысли, но "душа" ее интуитивно постигала проблемы истины и красоты. Отмечая уникальность и многообразнейшие связи русской культуры с культурами народов Запада и Востока, Д.С.Лихачев писал: " Но вот в чем Русь до XIX века явно отставала от западных стран, это наука и философия в западном смысле слова" [2]. Однако если дело обстояло действительно так, то чем тогда объяснить, что уже в рамках русской философии XIX века одновременно сосуществуют традиции православной религиозности и светского радикализма, материализма Чернышевского и "русского социализма" Герцена, мистики В.Соловьева и панморализма Л.Толстого? Такое далеко не полное многообразие невольно рождает мысль об эклектизме и несамостоятельности русского мышления, о том, что философия здесь представляла собой лишь вариации на темы, заданные православием и западной традицией.

1 Федотов Г. Святые древней Руси. М., 1990. С. 27-28.
2 Лихачев Д. Русская культура в современном мире. // Вопросы философии. 1990. №4. С. 9.

Когда речь идет о философском знании, следует иметь в виду, что глубина и содержательность философии не зависит от хронологический даты ее появления: ценность философии определяется содержанием ее собственной истории, ее собственного времени. Как бы мы ни старались удлинить историческое время русской философии, все равно она появляется много позже, нежели философия Эллады, или Древнего Китая, или Индии. Другое дело, что философия как определенное миропонимание, как картина мира и человеческого бытия всегда играла существенную роль в древней и средневековой Руси. И хотя ее роль была менее значительной, чем, скажем, в древнегреческой культуре или в Европе V-XII вв., она была принципиально иной, т.е. в большей мере совпадала с судьбой собственной страны.

Известно, что после принятия христианства на Руси появилось множество переведенных на славянский язык библейских, литургических, богословских, исторических текстов. Известно также, что кроме них были переведены тексты энциклопедического характера: "Христианская топография" Косьмы Индикоплова, "Физиолог", юридическая литература ("Прохейрон", "Номосгеоргикос", "Новоканон" - византийский кодекс гражданских и церковных законов) и многое другое. В XI-XIII вв. появляется множество оригинальных текстов русских авторов, написанных в классических традициях греческой христианской литературы. После этих достаточно известных фактов обычно следует пересказ философской проблематики, которой интересовались наши предки. Такой путь реконструкции древней русской философии ведет к заведомому упрощению и схематизации мыслительного процесса.

Дело в том, что жизненные миры русской христианизированной культуры того времени представляют собой символическую картину, и попытки "вышелушить" из нее произведения чисто философского характера - некорректны. Символизм текстов, написанных в православных традициях, всегда указывает на некоторого рода инородную перспективу. Символ многопланов, он выражает некую связь с "иным", отличным от самого символа; эта связь несет в себе энергетику "иного" и погружает в атмосферу "иного". Проще говоря, тексты уже первых "книжников" наряду с историческими фактами транслируют сами состояния человеческого сознания. Для этого и были нужны совершенно особые знаки-символы, которые отсылают к тому, что непередаваемо вещественной, словесной реальностью и несоизмеримо с повседневно-бытовым, но что можно постичь только в усилии христианского умозрения. Поэтому, когда мы читаем труды первых книжников, надо не приспосабливать неизбежный символизм текстов к нашему современному восприятию, а, напротив, попытаться перестроить сознание, чтобы приблизиться к созерцанию транслируемой из далекого прошлого реальности.

Использование христианского символизма в качестве эвристического принципа, как наиболее удачной содержательной формы ищущего разума, возрождается в XIX веке. Философы совершенно разных направлений и ориентаций используют метод философской экзегетики, философского толкования христианских символов, идей, образов для создания своих мыслительных конструкций. Поэтому адекватная интерпретация философии XIX века, особенно той ее части, которая связана с идеями христианства, требует от читателя определенных усилий.

Оригинальность русской философии не в том, что она подключилась к традиции поиска универсальной истины, свободной от культурно-исторических условий. Она в том, что с первых шагов своих, посредством усвоения высокоразвитых форм византийской мысли, а затем европейского философствования, новое течение мысли создает свой язык, аутентичные формы и методы русской философской рефлексии. Понимание этого позволяет уяснить причину ее неакадемичности. Обаяние и глубина, которые исходят из текстов русской философии, связаны с цельностью ее мысли, рожденной социально-историческими условиями национальной жизни, формами жизненного человеческого самоопределения. В этих истоках подлинный смысл "русского философского дела".

Философская мысль, связанная с русской культурной историей, должна была столкнуться с проблемой: имеет ли история смысл и что его обусловливает, в каких отношениях находится общество, история, человек, как сочетаются индивидуальные усилия с развитием общества и, вообще, какие факторы влияют на историческое развитие социального целого. Одной из первых проблем, наряду с вопросами политической, социальной жизни, в истории русской мысли была проблема самопознания. Она появляется, когда наши предки выделяются из общеславянского этноса и, преодолев племенную рознь, задаются вопросом "откуду есть пошла русская земля... и откуду русская земля есть". Такое полное название "Повести временных лет" свидетельствует о том, что акт самопознания является первым и необходимым шагом на пути к самопознающему, рефлексирующему разуму. Вопрос " кто мы, откуда и куда идем? ", как и попытки дать на него ответы, мы находим на протяжении всей истории русской философии от древности до наших дней.

Принятие христианства для Руси означало "трансплантацию", пересадку новых мыслей, знаний, представлений, соображений и т.п., но не людей. В годы, когда в Киеве, Новгороде, Владимире поднимались купола церквей, народные массы поклонялись языческим богам, охраняли капища. Язычество обороняло себя от христианской проповеди. "Простым славянам - гармоничным по психике и уровню знаний - надо было и погадать, и избавиться от ночных привидений, и договориться с лешим, чтобы он не пугал пасущийся в лесу скот, и задобрить душу предков - навьев. Поэтому, одержав политическую победу, христианство в Древней Руси не смогло справиться с древним мировоззрением, хотя последнее было объявлено суеверием" [1]. Постепенно напряженность религиозных конфликтов снизилась, что привело к взаимной терпимости: язычество и христианство на Руси проросли друг в друга. Создается своеобразный вариант мировоззрения, называемый двоеверием, "народной верой" [2], удержавшейся в течение веков [3]. Все это имеет прямое отношение к истории мыслительного процесса: "сегодняшний" православный был "вчерашним" членом языческого общества, объединенного этикой родовой коллективности. Совлекая с себя "ветхого Адама", он, естественно, не мог сразу уничтожить в себе язычника и варвара. Повседневная тотальность коллективного мира, в котором живет недавний язычник, еще более укрепляет этику родового единства. Это обстоятельство как всеобщий закон коллективной жизни еще более нивелирует личность и в массе делает ее анонимной.

1 Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая Степь. М., 1992. С. 230.
2 Федотов Г. Стихи духовные. М., 1991. С. 15.
3 "Так и пережили бытовые верования... своих противников: богословие, схоластику, позитивизм и научный атеизм. Ныне различие с древностью, пожалуй, лишь в том, что колдунов стали называть экстрасенсами". (Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая Степь. С. 233.)

Для подавляющего большинства сложные проблемы свободы воли, личностной ответственности, цели и смысла жизни так, как они стоят в христианстве, были непонятны и не нужны. Однако потребность в органичном и непротиворечивом мировоззрении, которое имело практический смысл хотя бы для отделения добра от зла, была у всех. Носитель массового сознания, среднебытовой "народной веры" не идет по ступеням подвига, ведущего к образу целостной личности Богочеловека Иисуса Христа, но - застывает в какой-то одной функции, совершенствуя себя в ней, одновременно относясь к другому, как к такому же элементу целого.

В ситуации расколотого нерефлексивного родового сознания основная масса, не продвигаясь по лестнице личностного самосовершенствования, напротив, прочно занимает какое-то место в социальной иерархии. Каждый, занимая свою "клеточку" в социуме: "царь" и "раб", "богатырь" и "нищий", "святой" и "юродивый" и т.д., совершенствуется в одном и передоверяется во всем другим. Отсюда - культ милостыни вместо благотворения, культ чувства сострадательности, которое видело в несчастном одно лишь несчастье и не отделяло конкретное состояние человека от него самого: поступок от человека, умысел от непреднамеренности, добро от идеи добра, в конце концов, глупость от ума [1].

1 Бобков К.В., Шевцов Е.В. Символ и духовный опыт православия. М., 1996. С. 221.

Неразвитость индивидуального начала, традиции мышления народно-мифологического сознания находят завершение во всеобщем принципе коллективной ответственности. Упование на "мир", коллектив с его этикой родового единства и взаимопомощью оборачивается всеобщей безответственностью. У социальности свои имманентные, внутренне присущие законы, которые все время вклиниваются в повседневность человеческих "атомарностей", объединенных духом родового коллективизма. Результат почти всегда одинаков: "хотелось как лучше, получилось как всегда". Расхождения между мыслью и делом, горячим желанием и прозой результатов, целью и средствами является причиной того, что уже в рамках православной Киевской и позже - Московской Руси интеллектуальная элита формулирует вопрос, оказавшийся чисто русским, "вечным и больным" вопросом: "кто виноват?" и "что делать?"

Так первый этап развития философской мысли (X-XVII вв.) становится опытом осмысления духовности православия в условиях русской национальной жизни и становления личностного самосознания. На уровне массового сознания свидетельством этому является появившийся культ образованных людей - книжников, а также святых и юродивых, видящих и артикулирующих на весь мир "невероятное (для полумифологичного мышления) и слишком очевидное" для рефлексирующего разума. Мысль святого ценит естественное, то, что находится вокруг него, и устремлена к тайне, лежащей в основе мира. Юродивый, напротив, отказывается от мира естественного и уходит в "ничто", отсюда - нагота, лохмотья, "обнаженная" нравственность, не камуфлированная внешней благопристойностью, этикетностью, обрядовой ритуальностью. Юродивый - сама "движущаяся" нравственность, обличающая лицемерие людей, фарисейство. Это живое напоминание каждому о необходимости личного усилия, "подвига", чтобы быть достойным имени "человек". Буйство юродивого - это его напоминание нам о страшном определении Бога равнодушному человеку: "Знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мертв... Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих" (Откр. 3, 1;15-16).

Русская мысль рано обнаружила в человеке две его ипостаси - "царя" и "раба". Царь - это не тот, кто правит, властвует, но тот, кто живет в творческом напряжении собственной мысли и дела. В человеке это символ вечного в земном. "Раб", напротив, это земное, повседневное, сиюминутное в вечном. Человек в зависимости от своих жизненных ситуаций, настроения, присутствия либо отсутствия удачи чувствует себя то рабом со всеми его безнадежно-неразрешимыми проблемами, то царем - хозяином мира. Но, говорит традиция русской практической философии, человек должен нести в себе еще ипостась юродивого, чтобы видеть, мыслить и оценивать все так, как оно есть на самом деле.

Борьба с ересями (XV-XVI вв.), раскол церкви в XVII в., поворот к Европе и "переламывание" всего национального уклада в XVIII веке носили не только государственно-политический, но и моральный характер. В разгоревшемся уже с конца XVII века споре "традиционалистов" и "новаторов" русская философия укрепляла свои исходные гуманистические позиции. Несмотря на различие подходов в решении социальных, социально-политических, исторических и этических вопросов, русская философия XVIII-XIX вв. обладала единством идей и определенным созвучием в решении вопросов дальнейших перспектив национальной жизни.

В XIX веке толчок к интенсивному развитию философской мысли приходит из-за границы. Не идеи христианства, но Берлинский университет, где кафедру философии занимали представители идеалистического направления в немецкой философии, становится центром притяжения и творческого отталкивания для русской мысли. Сами проблемы идеалистической философии ставятся так, что рождаются вопросы историософского характера: о смысле исторического процесса, о задачах отдельных стран и народов. И бывшие русские студенты, окружавшие кафедры немецких профессоров, начинают задумываться над судьбами России и ее загадкой. Появляются славянофилы и западники, каждые по-своему старавшиеся дать ответы на вопросы, волновавшие русские умы. Русская интеллигенция стала интересоваться церковью, и начиная с А.С.Хомякова появляется религиозная философия, носящая у В.Соловьева и позже - у Н.Бердяева, С.Булгакова и др. систематический характер.

История русской религиозной философии ("светского богословия"), по мнению П.Н.Милюкова, совпадает с историей двух периодов воздействия европейского романтизма на два разных поколения русской интеллигенции. "Первый период этого воздействия, источник которого можно видеть в протесте против рационализма XVIII в., создал оригинальное учение славянофильства....Романтики этого поколения создали свои взгляды под влиянием немецких университетских лекций Шеллинга и Баадера в 1830-х гг. и развили свое учение в 1850-х, в борьбе с гегелианством. Второе поколение новоромантиков воспиталось под влиянием идей, особенно Ницше, в 1890-х гг. Его возврат к религии был протестом против натурализма и эмпиризма поколения 60-х и 70-х гг. Деятельность младших современников этого поколения XIX в. особенно развилась под впечатлением революционных неудач 1905 и 1917 гг." [1].

1 Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. Т. 2. М., 1994. С. 182.

Не следует главную особенность русской философии периода ее "серебряного века" усматривать лишь в ее религиозности. У мыслителей XIX - нач. XX века (за небольшим исключением) теоретико-философская мысль традиционно остается связанной с православием. Однако в большинстве работ того же А.С.Хомякова, В.Соловьева, Н.Бердяева, С.Булгакова, К.Леонтьева и многих других просматривается определенная дистанцированность ищущей мысли от православной догматики. "Хитрость" русской религиозной философии в том, что "классические" идеи христианства усилиями философского разума незаметно превращаются в рациональный инструмент для решения вопросов человеческой жизни и творчества, логики и цели национальной истории, социальных проблем. В этом одна из причин того, что так называемая русская религиозная философия вызывала и вызывает со стороны церкви достаточно настороженное отношение.

Своеобразный утилитаризм русской философии - в ее социальной и этической направленности. Однако не следует в этом усматривать невнимание к традиции "чистоты" философской мысли либо обвинять в отсутствии гносеологического критицизма. Ведь даже "Критика чистого разума" Канта хотя и была написана для решения им гносеологических вопросов, но главное, для чего она была создана, - "для обоснования его этических учений, а также учения об абсолютном достоинстве личности, об "умопостигаемом характере", о свободе и т.д." [1].

1 Асмус В.Ф. Некоторые вопросы движения историко-философского процесса и его познания. // Вопросы философии. 1961. №4. С. 119.

Русская философия воплощает в себе противоречивость культурно-исторического развития России, сложные формы взаимодействия с европейской социально-философской мыслью. Русское сознание постоянно существовало в ситуации "раскола": между христианством и язычеством, между "своими" и "чужими", между милосердием и справедливостью, между Европой и Азией, между истиной и правдой.

Обнаженная противоречивость российской действительности исключает возможность существования какой-то одной "версии" русского философского сознания. Вместе с тем своеобразие русской философской мысли - не фикция. Поиск утраченного, вернее, никогда не существовавшего единства культуры и есть та основа, которая определяет направленность философской мысли России. Поиск оснований целостности может идти по линии их создания, конструирования. Это путь социального переустройства на рационально-философских основаниях. Другая форма поиска - это нахождение истока, исходной точки всего существующего многообразия в прошлом. Это путь абсолютной культурной самобытности. Наконец, универсальной формой принятия и осмысления существующего противоречивого социально-культурного бытия России является миф, мифологическое сознание с его синкретичностью, отсутствием противопоставления субъекта объекту, человеческого индивидуума - миру; с его единством "слова" и "дела", вещи и ее имени. Конечно, речь идет не об архаическом мифе, а лишь о воспроизведении некоторых особенностей мифологического сознания, проявляющихся в этизации и эстетизации русcкой философской мысли, в ее непосредственной, "практической" направленности, в разрыве онтологической и гносеологической проблематики.

Когда мы подходим к истории русской философии с мыслью, что она как философия конкретного народа отличается и чем-то своим, специфическим, речь не может идти об однозначных характеристиках русской духовности, также однозначно выразившей себя в личности мыслителя. Ни одно философское произведение, ни один философ не могут притязать на полное и окончательное выражение русской философской культуры. И если необходимо выявление общего, а в известной мере оно является выражением национального самосознания, то его надо рассматривать как состояние между противоположными натяжениями, внутри которого оно появляется, будучи невыводимым из какого-либо одного философского высказывания, одного учения, из одной талантливой личности мыслителя.

Как свидетельствует история культуры, выпячивание какой-либо одной стороны, качества, черты национальной духовности присуще нерефлексивному разуму, который собственную однобокость, отсталость выдает за преимущество и творческую самобытность. Признаком зрелости национальной духовности является внутренняя напряженность полярностей, которая только и организует пространство развивающейся, пульсирующей мысли. "Какими словами, в каких понятиях охарактеризовать русскость? - спрашивал историк русской культуры Г.Федотов (1886-1951). - Она дана всегда в единстве далеко расходящихся, часто противоречивых индивидуальностей. Покрыть их всех общим знаком невозможно. Что общего у Пушкина, Достоевского, Толстого? Попробуйте вынести общее за скобку, - окажется так ничтожно мало, просто пустое место... В этом затруднении, - по-видимому непреодолимом, - единственный выход - в отказе от ложного монизма и в изображении коллективной души как единства противоположностей. Чтобы не утонуть в многообразии, можно свести его к полярности двух несводимых далее типов. Схемой личности будет тогда не круг, а эллипсис. Его двоецентрие образует то напряжение, которое только и делает возможным жизнь и движение непрерывно изменяющегося соборного организма" [1]. Действительно, национальное самосознание есть непрерывно развивающийся духовный акт. Энергия исторического движения русской философии от собственных истоков духовной традиции до социального прагматизма и философии сознания XX века обусловлена не столько сменой исторических эпох, сколько внутренней диалектикой национального и общечеловеческого, языческого и христианского, обостренного сознания личности и безличного коллективизма, гениального и тривиального, а также - достаточно кардинальным различием внутри самого мыслительного поля философских типов, таких, как Иларион и Туровский, Иосиф Волоцкий и Нил Сорский, западники и славянофилы, Достоевский и В.Соловьев, Толстой и Н.Бердяев, А.Луначарский и А.Богданов, А.Ф.Лосев и М.К.Мамардашвили.

Философские идеи в духовном наследии Древней Руси Столкновение мировоззрений: язычество и христианство

Возникновению русского [2] национального самосознания предшествовал длительный процесс развития славянских племен и народностей. Первые идеи, объясняющие происхождение всего сущего, были связаны с мифологией космоса. Культ божеств-светил заметен в русском фольклоре, особенно в годовом праздничном календаре. Однако астральный культ в русском язычестве имел подчиненный характер, что очевидно, являлось следствием недостаточного развития русской мифологии вообще. Русское язычество было более "земным", менее "небесным", нежели любой другой вид многобожия славянского мира. В исторической традиции наиболее известны имена Перуна-громовержца, Велеса (Волоса) - бога скота и богатства, культ рожаниц - хозяек мира, дающих всему жизнь, культ земли - лона самой жизни.

1 Федотов Г. Новый Град. Нью-Йорк, 1952. С. 70. О полярных типах русского сознания и его антиномичности писал Н.Бердяев: "Два противоположных начала легли в основу формации русской души: природная, языческая дионисическая стихия и аскетически-монашеское православие. ...открыто противоположные свойства в русском народе: деспотизм, гипертрофия государства и анархизм, вольность; жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость, обрядоверие и искание правды; национализм, самохвальство и универсализм, всечеловечность; эсхатологически-мессианская религиозность и внешнее благочестие; смирение и наглость; рабство и бунт". (Бердяев Н. Русская идея. - О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 44-45.).
2 Греческое слово "росс" связано со славянским "Русь", обозначавшим народ. С X века источники говорят о стране "россов". Обширность страны отражена в текстах византийцев как "великая Россия". До XIV века "Россия" - обычное наименование земли Русской. В самой России до XIV века употреблялось название "Русь" и "Русская земля". Греческое "Россия" и ее латинский эквивалент "Руссия" были приняты в XV веке для обозначения всей страны русов. С появлением романтических и славянофильских течений в XIX веке становится популярным слово "Русь", обозначающее уже не столько народ, сколько страну в целом.

Славяне имели две категории божеств: одни олицетворяли природу, другие - враждебные человеку силы; первые были доброжелательными (например, Хорс, божество солнца, от имени которого происходит современное наречие "хорошо", т.е. солнечно), вторые - ужасны и зловредны (вампиры, упыри, навьи и т.п.). Растительные, солярные (солнечные), зооморфные символы на одежде, утвари, бытовых предметах, которые мы сейчас воспринимаем как украшения, для древних славян были заклинательными знаками, средством защиты против злых сил. Образно говоря, "свое человеческое" язычник носит на себе: одежда, головной убор, "украшения" закрывают и защищают тело. Языческое сознание не знает различий между духовностью и материальностью, между обыденным житейским и высоким, духовным.

Становление Русской земли сопровождалось социальными катаклизмами, внутриплеменными распрями, войнами с хазарами, печенегами, половцами, тюрками, греками. Социально-политическая нестабильность Руси и преобладание земледельческого аспекта в ее жизни были, видимо, причиной того, что славяне рано поняли отделенность космоса, звезд от бурлящей вокруг жизни. Наиболее близкое - то, что рядом, и, вглядевшись в него, можно попробовать как-то понять, объяснить жизнь племени, рода, человека. Самое близкое - это земля и окружающие люди, существующие в системе родо-племенных отношений. Так появляется культ матушки-земли и рода, которые в определенной мере существуют и регулируют самосознающую русскую мысль до конца XIX - нач. XX веков. Земля, почва, дающая жизнь, "мать-сыра-земля", ее культ у древних настолько силен, что был официально введен Владимиром в канон русских божеств (980 г.) под именем богини Мокошь и позже, в условиях соперничества язычества с христианством, был сопоставлен с богородицей Марией.

Языческий культ матери-земли, концентрируя в себе религиозные чувства народа, пережил века и в философии XIX века явился символом русской "Вечной Женственности", олицетворяющей материнство, доброту, милосердие. Поклонение земле как божественному Материнству является особенностью русского мировоззрения. Следы этого мы найдем у Достоевского, Вл.Соловьева, С.Булгакова.

Не менее важным в формировании общего мировоззрения был культ рода, вечной родственной общины как никогда не умирающей реальности человеческих отношений. Сохранившееся в языковой форме обращение к незнакомым - "дед, отец, дядя, брат, сынок" и, соответственно, слова женского рода свидетельствуют о том, что весь социум для народного сознания есть в пределе расширившаяся жизнь. Это имеет значение для понимания " народной этики ": русская " община, мир " основаны не на кровном родстве, а на соседстве и общем землепользовании. Тем не менее "мир" несет в себе патриархальность образа жизни и вся нация может рассматриваться как огромный и неумирающий род. Эту мысль много позже развивают славянофилы в своих философско-политических взглядах на будущее русского народа. Идея неумирающей духовности "мира" в совершенно ином контексте просматривается в творчестве Л.Н.Толстого.

Родовая этика рано приобрела религиозный характер. Для язычников тайна рождения находится в прямой связи с культом земли и рода. Род вечен, а человек существует лишь краткий миг в его нескончаемой жизни. Если греческие мистерии обещали бессмертие души, то в русском язычестве человек исходит из земли предков и в землю возвращается. В этой жизни его существование определяют воля родителей и традиции умерших. Свободе воли остается мало места. Осознание личностных возможностей собственного пути и призвания запаздывало в народном сознании и после принятия христианства. В этом - один из секретов русского коллективизма.

Мать-земля учит своего сына доброте, верности, но не свободе. Красота матери-земли - в ее рождающем, жалеющем своего сына начале. Отсюда - склонность к чувственному пантеизму, гилозоизму, когда предметом любования становится материя, а не дух [1]. Личность не раскрыта, а социальные связи слишком сильны. Такова общая характеристика языческого миросозерцания наших предков до принятия христианства.

1 Федотов Г.П. Мать-земля (к религиозной космологии русского народа). // Федотов Г.Л. Судьба и грехи России: В 2 тт. Спб. 1991. Т.2. С. 66-82.

Русско-византийские связи начались задолго до официального крещения 988 г. В X веке Константинополь достиг вершины культурного и политического развития и стал центром цивилизованного христианского мира. Однако не внешняя атрибутика христианской культуры была причиной принятия русскими христианства. Это был акт осмысленного выбора, преодолевавшего местные и политические разделения и оказавшего решающее влияние на последующее развитие культуры, литературы, искусства Киевской Руси вплоть до времени появления Московского царства, когда происходит существенное отдаление от византийских идеалов христианской духовности.

Идея единства, которое установит "вселенский" мир на Руси, крепнет к X веку. Влияние христианской Византии шло в направлении приобщения Руси прежде всего к римской политической традиции государственности в ее христианизированном виде. Император "Нового Рима" являл собой олицетворение принципа единой и всемирной империи, культурного первенства Константинополя в православном мире. После X века, когда Византия слабеет, император уже не был сюзереном, державшим судьбы вассалов в своих руках (русские князья политически от него не зависели), но - главой "византийского содружества" православных народов Восточной Европы, символом мирового христианского единства, символом универсализма православной церкви. Это обстоятельство способствовало укреплению крайне положительного отношения русских князей к византийскому содружеству и после падения Константинополя дало импульс к рождению идеи "избранничества Руси", идеи "Москвы - Третьего Рима".

Истоки и своеобразие русской философской мысли в значительной степени связаны с особой ролью православной церкви в истории России. Говоря о месте церкви в истории русской духовности, необходимо иметь в виду три ее ипостаси: религиозную, социальную и ментальную.

В религиозном аспекте церковь - хранительница Священного Писания и священного Предания, догматов, канонов, веры - понимания основных взаимосвязей бытия, сопряженности мира с Богом, взаимоотношений между человеком и Богом. Поскольку Истина одна и заключена в Писании, основной принцип мышления здесь - не открытие нового, а постоянная регенерация и трансляция во времени "старого" с целью его актуализации как вечно нового, его толкования (экзегетика) для прояснения вероисповедных проблем (богопознания, подвига, свободы человека, его греха и т.д.). Логическим каркасом экзегетики является диалектика античности, которая была "воцерковлена" к IV веку и усвоена Отцами церкви.

Для византийского богословия античная философия была "школой мысли", но не "мудростью жизни". Такой же "школой" она становится для первых русских богословов и книжников. Так, уже в X веке существовал перевод систематического труда И.Дамаскина "Источник знания". В первой части ("Диалектика") речь шла об определении основных понятий философии Аристотеля как "естественного богословия", познающего "сущее как таковое", "божественные и человеческие вещи", "уподобление Богу в возможной для человека степени", "искусство искусств и наука наук". Вторая часть представляет каталог ересей, где после "варварства", "скифства" стоит тот же самый "эллинизм".

Переводам светской литературы церковь не придавала большого значения. Философские и научные труды практически отсутствовали. Переводились труды Отцов церкви, жития святых и праведников, литургические тексты, произведения монашеской духовности, антилатинская литература. В XIV веке был произведен еще более строгий отбор. Русские знакомились с эллинской мудростью из сочинений Отцов церкви и во многом усвоили их двойственное отношение к философии.

В социальном плане церковь руководит общинами, открывает первые русские монастыри, школы, приюты, приглашает греческих мастеров для строительства и украшения храмов. Социальная ипостась церкви не только обеспечивала устойчивость религиозного сознания, сохраняя учение в книгах и иконах, в монастырских библиотеках, без которых новая культура погибла бы, но и сохранила Русь как единое, хотя и нецентрализованное государство, находившееся в состоянии глубокого кризиса из-за ожесточенных междоусобиц, принявших в XII-XIII веках характер межгосударственных конфликтов. Поскольку церковь была одна, а власть (духовная) митрополита распространялась на всю землю русскую, раздробленную войнами, постольку духовенство было наиболее действенным фактором в организации, структурировании социума. Применение византийских законов, более развитых, нежели дуальные оппозиции языческой нравственности, не только означало переход к новой системе права, но и развивало нравственное сознание. Единовластие церкви не просто сообщало Руси внутреннее единство и силу, но и помогло совершить переход от языческого юридизма нормы "око за око" к нравственному выбору. Возможно, что главенство церкви в духовной жизни Киевской Руси заложило основу своеобразия русской философии, постоянно рефлексирующей по поводу вечных и "больных" вопросов нравственности. Во всяком случае, первые русские святые Борис и Глеб были канонизированы по причинам нравственно-христианского порядка.

В эмоциональном плане православие на Руси стало формой народного мироощущения. Подавляющее большинство верующих, не умея разобраться в нюансах церковной догматики, "выбрали" православие, поскольку оно отвечало их психологическому настрою. Кроме целого ряда социально-политических причин, принятие ценностей христианства, по-видимому, было обусловлено тем, что оно несло с собой новый взгляд на человека: идея равенства и достоинства всех в Боге ("перед Господом нет ни раба, ни господина"), создавала основу новых отношений между людьми.

Православной концепции человека соответствовало и отношение церкви к княжеской власти. Как все земное, власть князя - от Бога. Следовательно, князь "есть Божий слуга". Первые русские князья и митрополиты являют собой образцы учености и благочестия. Православное понимание равноправия как равенства всех в Боге и достоинства Человека в индивиде создавало силовое поле вокруг традиции "печалования" русских иерархов перед власть предержащими за обиженных, вокруг традиции духовной коррекции волеизъявления лиц, облеченных полнотой светской власти. Здесь заключена разгадка киевского периода, который признается "самым чистым, самым многогранным" из всех периодов русской культуры [1].

1 Федотов Г.П. Россия и свобода. // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Т. 2. Спб., 1991. С. 278-279.

Православная вера - опыт осмысления (Илариони "книжники")

Среди первых авторов, в работах которых намечаются контуры строя мыслей и чувств, много позже названных "русской ментальностью", выделяются митрополит Иларион (род. XII в.) - "муж благ, книжен и постник", Климент Смолятич (1147-1154), о ком в летописи сказано: "бысть книжник и философ так, якоже в русской земле не бяшеть", и Кирилл, епископ Туровский (ИЗО - ок.1182).

Иларион - автор сочинений "Слово о Законе и Благодати", "Исповедание веры", "Поучение о пользе душевной ко всем православным христианам"; Клименту принадлежит "Послание митрополита Климента к смоленскому пресвитеру Фоме"; сочинения Кирилла Туровского более многочисленны и по своему характеру могут быть разделены на: 1) поучения к инокам; 2) поучения, обращенные к народу; 3) молитвы.

Наследие книжников совершенно своеобразно и представляет нечто промежуточное между академичностью святоотеческого богословия и художественно-образной аллегоричностью поэтичного мышления. Они искусно следуют классическим для христианского мира образцам богословствования. Возвышенный стиль размышлений вслух (в проповедях и молитвах), достигающих эстетического совершенства, способствует причислению их к сокровищнице восточной церкви. Энциклопедическая для своего времени образованность и высокий статус церковных иерархов возвышают их над господствовавшими в то время народными представлениями.

Экзегетика книжников (толкование Священного Писания) сообразно идеологии христианства должна была бы способствовать единению человека с Богом, как первоосновой и целью бытия. Однако, утверждая, что все люди - дети Божьи, никто из них не говорит о единении с Ним. Бытие в Боге как идеал и цель человеческого бытия у них опосредовано стремлением ко Христу, Богу и Человеку, которое только и дает возможность недавним язычникам быть причастными со-Человечеству Спасителя. Пафос и величие святоотеческого богословия чувствуется в проповеди Кирилла: "Я (речь влагается в уста Христа - авт.) ради тебя (человека - авт.) стал человеком... Ибо ради тебя оставил скипетр горнего Царства, ...ибо пришел не для того, чтобы Мне служили, но да послужу. Тебя ради, будучи бесплотен, Я облекаюсь плотью, чтобы исцелить душевные и телесные муки всех. Тебя ради Я, невидимый для ангельских сил, явился всем человекам, ибо Я ...хочу спасти и привести в разум истинный". Снова и снова книжники повторяют как исключительно важное, что спасение обретается мистикой бытия во Христе и со Христом. Это значит, что идея истинности человеческого бытия не только устанавливает связь человека с Богом, но и включает не давних язычников в мировой процесс, движущийся опять-таки к встрече с Богом.

Здесь выявляется то новое, что приводит в восторг книжников: весь мир есть история исхождения его от Бога и возврата к Нему. Если языческий (прошлый) мир ориентирован на изначальные времена, дела давно минувших дней, запечатленные в традициях, родовых преданиях, культах предков и т.п., которые лишь актуализируют вечное повторение прошлого в настоящем, то теперь, с момента крещения, русский народ включен в историко-космическую драму. Если в языческой картине мира постоянное переживание прошлого в "сейчас настоящем" формировало чувство "безликости" и ощущение безнадежности настоящего (лишенного по сути прошлого и будущего), отсюда - безответственности перед настоящим, то теперь "земля Русская" разделяет судьбу христианского мира. Такое истолкование в своем роде драматично; время теперь становится историческим: оно "распрямляется, накапливается" и завершается вечностью. Но у книжников нет ощущения драмы. Постоянным мотивом книжников является уверенность, что Русь подошла к тому порогу, за которым русская земля будет процветать до окончания мира. Наиболее ярко эта тема звучит у Илариона.

"Слово о Законе и Благодати" состоит из тесно связанных трех частей. В первой Иларион рассуждает о превосходстве христовой веры как источнике Благодати и Истины перед Законом Моисеевым и говорит об утверждении ее в русском народе. Вторая часть заключает в себе восхваление князя Владимира, принесшего новую веру; в третьей - обращение к Богу отвсейземли русской. Казалось бы, " Слово..." является трактатом на классический богословский вопрос о соотношении Ветхого завета (Закона) и Нового завета (Благодати). В полном согласии с апостолом Павлом (см. Послание к евреям 10, 28-23), приводя множество примеров из Библии, Иларион отвечает так: Бог, стремясь спасти человечество, не дать ему погибнуть во мраке языческого неверия, даровал сперва Закон устами Моисея, а затем послал своего сына Иисуса Христа, чтобы обновить человечество евангелием и крещением. Бог дал людям Закон, чтобы подготовить их к Благодати. Закон - предтеча Благодати, он был известен иудеям и не получил распространение среди других народов.

Благодать, т.е. христианство, в отличие от Закона - достояние всего человечества. Распространяясь по всей земле, среди народов, жаждущих спасения, дошла Благодать и до народа русского.

Вспоминая крещение Руси, автор "Слова..." писал: "Все страны благой Бог наш помиловал и нас не отверг. Возжелал и спас нас, и в понимание истины привел. В пустой и пересохшей земле нашей, иссушенной идольским зноем, внезапно потек источник евангельский, питая всю землю нашу... Были мы слепыми, не видели истинного света, блуждали в идольской лжи, к тому же глухи были к спасительному учению. Но оказал милость нам Бог, и воссиял в нас свет разума, чтобы познать Ero...Посетило нас человеколюбие Божие, и уже не следуем за бесами, но ясно славим Христа... Итак, чужими были, а людьми божьими назвались, врагами были, а сынами прозвались" [1].

1 Идейно-философское наследие Илариона. М., 1986. С. 52-53.

В основе богословской, философско-исторической концепции Илариона лежит идея равенства всех народов перед Благодатью; она - достояние всего человечества, в отличие от Закона, т.е. иудейской религии. Закон и Благодать - две закономерные стадии в развитии человечества. Закон - начальный этап в истории перехода человечества от язычества, многобожия - к вере в единого Бога. Крещение Руси - прямой результат божественного попечительства о русском народе. Радостная уверенность в этом создает впечатление, что теперь для благополучия народа не требуется никаких усилий - все обеспечивает божье провидение, "благодать".

Говоря об отмене Закона Благодатью, и Иларион, и Климент, и Кирилл достигают высот греческого красноречия, хотя богословски от этого не становятся оригинальнее: "Закон отменил предвечный Завет, а Благодать отменила и Завет, и Закон; "Древнее прошло, теперь все новое"(2 Кор. 5, 17). Человек не связан более с Законом, но ходит в свободе". Последние слова помогают понять направленность мысли книжников.

Логика истории как Божьего промысла, которую они - православные, "угадали", предъявляет чрезвычайно жесткие требования к русским, ставшими теперь "детьми Бога". Видимо, поэтому книжники постоянно обращаются к Ветхому завету как опыту "проб и ошибок" первого "богоизбранного народа". В своих проповедях, комментариях и поучениях они постоянно говорят об ответственности человека за собственное будущее и тех слабостях, заблуждениях, "грехах", которые
неизбежно сопровождают человека по причине немощи, "худости" его собственной "природы". Чтобы соответствовать открывшейся Истине и Благодати, необходимы дисциплина ума и тела, достигаемые "молитвой, послушанием, добрыми делами". Только постоянное усилие над собой, "исхождение" из себя-язычника (говоря современным языком - человека как "природного, естественного" существа) открывает возможную перспективу разделить судьбу мира, возвращающегося к Богу в лоно совершенства. Мысль книжников об осмысленной коллективной ответственности "всех православных за всех" много шире и глубже идеи дисциплины, укрощения языческого индивидуализма и активизма, как и идеи общинно-родового "безответственного коллективизма", столь знакомого русским. Глубоко в себе она содержала будущую идею мистики "соборности" и русского мессианизма, разрабатываемую религиозной философией России XIX-XX вв.

Своебразие книжников - не в оригинальности их текстов для православного мира и не в тонкостях экзегетики, богословской интерпретации священных текстов. Они следуют 19 правилу Шестого Вселенского Собора (681 г.), которое требует извлекать понятия истины и суждения свои из Писания, и не преступать положенных пределов и предания церкви.

Специфика книжников - в "единогласии", в единодушном решении впервые для русского народа поставленной проблемы социального бытия как новой системы отношений человека с человеком, человека с Человеком Богом - Иисусом Христом [1].

1 Важно понять, что главное в средневековом православном мышлении - не создание нового, а подключение ("молчаливое", с точки зрения нашего нынешнего светского разума) к кладезю христианской мудрости. Создание нового, столь ценное и необходимое сейчас, в то далекое время оценивалось как "самомышление", проявление греховности человеческой природы. Поэтому основным и главным являлось сохранение, трансляция во времени прошлого как постоянного настоящего. И - комментирование его, экзегетика, в меру "худости" своего разума, углубление в заповеданную мудрость церковного предания.

В христианской системе ценностей человек есть высшее творение, Бог есть центр мироздания. Бог - абсолютный творец - по замыслу Своему продолжает Себя в человеке. Именно здесь кроется абсолютно новое понимание свободы как возможности совершенствования человечности.

Языческому сознанию вполне понятен юридизм социальных отношений ("око за око"), понятна свобода как независимость, возможность поступать так, как хочется. Но свобода в христианском понимании - постоянное ограничение себя, отказ от собственных вожделений, "греховных" помыслов и выстраивание из себя "иерархизированной" личности, творца, подобного Богу. В таком понимании творчество как самотворчество являлось высшим служением человека и единственным достойным актом проявления его свободы. Не случайно книжники часто повторяют изречение Отцов: "Раб трудится под страхом наказания, свободный - в ожидании платы, а Бог хочет, чтобы к Нему шли путем сыновним, путем любви". Такая "несвободная свобода" с трудом дается пониманию недавнему языческому сознанию. Отсюда - эмоциональная взволнованность глубокого раскаяния души, осознающей свою греховность, покаяние и мольба о прощении, метафоризм и полупоэтическая экзальтация речи книжников. Рассуждения их - не "умствования" философа, не силлогизмы богослова, но жар души неофита, прозревающего собственную судьбу в связи с историей народа и пытающегося сделать это понятным и явственным для остальных.

Путь признания в человеке божественного начала как его собственной свободы означал необходимость сделать первый шаг к ее обретению, т.е. "заглянуть" внутрь себя с целью обнаружения в себе "внутреннего" человека, о котором постоянно говорил апостол Павел. Реально осуществленная попытка этого вела к тому, что душа каждого становилась ареной борьбы разнонаправленных устремлений, ведущих в итоге либо к свободе, творчеству и спасению, либо - к страданию в "геенне огненной". Так христианское понимание свободы в сопряженных терминах "служение Богу", "добрые дела" постепенно укореняется в сознании народа.

Революционаризм книжников для земли русской заключался в том, что в процессе такого постоянного обращения к "внутреннему" человеку с их помощью формировался новый, неизвестный ранее в языческом мире механизм культуры стыда и совести.

Мысль книжников тонет в риторических фигурах, аллегориях, метафорах настолько, что тексты Писания оказываются лишь отправной точкой размышлений. Порой стирается сама суть сакрального, священного события и его значения. Неизвестно, чего все же больше: оптимизма разума, взыскующего истины или эстетического упования. Поскольку первое - достояние более позднего времени, приходится допустить, что сфера эстетического, художественно-поэтического из подсобных средств выразительности в определенный момент трансформировалась в содержательную и начинала диктовать логику развертывания мысли.

Особенность книжников, в отличие от учителей-греков, в том, что экзегетика первых разворачивается как процесс перехода мысли от конкретных условий жизни земли русской к "чистым", абсолютным ценностям Слова Божьего, и обратно, но уже к идеализированной жизни с целью утверждения в мыслительном пространстве царства истины, добра, красоты как цели истории. Поскольку основанием и целью такой идеализации является преобразование существующих состояний культуры, быта, политических и тому подобных событий в границах христианского понимания красоты, прекрасного, постольку труды книжников по сути дела являются размышлениями об эстетике истории, осуществляемой в пространстве эсхатологии православия, в пространстве христианского учения о конечных судьбах мира и человека.

Молитва, которой Иларион заключает "Слово о Законе и Благодати", обнаруживает тесную связь между народом Руси и Христом и дышит верою в спасение Его Благодатью: "Добрый Пастырь, предающий душу Своя во имя овец Своих... Мы люди Твои и овцы стада Твоего. Души наши в руке Твоей, и дыхание наше в воле Твоей... Тленные, уклонились мы к земному (т.е. грехи наши вполне естественны - авт.)... Но ежели воздашь коемуждо по делам его, кто спасется?" Эта надежда, точнее - упование - столь воодушевляет проповедника, что он заканчивает радостным и ликующим славословием. Судьба русского народа внушает Илариону больше надежд, оптимизма, нежели судьба отдельной души. Не случайно его заключительная молитва в течение веков оставалась общенародной новогодней молитвой русской церкви.

Свободная экзегетика Илариона "по поводу" событий Ветхого завета и крещения следует стандарту мышления времени: сочинить текст - значит сформировать вербальную, словесную реальность, которая в духе православного мистического отношения к слову в свою очередь начнет воздействовать на жизнь и "подталкивать" ее к желанной цели. С этим связана и другая особенность: содержание русской истории в изложении Илариона заполнено событиями, трансформированными его воображением так, как они должны были происходить и - как они должны будут происходить благодаря саморазвивающейся логике Благодати. Поэтому "Слово..." можно рассматривать и как торжественную проповедь "по случаю", и как политическую публицистику, и как первый русский опыт футурологии, и как произведение искусства.

Единство переживаний религиозных и эстетических в национальном мировосприятии способствовало не только усвоению, но и дальнейшей трансляции во времени полуапокалиптического мировоззрения, вечно устремленного в будущее, обладающего качествами абсолютной истинности и завершенности "земного рая".

Экзегетика книжников, толкование священных текстов сообразно субъективно понятым задачам национальной жизни по существу явилась синтезом утопической устремленности религиозных упований, философских размышлений и морализаторства. Безусловно, равновесие между этими сторонами, гранями экзегетики было крайне неустойчиво. В этом смысле чрезвычайно показательны постоянные уклонения книжников в ересь монофизитства [1], гностицизма [2], арианства [3] и т.п.

1. Монофизитство (греч. monos - один и physis - природа) - направление в христианстве, утверждающее, что Христос обладает одной божественной природой, а не божественной и человеческой. Как ересь монофизитство осуждено в 451 г. на Халкидонском Соборе.
2. Гностицизм (от греч. gnostikos - познающий) - философско-религиозное движение поздней античности, вылившееся в ряд раннехристианских ересей. Гностизизм притязал на знание особого, таинственного смысла Библии, часто противоположного прямому. Оказал влияние на средневековые ереси и мистику нового времени.
3. Арианство - течение в христианстве, основанное священником Арием (IV в.), утверждавшим, что Христос не обладает божественной сущностью и свойствами. Он отличается от человека лишь более высокими достоинствами. Догмат о богочеловечестве Спасителя, принятый на Халкидонском Соборе, утверждает в Нем полноту Бога и человека "неслиянно, неизменно, нераздельно".

Поскольку экзегетика остается универсальной формой религиозно-философского отношения к миру в русском православии до XX века, постольку "неканоничность" христианских рассуждений по историософским и этико-антропологическим проблемам можно обнаружить у русских религиозных философов XIX-XX века - от Ф.М.Достоевского, В.С.Соловьева, Л.Н.Толстого до Н.А.Бердяева и А.Ф.Лосева.

Труды и проповеди книжников свидетельствуют, что христианство освободило человека из плена фатальности, включенности в круговорот природы, исключающей какие-либо изменения. Нравственные ценности постепенно становятся практической этикой, перед которой эстетика язычества отступает на задний план.

Философия и становление личностного самосознания (Нил Сорский и Иосиф Волоцкий)

В отличие от христианской мысли Византии и Запаса, русское самосознание облечено не столько в слова, сколько в образы религиозного искусства и традиции исихазма (от греч. hesychia - покой, безмолвие), с его особой духовной практикой достижения совершенства в этой жизни - преображения всего человеческого существа. Постоянная напряженная творческая работа души сочеталась в исихазме с крайне сдержанными средствами выражения собственного пути и достижений. Воодушевленность русской духовности идеями исихазма ярче всего проявилась в творчестве Феофана Грека и Андрея Рублева, иконопись которых является самым безукоризненным свидетельством личностного знания меры христианской духовности [1].

Своеобразным идеалом и путем к выявлению личностного начала на Руси являлись подвижники и святые, многие из которых были исихастами. Сама история жизни святого есть осуществленная попытка истории антропологии спасения через личное творчество, которое понимается как самоотверженное служение миру. Это история "выпадения" человека из родовой коллективности, возвышения над ней, утверждения личностного самосознания через причастность запредельной реальности.

Обращаясь ко всем и каждому, христианство изначально содержало в себе возможности, чуждые старому язычеству. Однако раскрывались они во всей полноте далеко не всем и не каждому. Почему? - В качестве предположения можно сослаться на интересную, хотя и неоднозначную гипотезу Л.Гумилева о пассионарности и пассионарных личностях [2], на концепцию Л.Карсавина о средневековой выдающейся личности как гениальной усредненности качеств массы своего времени [3].

1 Более подробно см.: Символизм как выражение русской духовности. // Бобков К.В., Шевцов Е.В. Символ и духовный опыт православия. М., 1996.
2 Гумилев Л.Н. От Руси к России. М., 1992. С. 15-18.
3 Карсавин Л.П. Основы средневековой религиозности в XII-XIII веках. Пг., 1915. С. 9-13. С. 98-110.

Бесспорно лишь то, что пирамида культуры, в высшей точке которой находятся выдающиеся одиночки, часто не прочно стоит на своем широком основании, но перевертывается, балансируя на острие культурного лидерства. Лишь немногие становятся первыми личностями, ощутившими непреодолимую потребность осуществить свое человеческое призвание в мире. Часто уже при жизни они окружены ореолом необычности, чуда, ибо родовое сознание направлено к единству, а подвижники и святые преображают мир и культуру, еще более пробуждая тягу родового сознания к единству. Поэтому с полным основанием можно утверждать, что человечность святых, почерпнутая из православия, служила рождению качественно нового сознания из родовой коллективности Древней Руси.

Открыв в Боге человеческую сущность, человек - недавний язычник - забывает о своей социальной маркированности и обретает радость в выплате неоплатного долга перед Богом. Встав на путь подвижничества, святой своими поступками каждый раз стремится воспроизвести открывшуюся ему идею добра, идеал справедливости, идею любви, давая тем, кто лишен душевной щедрости, благородства и терпения надежду и веру в существование высших ценностей и смысла жизни. Нравственной парадигмой собственной жизни он создает традиции новой земной жизни.

Отрицая жизнь народа, к которой он сам же принадлежит, святой пробуждает личностное самосознание в народе и организует ценностное, смысловое поле жизни, вдруг ставшей сложной, а иногда и страшной в результате усиливающегося расслоения общества. Неимоверным усилием немногих Русь движется к новым социально-этическим идеалам в общем ряду с другими народами, в чем-то иногда даже обгоняя их. Культ святых на Руси появляется как плата со стороны русского народного благочестия, весьма далекого от духа святости. Становление этого культа - далеко не гладкий, во многом противоречивый и длительный процесс, прерываемый социальными катаклизмами. В качестве примера можно привести знаменитый спор иосифлян и "заволжцев" [1].

1 Иосифляне - сторонники Иосифа Волоцкого (Санина) - мыслителя и государственного деятеля, отстаивавшего самостоятельность и независимость церкви и монастырей, как средоточия духовной жизни, от государства. "Завелжцы" (нестяжатели) - последователи исихаста и книжника Нила Сорского, сторонника созерцательности и абсолютного нестяжания в вопросах церковного имущества.

Религия преподобного Нила Сорского (1433-1508) - "звено" между Богом и человеком, стремление к неразрывности, единству и непрерывности человеческой и божественной реальностей. Религиозное чувство Нила - это скорее чувство обостренности сознания, ощущающего бездну, отделяющую жизнь от смерти, духовное от телесного, идеальное от материального, внешнее от внутреннего, мир дольний от мира горнего. Общее аскетическое направление мысли Нила - внутреннее нравственное самосовершенствование, сердце человека. Его "Монастырский Устав" произведен от качеств его личности. Это скорее не устав, а ищущий человеческий дух. Отсюда в писаниях Нила достаточно много противоречий, неувязок между проницательными рассуждениями о внутреннем самосовершенствовании и достаточно тривиальными идеями о восхождении человеческой души к совершенству по духовной лестнице падений и "восстаний".

Нил достаточно часто говорит о необходимости сомнения в познании религиозных и нравственных обязанностей: "Самая добрая й благолепная делания с рассуждением подобает творити. Вся действующая мудрованием предворяти: без мудрования бо и доброе на злобу бывает. Егда бо сотворити ми что, испытую прежде Божественного Писания: а аще не обрящу сгласующа моему разуму в начинании дела - отлагаю то, дондеже обрящу". Как известно, принцип сомнения никак не свойствен жизни инока. Поэтому логично предположение, что сомнения у Нила - не гносеологический принцип, но естественно-разумное, ответственное отношение к своему подвигу совершенствования. Бесценным для русской духовности Нила делают не его "Монастырский Устав" и не проповедь аскезы, нищеты, но небывалое погружение в недра собственного "я". Сорский и, видимо, все "заволжское" движение - первое религиозно-психологическое направление в русской мысли, стремящееся к "реализму" человеческой души, проникновению в бесконечные просторы субъективного мира, к "внутреннему" человеку с его сокровенными помыслами и мыслями, чувствами, желаниями и потаенными стремлениями. "Предание ученикам" Нила по своей внешней форме является проповедью о жительстве инокам, но содержательно это исповедь собственного сокровенного "я" в служении уму, сердцу, совести другого. "Подвизай совесть к лучшему" - яркое оставшееся свидетельство пути его подвига. Все написанное Нилом, особенно "Предание", - сама духовная жизненность, откровение человеческой природы.

Ирония истории в том, что оппонент в духовных исканиях преподобному Нилу Сорскому, преподобный Иосиф Волоцкии (1439-1515), который всю жизнь свою посвятил Богу и миру, с семидесятых годов XIX века превратился в яростного антагониста заволжцам. Основное произведение Волоцкого - "Просветитель, или Окончание ереси жидовствующих".

Вопреки сложившемуся мнению о нем как о начетнике, "законнике", стремящемся вписать церковь в структуру государства, стороннике обогащения церкви, Иосиф - просветитель, пытавшийся в основанном им монастыре близ Волоколамска осуществить "Град Божий" - первую рационалистическую утопию в истории России. Его монастырский "Устав" - развернутый проект социально-нравственного воспитания личности, форма публичной полемики с "архаистами", представителями древнерусского благочестия, воспитанными на слепом доверии к традициям.

Для Волоцкого формирование "внутреннего" человека начинается со строжайшей самодисциплины тела и разума, непрерывного образования, развития чувства ответственности, достоинства и свободы воли. Значительное место в этом процессе у него занимают следование общежительным правилам, нормам, церковным обрядам и особенно - церковное искусство, иконопись. Критически выступив против реформации православия (ереси "жидовствующих"), Иосиф впервые на Руси обосновывает двойственность процесса познания: материальное (" явленное в мире ") - предмет разума; Дух - выше разума, Он - дело веры. Тем самым Волоцкий пытался в условиях усиливающегося тоталитаризма государственной власти восстановить утраченную уже в Византии "симфонию" церкви и государства, утвердить примат церкви в религиозно-нравственном смысле над волюнтаризмом царской власти. Воплощение в жизнь этой идеи требовало решения ряда политических, экономических, богословских вопросов, что нашло отражение в дискуссии 1505 года по частному вопросу о церковном имуществе. Возглавляемое Волоцким социально-политическое движение получило неадекватное название "стяжатели", или партии иосифлянства.

Существует традиция рассмотрения спора иосифлян и заволжцев, возглавляемых Нилом Сорским, как "столкновения двух правд" - правды социального служения (Иосиф) и правды созерцания (Нил), что в итоге и привело к "трагедии русской святости" [1]. Исходные посылки и аргументы такого вывода являются следствием неоправданной модернизации и политизации религиозно-философского сознания того времени. Если правда - истина в христианстве одна и заключена в Боге, а праведник лишь "прикасается" к ней, то и Нил, и Иосиф - составляющие единого целого, движущегося к истине. Если у Нила главное - почувствовать Бога, то у Иосифа - вера в то, что человека можно убедить с помощью разума. Защищая чистоту православия, нравственные ценности христианства, он идет дальше, чем Нил Сорский, в том, что, различая человека и Бога, он не разлучает их. Тем самым Иосиф Волоцкий способствует развитию личного чувства ответственности, достоинства и свободной воли. Именно свобода воли есть для Иосифа источник спасения, в ней заключена вся драма человеческого самосознания, которая в любой момент может перейти в трагедию отпадения от Бога.

1 Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 18-20; Федотов Г. Святые древней Руси. М., 1990. С. 196-197.

Каждый из них идет дорогой своего самосознающего разума. Если Нил, будучи проповедником и мистиком, развивая богословие "изнутри", своим опытом "обручил" душу человека с Богом, то Иосиф - Бога с "человеческой материей". В дискуссии Нила и Иосифа каждый приводил разумные и даже рациональные доказательства тому, что путь жизни в направлении абсолютных нравственных ценностей - единственный, достойный человека. Они говорили об одном и том же, но каждый из них основывался на своем опыте.

Реально логика мысли Волоцкого подводит к сложнейшей и не осмысленной до сих пор проблеме соотношения религиозного и практического отношения в обыденном сознании. Повторяя христианскую аксиому о богосозданности мира и Его откровениях в мире, Иосиф тем самым говорит о том, что человек живет не в мире настоящего-прошедшего, но в мире будущего - в мире собственных возможностей. Это означает, что жизнь в миру не сводится к лихорадочным ожиданиям Суда, запредельного будущего. Мир перестает быть человеку в тягость, ему не надо стремиться за его пределы. То есть мир в целому Волоцкого не хаос случайных вещей и событий, но и не роковая предначертанность языческой судьбы. За этим миром просвечивает высший смысл, смысл истинного человеческого бытия. Социально-религиозная направленность деятельности Иосифа придавала ей пафос культурного творчества. Сосуществование мощи разума, силы страсти, социального служения и размеренности уставной монастырской жизни делало Волоцкого трагической фигурой. Деятельность Волоцкого инициировала движение государственной и церковной идеологии в России в несколько ином, отличном от его первоначального замысла, направлении.

Философия и становление национального самосознания Пути самоопределения ("традиционалисты" и "новаторы")

Средневековая мысль Руси не страдала болезнью национальной исключительности и национальной замкнутости. Основной фонд религиозно-философских и церковнокультурных памятников у восточных и южных славян был общим. Однако своеобразное понимание в церковных кругах государственной власти как "священной власти", идущее из Византии, в русском сознании постепенно складывается в идею о богоизбранничестве русского царства. В конце XV века в посланиях монаха Филофея развивается теория о Москве как "Третьем Риме". Теория эта прямо вводит в область философии истории. В основе ее - мысль, согласно которой конечные судьбы мира связаны лишь с тем народом, в сознании которого хранится в чистоте христианская вера. Здесь важно отметить идею особой миссии русского народа. Первые два Рима (Рим и Константинополь) пали. Русская мысль уверенно признала третьим Римом Москву. К этому присоединилось положение: "четвертому Риму не быть", т.е. русскому царству стоять до конца мира.

Интересно то, что учение о "святой Руси", об универсальном, всемирном значении России крепнет в XVI веке, который можно назвать веком "культурного одиночества". Для Руси это время культурного самоопределения во всех сферах жизни. После падения Константинополя ей надо было самой определять свой путь. А для этого надо было учиться. Именно поэтому XVI век - век споров, полемики об идее и практике монаршей власти. Это было время становления политических, идеологических концепций, которые оказали необратимое влияние на самые тонкие стороны культуры.

Русская теократия не имела перспектив. А потому XVII век закончился расколом русской церкви. XVII век - тот рубеж, с которого начинаются споры, идущие до сих пор: где правда исторического развития России - в возрождении и следовании старине, или в образованности Запада. Спор о ничтожестве или величии старины тогда был скрыт за вопросами исполнения церковных обрядов. "Это был не историографический спор, а историософский спор - спор об историческом идеале, исторической дистанции, о соотношении духа и интеллекта, человека и времени, о вечности и бренности, о прошлом, настоящем и будущем" [1].

1 ПанченкоА.М. Русская культура в канун Петровских реформ. Л., 1984. С. 40-41.

Это был не спор знания и невежества, столкновение не принципов "лучше - хуже", а разных исторических правд. Одни настаивали на ничтожестве, другие - на величии, на "правде" старины. Полемика была безысходной, поскольку каждая из сторон стремилась к победе.

От старых традиционных ценностей не отказываются, но они наполняются новым, совершенно противоположным социально-этическим смыслом. Так, например, в древнерусской литературе страдания человека, его "малости", немощи и "худость" выражались в постоянном "оханье" ив "горевании", призванных подчеркнуть величие духа. С XVII века ключевыми словами в сочинениях русских новаторов, ориентирующихся на Запад, становятся "радость", "веселье", "свет" (образование), "тьма" (невежество). Но ведь и традиционное русское сознание в то же самое время говорит то же, только с иным смыслом: "свет" - нравственное совершенствование, духовность, благо, красота; "тьма" - вероотступничество, латинство. За всем этим обозначились очертания главного спора эпохи - спора об исторической правоте и смыслообразующих социальных ценностях.

XVII век вошел в историю как "бунташный век", век Смуты. Но для ищущей мысли это была благоприятная ситуация, когда слово становится свободным от церковного и государственного контроля. Усиливающаяся секуляризация культуры, влияние Запада приводит к появлению светской и философской литературы, переведенной в основном в Польше.

Новая литература не была предназначена для душеполезного чтения. Напротив, она несла светскую раскрепощенную мысль и новую повседневную поведенческую модель, материальная жизнь в ее эмпирической данности начинала восприниматься "как единственная реальная ценность... Отказ от церковной морали приводил к отказу от самой постановки этических проблем... Влечение к единичному факту, как и наивное стремление к упрощенным наслаждениям, как и отталкивание от любых теоретических обобщений отражало то общественное сознание, которое свергло с себя бремя средневекового аскетизма, но не поднялось еще до идеи социального осмысления жизни" [1].

1 Лотман Ю.М., Дмитриев Л. А. Новонайденная повесть XVII в. М.-Л., 1960. С. 494-495.

Назревал кризис культуры, ознаменовавшийся бурным переломом петровских реформ. И тут на его пороге произошла встреча русской "книжной" мысли с западной философско-богословской литературой. Центром этой встречи была Киевская Академия, связанная с именем энциклопедически образованного просветителя, митрополита Петра Могилы (1596-1647). Воспитанником Академии был Г. Сковорода (1722-1794). Великолепный знаток Платона, Аристотеля, Эпикура, Сенеки, современной ему западной литературы, Сковорода - вершина русской философско-религиозной мысли XVIII века. Его взгляды определяются религиозным восприятием мира и человека, но грани между богословской экзегетикой и собственно философской мыслью в его творчестве становятся зыбкими, размытыми. Эту его особенность наследует русская философия XIX века, особенно в том направлении, которое именуется религиозной философией или "светским богословием".

В русской философской мысли XVIII века выделяется гуманистическое направление, руководствующееся государственными идеями и интересами. Среди его представителей - мыслитель, поэти дипломат А. Д. Кантемир(1708-1744), первый русский историк В.Н.Татищев (1686-1750) с его апологией мирской жизни и "благополучия в человеке", А.Н.Радищев (1749-1802), социально-политический радикализм которого нашел выражение в его "Путешествии из Петербурга в Москву".

Становление русского западничества. П.Я.Чаадаев

Если XVIII век - время критического освоения западного опыта, то в XIX веке Россия выходит на путь самостоятельной философской мысли. Потребность определить "дух" России, ее национальное лицо осознается в начале века В.А.Жуковским, А.С.Пушкиным, М.Ю.Лермонтовым. Однако ни поэтические, ни психологические аспекты романтического протеста не могли удовлетворить нарастающие социальные потребности времени. Философские искания, утопические "брожения", "примирение с гнусной действительностью" и возникающие в связи с этими исканиями попытки осознания действительных противоречий общественного развития России становятся предпосылками как западничества, так и славянофильства. Сами названия "славянофилы", "западники" сначала были прозвищами, рассчитанными на компрометацию противника. Определение "западник" ассоциировалось с отказом от собственной национальности, наименование "славянофил" должно было указать на ограниченность окрещенной этим именем философии. Спор славянофилов (А.С.Хомяков, И.В.Киреевский, К.С.Аксаков) с западниками (В.Г.Белинский, А.И.Герцен, Т.Н.Грановский, К.Д.Кавелин) был в истории русской мысли явлением, значение которого с течением времени становилось все более заметным. Идеи Чаадаева - антагониста славянофилов, особенно его философия истории России, сыграли роль катализатора в формировании славянофильской идеологии. В частности, социально-философские построения И.Киреевского были своего рода "ответом Чаадаеву".

П.Я.Чаадаев (1794-1856), безусловно, одна из самых поразительных фигур в истории русской мысли. Комментаторы Чаадаева зачастую главное "рациональное зерно" его философии усматривают в том, что он обосновал идею избранничества, особой духовной миссии России, которая позже стала расхожим стереотипом некритического сознания. Однако философия Чаадаева не столь примитивно однозначна. Достаточно напомнить, что он формулирует ряд проблем философии человека, социальной истории, которые позже с разных позиций обсуждаются как славянофилами, так и западниками, Достоевским и Чернышевским, народниками и В. Соловьевым. Великолепное знание философии Платона, Р.Декарта, Ф.Шеллинга, И.Канта, французских просветителей и парадоксальность собственного мышления явились, видимо, причиной противоречий и "неувязок" его интуиции. В 20-х гг. А.С.Пушкин видел в нем выдающегося представителя либерализма и посвятил ему знаменитое стихотворение, которое заканчивается словами:

Товарищ, верь, взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена.

Это одна из самых оптимистических строф в творчестве Пушкина. По иронии судьбы тот, кому она была адресована, через несколько лет стал создателем глубоко пессимистического взгляда на Россию.

Философские интуиции Чаадаева изложены в знаменитых восьми "философических письмах", из которых только одно при жизни было напечатано в России (журнал "Телескоп" 1836 г.). В результате журнал был закрыт, а автор объявлен сумасшедшим. Чаадаев впервые в русской истории связал вопросы сознания, культуры и смысла истории в единую проблему человеческого бытия, которое имеет иерархическую структуру. Вершина - Бог; Его эманацией является всеобщее сознание, отождествляемое с сознанием надындивидуальным. Следующая сфера - сознание индивидуальное. Самый низкий уровень - природа как феномен человеческого восприятия и деятельности.

Надындивидуальное, коллективное сознание, с одной стороны, это незамутненная ясность, приближающаяся к божественному ведению, а с другой стороны - это та сфера духовной социальности (идеалы, вкус, нормы, суждения и т.п.), которая является основой жизнедеятельности и транслируется во времени как самоочевидное, не требующее доказательств. Вслед за Декартом эту сферу духовности Чаадаев называет "врожденными идеями", которые являются основой суждений a priori (до опыта), с которых начинается вхождение человека в мир. Путь к Богу у Чаадаева - не аскеза и индивидуалистическое самосовершенствование, а, напротив, стремление к преодолению в человеке узкоиндивидуального начала "ив замене его существом совершенно социальным". Это и есть, по Чаадаеву, "растворение" себя в Боге и обретение "безличности" как высшей социальности.

Чаадаев далек от традиций мистического христианства. Ему ближе система логики, силлогистики в католичестве. Его интересует не общение с личным Богом, а социальная, объективная сторона религии, дающая основу и направление совершенствования человека. В этом аспекте универсальность христианства для него сравнима лишь с обязательностью математических аксиом и постулатов.

Чаадаев подчеркивает связь и зависимость человеческого общества, логики истории от индивидуальных усилий человека и ясности, "отчетливости" его сознания жизни. "Когда говорю: сознание жизни, - пишет он, - я понимаю под этим сознанием не только чувство жизни, но и отчетливость в ней. Это сознание есть власть, данная нам действовать в настоящую минуту на будущую... Когда это сознание потеряно, то нет воскресения" [1]. Речь идет о самом главном - свободе самореализации и ответственности человека. Бог Чаадаева является своеобразным гарантом истинности того, что с человеком может произойти, если он является субъектом свободного волеизъявления. Только из осмысленных свободных действий и появляется история как накопленная во времени человечность. Но в таком случае не все то, что существует и происходит в человеческом общежитии заслуживает название истории. Точно так же, как и не все то, что появляется в голове человека, может называться сознанием. Там, где нет "отчетливости сознания жизни" с ее ясными принципами свободы и ответственности, начинается деградация, в итоге господствует смерть.

1 Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М. 1987. С. 153.

"Сознание жизни" не есть разум обособленного индивида. Только в акте соотнесения собственно индивидуального с универсальным разум человека обретает силу и мощь. Как считает Чаадаев, "Критика чистого разума" Канта есть свидетельство "бессилия одинокого разума, оторванного от высшего", надындивидуального сознания, стремящегося к всеведению Бога. На титуле своего экземпляра кантовской критики Чаадаев написал: "Апологет адамитского разума". Как известно, секта адамитов проповедовала возврат к эпохе райской невинности и, отвергая церковные обряды и установления, тем самым отвергала и нормативность не только христианского, но и вообще человеческого общежития. С точки зрения Чаадаева, если "нравственный закон" будет только в нас, как считал необходимым Кант, то человек среднего ума станет опускаться все ниже и глубже в витальность, в природное, растительное существование. Поэтому сфера божественного, надындивидуального сознания, историческая память являются дисциплиной индивидуального разума и своеобразным "набором" ориентиров, формирующих индивидуальные волеизъявляющие психологические механизмы. Только когда человек отрешится от "пагубного Я", он выйдет за пределы времени и пространства в беспредельность и вечность бытия. Здесь нет никакой мистики. Речь идет о выходе человека из собственной капризной, часто неумной отдельности в сферу социальности, вечной "всечеловечности". По Чаадаеву, человеческая история не есть цепь смертей и рождений случайных индивидов, но - вечное пребывание одного "коллективного человека". Только поэтому люди оказываются способными говорить об истории.

Христианская традиция в культуре идею непрерывного совершенствования человека, его свободы выражала в форме притч, иносказаний. Непривычность для теоретического разума такой формы выражения глубокой философской идеи "отстранила", по мнению Чаадаева, православную богословскую мысль от академических исторических исследований. Устранение богословской мысли от активного участия в интерпретации исторического процесса облегчило Просвещению решение задачи секуляризации, обмирщения истории. Понимая ее как проект на будущее, Просвещение порвало с прошлым, идеологизировало историю и тем самым внесло в нее еще больше случайного, •мешающего утверждению универсализма всечеловечности. Поэтому, считал Чаадаев, разум века требует новой философии истории, которая "выведет" и наметит спектр возможностей будущего "исключительно из воспоминаний о прошлом", из обзора пройденного пути, из изучения тех сил, которые направили и определили его движение в продолжение веков. Только в этом случае христианство будет не просто сосредоточением истории как полузабытого прошлого, но сама сущность его реализуется в историческом развитии. Иными словами, история в понимании Чаадаева не нечто чуждое, внешнее человеку, а сама его суть, разворачиваемая во времени и пространстве.

Главная идея Чаадаева: подлинная история как дление "всечеловечности" невозможна без осмысленного существования каждой индивидуальности. Формулируя идею парадоксальности сознания, природа которого и персональна (индивидуальна), и надындивидуальна, Чаадаев подходит к проблеме, его ди-алогичности, раскрывающейся в акте перманентной, непрерывной коммуникации "Я" и "Другого". Именно этот пункт станет основным в той версии философии сознания, которую будут рассматривать русские и западные философы XX века.

Антиномичность, противоречия истории как структурированного, осмысленного мира и "сырой" действительности с ее неосуществленными возможностями, культуры как времени накапливаемой человечности и - индивидуального сознания, замкнутого на себе, а потому неспособного вступить в диалог с другими сознаниями, различение жизни и смерти сознания становятся для Чаадаева исследовательской программой, в рамках которой он пытается дать характеристики "исторических" и "неисторических" образований и формулирует скандально известный приговор России.

Согласно Чаадаеву, выпадение России из всеобщего единства, народные предрассудки, подчинившие христианство, и национальный партикуляризм разрушили самую главную особенность нормально функционирующего человеческого сознания, т.е. его коммуникативно-диалогическую природу, что и привело к патологии изолированного мышления. "Человеку свойственно теряться, когда он не находит способа привести себя в связь с тем, что ему предшествует, и с тем, что за ним следует. Он лишается тогда всякой твердости, всякой уверенности. Не руководимый чувством непрерывности, он видит себя заблудившимся в мире. Такие растерянные люди встречаются во всех странах, у нас же это общая черта. В наших головах нет ничего общего; все в них индивидуально, все шатко и неполно" [1]. Всеобщая растерянность приводит не только к изоляции сознания, но и к тому, что исторический опыт, оказываясь неизвлеченным, невостребованным, превращается в какое-то нелепое коловращение одних и тех же идей и воспроизводство одних и тех же ситуаций.

1 Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М. 1987. С. 40.

В конце сороковых годов в оценках Чаадаева произошли определенные изменения: он пришел к выводу, что, напротив, все недостатки России могут послужить залогом будущего ее величия. Так, он писал: "Россия, если только она правильно уразумеет свое призвание, должна взять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы". В другом месте он высказывается еще определенней: "Придет день, когда мы станем умственным средоточением Европы... таков будет логический результат нашего долгого одиночества".

Сейчас трудно установить, действительно ли поменялись убеждения Чаадаева, или коррективы внесли какие-то особые обстоятельства. Существенно иное. Имея сознательную установку на философский анализ сознания, смысла истории и критически относясь к любой идеологии (Просвещению, пангерманизму гегельянства, "государственному" православию) как механизму для производства мифов, Чаадаев сам оказался идеологом, а следовательно, автором мифа. Напомним, что его анализ сознания, философии истории осуществляется с позиции универсальных, абсолютных ценностей европейской культуры. Это значит, что Запад, как эталон цивилизации, для Чаадаева не есть реально существующий конгломерат национальных государств, жизненных укладов, социальных установлений и нормативов человеческого общежития. Как Бог Чаадаева, эквивалент безликого "всечеловеческого" сознания, в его структуре бытия вынесен вовне, чтобы человек ощутил собственную дистанцированность от подлинной своей человечности и нужду в ней, так и особенности Запада, его культуры в концепции философа далеки от реального положения дел. Идея Запада у Чаадаева призвана создать направление и пространство перспектив для движения национального целого России, т.е. для ее "осмысленной" истории. Его идея Европы - не просто дань увлеченности Западом, но, как инструмент социально-политической рефлексии, является прежде всего символом общего принципа культуры вообще. Чаадаев как философ здесь по существу прав: только имея в голове "общее", можно говорить о частном, "судить" единичное: в данном случае - говорить о конкретной культуре так, как она являет себя. Идея Европы у Чаадаева - это символ предела положительного человеческого существования, никогда реально не достижимого. То есть под этот символ нельзя подставить никакую конкретную культуру (ни французскую, ни английскую, ни итальянскую, ни тем более русскую, как не "чисто" европейское образование), - и объявить ее "высшей" по отношению к другим. Равно как и нельзя, если конкретная культура не вписывается в символ, объявлять ее "низшей". Ведь любая культура, в том числе и русская, есть то, чем она в данный момент является и не выводится из общих определений. Символ не иерархизует и не вводит регламент субординации. Его суть - координация. Только в сопряжении с ним конкретной культуры выявляется основное ее состояние и то возможное, к чему она может стремиться и главное - чего может достичь. Любая наглядность и конкретность здесь недопустимы: "приземляя", они разрушают "онтологичность" символа и превращают его в "картинку" идеологии. Именно в этом пункте Чаадаев незаметно для себя произвел подмену философии символа его идеологией.

Чаадаев дал впечатляющий социально-психологический анализ сознания в его обычном, повседневном варианте, но общее состояние русского национального сознания (русской культуры в целом) вывел из общих определений универсальной целостности своей "идеи Европы". Или, говоря проще: под символом духовности (никогда не достижимой!) он подставил конкретность современной ему русской социально-политической действительности и сделал обобщающие выводы.

Поэтому в резюмирующей части своих размышлений Чаадаев вольно или нет оказался не философом, но социологом, взявшимся за долгосрочный прогноз. Во всяком случае, вердикт Чаадаева надолго остался "соблазном для западников, безумием для славянофилов". "Философические письма" послужили обоснованием будущей отрицательной мифологии для России: "своего не было, нет и не будет, свет разума может прийти только с Запада".

Его позднейшая мысль, высказанная в "Апологии сумасшедшего", письмах, о том, что Россия - страна, в которой мало что сделано, а потому можно сделать все что угодно, в разных аспектах и вариантах стала составной частью идеологии революционеров-народников. Более того, социально-политические программы совершенно разных мыслителей таких как А.И.Герцен (1812-1870), Н.К.Михайловский (1842- 1904), П.Н.Ткачев (1844-1886), В.И.Ленин (1870-1924) и др., объединяла все та же идея Чаадаева, что русские в своем прошлом не имеют ничего, что могли бы любить, поэтому этот народ ничего не потеряет в случае революции, коренных перестроек, зато приобрести может все.

И.В.Киреевский и А.С.Хомяков - представители славянофильства

Оставившие заметный след в русской мысли классики славянофильства И.В.Киреевский (1806-1856 ),А.С. Хомяков (1804- 1860), И.СЛксаков (1823-1886) считали, что Россию в целях оздоровления ее социальности нужно вернуть к началам православия, которые они видели в Киевской и Московской Руси, возродить сам "дух православия", который, по их убеждению, хранился в народе. В глазах Киреевского основными ячейками социального организма старой Руси были небольшие общины, основанные на общем землевладении, согласии, общих обычаях, управляющиеся "миром" - собранием старейшин, которые решали спорные вопросы в соответствии с освященным традицией "принципом единодушия". "Бесчисленное множество этих маленьких миров, составляющих Россию, было все покрыто сетью церквей, монастырей, жилищ уединенных отшельников, откуда постоянно распространялись повсюду одинаковые понятия об отношениях общественных и частных " [1].

Концепция славянофилов, в которой подчеркивалось значение старорусского "мира" с общенародной общностью земли, веры и обычаев и вместе с тем - общего "начала" устройства жизни, противостояла апологии рационализма у западников. Дезинтегрирующая роль рационализма, по мнению славянофилов, заключалась в превращении (на его основе) действительности в совокупность изолированных фрагментов, соединенных лишь тончайшей сетью абстрактных отношений. Крайним выражением такого рационализма для Киреевскoго было картезианское "cogito ergo sum". Декарт, иронизирует Киреевский, уверовал в собственное существование лишь тогда, когда вывел его из отвлеченного силлогистического умозаключения. В признании мышления первичным по отношению к бытию, выведении бытия из факта мышления (а не наоборот), в изоляции познающего от познаваемой действительности, в исключительно понятийном познании, от которого ускользает реальность, И.Киреевский усматривал первородный грех рационализма.

А.Хомяков с этой же точки зрения вел систематическую критику классической немецкой философии. Теоретическую ошибку гегелевской философии он усматривал в ее панлогицизме, в смешении реального факта и его понятий с самой развивающейся действительностью. По мнению Хомякова, все это превратило гегелевскую философию в "мистико-рационалистическую телеологию", устранившую реальные причинно-следственные связи в истории, а заодно - и человека [2]. Рационализм Гегеля, исключавший творчество, человеческую веру и надежду, для Хомякова означал полную потерю философией своего жизненного содержания. Поэтому гегельянству им была противопоставлена концепция "цельного" разума, основанного "на вере и воле".

1 Киреевский И.В. Полн. собр. соч. T.I. M., 1911. С. 115.
2 Хомяков А.С. Полн. собр. соч. Т. 3. М., 1904. С. 344.

"Разорванная" целостность человека вроде бы была восстановлена. Гарантом "истинности" веры у славянофилов, создающих собственную конструкцию философии истории православного мира, являлась причастность каждого индивидуального сознания к традициям русского православной веры, которые сохранились, в отличие от Западной Европы, в общинной народной жизни. Гарантом воли как творческой активности служили эти же традиции, обычаи, руководившие жизнью общины. Но в таком случае государство как "внешняя форма" социальности оказывалось "неорганично" традиционным формам социальных связей. Данный вывод, логично вытекавший из славянофильских посылок, естественно вызывал раздражение у официальных властей. В этом - одна из причин того, что правительство более снисходительней, "либеральней" относилось к западникам.

Принципу "внешней правды" государства, гражданского права, социальной этики и эстетики славянофилы противопоставили концепцию "органичной" общности, православной "соборности" с ее началом любви.

"Соборный разум" у Хомякова не есть культ безликого коллектива, но - "всецелый", цельный разум как совокупность индивидуальных мышлений, который только и может достичь знания "разумной цельности сущего... понимания истинной и живой действительности". Индивиду с его "точкой зрения" доступны лишь "полуправды", которые оборачиваются "неправдой". И только "соборный разум" является органом познания "всецелой", а не частичной истины. Познание истины оказывается возможно только в непосредственном коллективном ее ощущении и недоступно людям извне. "Крестьянин в народе, - утверждал Аксаков, - умен умом народным... Глупого человека при народной жизни быть не может" [1]. Субъектом свободы оказывался не отдельный человек, но коллектив. Поэтому антиномия индивидуального разума ведет к их разрушению и дезинтеграции общества. Поэтому уладить проблему взаимоотношений "человек-общество", "общество-история" - значит, прежде всего отказаться от самосознающей индивидуальной рефлексии, от рационального пути самоопределения, слиться с общностью, с "истинно христианскими ценностями", сохранившимися в крестьянской общине. Но если эта идеальная конструкция славянофилов есть арена, на которой только и начинает разворачиваться "подлинная" история, значит, предыдущее развитие социума есть ее аномалия. Из этого также делался соответствующий вывод: чтобы история обрела свое подлинно "человеческое" лицо, необходимо возвращение оторванного "просвещенного класса" (интеллигенции) в народ. И тогда национальное "ложное направление", в котором развивалась Россия со времени Петра, преобразуется в подлинную историю русского народа - носителя истинно христианских начал. То есть в результате усилий русского родового дворянства, "укорененного в почве", нация преобразуется в монолитность народа, индивидуализированного православной верой и мыслью, самобытностью жизни. Так не без помощи славянофилов появляется понятие "народности" культуры, литературы и искусства, эксплуатировавшееся с различных идеологических позиций почти до конца XX века.

1 Аксаков К.С. Полн. собр. соч. Т. 1. М., 1901. С. 632.

Содержанием славянофильской консервативно-романтической утопии являлось отстаивание надындивидуальности патриархального сознания, исключающей появление "лишних" людей, атомизацию общества, отчуждение, рациональную рефлексию; в итоге - возвращение человеку гармонии, внутренней уверенности и покоя, вытекающих из непоколебимости христианской веры и традиций, ставших органичной частью внутреннего мира. Занимаясь проблемой русской национальной духовности, славянофилы не перечеркивают современную им западную философию. Напротив, словно прилежные ученики, они штудируют Канта, Гегеля, Шеллинга и др., заимствуют терминологию, следуют их логике, силлогизмам, обобщениям. Но - делают свои выводы, которые как бы являются своего рода "ответом" немцам, а в лице их - всей Западной Европе. Славянофилы считали возможным формирование "самобытного православного мышления" на почве национального опыта в том случае, если философия не будет "оставаться в книге" и "стоять на полке", но перейдет в "живые убеждения... единомысленно стремящихся к цели".

Реально усилия славянофилов вели к тому, что связь самой философии с православием начинает носить все более нестрогий характер (отсутствуют специфические черты самого православия, обязательные подробности догматики и т.п.). Зато все абсолютно окрашивается субъективной пристрастностью, опытом личного переживания обсуждаемого круга вопросов. Стремление к практическому использованию философских идей во имя "общей пользы", к непосредственному внедрению философии в жизнь вело к тому, что славянофилы остались на пороге философии, граничащей с богословием. Формой мысли становится эссеистика, публицистика. А мысль, мыслящая православие в публицистических формах, усиливающих нестрогость эмоциональной речи, становится началом оригинального, чисто русского "светского богословия", или, что то же самое, - "русской религиозной философией" (А.С.Хомяков, В.С.Соловьев, Н.А.Бердяев, С.Булгаков и др.), которая во многом сохраняет особенность стиля, форм рефлексии русской мысли 40-х годов.

Н.Г.Чернышевский как представитель радикального направления в социально-философской мысли России

В 60-е годы XIX века в жизнь выходит новое поколение - " разночинцы ", которые сразу же встали в оппозицию не только к правительству, но и к либералам, проповедуя культ естествознания вместо спекулятивно-отвлеченных умозрений, "принцип пользы" вместо добра, реализм вместо романтизма. Место былых кумиров заняли политически ориентированные радикалы, "революционные демократы", "мыслящие реалисты", как они себя называли. Это была знаменитая троица: Н.Г.Чернышевский (1828-1889), отличавшийся разносторонностью и философской глубиной, талантливые литературные критики Н.А.Добролюбов (1836-1861), Д.И.Писарев (1840-1868) и их единомышленники.

Н.Г. Чернышевский - человек необыкновенных способностей, которому в годы учебы в семинарии прочили быть светилом духовенства. Тем не менее ему удалось поступить в Петербургский университет, который он закончил в двадцать два года. Чуть позже он защитил магистерскую диссертацию "Эстетитические отношения искусства к действительности" (1855). К тому времени он уже пользовался репутацией выдающегося публициста в качестве ведущего сотрудника журнала "Современник". В печатных откликах на работу оппоненты, выступившие анонимно, категорически отвергли основные принципы диссертации, которые их привели в "неподдельный ужас". Более всего критиков возмущало утверждение Чернышевского о том, что единственная цель и значение большей части произведений искусства - дать возможность хотя бы в некоторой степени познакомиться с прекрасным в действительности тем людям, которые не имели возможности насладиться им на самом деле. Кощунственной представлялась критикам вся система аргументации Чернышевского, исходившего из материалистического понимания природы искусства и человека. Еще более ожесточенную полемику вызвала публикация статьи "Антропологический принцип в философии" ("Современник". 1860. № IV). Главным управлением цензуры отмечалась неблагонадежность самого издания, пропагандирующего материалистические философские взгляды.

Чернышевский называет себя "рационалистом". Этим самым он программно отрицает "романтизм" и "сентиментализм" как идеализм настроения, а также "философию умозрений", выставляя против них культ "пользы", культ естественных наук. Если его предшественники критически относились к "субъективизму" Канта, то Чернышевский просто отбрасывает его как "метафизическую бессмыслицу" и отцом новой философии считает Л.Фейербаха (1804-1872). Некритически следуя ему, мыслитель исходит из единства всего сущего, рассматриваемого в его многообразных связях. Человек - составная часть, включенная в единый порядок природы. Чернышевский разъясняет: "Принципом философского воззрения на человеческую жизнь со всеми ее феноменами служит выработанная естественными науками идея о единстве человеческого организма; наблюдениями физиологов, зоологов и медиков отстранена всякая мысль о дуализме человека. Философия видит в нем то, что видят медицина, физиология, химия; эти науки доказывают, что никакого дуализма в человеке не видимо, а философия прибавляет, что если бы человек имел, кроме реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая натура непременно обнаруживалась бы в чем-нибудь, и так как она не обнаруживается ни в чем, так как все происходящее и проявляющееся в человеке происходит по одной реальной его натуре, то другой натуры в нем нет" [1].

1 Чернышевский Н.Г. Избранные философские сочинения. Т.З. М. 1951. С. 185.

Идею о неизменности "натуры", в которой все происходит "по одному и тому же закону", Чернышевский, используя термин Фейербаха, называет "антропологическим принципом". Он "состоит в том, что на человека надобно смотреть как на одно существо, имеющее только одну натуру ...чтобы рассматривать каждую сторону деятельности человека как деятельность всего его организма, от головы до ног включительно, или если он оказывается специальным отправлением какого-нибудь особенного органа в человеческом организме, то рассматривать этот орган в его натуральной связи со всем организмом" [1]. Критерием эффективности общественной системы является реальная полнота возможностей для реализации индивиду цельности собственной "натуры". Так, антропологический принцип становится у Чернышевского достаточным основанием для критики существующих взаимоотношений человека и общества. В его построениях "требования человеческой натуры", "человека вообще... без всяких подразделений" более всего выражены в интересе большинства общества, " простолюдинов ".

1 Чернышевский Н.Г. Избранные философские сочинения. Т.3. М. 1951. С. 252.

По сути дела, протагоровская идея "человек есть мера всех вещей" у Чернышевского в более конкретизированном виде ("реальный человек - мера всех вещей") становится методологической основой аргументации о необходимости практической реформации существующих социальных отношений в направлении к "истинной жизни - цельной жизни ума и сердца".

Исходя из антропологического принципа, Чернышевский провозглашает "разумный эгоизм" основой новой этики. Для него бесспорно, что сущность человека заключается в эгоизме. Он лежит в основе всех человеческих поступков. "... Надобно бывает только всмотреться попристальней в поступок или чувство, представляющиеся бескорыстными, и мы увидим, в основе их все-таки лежит все та же мысль о свободной личной пользе, личном удовольствии, личном благе, лежит чувство, называемое эгоизмом". Но если идти до конца и признать единственным мотивом деятельности людей только личную выгоду, то общество распадается на враждующих друг с другом индивидов. Поэтому Чернышевский вводит в свою теорию идею доминирования, приоритета общего интереса над частным, получившую название "разумного эгоизма". Основная его идея заключается в том, что тот, кто хочет быть "вполне человеком", должен знать, что "Одинокого счастья нет". Поэтому естественное стремление к счастью осуществляется только в том случае, если каждый будет бороться против всего, "что неблагоприятно человеческому счастью". На этой теории Чернышевский основывает свою шкалу ценностей: общечеловеческий интерес выше, чем интересы одного народа; всенародные интересы выше интересов какого-либо сословия; интересы государства измеряются количеством заинтересованных в счастье его граждан.

Но каково все же соотношение эгоизма и альтруизма, остается неясным. А что такое счастье? - Жизнь, "какой она должна быть по нашим понятиям". Так путеводный антропологический принцип философствования Чернышевского "замыкается" на себе же: "реальный человек", т.е. изначально нормальный, здоровый, обладающий структурированной системой "правильных" ценностей человек оказывается "мерой" человеческого мира.

Уязвимая в философско-теоретическом смысле концепция Чернышевского была для своего времени программой действий для молодого поколения радикалов. Роман "Что делать? ", написанный в Петропавловской крепости (опубликован в 1863 г.) оказал сильное влияние на студенческую молодежь, которая нуждалась не столько в разработках философских основ теории социальных преобразований, сколько в конкретном примере общественных преобразований, которые она нашла в романе. Произведение сделалось своего рода знаменем для русской революционной молодежи.

Самому Чернышевскому его социальный "утилитаризм", который распространялся на все сферы, и искусство тоже (от него он требовал "прямой непосредственной пользы"), не помешал еще в 1856 году оценить талант великого русского писателя Льва Николаевича Толстого, раскрывшийся в "знании человеческого сердца, способности раскрыть перед нами его тайны". "Диалектика души" героев писателя, о котором с упоением писал Чернышевский, в еще большей мере была присуща личности Толстого-художника и мыслителя.

Философские идеи в русской литературе XIX века Философия Л.Н.Толстого как выражение его жизненной драмы

Л.Н.Толстой (1828-1910) вступает в литературный и общественно-философский круг 50-х годов как человек иного образования, иных навыков и традиций по сравнению с русской интеллигенцией 40-х годов. Толстой не славянофил и не западник. Его понимание бытия и внутренняя сокровенная жизнь выражены в "бесконечном лабиринте сцеплений", составляющих сущность его искусства и публицистики. Поэтому не следует у него искать системы, строгих понятий. Он сам категорически возражал против "бессмыслицы отыскания отдельных мыслей" в его творчестве.

В творчестве Толстого традиционно выделяются проблемы философии истории, сущности и назначения искусства, соотношения религии и нравственности. Однако обособленное их изучение, а также широко распространенное противопоставление Толстого-мыслителя Толстому-художнику ведет к упрощенному пониманию его наследия. Толстой целиком погружен в эстетическое освоение повседневности, он сам ее часть и ее выразитель. Поэтому изучение этих традиционных тем неотделимо от центрального понятия философии Толстого - понятия жизни.

Распространено мнение о Толстом как гении художественной зоркости и наивном защитнике морали, капризном мыслителе, о Толстом до "кризиса" и - после него. Однако подобная двойственность не является особенностью художника-мыслителя. В самой действительности второй половины XIX века, как писал Толстой, не было ничего устойчивого. "Все - личности, семьи, семьи, общества, все изменяется, тает и переформировывается, как облака. И не успеешь привыкнуть к одному состоянию общества, как его уже нет, и оно перешло в другое" [1]. Зыбкая текучесть социальности формирует личность Толстого, который опытом личной жизни и творчества свидетельствует миру свой же тезис о том, что человек - не факт, а длящийся акт. "Он (человек - авт.) один и тот же, то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессмысленнейшее существо [2].

1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 52. М., 1952. С. 68.
2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 53. М., 1952. С. 187.

Толстой - философ жизненной повседневности. Его творчество, дневники, письма являются тенью "маятника" духовных исканий. Пытаясь разрешить собственные, неизбежно возникающие у каждого проблемы, он выходит из узко личного мира в сферу широкой социальности. Однако ее ответы-рецепты вызывают только неудовлетворенность. Тогда Толстой замыкается в себе и результаты своих мучительных размышлений предлагает общественности как универсальное средство для решения абсолютно всех проблем - и индивидуально-личностных и социальных. Истинное понимание явлений для него возможно только путем многократного и различно организованного сопоставления частей, извлеченных из самой действительности. Читатель, умеющий таким же образом извлечь смысл из его текстов, - "самый дорогой мне читатель", - пишет Толстой в прологе к "Войне и миру". И продолжает: если бы все читатели были такие, он никогда бы не писал своих "исторических и тем более философских рассуждений".

Основная тема его размышлений - смысл жизни, смерть и бессмертие, отчаяние и надежда, вера и неверие человека, живущего в культуре. Продолжением и развитием темы были проблемы отношений между человеком и обществом, религией и нравственностью, культурой и государством, социальной деятельностью (для Толстого - искусством) и жизнью. Универсализм найденных ответов настолько очевиден Толстому, что он перестает отличать индивидуальное от социального, человека от общества, себя от мира. Для него весь мир - это Лев Толстой. Когда вдруг обнаруживается, что у мира, истории есть своя логика - это вызывает растерянность, депрессию, но дает стимул к творчеству. Но когда "мир" уверовавших в него последователей, которых он "заразил" своими идеями, ждет от него реальной передачи его собственного "я" миру социальности - это кончается трагическим уходом из Ясной Поляны, смертью.

Толстой вступил в круг избранной интеллигенции тогда, когда там уже начались брожения. Большую часть жизни он проводит в Ясной Поляне, где создает свои литературные шедевры, пишет проекты о лесонасаждении в Тульской губернии, занимается педагогикой. Его первые статьи: "Прогресс и определение образования", "Кому у кого учиться, крестьянским детям у нас или нам у крестьянских детей?", где он подвергает критике устои культуры, - определили отношение к нему как к "нигилисту", обуреваемому жаждой отрицания ради отрицания (сам Толстой много позже говорил о своем "нигилизме" только "в смысле отсутствия всякой веры"). Такое впечатление все больше усиливалось под влиянием его позднейших публикаций "Так что же нам делать?", "Исповедь", "Что такое искусство?", религиозно-этических трактатов "Критика догматического богословия", "В чем моя вера?", "Царство Божие внутри нас" и др. В этих работах Толстой предстает не просто как обличитель и взрыватель существующих форм социальности, но как пророк, которому открылись новые, неведомые другим горизонты. И в этом качестве он всегда целен и целеустремлен. Вообще говоря, вся история философии свидетельствует, что мыслительные конструкции философа, выходящего за рамки посредственности, часто становятся личной программой жизни, удивляющей, обескураживающей но - программой, логика которой обуславливает изгибы судьбы мыслителя и заставляет будущих интерпретаторов ломать головы.

Толстого всегда отличали стремление к самодисциплине, к рефлексии, а также - активизм самоутверждения. В юности он испытывал увлечение Руссо, всю жизнь восхищался Кантом. Шопенгауэр вызывал "неперестающий восторг" настолько, что, споря с Декартом, Толстой записал: "Volo, ergo sum" ("Желаю, следовательно, существую"). Ранняя смерть родителей, по его признанию, "впервые поселила чувство ужаса перед смертью". Страх этот преследовал всю жизнь. Страдание от неразрешимого конфликта жизненной силы и смерти, бытия и небытия, от безысходности смерти, Толстой всю жизнь носил в себе, и это оказало влияние на его духовные искания. Вместе с тем в дневнике 1855 он записывает: "Мне нужно во что бы то ни стало приобрести славу" [1]. В письме 1874 г. он пишет: "Сорок веков смотрят на меня и... весь мир погибнет, если я остановлюсь" [2].

1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 47. М., 1952. С. 60.
2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 62. М., 1952. С. 230.

Стремление прикрепить себя к вечности "достижением славы " усиливается и трансформируется в ощущение полной укорененности в мире настолько, что Толстой чувствует себя движущей силой бытия. Бытие для него - существование, сконцентрированное в "здесь и сейчас". Толстовская онтология - всегда бытие в пространстве и во времени. Эти понятия не являются философскими абстракциями, они входят в его повседневное жизненное самоощущение и переживаются как бытовая реальность. Поэтому он так обостренно, болезненно переживает свою конечность перед лицом тиранов человечества - времени и пространства. Единственное и бесспорное доказательство собственного бытия для Толстого - это пребывание в "этой" точке и в "это" мгновенье. Поэтому Толстой заполняет собой пространство и время своих произведений. Офицер Оленин в "Казаках", меланхоличный Пьер Безухов, очаровательно-изысканный Андрей Болконский и Каратаев в "Войне и мире", помещик Левин в "Анне Карениной", отец Сергий и князь Нехлюдов - точные отражения многогранной натуры Толстого. Для писателя исключается протяженность времени и пространства без его участия: это равно небытию, смерти, остановке всего. Время - это он сам, своей деятельностью организующий его пульсацию, ритм.

Страх смерти и обостренное восприятие чувственности мира создают гигантское напряжение между полюсами бытия и небытия, жизнью и смертью, ничто. "Быть" для Толстого значит утверждать себя в жизни, структурировать ее и быть воспринятым. "Бытие" означает жить в бесконечном многообразии форм его человеческого восприятия. Возникает своеобразная перекличка с идеей феноменальности кантовского мира. Но не больше. Толстой-человек, укореняя себя в мире, занят поиском новых форм, организующих реальность. Толстой-художник пытается также создавать "новые формы художественных восприятий". В этом причина его неуемных восторгов от произведений детского творчества в яснополянской школе для крестьянских детей. У Толстого понятие формы, оформленности - ключ к категории бытия. Небытие - отсутствие формы, бесструктурность, - смерть, которая все растворяет. В связи с этим следует отметить несовпадение для Толстого понятий хаоса и небытия. Хаос - это не ничто, но нечто, содержащее творческие потенции к рождению новых, более совершенных форм. Толстовская радикальная критика культуры и абсолютный отказ от существующих форм социальности, как "неистинных, лживых", обездушивающих человека, отказ от любых авторитетов ведет к распадению социального организма, к хаосу. По мысли Толстого, из хаоса - конденсата возможностей - рождается плодотворное начало более гуманных форм культуры (государства, религии, нравственности, искусства).

Как уже говорилось, отношение к себе как к центру мира, обусловило видимое многообразие Толстого в его персонажах - героях и незримое самоповторение в произведениях. Переход в сферу публицистики выявляет этот прием постоянного возвращения к идеям, которые появляются в юности, а затем лишь конкретизируются и уточняются. Постоянное самоповторение создает смысловую глубину и связывает все творчество в единое целое, что также позволяет говорить о цельности, монолитности воззрений Толстого, об отсутствии противоречий между художником и мыслителем. Все дело в том, что в художественных произведениях прием самоповторения, самоутверждения через многообразие героев, ситуаций эстетически и художественно конструктивен. Но в публицистике (см. напр., "Так что же нам делать?", "Что такое искусство?" и др.) он обнажен и выполняет заданную мыслителем свою социально деструктивную функцию. Так, Толстой-писатель создает великолепные эпические полотна. Почти в это же время Толстой-публицист пишет: "Только кажется, что человечество занято торговлей, договорами, войнами, науками, искусствами; одно дело только для него важно и одно дело только оно делает - оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет" [1]. Оказывается, история, культура, искусство - лишь "кажущееся" дело. Отказываясь от им же созданных в литературе "кажимостей", Толстой-публицист погружает жизнь в хаос, из которого он сам же (но уже как художник) создает космос.

Толстой внутреннюю жизнь отдельного человека делает основой конструирования социальной жизни. Нравственное преображение человечества начинается в сердце отдельного человека. Мысль, согласно которой царство Божие находится внутри нас, Толстой понимает буквально: стоит только каждому проникнуться этой идеей, осознать свои внутренние устои - и внешний мир станет отражением наших преображенных душ. Состояния человеческой души, индивидуальные нравственные установки человека, многократно умноженные, порождают соответствующие им внешние формы социальных отношений: справедливость или несправедливость, богатство или бедность, правовое общество или бесправие. "Жизнь человеческая изменяется не от внешних форм, а только от внутренней работы каждого человека над самим собой" [2]. Всякое внешнее усилие, будь то политическая борьба, революция или другие формы насильственных действий, лишь "умаляет жизнь". Все сказанное находит непосредственное продолжение в толстовском понимании истории.

1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 25. М., 1952. С. 226.
2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 36. М., 1952. С. 161.

Толстой не приемлет философию истории Гегеля. Для него смысл истории богаче, нежели движение некоего духа. Но и голые факты бывших событий сами по себе бессмысленны. Сам Толстой всегда конкретен в анализе свершившейся общественной "предопределенности" и патетики "частной жизни". С другой стороны, проекция настоящего в прошлое, прерываемая его философскими рассуждениями, способствует созданию реальности более значительной и конкретной в пространственно-временном измерении, чем факты прошлого, ушедшего в небытие. Этим он преодолевает гегелевские традиции "исторического воззрения" ради того, что другой русский писатель и философ Н.Я.Данилевский (1822-1885) назвал "эпическим пониманием прошлого". Полемизируя с европейской философией истории, Толстой писал: "Историческое воззрение может породить много занимательных разговоров, когда делать нечего, объяснять то, что всем известно; но сказать слово, на котором бы могла строиться действительность, оно не в состоянии" [1].

На основе принципов понимания истории, высказанных в педагогических статьях, вырос роман "Война и мир". Мысль Толстого идет дальше, когда он утверждает необходимость нового "человеческого" измерения истории, "как это иногда делает предание, иногда сама жизнь, иногда великие мыслители и художники". С полной определенностью его взгляды сказались в полемике 1870 г. с историком С.М.Соловьевым (1820-1879), где "истории-науке", беспомощной в раскрытии и понимании жизни и смерти человека, противопоставлялась "история-искусство", которая "идет не в ширь, а в глубь, а предмет ее может быть описание всей Европы и описание месяца жизни одного мужика в XVI веке [2].

1 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 8. М., 1952. С. 324.
2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 48. М., 1952. С. 126.

Толстому нужен был не столько метод-объяснение исторических фактов, сколько метод-оправдание эстетической рефлексии (в форме художественных образов), "оформляющий", т.е. по-своему структурирующий историю и тем самым "ориентирующий читательские восприятия".

Но история-искусство, внушающая читателям авторские идеи, по сути дела является мифологическим способом освоения действительности. Так, с "Войны и мира" Толстой все больше уходит в пространство мифа, а история с ее персонажами, фактами и героями все больше мифологизируется. Это неизбежно ведет к тому, что искусство писателя, выполняя "чужое поручение", становится часто "головным, рассудочным", проигрывая в художественности. Один из первых, кто отметил данное обстоятельство, был Г.Флобер, писавший И.С.Тургеневу: "Благодарю за то, что Вы дали мне возможность прочитать роман Толстого. Это перворазрядная вещь! Какой художник и какой психолог! Два первых тома изумительны, но третий страшно катится вниз. Он повторяется! И философствует! Одним словом, здесь виден он сам, автор и русский, тогда как до тех пор видны были природа и человечество" [1].

1 Тургенев И.С. Собр. соч. Т. 12. М., 1958. С. 542.

Следуя принципам реализма и правды "истории-искусства", Толстой дегероизирует героя, который всегда в чем-то превышает "норму" человеческого. Иначе говоря, он редуцирует личность не к индивидуальности, но к субъектной анонимности, безликости, которая, с его точки зрения, только и является основой и завершением этого мира. Истинными героями "Войны и мира" оказываются не "самовлюбленный, хитрый и неверный Кутузов", а краснолицый бедный офицер, старый товарищ Кутузова; не нарядный красавец Долохов, не Андрей Болконский, а Тушин и Тимохин - люди близкие к разночинцам; сам Пьер Безухов понял войну, когда он пошел в толпе, и этот путь впоследствии приводит его к бунту и столкновению с Николаем Ростовым. Из "лабиринта сцеплений" идей и поступков героев рождается мысль Толстого: "человек знает, кто он, но не знает, кем бы мог быть". Следовательно, человек не знает собственного "Я".

Напомним, что в основе Толстовского понимания индивидуальности лежит представление о текучести душевной жизни как непрерывном претворении общего, безлико-социального в "свое индивидуальное". Противопоставление общего и индивидуального (душевного) всегда сохраняется: герои его взаимодействуют друг с другом под влиянием сил, от них не зависящих. Но внутренняя свобода человека существует, хотя и ограничена массовой, "роевой" психологией. Центральным вопросом философии Толстого является возможность разрешения основного жизненного противоречия. Неповторимость человеческого существования в его душевно-телесных характеристиках сталкивается с бесконечностью мирового целого, в которой тонет хрупкая человеческая индивидуальность. Ужас смерти, бессмыслица жизни постоянно присутствуют не только в творчестве Толстого-художника ("Смерть Ивана Ильича", "Анна Каренина", "Исповедь"), но и в сознании Толстого-человека. "Нужно и дорого, - писал Толстой в "Исповеди", - разрешение противоречия конечного с бесконечным и ответ на вопрос жизни такой, при котором возможна жизнь" [1]. Выход за рамки собственного "Я" оправдан только в мире духовном, в мире нравственности. Не безликая и бездушная закономерность природы, но сверхиндивидуальная жизнь духа может стать основой разрешения жизненного противоречия.

Так появляется толстовская интуиция нравственности и как источника человеческого мира, и как свидетельства бессмертия единичной души в общем - человеческом. Теперь становится понятен толстовский мотив дегероизации героев, его самоповторения как "вечное возвращение" к идее вечности, лишенной мистики, таинственности и преодолевающей смерть вневременной нравственности.

Суть "великой, громадной мысли", записанной Толстым в 1854 году, осуществлению которой он чувствует себя способным посвятить жизнь, - "основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле" [2]. Это значит, что проблема смерти из факта жизни как бы переносится в душу человека (со смертью Толстой поступает так же, как с историческими фактами в "Войне и мире"), которая, соприкоснувшись с идеей вечной нравственности, становится причастна к бессмертию.

1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 23. М., 1952. С. 37.
2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 47. М., 1952. С. 37-38.

Конкретность мышления требует образца, эталона, которым для Толстого явилось коллективное крестьянское сознание как целокупность "вечного человека". Когда Толстой, повторяясь, с упоением говорит о преимуществах цельного, не "разорванного" патриархально-общинного сознания (ему "скорбь познания" недоступна), за этим кроется не только и не просто банальная идея "жить по правде". Традиционно-стабильное, консервативное крестьянское сознание для Толстого лишь модель, взяв которую за образец можно будет создать "новое небо и новую землю", где, по его мнению, жизнь десакрализуется, исчезнут поверья, суеверия, легенды, где героем будут не случайные, конечные единичности в этом мире, но - сама нравственность как осуществленная актуальность человеческого бессмертия.

Подобной программы абсолютного гуманизма в истории человечества не было, наверное, потому, что мысль Толстого была скорее эстетической рефлексией чувствующей и переживающей души, вобравшей в себя весь мир, нежели рефлексией трезво мыслящего разума, "выгороженного" из мира. С другой стороны, в призывах Толстого вернуться к коллективности народного сознания, к дерефлексивному состоянию, к "нищете начала" на почве "бесконечного, ничем не устранимого отчаяния и одиночества, никем до этого человека не испытанного с такой страшной ясностью" [1] и бросающего общество, порывающего связи с ним, ведущего жизнь изгоя (даже всемирно известного), - отчаянные попытки обретения Толстым "здесь-бытия", собственной аутентичности, самотождественности в мышлении, в культуре, в жизни. Это сближает Толстого с идеями Ницше, Гуссерля, Хайдеггера - необходимостью возвращения человека к первоосновам бытия, сообщающего " всему живому, сложному" простоту, неразделенность, истинность. Однако, в отличие от них, Толстой погружен в текучесть диалектики повседневности: "И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство? И где границы одного и другого? У кого в душе так непоколебимо это мерило добра и зла, чтобы он мог мерить им бегущие запутанные факты? У кого так велик ум, чтоб хотя в неподвижном прошедшем обнять все факты и свести их? И кто видел такое состояние, в котором бы не было добра и зла вместе? ...И кто в состоянии так совершенно оторваться умом хоть на мгновение от жизни, чтобы независимо сверху взглянуть на нее? " [2].

1 Горький М. Собр. соч. в 30 тт. Т. 14. М. 1954., С. 280.
2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т.5. М., 1952. С. 24-25.

Запутанная диалектика " живой жизни " поглощает его душу, ум и приводит к однозначному выводу: иметь смелость идти "туда, куда меня вели разум и совесть, без соображения о том, к чему они меня приведут. И я, - пишет Толстой, - был вознагражден за эту смелость. Все сложные, разрозненные, запутанные и бессмысленные явления жизни, окружавшие меня, вдруг стали ясны, и мое прежде странное тяжелое положение среди этих явлений вдруг стало естественно и легко" [1]. Так Толстой еще более утверждается в существовании двух миров. Есть запутанный мир диалектики "живой жизни" и мир вечно пребывающего нравственного совершенства, некоей "высшей разумности, которая всегда хранится в человеке, как она хранится в зерне"; это "невидимое сознание", близкое трансцендентному сознанию немецкой философии; это "то, что опознает одно везде и во всем и в самом себе". "Если, - пишет Толстой, - в человеке пробудилось желание блага, то его существо уже не есть отдельное телесное существо, а это самое сознание жизни, желание блага".

1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 25. М., 1952. С. 377.

Носителем абсолютной нравственности, по Толстому, является коллективное народное сознание, которое не говорит, как у Канта: "ты должен", но спонтанно проявляется с лучшей, творческой стороны в субъектах действия. Лучшим доказательством этому для Толстого было искусство народного примитива, которое он противопоставляет Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Золя, известным журналам, которые лишь "верят, что они проводят какие-то мысли и направления".

Какова же сущность нравственности коллективного сознания, принципов, "дающих блаженство на земле"? Поскольку мир вечно пребывающего нравственного совершенства формален и свободен по отношению к миру человеческих причин и следствий (иначе он носил бы субъективно-волевой характер), постольку принцип: "не делай другим того, чего не хочешь, чтобы делали тебе", - является его максимой. Морализм идеи достаточно прост: Толстой следует библейской заповеди, идеальному человеку Христу, но с кантианскими вариациями. С другой стороны, "новая религия" Толстого "без мистики и загробного блаженства" требует, чтобы в жизни помимо меня и другие вели себя соответственным образом. А это предполагает необходимость соответствующего социального уклада и, естественно, - критику существующих норм социальности.

В отличие от христианского провиденциализма, Толстой настаивает на том, что в этом мире все абсолютно плохо: и в культуре, и в самом человеке, лишь прикрывающемся нормами общепринятой нравственности. Под влиянием Шопенгауэра он стремится показать, что человеческая воля направлена лишь ко злу и вызывает только страдание. Но осознание этого приходит слишком поздно. К такому выводу как бы подталкивает его проза ("Смерть Ивана Ильича", "Три старца", "Много ли земли человеку нужно"), стоящая "вне времени". В ней нет его пророчеств, все - человеческое, обыденно-повседневное. Кажется, что это не автор говорит, но сама жизнь в конкретности бытия человека свидетельствует себя.

Зло окончательно, по идее Толстого, замирает в "религии любви" к ближнему: человеку стыдно отстраняться, когда другому причиняют боль. Благодаря "любви" должна измениться жизнь общества. Механизмом изменения становится "непротивление злу насилием" и фактическое выпадение людей из "клеточек" социальности, что должно стать основой нового общества справедливости, существующего не на признании равноправия людей (к чему пришла французская философия XVII-XIX веков), а на метафизическом тождестве всех их по существу. Критикуя "язвы общества", Толстой взывает к состраданию. А потому его основные понятия этики носят характер не обязательности, но - того, что представляется желательным, т.е. великодушным порывом человека, не делающего другому того, чего не желал бы себе.

Однако Толстой все более убеждается, что проповедь совершенствования ни к чему не ведет: история идет своим ходом; сострадание бессильно в борьбе со злом. Ничего не меняет и "религия любви", которая требует от каждого "отдавать другому, не учитывая, что ты сам получишь взамен". Сам Толстой дает пример расточительности своего ума, чувств, воли, состояния на пользу других или всех. У него много последователей. Но его проповеди не дают ему самоутешения, душевного мира, успокоения совести, которые он обещает своим последователям. Он бессилен против зла, которое неустранимо. Это означает, что надо принимать мир таким, каков он существует в реальной действительности, что зло и добро есть неотъемлемость этого мира. Но признать, что добро, жизнь и зло, смерть составляют диалектику человеческой повседневности, Толстой не в состоянии. Тема ухода от людей преследует воображение Толстого ("Отец Сергий", "Живой труп", "Посмертные записки старца Федора Кузьмича"). Последователи, которых он более чем достаточно "наэлектризовал" своими проповедями, ждут от него "дела".

Говорят, что проповедник в нем одержал пиррову победу над художником (М.Горький, С.Цвейг). Этому возразить легче всего. Толстой - квинтэссенция реализма в искусстве. То, что он от художественного постижения жизни перешел к прямому изложению собственных идей, подкрепляя их своей жизнью, - закономерность, заложенная в традиции русского реализма с его требованием изменить жизнь, а не только произносить свой приговор над жизнью. Толстого при жизни и посмертно называли то юродивым, то святым, то пророком, моралистом. Кто же он?

Произведения Толстого - энциклопедия его собственного миропонимания; его этика по силе убеждения - проповедь; как жизненная нравственность - юродство; по глубине видения проблем - пророчество; по силе страсти - религия; по форме выражения - искусство, по стимулам к творчеству - честолюбие.

Реальность Толстого была артефактом, произведением художника, преобразовавшего собственную жизнь в воображении и следовавшего ей в повседневности. Это была эстетическая реальность, очищенная от случайного, неизбежно привходящих социальных "примесей"; реальность облагороженная и украшенная.

Как сам Толстой относился к этому? В записной книжке есть рассуждение об истинах: "Толпа хочет поймать всю истину, и так как не может понять ее, то охотно верит. Гете говорил: истина противна, заблуждение привлекательно, потому что истина представляет нас самим себе ограниченными, а заблуждение - всемогущими. - Кроме того, истина противна потому, что она отрывочна, непонятна, а заблуждение связано последовательно" [1]. Наконец, есть еще одна особенность творчества Толстого, которую он сформулировал с необычной для себя тонкостью и точностью. В письме к Н.Страхову (1878 г.), жалуясь на остановку в работе, он пишет: "Не достает толчка веры в себя, в важность дела, не достает энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать" [2]. Так в итоге оказывается, что стимулом творчества Толстого был не поиск истины ("истина представляет нас самим себе ограниченными"), но - "земная стихийная энергия заблуждений", пафос обладания миром.

Если верить записной книжке Толстого, то его этика была превращенной формой эстетического мироотношения, требующего полноты собственного осуществления. Эстетическое начало было движущей силой, заставляющей Толстого чувствовать себя центром мира, солнцем, от которого зависит вся жизнь. Видимо, эстетическое начало, обусловившее активизм художника-творца было причиной его "чудачеств", "глупостей", "кувырканий" (И.С.Тургенев), скачков от педагогики и лесонасаждений до религии "любви" и вопля "Не могу молчать!".

1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т.48. М., 1952. С. 345.
2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т.62. М., 1952. С. 410-411.

Эстетическая реальность художника-мыслителя, объективация его воображения стала повседневностью графа Толстого, то есть мифом его собственной жизни, в которой он уже не отличал воображаемые конструкции от реального "гранита" жизни. Миф, имея собственную логику саморазвития, диктовал правила повседневной жизни и законы творчества мыслителю-художнику Толстому. Граф Толстой свой личный миф хотел сделать абсолютной мифологией, совершив с помощью собственного художественного гения первую в России революцию воображения.

Философия человека Ф.М.Достоевского

Ф.М. Достоевского (1821-1881) невозможно уложить ни в какую философскую концепцию о человеке, жизни и мире, в том числе и в христианскую догматику. Достоевский, как и Толстой, не был ни с кем: ни с "передовым" Западом, которому он, как и Ницше, предсказывал деградацию, ни с русской православной церковью. Его знаменитая пушкинская речь может быть истолкована и как отчаянная попытка уверовать во Христа, и как триумф веры.

Место, которое занимает Достоевский в истории мировой культуры, по-разному оценивается исследователями его творчества:

• заступник "униженных и оскорбленных" (Н.А.Добролюбов);
• пророк русской революции (Дм.С.Мережковский);
• больная совесть русского народа (М. Горький);
• жертва эдипова комплекса (3. Фрейд);
• догматик и православный иезуит (Т.Масарик, 1850- 1937 - чешский философ, культуролог, политик);
• аналитик человеческой свободы (Н.А.Бердяев).

Герой Достоевского - не идея как таковая, а "тайна и загадка человека", как он сам пишет брату Михаилу (8 августа 1839 г.), в этой действительности. Он исследует проблему человеческого сознания, его социальной детерминированности и иррациональности, корни которой в еще не познанных глубинах сознания, факторах природного космоса, влияющих на него.

Что такое философия у Достоевского? В письме к брату (1838 г.) он отвечает: "Философия есть тоже поэзия, только высший градус ее". Интуиция Достоевского сформулировала то, к чему пришла философия XX века. Философия, стремясь выразить себя, традиционно избирала формы научного языка, научных систем. Но неразложимая целостность человека требует адекватной формы воплощения, т.е. образного строя мышления. Романы Достоевского - одновременно философские трактаты, требующие философской интерпретации. Все, что пишет Достоевский, касается только человека в его устремлениях и тайных движениях души, оттого его произведения задевают каждого, оказываясь "картой" его собственной жизни.

Достоевский уловил сущность аналитического, все разъедающего духа цинизма, расчета, эгоизма, перерастающих в человеческое равнодушие. На основе изучения творчества Достоевского можно прийти к совершенно противоположным выводам: можно говорить о нем как о летописце конфликтов своего времени, как о художнике, обращенном к социологическим проблемам. С тем же успехом можно нарисовать образ философа, углубленного в проблемы сущности человека вне времени и пространства; человека, измученного перипетиями собственной жизни, и мыслителя, обращенного к глубинам индивидуального сознания; реалиста-писателя - и экзистенциального философа, погруженного в страдание. На протяжении многих лет внимание Достоевского приковано к одной теме - антиномиям свободы и механизмам ее самоуничтожения; он постоянно реконструирует жизненный путь человека, многих людей, сделавших индивидуализм своей религией.

Его "Преступление и наказание" (1866) - история идеи исключительной личности, преодолевающей все нравственные преграды как "глупые предрассудки" человечности; идеи "избранных", которые распоряжаются по своему усмотрению инертным человеческим материалом; идеи "цезаризма", "сверхчеловека". Так прочел роман Ф.Ницше, и это повлияло на его "Заратустру".

Но Раскольников не так однозначен. Достоевский далек от утверждения торжества личности с ее неограниченной жаждой власти. Ему интересно показать человека "на изломе", показать, не как формируется, но - как проявляется человек в экстремальных ситуациях.

"Идиот" (1868) по сути есть открытие многомерности сознания. У человека не одна, а несколько идей, обуславливающих его судьбу. Человек не есть факт, он скорее "Протей": в каждый момент времени, раздваиваясь, он переходит в свою противоположность. Сознание не есть некая стабильная целостность, но - взаимоисключающее целое. Человек есть безграничная широта собственных мыслей, побуждений. Именно это обстоятельство делает само существование зыбким и нестабильным. Кем является Мышкин - жертвой или палачом? Его желание сеять покой и мир приводит к полному оправданию подлости, к терзаниям близких, любящих, к накалу страстей, сеет вражду. Все крайне осложняется и тем, что в абсурдном мире идиот кажется нормой, а простая человеческая нормальность - идиотизмом. Так появляется идея "абсурдного человека".

Убедившись, что в мире "умственных игр", опутывающих жизнь и диктующих ей свою логику, существование абсурдно, отчаявшийся человек приходит к самоубийству. Эта идея нашла воплощение в образе Кириллова, героя "Бесов" (1871- 1872). Речь идет не о мщении, а о самоубийстве как личном бунте и единственно возможном акте свободы: "Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою ". К логике смерти, логике самоубийцы им прибавляется необычайное личностное притязание: он хочет убить себя, чтобы стать богом. Кириллов чувствует, что бог необходим, а потому - Он должен быть. Но он знает, что Его нет и быть не может. Как считает А. Камю, рассуждение Кириллова классически ясное: "Если бога нет, Кириллов - бог. Если бога нет, Кириллов должен убить себя, чтобы стать богом. Следовательно, Кириллов должен убить себя, чтобы стать богом" [1]. Но в чем смысл этого низведенного на землю божества? "Я, - говорит Кириллов, - три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего - Своеволие!" Теперь понятен смысл предпосылки Кириллова: "Если бога нет, то я бог". Стать богом - значит стать свободным, не служить никому. Если бога нет - все зависит от нас самих, значит, мы - боги.

1 Камю А. Бунтующий человек. М., 1990. С. 82.

Но зачем самоубийство, если все так понятно? Ответ достаточно прост: если осознал свое человекобожие, ты "будешь жить в самой главной славе". Но люди-то не поймут твое "если" и будут жить, как и раньше, "слепыми надеждами" на бога. Поэтому Кириллов "педагогически" приносит себя в жертву. Главное - переступить черту. Он убежден, что нет посмертного будущего, отсюда - "тоска и своеволие". Но с его смертью земля осветится человеческой славой. Не отчаяние, а любовь к себе и другим движет им. К какому выводу приходит сам Достоевский? "Без убеждения же в своем бессмертии связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря высшего смысла жизни (ощущаемая хотя бы лишь в виде самой бессознательной тоски) несомненно ведет за собой самоубийство" [1].

1 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 тт. Л., 1982. Т. 24. С. 49.

Совершенно иной круг вопросов в этом романе связан с проблемой общественных течений, появляющихся время от времени в истории и предлагающих свои методы решения взаимоотношений человека и общества, их взаимного "осчастливливания". Достоевский не приемлет революцию за ее "бесовство", нигилизм, за которыми скрываются если не умственная ограниченность, то жажда власти для одних, мода для других. О "голом нигилизме" Достоевский говорит в 1873 г.: "Прежде, например, слова: "Я ничего не понимаю", означали только глупость произносившего их; теперь же приносят всякую честь. Стоит лишь произнести с открытым видом и с гордостью: "Я не понимаю религии, и ничего не понимаю в России, я ровно ничего не понимаю в искусстве" - и вы тотчас же ставите себя на отменную высоту. И это особенно выгодно, если вы в самом деле ничего не понимаете". "Голые нигилисты" особенно любят обличать то, о чем они не имеют представления. Именно их словами говорит у Достоевского детский нигилист Коля Красоткин в "Братьях Карамазовых": "Согласитесь, что медицина подлость, Карамазов".

"Бесовство", по Достоевскому, начинается с безобидного вроде бы конформизма: "Умалчивая о своих убеждениях, они охотно и с яростью будут поддакивать тому, чему просто не верят, над чем втихомолку смеются - и все это из-за того только, что оно в моде, в ходу, установлено столпами, авторитетами. А как можно пойти против авторитетов!" Взгляды конформиста меняются в зависимости от смены авторитетов. У представителей голого нигилизма есть лишь одно убеждение, что не может быть вообще никакого собственного убеждения.

"Бесовство" гнездится там, где нет христианских критериев для различия добра и зла, где "потерявшие нитку" люди перестраиваются и действуют в зависимости от прихотливости натуры, невнятных "прогрессивных" убеждений, общественного мнения, меняющихся обстоятельств. "Слушайте, - оглашает заговорщикам свои проницательные расчеты Петр Верховенский, - я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, наши... Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, и сами того не знают". К "нашим" относятся и "хохотуны заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностью своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты, развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос...".

Осознавая трагическую оторванность от высших ценностей людей, заблудившихся в тупиках своего времени (утопиях, неосмысленных подражаниях, насильственных переменах), Верховенский-старший перед самой смертью открывает бесспорную для себя и для Достоевского, остающуюся всегда верной истину: "Весь закон бытия человечества лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться перед безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на которой он обитает".

"Братья Карамазовы" (1879-1880) - последнее слово писателя, вывод и венец творчества, где подняты все те же вопросы судьбы человека: утраты и обретения смысла жизни, веры и неверия, его свободы, страха, тоски и страдания. Роман с почти детективной интригой становится самым философским романом Достоевского. Произведение представляет собой синтез сокровеннейших ценностей духовной истории Европы, поэтому оно является своеобразным трактатом по философии культуры. Евангелие и Шекспир, Гете и Пушкин - цитаты из них конкретизируют ту "божественную" гармонию, на которую в полемике "за" и "против" ссылаются главные герои. Их духовная жизнь неизмеримо сложней, чем возможные объяснения; хотя сами герои также пытаются понять себя и остальных, истина так и остается до конца невыясненной - в этом свидетельство и признание бесконечного богатства существующего мира человека.

Проблема Карамазова может быть сформулирована в виде вопросов: 1. Должен ли я жить для целей, лежащих вне круга моих интересов, или только для чисто личных целей? 2. Если счастье будущих поколений покупается несчастьем настоящего, то какова нравственная цена прогресса? 3. Стоит ли будущее счастье человечества жертв с моей стороны, не превращаемся ли мы в кариатиды, поддерживающие балкон, на котором танцевать будут другие?

Вопрос, который задает Иван: "быть или не быть", стоит ли жить вообще, а если жить - для себя или для других? - ставит всякая мыслящая личность. Карамазов не думает, что следовало жить для других, потому что прогресс человечества вещь сомнительная, да и не может считаться вознаграждением за муки невинных страдальцев. Но он думает, что можно жить "для клейких листочков и голубого неба". Главное в человеке Достоевского - привязанность к жизни (в отрицательном смысле это также руководило Кирилловым). Жажда жизни - изначальное и основное. Лучше всего это выразил И.Карамазов: "Порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования - а я все-таки захочу жить, и уж как припал бы к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не выпью!.. Жить хочется, и я живу, хотя бы вопреки логике...Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь...". Но и любя жизнь "больше, чем смысл ее", человек не согласен жить без смысла. У него хватает силы во имя принципа, своего "верую", лишить себя драгоценной жизни.

Разгадывая "тайну и загадку" человека, Достоевский увидел, что человек - это такая "широта", где все противоречия сошлись и не просто борются, но в каждый момент времени рождают все новые его проявления.

Из жажды жизни берет начало крайний индивидуализм. Стремясь сохранить себя, человек отгораживается от мира и честно говорит: "Когда б меня спросили, провалиться миру или мне пить чаю, я бы ответил - пусть мир провалится, по мне лишь бы всегда пить чай". Однако вопреки инстинкту себялюбия, погрязший во грехе человек Достоевского жаждет близости с другим, протягивает ему руку. Осознание собственной нестабильности, слабость заставляет его искать встречи с другим человеком, рождает потребность идеала. Душа человека не только болеет всеми пороками мира, но и приносит себя в жертву за других. Способность к самопожертвованию есть высшее проявление ценности человеческого в обездушенном мире. Таким образом, формула Достоевского "широк человек" означает, что кантовский "чистый", разум годится для улаживания взаимодействий человека с миром только в теории, но не годится в качестве механизма регуляции реальных человеческих взаимоотношений.

Синтезом религиозно-философского видения является небольшая главка "Великий Инквизитор" в романе "Братья Карамазовы". В этой "поэме" Христос приходит на землю спустя 15 веков после того как, пророк Его написал "Се гряду скоро". Великий Инквизитор, узнав Его, приказывает арестовать и в ту же ночь приходит в темницу. В диалоге с Христом, точнее в монологе (Христос молчит), Великий Инквизитор обвиняет Его в том, что Он совершил ошибку, взвалив на плечи людей непосильное бремя свободы, которая приносит одни страдания. Человек, считает Великий Инквизитор, слишком слаб, вместо заповеданного идеала Богочеловека он стремится к материальным благам, к вседозволенности, власти, чтобы иметь все "здесь и сейчас". Стремление "иметь все сразу" вызывает страстное желание чуда, колдовства, с которым связаны ересь, безбожие как осуществление вседозволенности. Свободу проявления человеческого в этом мире сам человек ошибочно и по причине "слабости и подлости" своей понимает как абсолютное своеволие. Начинается это с того, что вначале люди подобны "детям, взбунтовавшимся в классе и выгнавшим учителя", но заканчивается "антропофагией", людоедством. Поэтому несовершенное человечество нуждается не в заповеданной Христом свободе. Ему нужны "чудо, тайна, авторитет" . Это понимают немногие. Великий Инквизитор принадлежит к тем, кто прозрел глубинную истину большинства. Жажда необыкновенного, чуда, все и всех возвышающий обман скрывают то, что на самом деле руководит человеком: "перед кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться в бесспорный общий и согласный муравейник ":.

Избранные (в устах Инквизитора - "мы") отвергли учение Христа, но взяли Его имя как знамя, лозунг, как приманку "наградой небесною и вечною" и несут массе столь желаемые ею чудо, тайну, авторитет, избавляя тем самым от смятения духа, мучительных размышлений и сомнений взамен счастья растительного существования, которое как "детское счастье слаще всякого".

Христос все это понимает. Он видит торжество безличности. Молча выслушав Инквизитора, он также молча поцеловал его. "Вот и весь ответ. Старик вздрагивает... он идет к двери, отворяет ее и говорит Ему: "Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда"... Пленник уходит" [2].

Вопрос, который возникает, - это отношение "Легенды" к взглядам самого Достоевского. Диапазон существующих ответов - от мнения, что Великий Инквизитор это сам Достоевский (В.В.Розанов), до утверждений, что в "Легенде" выражено то отвращение, которое Достоевский испытал к католической церкви, использующей имя Христа в качестве инструмента для манипуляции сознанием человека [3].

Ключевой фразой, помогающей приблизиться к пониманию смысла притчи, являются слова Инквизитора: "Мы (т.е. церковь - авт.) давно уже не с тобой, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он определил Тебе, показав Тебе (речь идет об искушениях Христа дьяволом - авт.) все царства земные: мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести дело к полному окончанию" [4]. То есть уже восемь веков назад утвердились " цари земные " Рима (католического мира) и Кесаря (восточного христианства), хотя и не успевшие еще (значит, не все потеряно) завершить строительство "земного царства". Чтобы понять нюансы писательской мысли, следует напомнить, что христианство изначально говорит о двух царствах - земном и небесном. Однако оно никогда не отрицало мир материальный, социальный, мир общественных установлений. Смысл явления Христа, церкви (царства не от мира сего) как организации истинно человеческой в этом падшем мире - в развенчивании своеволия, гордыни, "греховности" человека, ограниченности его же установлений (существующих социальных отношений), в неприятии абсолютизма государства и социальности, если они подавляют человека, искажают его "божественную природу". Христианство открывает миру, что есть только две священные ценности - Бог и человек, которому заповедано подняться над своей "падшей", вожделеющей природой. Все остальное - и государство тоже как "царство земное" - неполно, несущественно, ограниченно, т.к. мешает раскрытию человеческого (идеального, "божественного") в человеке. Отсюда постулатом христианства является не слияние церкви с государством, а, напротив, их различие. Ибо христианское государство лишь в той мере христианское, в какой оно не претендует быть всем для человека.

1 О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1992. С. 34.
2 О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1992. С. 39.
3 Пачини Д. О философии Достоевского. М., 1992. С. 41.
4 О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. С. 34.

На деле к VIII веку произошло иное. Как утверждают богословы и историки церкви, уже с VI века в христианстве существовали два взаимоисключающих учения о церкви. Римские епископы свои формальные права первенства, традиции "председательства любви" толкуют все более юридически. В конце VII века в Риме складывается совершенно определенное понимание папства. Имперское сознание римских пап, мистика папской догматики завершается тем, что к VIII веку папа становится живым воплощением полноты божьего совершенства, т.е. "царем земным".

На Востоке к концу VII века церковь встроилась в государство и произошло также "сужение" христианского самосознания, "сужение исторического горизонта церкви" [1]. Идея римского правового юридизма, которая всегда владела умами византийских императоров, привела к тому, что с "Кодекса Юстиниана" (529 г.) тонкому организму церкви, принявшей объятия государства, пришлось "похрустывать" в этих объятьях. "Мечта о священном царстве на долгие века стала мечтой и церкви". Так в Риме и в Византии царство земное победило мир богочеловеческого совершенства. Победило то, что шло от человеческого своеволия, несовершенства, греховности. Но если "цари земные", по словам Достоевского, еще не успели привести "дело к полному окончанию", значит, где-то брезжит свет выхода. По Достоевскому, теперь логика падшего, ограниченного мира, погрязшего во зле, и мира истинно-человеческого, который так полюбил Бог, что отдал Сына Своего, сталкиваются в сознании человека, внося в него напряжение. Конфликт перенесен вглубь, он становится реальностью сознания, проблемой свободы "внутреннего человека", его мысли, разума, воли, совести. Так появляется "подпольный человек ", стоящий на распутье: каждый его шаг обусловливает либо блаженство, либо муки, спасение или гибель. Сотканный из самолюбия и ненависти к себе, гордости за свое человеческое и самооплевания, мучительства и самоистязания, этот человек в неразрешимых противоречиях, которые он пытается свести к одному принципу, ищет выхода из этого противоречия. Однако, кaк показывает Достоевский, человеческое бытие, ставшее реальностью, нельзя свести ни к "чистому", ни к "практическому" разуму. Человеческое сознание есть жизненная, реальная "критика критики" чистого разума и морали. Кропотливое самонаблюдение, самоанализ приводит к выводу, что все сводится к противоречиям разума, шире - сознания и воли: воля отрицает сознание и, в свою очередь, отрицается сознанием. Сознание внушает человеку то, что решительно не принимает воля, а воля стремится к тому, что кажется бессмысленным сознанию. Но ведь это вечная антиномия "внутреннего человека", знакомая каждому.

1 Прот. Александр Шмеман. Исторический путь христианства. М., 1993. С. 216.

Как бы ни поступил человек, это не похоже на то, что внутри него, и ничего общего с этим последним не имеет. Значит, максима его физического действия всегда будет отставать от максимы его внутреннего, сокровенного. Возможно ли в подобной ситуации разрешение внутренних проблем чудом, тайной, авторитетом, на чем настаивал Инквизитор?

"Да" - как предельный случай легковерия, прикрытого верой в ритуалы, обряды, в предлагаемые кем-то "готовые" ответы на свои смысложизненные вопросы. Достоевский как раз и показывает: если призыв христианства сводится лишь к требованиям порядка, основанного на подчинении авторитетам, чуду, тайне, то человек отдаляется от самого себя, освобождается от дара свободы и забывает о своей сущности, растворяясь в "муравьиноподобноймассе".

"Нет", поскольку интуиция христианской мысли ("настоящего, совершенного христианства") говорит об ином: существует определенный разрыв между личной и общественной жизнью, "внутренним" и "внешним" миром. Конфликт между ними говорит не только о том, что несовершенно общество, но несовершенен человек в самом себе, что зло есть не безликая природа, что источник зла - он сам. Поэтому же к истинной сущности нравственного в человеке относится все то, что стоит выше его самого и вообще находится "по ту сторону страстей". Не случайно самопознание, самоочищение, переживаемое "со слезами на глазах" Достоевский называл "скорым подвигом". Это становится понятно, если вспомнить сцену появления Христа в "Великом Инквизиторе". "Народ плачет и целует землю, по которой идет Он. Дети бросают перед Ним цветы, поют и вопиют Ему "Осанна!" Но проходит мимо инквизитор и среди гробового молчания арестовывает Его".

Если бы Христос был политическим вождем, он бы сразу воспользовался вдохновением, преданностью, всеобщим энтузиазмом толпы, чтобы она привела другие массы. Но кого других? Тех, с кем не было никаких отношений, не было отношений на началах человеческой любви, дружбы? "Человек, Иисус Христос" (Рим. 5, 15) этого не делает. У Него нет никакой политической, экономической "приманки", в которой так нуждается обычный разум. Он может предложить людям только крестный путь свободы, которая погружает человека с головой в страдания. Пока, говорит Достоевский, Христа поняли "лишь избранники", а большинство его приняло "внешне" как чудотворца и гаранта вечной жизни после смерти.

По мысли Достоевского, у каждого должна быть своя личная встреча с Человеком, встреча с мерой собственной человечности. И только тогда станет явной ошибка обычного разума, судящего по внешнему соблюдению нравственных норм. Христианин не тот, кто вопиет "Осанна!", кто судит по нравственной "видимости", но тот, кто провозглашает Человека Христа, человеческое, не имеющее иных целей в этом мире, кроме утверждения себя же.

"Атеисты, отрицающие Бога и будущую жизнь, - писал Достоевский, - ужасно наклонны представлять все это в человеческом виде, тем и грешат. Натура Бога прямо противоположна натуре человека. Человек, по великому результату науки, идет от многоразличия к Синтезу, от фактов к обобщению их и познанию. А натура Бога другая. Это полный синтез всего бытия (вечно), саморассматривающий себя в многоразличии, в Анализе" [1]. Бог в понимании Достоевского - полнота мира, общие принципы мира, проявляющие себя в частностях, в многообразии человеческого. "Всякая нравственность выходит из религии, ибо религия есть только формулы нравственности" [2]. Поэтому заповеди Бога - не набор категорических императивов, но призыв нравственности в лице Христа - к человеку. Христос в "Великом Инквизиторе" есть сущность и полнота свободы человеческого мира. В "настоящем христианстве" поклонение Христу и человеку - одно и то же. Христос своим появлением в полном молчании обращается к каждому, требуя однозначного ответа о смысле собственного бытия, жизненной программы. Достоевский как бы "проигрывает" в своих произведениях альтернативные возможности сознания, вынужденного выбирать себя в ответ на вопрошания бытия. Интуиция писателя опережает современную ему западную философию.

1 Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради. 1860-1881. - "Литературное наследство". Т.83. М., 1971. С. 174.
2 Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради. 1860-1881. - "Литературное наследство". Т.83. М., 1971. С. 449.

Достоевский убедительно показывает, что человек не есть совокупность того, что в нем уже есть. Напротив, человек есть то, чем он может стать усилием собственного сознания и воли. Именно поэтому Великий Инквизитор, "цари земные", по Достоевскому, и не успели еще довести "дело к полному окончанию" . Это и является лучшим свидетельством развивающегося качества человеческого самосознания. Для Достоевского заповедь "возлюби ближнего" со всей очевидностью в "земном царстве" трансформировалась в эгоизм человека, стремящегося к подчинению, обладанию, манипулированию другими. Поэтому вместо старой морали долга и любви у него на первый план выходят свобода человека и сострадание к нему. Достоевский далек от проблем свободы в политическом, общественном плане, праве поступать как хочется. Он далек от понимания свободы как познанной необходимости. Такая свобода рождает мораль "муравейника" и мораль "земных царств", законом необходимости обосновывающих каждая свою "правду".

Подлинная жизнь человеческого сознания для Достоевского осуществляется в пространстве его свободы. Здесь человека поддерживают идеалы христианской духовности, "великодушия", личная ответственность каждого и осознание каждым собственного несовершенства. Свобода как призвание быть человеком только и заставляет в другом почувствовать со-человека, заставляет выйти из собственной замкнутости в мир социальности для того, чтобы быть собой - человеком. На этом пути человека ожидает страдание. Оно не безвинно, но связано со злом как проявлением несовершенства человеческой свободы. По мысли Достоевского, путь свободы - путь страданий каждого. Так появляется еще один из основных мотивов творчества - человеческое сострадание, без которого невозможно историческое творчество. Достоевский поражает мыслью, которая в чем-то превосходит категорический императив морали долга - "всяк перед всеми и за всех виноват".

Человек оказывается на грани разрыва между своим вынужденно-житейским путем и истиной, которая в нем тлеет. Этот разрыв заполняется обостренной внутренней деятельностью, которую можно назвать "христианским практическим сознанием". Задача его - возродить в человеке человеческое. Речь у Достоевского идет о процессуальной содержательности христианской заповеди смирения. В "Речи о Пушкине", произнесенной в конце жизни, Достоевский призывает: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве".

Смирение у Достоевского не психологическая категория, означающая бессилие, безропотность, собственное умаление, ощущение ничтожества перед другими. В смирении Достоевского есть призыв: "и прежде всего потрудись на родной ниве". Само смирение человека (как оно понимается в святоотеческом богословии) уже дерзновение и источник действий, принятие на себя всей полноты ответственности, а не проявление слабости. Так в творчестве Достоевского сходятся религиозные и философские взгляды на человека. Однако это не религиозная философия, интеллектуально развивающая христианские истины, и не богословие, питающееся Откровением. Мысли Достоевского - мысли гения, оказывающегося способным подняться над собственным страданием, ощутившим свою связь с общечеловеческим страданием и взявшим на себя страшное бремя сострадания.

Началом смирения, к которому призывает Достоевский, является честность по отношению к себе самому. Это знание своих возможностей и ограниченности и мужественное принятие себя таким, каким я есть. Смириться - значит увидеть в себе и другом испорченную икону Человека Христа и пытаться сохранить в себе как священную заповедь неповрежденный остаток Человека. Ибо несоблюдение этого ведет к разрушению того, что во мне и других есть человеческого, божественного, святого. Смирение дает возможность сохранить верность себе, истине вопреки "очевидной" и безнадежной реальности. Смирение как самокритика разума, ориентированная на самоуглубление и самопознание, есть гибкость духа. С него-то и начинается подвижничество, к которому призывал Достоевский, раскрывающее себя в служении, ответственности, жертвенности. Темы "человечности человека", "всечеловечности" русского народа становятся лейтмотивом русской религиозной философии.

Систематическая философия в России Философия "всеединства" B.C. Соловьева

В одной из своих первых публичных лекций "Исторические дела философии" В.С.Соловьев (1853-1900) назвал первоначальной философской интуицией провозглашение "нового, неслыханного слова: все есть одно" [1]. Следовательно, обособившееся, разделившееся множество явленностей этого мира социальности есть проявление единой сущности. "Все есть одно - это было первым словом философии, и этим словом впервые возвещались человеку его свобода и братское единение". Идея всеединства всю жизнь сопровождала В.Соловьева и определяла постановку у него исторических вопросов и проблем человека. Основы учения о всеединстве как начале и цели мирового процесса, концепции истории и человека изложены В.Соловьевым в докторской диссертации "Критика отвлеченных начал" (1880), в работах: "Духовные основы жизни" (1884); "История и будущность теократии" (1886); "Россия и вселенская церковь" (1889); "Красота в природе" (1889); "Смысл любви" (1892-1894); "Теоретическая философия" (1897-1899); "Определение добра" (1897-1899); "Три разговора" (1900).

1 Соловьев B.C. Исторические дела философии. // Вопросы философии. 1988. №8. С. 119.

Соловьеву были чужды и славянофильство, и западничество. Широкие перспективы всеединства, в которых ставились вопросы совершенствования мира, преодоления индивидуализма, осуществления христианских идеалов любви, достижения абсолютных ценностей определяли его всемирно-историческую точку зрения. Из идеи всеединства вытекал и принцип свободы.

Всеединство, по Соловьеву, есть идеальный строй мира, предполагающий воссоединенность, примиренность и гармонизированность всех эмпирических несогласованных, конфликтных элементов и стихий бытия. "Я называю истинным или положительным всеединство такое, - писал Соловьев, - в каком единое существует не за счет всех или в ущерб им, а в пользу всех. Ложное, отрицательное единство подавляет или поглощает входящие в него элементы, само оказывается таким образом пустотою; истинное единство сохраняет и усиливает эти элементы, осуществляясь в них как полнота бытия". Если "положительное всеединство" потенциально объемлет собой и человека, указывая ему цель и смысл жизни, следовательно, сущность человека не может быть редуцирована, сведена к каким-либо частным его определениям и т.п. Отсюда истинная суть человека есть живое осуществление такого всеединства, которое не только созерцает умом, но само действует в мире как вполне конкретный, но "новый духовный человек". Осуществление "живого всеединства", по Соловьеву, свершилось в лице Христа. Оно явилось для людей "как высшая сила, которая овладела ими, но которою они не овладели". Соловьев уточняет: в том хаосе, которым являлся мир далекого прошлого, истиной Христа овладели "немногие" человеческие души ("избранные", по Достоевскому). И христианская идея свободного человеческого единения, всемирного братства снизилась до "христианства домашнего", лишь до индивидуальной жизни немногих душ человеческих. Для основного же большинства Христос как живое воплощение всеединства, гармонии идеального и материального стал далеким и непостижимым фактом. Так христианская идея стала формализмом церковной организации, безуспешно пытающейся одухотворить общество, социальные отношения, самого человека верой в "чудо, тайну, авторитет", повторяя Достоевского, писал Соловьев. В таком "храмовом, неистинном христианстве" человек, по мысли философа, находится в еще большем духовном рабстве, нежели язычник перед силами природы. Философия идеализма (от Декарта до Гегеля), восстав против лжехристианства, освобождает, по Соловьеву, разум от химер и тем самым открывает путь христианской истине. Богочеловечество, богосовершенство искать надо не в окружающем мире, но в самом человеке, в его "свободно-разумной личности". Благодаря "рациональной философии" к этой идее человек должен прийти "от себя, сознательно, свободно". Французский материализм восстановил материю и развил значение материального начала в мире и человеке. С точки зрения Соловьева, тем самым материализм также послужил христианской истине о воскресении и вечной жизни тел.

Разнонаправленными путями философия идеализма и материализма, "делая человека вполне человеком", восстановила его полноту божественного всеединства. Теперь, по Соловьеву, остаются задачи практического осуществления всеединства для человечества в целом, чтобы христианство стало "всечеловеческим миром", где исчезнут национальный эгоизм, вражда, разделение человечества на соперничающие народы.

Об "истинности" христианства как осуществлении "всечеловечества", объединяющем народы не только верой, но и "всемирным общим делом", Соловьев, в частности, говорит во второй речи памяти Достоевского (1882). Главным окончательным условием такой всечеловечности является свобода, гарантом которой является Бог, совершенный человек Христос и "бесконечность души человеческой".

Мысль Соловьева об изначальной свободе воли, данной человеку, различные аспекты замысла философа о воссоединении бытия со всей очевидностью являются производными библейской мифологемы сотворения человека, Эдема. Всеединство как принцип бытийного устроения, строящегося из многоразличных элементов, связанных и сообразных так, что часть тождественна целому, по преимуществу является философской экзегетикой, рационализированным толкованием новозаветной символической характеристики цельного и совершенного устроения ("да будет Бог во всем" (1 Кор. 15, 28). Так философия всеединства, предполагающая укорененность здешнего бытия в божественном, включается в русло религиозной философии как "светского богословия".

Поскольку всеединство является центральным онтологическим принципом, постольку смысл сущего и должного рассматривается Соловьевым только в тех измерениях, которые раскрывают их причастность, внутреннюю соотнесенность с божественным. Соловьев в своей онтологии идет за Иоанном Дамаскином, за православием и Платоном. Философ увлекался Кантом и проштудировал все аргументы последнего против эмпиризма, рационализма и мистики. Однако кантовский критицизм, направленный на гносеологическое исследование границ и содержания познания, Соловьев отвергает как субъективизм. Эта установка определяет у него зависимость процесса познания от предпосылок структуры бытия, зависимость гносеологии от онтологии. Поэтому концепция Соловьева (и аналогичные теории) получили название "онтологической гносеологии". То есть акт познания является развертыванием идеи воссоединения бытия: познание рассматривается здесь именно в качестве воссоединяющей активности, работы воссоединения, в итоге которой устанавливается актуальное единство познающего и познаваемого.

Но если Истина бытия задана, то все остальное при "истинном ", нормальном ходе истории может только свидетельствовать о ней. Отсюда появляется понятие смысла. "Под смыслом какого-нибудь предмета, - писал Соловьев, - разумеется его внутренняя связь со всеобщей истиной". Смещение внимания философа с проблем анализа бытия на смысл сущего, причастного к Абсолютному, соотнесенного с Ним, кроме религиозных оснований обусловлено реакцией Соловьева против отвлеченного, исключительно теоретического знания современной ему европейской философии. Им руководило стремление укрепить личностное начало в мире, обосновать приоритет субъекта сущего. Ибо только человек как единственное сущее в этом мире может любовно содействовать раскрытию, высвобождению божественных потенций мира и тем самым - утверждать в настоящем идеал будущего. Поэтому в целом теорию Соловьева можно назвать экзистенциологией, учением о сущем. Для самого мыслителя последовательное осуществление и проведение на практике обеих вер - веры в Бога и веры в человека - сходятся в единой, полной и всецелой истине Богочеловечества.

Философской архитектоникой идей Богочеловечества и Всеединства в концепции Соловьева является теургия - мистическое восхождение к Первоединому, Богу. Стремясь к универсальному Синтезу науки, философии, религии, Соловьев создает возможность "цельного знания", которое вместе с "цельным творчеством" образует "цельную жизнь". Одним из средств к достижению этого является магия любви, эстетическое творчество как "общение с высшим миром путем внутренней творческой деятельности".

Сам акт творения, преображающий хаос, разрозненный мир в космос, есть длительный процесс мистического соединения "лучезарного небесного существа Софии" с реальной стороной, материей мира. Человек как интенция всеединой сущности в этом процессе является посредником, связующим звеном. Импульсом и реальной силой, просветляющей и перерождающей весь человеческий мир, является искусство, красота которого демиургична по отношению к природе и теургична с точки зрения окончательного состояния будущего мира. Элементы эстетической теургии в учении "Становящегося Абсолютного", т.е. Богочеловечества, проявляются в своеобразной эротической утопии Соловьева, в его магической концепции любви и творчества. Задача эротической магии Соловьева - преодоление в единичной человеческой телесности односторонностей мужчины и женщины, что, с его точки зрения, должно способствовать "воскрешению природы для вечной жизни" и восстановлению истинного "цельного" человека. Таким образом магия любви и эстетического откровения у Соловьева являлась теургическим механизмом, приводящим весь мир к Всеединству и Богочеловечеству, являющемуся центральной категорией историософии мыслителя.

Воплощение для философа есть не единичный факт явления Богочеловека Иисуса, а постоянный процесс и общий метод спасения человечества и вместе с тем одухотворения мира. Поднимаясь к Богочеловечеству, люди вместе с собой поднимают природу, которая в конце концов обратится в светлую телесность царства очищенных духом. Но процесс этот длителен. Очищение и возрождение мира должно быть только проявлением свободы воли Запада и Востока. В 3-й речи о Достоевском (1885) Соловьев, отклоняясь от идей писателя, развивает и утверждает свои мысли. Он видит задачу христианства в примирении Западай Востока. Симптомом "упразднения... многовекового раздора между Западом и Востоком" он считает "упразднение спора между славянофилами и западниками" в русской мысли. "Россия достаточно показала Востоку (нехристианскому - авт.) и Западу свои силы в борьбе с ними, - теперь предстоит ей показать им свою духовную силу в примирении".

Идея "взаимной необходимости" христианского Востока и Запада является развитием "христианской политики" Соловьева в свете очерченной им же всемирно-исторической перспективы человечества, завершающего себя в Богочеловечестве. Идея "вселенской культуры", культуры богочеловеческой, у мыслителя приобретает теократические черты, характеристики "нового средневековья", о необходимости наступления которого уже прямо будет писать его почитатель и продолжатель идей Н.Бердяев.

Идея "собирания" христианского общества в живое "всечеловеческое" единство как "внутренняя русская задача", идея России, "снимающей" все противоречия между Западом и Востоком, сознание неразрывности, единства исторического процесса сохранялись и проповедовались Соловьевым до конца его дней. "Сцена всеобщей истории страшно выросла за последнее время и теперь совпала с земным шаром", - писал он незадолго до своей смерти.

Н.А.Бердяев - философ свободы и творчества

Н.A.Бердяев (1874-1948) продолжает специфические темы русского философствования - о Богочеловечестве, об эсхатологии, конфликте личности с обществом, историей. Мучившие Толстого проблемы смерти и бессмертия, грядущего Богочеловечества и экзистенциологии Соловьева, онтология страдающего сознания человека Достоевского у Бердяева оформляются в философию свободы и творчества экзистенциального типа, которую сам мыслитель называл в ранний период "философским спиритуализмом", а позже - "эсхатологической метафизикой", философией, обсуждающей проблемы конечных перспектив человека в пределах этого мира. Тексты произведений Бердяева ("Философия свободы", 1911; "Смыслтворчества", 1916; " Судьба человека в современном мире. К пониманию нашей эпохи", 1934; "О назначении человека", 1931; "Я и мир объектов", 1934; "О рабстве и свободе человека", 1939; "Опыт эсхатологической метафизики. Творчество и объективация", 1947 и др.) написаны далеко не академическим языком, понятия часто не уточнены и смысл их выявляется только в контексте целого. Афористичность и постоянные перебивы незавершенных мыслей свидетельствуют о содержательно-смысловой избыточности идей.

Небольшая статья Бердяева "К философии трагедии" (сборник "Литературное дело", Спб., 1902) является ключевой дли понимания исходных интуиций, эволюции взглядов и идей мыслителя. Основой, фундаментом последующих размышлений Бердяева является идея Ницше о трагической красоте духа творчества. Напомним: Ницше считал, что творчество и красота эллинской культуры, символизируемые богом Дионисом, погибли, как только восторжествовало рассудочное (аполлоновское) отношение к жизни. Правда, сам Ницше в определенный период верил, что будущие поколения застанут время, когда эти два начала сойдутся и культура расцветет пышным цветом. Бердяев по этому поводу говорил, что Ницше "заблудился" и стал противоречить идеальной сущности собственного "духа творчества". Идеи трагизма и красоты Бердяев не просто заимствовал у Ницше, но они у него приобрели онтологический статус в решении проблем индивидуального человеческого существования. Точно так же, почти никогда не употребляя имен Диониса, Аполлона, Бердяев вводит более прозаичные им эквиваленты - "ночное, дневное" с сохранением в них ницшеанского эвристического потенциала для маркировки качества жизни, культуры, этапов истории.

Экстраполируя идеи Ницше на современную "дневную" культуру, Бердяев в русских условиях конца XIX - начала XX веков бросает вызов духу времени, в котором стали господствовать рассудок, расчет и материальный интерес. У одной части общества стал преобладать "гедонистический идеал земного довольства", а у другой - материальный гнет вызвал обостренное сознание необходимости "материального" переустройства мира, погруженного в обыденную повседневнрсть, обезличивающую человека. Этот момент, с точки зрения Бердяева, "нашел свое гениальное выражение в учении Маркса" I Однако мыслитель считает, что и марксизм, и позитивизм, сциентизм, верящие в достижение счастья людей благодаря либо политической борьбе, либо развитию техники, есть иллюзии мышления. И в том, и в другом варианте средства к жизни становятся ее целями. "Внешний" человек торжествует над "внутренним", потому что все говорят об "эссенции" человека, для которого все проблемы устраняются чисто внешним путем, например наукой. Но человека "вообще" нет и никогда не будет. Для конкретно живущего человека главное и основное - не улаживание масштабных социальных, научных вопросов, но - проблема собственного существования, экзистенций и поиск смысла в "абсурде жизни". Столкнувшись с эмпирической безысходностью собственного существования, конечностью своей жизни, человек "вынужден обратиться к миру сверхэмпирическому". А это значит, что, пытаясь решить свои смысложизненные вопросы, человек утрачивает наивно-реалистическую веру в окончательную единственность этого мира. Бердяев разъясняет свою мысль на примерах "трагизма жизни, любви, познания, свободы".

Безысходность смерти в индивидуальном сознании сталкивается с жаждой бессмертия. Наука и общественное благоустройство здесь бессильны. Осознание эмпирической бессмыслицы жизни вызывает ощущение ее трагического абсурда, собственной "заброшенности" в мир и - чуждости ему.

О трагизме любви, считает Бердяев, лучше всего было сказано Платоном в мифе о двух половинках человеческого существа, обреченных вечно искать друг друга. Если им повезет и они найдут себя, внутренний трагизм лишь усилится от абсурда самой жизни.

Эмпирически безысходно, по Бердяеву, стремление человека к истине. Наука дает лишь относительное знание. Абсолютов здесь нет и быть не может, поскольку "человек обречен жить в феноменальном мире". Чувство безысходности от трагизма познания, связанного с трагизмом жизни, часто находит удовлетворение "в идеалистической метафизике и религии". На вопрос ищущего сознания " откуда и куда ты идешь " они дают ориентиры, но это не ответы, а скорее "обещание и утешение", поскольку сущность трагизма лежит "в глубоком несоответствии между духовной природой человека и эмпирической действительностью". Разрешить его можно лишь отказавшись от приоритета первичности материального, конечного мира (его в "чистом" виде нет, мир феноменален), в пользу бесконечности, вечности человеческого, духовного как "исхода" , истока, начала всего сущего. По Бердяеву, это значит стать на точку зрения "философского спиритуализма".

Трагически безысходно стремление человека к свободе, на котором вырастает "всякая социально-политическая идеология". Социальное развитие создает условия для внутренней свободы, для самоопределения личности. А как быть со свободой в полном ее объеме как мыслимо возможном совершенстве? Стремление эмпирически разрешить неразрешимый трагизм свободы "приводит к постулату бессмертия", к идеалу человека, который "теряется в бесконечности". С точки зрения Бердяева, "рассудочно-европейская дневная культура", философия марксизма, позитивизм различного толка с их верой в окончательное устранение противоречий и наступление эры "счастья как осуществленного идеала героизма" - просто не понимают идеальных целей человеческой жизни. А потому они противоречат трагизму жизни. Они забывают о трагической участи человека, трагизме жизни, трагической ее красоте. Свидетельством этому является современное Бердяеву искусство, где трагедия выродилась в драму в форме реалистического романа, верно отражающего "всю мелкую пошлость буржуазного общества".

Бердяев аргументирует свои мысли анализом символических драм бельгийского поэта, драматурга и философа Мориса Метерлинка (1862-1949), темами творчества которого были подстерегающая человека смерть, безысходность стремления к познанию, любви, свободе. Причем, полностью разделяя мысли Метерлинка, Бердяев делает прямо противоположные выводы. Их-то он и будет развивать всю жизнь.

Для Метерлинка трагизм жизни неразрешим, ибо "религия... состарилась и умерла. Человек остался в темном лесу мировой жизни безо всякого руководства". Отсюда надо признать: мы все больны страданием от неразрешимости трагизма жизни; все самое главное и существенное для человека происходит в молчании, когда никто тебе помочь не может. Остается понять безысходность и относиться к другому с большой добротой и состраданием. Единственный выход в ситуации безысходности трагизма - "оправдание мира как эстетического феномена".

Для Бердяева это есть "пессимизм и декадентство", неверие в человека, его волю. Для него неприемлема душа, больная нравственной проблемой: "она жаждет религии и не имеет ее, она возмущается слишком многим, зло на каждом шагу давит ее, и вместе с тем она часто обоготворяет все, фаталистически утверждая, что все благо, что есть". Вывод достаточно определенен: жизнь как эмпирическое сцепление явлений есть бессмыслица; духовная природа человека не соответствует эмпирическому абсурду. Это трагедия каждого существования. Осознание этого заставляет каждого ставить вопрос о цели и смысле собственной жизни. Решить проблему можно только выйдя за рамки эмпирической безысходности в плоскость "спиритуалистической метафизики", в сферу идеального, говоря традиционным языком христианства - в плоскость эсхатологии (не в смысле физического конца, а в плане идеальных конечных целей единичного существования, в которых сходятся цели и других людей, окружающих меня). Бердяев считает, что спиритуалистическая метафизика, преодолевая эмпирически безысходный трагизм, избавляет человека от пошлости самодовольства и дает ощущение пульсации и перспективы полноты жизни. Так Бердяев закладывает основы мифологии активизма, ведущего к Богочеловечеству. "Мир должен быть оправдан не только как эстетический феномен, но также как феномен нравственный и разумный". Нет мира, существующего сам по себе. Он - всегда человеческий (разумный, нравственный) мир. Следовательно, чтобы человек почувствовал собственную укорененность в мире эмпирического абсурда, необходима антроподицея, оправдание временного присутствия самого человека на этой земле. Чтобы сделать это, надо приподняться над эмпирией, с тем чтобы заново ценностно иерархизировать мир. Но это значит - встать на точку зрения какого-то отдаленного будущего (" постулат бессмертия") человека и, оттуда взглянув на настоящее, определить цели, смысл жизни.

Бердяев считает, что одним из источников "спиритуалистической метафизики" является философский идеализм, восстановивший разум человека, бывший в плену у чувственности и рассудка. Здесь он чрезвычайно высоко оценивает Канта, "критика разума" которого является "прежде всего памятником, воздвигнутым нравственно-разумной природе человека". Бердяевская интерпретация кантовских критик - это вера в разум как носитель высших идей, ставящий цели, стимулирующие человека к бесконечности развития, к совершенству, " которое называется Божеством ".

Сама идея разума как первичной реальности человеческого существования меняет систему координат мыслящего сознания. Главным теперь становится не решение гносеологических проблем, не онтология материального мира и даже не вопросы социального целого, но - собственное совершенствование человека как идея этическая, религиозная - абсолютно понятная и близкая. Человеку необходимо постоянное преодоление собственной замкнутости, ограниченности, создание новых форм жизни и культуры как вечный процесс его жизни, любви, познания, свободы. Бердяев считает, что такое творчество будущего может быть связано с реализмом того социального движения, которое нашло выражение в марксизме, и с идеализмом, который вносит в это движение "духовная аристократия". Так Бердяев определил источники своих идей - философский идеализм Канта, устремленность в лучшую социальность марксизма и дух творчества, непримиримости к рутине повседневности (Ницше). Заканчивая статью, Бердяев писал: "Пора уже поставить во главу угла всего нашего миросозерцания и нашего этического отношения к жизни идею личности, которая заключает в себе наиболее духовное содержание". По мысли Бердяева, только религия способна объединить истину, добро, красоту, и только она обладает силой обязательности традиции. В одиночку человек не справится с трагическими проблемами бытия.

Так уже в ранней работе Бердяев поставил человечеству грандиозные цели. Сам он писал: "Мои мысли обращены к иным векам, а потому это - "несвоевременные размышления" [1].

1 Бердяев Н. Опыт эсхатологической метафизики. Париж, 1947. С. 10.

Исходной интуицией Бердяева является смысл существования человека, который есть "микрокосм". В этой планете человек оказывается не функцией жизни, но самой жизнью и высшим ее подтверждением. Но социальность подменяет полноту жизни правилами, инструкциями по ее эксплуатации. Тирания рассудка и традиционной морали вытесняет в итоге и жизнь, и человека. Поэтому, если философия есть дух в форме мысли, невозможно отделить философское познание от целостного духовного опыта, веры человека. Бердяев разглядел в прошлых формах философского рационализма, гуманистической морали долга, либерализма, монархии, демократии - индивидуализм, ведущий к атомизации общества, релятивизм и софистику, обрекающих человека на одиночество, на мысли и формы жизни, основанные не на истине, а на формальном праве "избирать какую угодно Истину или ложь, т.е.... на беспредметную культуру, беспредметное общество, не знающее, во имя чего оно существует".

Бердяев расширяет судьбу человека до судеб культуры и космоса и сводит весь космос, культуру к существованию человека, чтобы зазвучал лейтмотив его философствования - антроподицея, оправдание человека в творчестве и через творчество. Это было начало ревизии исторического христианства с его "теодицеей" и отказ признать совершенность творения и завершенность Откровения. У Бердяева шла речь о проблеме свободы, которая "в школьной философии... мыслилась как свобода выбора, как возможность повернуть направо или налево. Выбор между добром и злом предполагает, что человек поставлен перед нормой, различающей добро и зло. Свободой воли особенно дорожили с точки зрения уголовно-процессуального понимания человеческой жизни. Свобода воли необходима для ответственности и наказания. "Для меня свобода всегда означала что-то совсем другое. Свобода есть моя независимость и определяемость моей личности изнутри, и свобода есть моя творческая сила, не выбор между поставленным передо мной добром и злом, а мое созидание добра и зла " [1]. Следовательно, речь шла не об открытии свободы, но о разоблачении всей прошлой мысли, рационализирующей общее, "эссенцию" в человеке, в результате чего "ставшее" бытие ("статичная" свобода) приобретало характер первичности по отношению к человеку и сужало горизонт его свободы. Примат свободы над бытием означал отрицание онтологии прошлой философии и дальнейшее изменение судеб культуры и человеческой жизни. То, о чем догадывались и к чему шли Толстой, Достоевский, Соловьев, у Бердяева оказалось ясным и развернутым в рамках экзистенциальной, антионтологической философии, утверждающей первичность духа над материей, существования над сущностью, экзистенции над эссенцией, свободы над необходимостью.

1 Бердяев Н. Самопознание. М., 1990. С. 56.

Если Соловьев - первый в России философ, стремящийся показать, каким образом вера и разум, религия и философия могут жить в единстве и формировать понимание человека и истории, то для Бердяева теология прямо зависит от философии с ее категориальным аппаратом. Религиозная жизнь, откровение "испытывают влияние и действие социального окружения", а потому в них всегда есть "примеси", от которых очищает философская критика. Таким путем Бердяев начинает пересмотр проблемы свободы и морали в христианстве. Он развивает идею немецкой мистики о недетерминированности свободы Творцом, о ее включенности в Ничто, из которого сотворен мир. Поскольку включенность человека в божественное Ничто означает в конце концов зависимость от Бога, Бердяев мыслит изначальное Ничто независимым от Творца. Ничто - чистая возможность, которая проявляет себя в деятельности человека, своей волей определяющего весь путь собственного бытия. Поскольку человек есть существо незавершенное, то и свобода - Ничто иррациональна. Все это означало только одно: свобода (носитель ее человек) и Бог равноправны. Бог не создавал свободу, она предвечна миру, как и Он сам. Следовательно, Творец никакой ответственности за действия человека не несет. Таким путем Бердяев снимает проблему теодицеи и перекладывает всю полноту ответственности за происходящее в мире и с человеком на плечи самого человека. Получается, что первичная свобода нейтральна и к злу, и к добру. Она есть чистая возможность, которая в момент совершенного поступка становится реальностью добра и зла. Это значит, что нет запредельного "рая", нет "ада"; единственная реальность в мире - человек, создающий себя и мир культуры; весь мир - человеческое "изобретение"; само христианство есть "страдание во имя добра или зла". Что выберет человек? Он сам должен ценностно иерархизировать мир, а для этого необходимо жить осмысленно.

Человек творит себя и мир. Единственный механизм творчества - его свобода. Весь мир, культура - продукт его творчества; то есть все "естественное" на самом деле "искусственное" как результат акта свободы воли, творчества, духа, стремящегося к укоренению себя в мире. Однако трагедия личности в том, что, пытаясь преодолеть "земное притяжение вещественности" , свободная творческая мысль создает вещественность, еще более укореняя мир в его материальности. Здесь два выхода - или пользоваться созданным утилитарно-практически ("соблазн призрачного пути к полноте, свободе и блаженству"), или идя на встречу с этим миром, каждым своим поступком, действием "вышелушивать" из него собственно человеческое, духовное и развивать его в творческом порыве дальше. Это трудно осуществить, поскольку человека изначально (и на индивидуальном, и на коллективном уровне жизни) беспокоит страх. "Человек живет в страхе жизни и в страхе смерти. Поэтому страдание связано с самим существом личности. Судьба всякой жизни в этом мире, достигшем индивидуализации, есть страдание". Источник страдания - отчуждение от мира и от самого себя. "Источник страданий человека двойной - в непреодолимой стене вне его и непреодолимой стене в нем самом, в унизительном рабстве от чуждости мира и еще более унизительном рабстве от самого себя, от того, что есть " не-я ", но кажется человеку принадлежащим к его " я ".

Со времени Достоевского проблема страдания стала болезненной для русской интеллигенции. В человеческом страдании интеллигенция была склонна видеть один из основных механизмов национального менталитета, способного изменить самого человека, общество и жизнь к лучшему. Бердяев далек от этики благоговения перед всякой страдающей жизнью. "Страдание, которым полон мир, есть результат... содеянного зла.... Если творение (человек - авт.) не блаженствует, а страдает, то в этом виновно само творение.... Страдание, само по себе взятое, не есть цель и не есть заслуга. Смысл Голгофы не в обоготворении страдания, а в победе над страданием. Великий подвиг Христа не в том, что Он страдал. Страдают все люди. В самом факте большого страдания никакой заслуги не было и не было бы ничего спасительного для мира" [1].

Бердяев последователен: страдающее сознание, замкнутое на себе и не способное перейти на другой режим работы, обречено быть привязанным к уже свершившемуся. Страдающий человек все время ощущает себя виноватым, он привязан к своей вине. Он мучается не только за себя, но и за все человечество: мучается от чужих грехов, которые вечно длятся в его сознании и делают его жизнь невыносимой. Если такое сознание реально существовало бы в массе - невозможно было бы изучать историю вообще. Страдающее сознание заставляет все время возвращаться к одному и тому же: оно ничего не забывает ("ты не можешь этого забыть". Но если не забыл - не можешь идти дальше). Поэтому страданию "пассивному", "примиряющему" человека с жизнью, а тем самым "обоготворяющему зло", Бердяев противопоставляет страдание "активное", сопутствующее творчеству утверждения высших ценностей. Ведь и страдание христианских святых было активно: "они бросали вызов законам природы, они побеждали самые сильные страдания мира, т.к. находили источник высшего бытия, перед которым всякое страдание ничтожно. Не страдать как можно больше, а побеждать радостью и предчувствием блаженства даже самые сильные, самые нестерпимые страдания - вот христианский идеал" [2].

1 Бердяев Н. Философия свободы. М., 1989. С. 186.
2 Бердяев Н. Философия свободы. М., 1989. С. 187.

Строго говоря, единственное страдание, которое свойственно духу Бердяева, - "страдание не знать и не понимать, заключающее в себе страдание не уметь". Ибо тот, кто знает высшие принципы, чувствует их, - "тот сливается и действует с ними". Нравственное сознание - сознание творческое. Поэтому оно стоит "по ту сторону добра и зла". Такое сознание и не фанатично, и не имморально. Оно требует много больше традиционной морали "закона" и "долга". Свою мысль Бердяев комментирует изящным афоризмом: "Нравственное сознание началось с Божьего вопроса: "Каин, где брат твой Авель?" Оно закончится вопросом: "Авель, где брат твой Каин?"

Бердяев доказывает, что нравственное сознание, личность утверждает себя только в служении сверхличным ценностям, в творчестве, которое есть продолжение миротворения. "Творческий акт есть наступление конца этого мира, начало иного мира". Но творчество для человека глубоко трагично. Ибо в нем он как раз осознает свою отдельность, единственность, уникальность и одновременно необъективируемость глубин собственного "я". Поэтому остро встает проблема одиночества. Чтобы преодолеть его, надо выйти из "мира объектов". Во встрече с другими ("ты") одиночество не преодолевается, но лишь несколько ослабевает: "я" жаждет выйти из собственной замкнутости в другое "я", но боится этого, "защищается от встречи, которая может быть встречей с объектом".

С проблемой одиночества Бердяев связывает смерть как "абсолютное уединение". Только в сопряжении собственной жизни со смертью у человека появляется смысл жизни, осмысленное отношение к собственному времени дарованной свободы и творчества. Это качество отличает личность от безличности, духовность от "натуралистически-биологической категории индивидуума". Ценность личности - высшая иерархическая ценность в мире, ценность духовного порядка. Основное здесь то, что ценность личности как безусловная ценность существует лишь при наличии ценностей идеальных, которые конституируют личность и на которые она ориентируется. Духовное начало или сверхличные ценности вовсе не означают бескровного, отвлеченного спиритуализма. Напротив, идеальные ценности есть конкретная полнота человеческой жизни, как "невозможная возможность".

Бердяев рассматривает личность не как социально-этическую единицу, но как единицу космическую, которая по сути дела есть место перехода "количестважизни" к "качеству жизни". Отсюда - напряженность, интенсивность бытия человека, выбравшего для себя "качество жизни". Узнавание этой истины "совсем не означает первоначально радостного расцвета жизни и возрастания ее силы, оно может означать раскрытие падшести мира, испытание боли, сопровождающей всякую жизнь, конфликта между личной судьбой и судьбой мировой, между экзистенциальным опытом и порабощающей объективацией, конфликт свободы со встреченной необходимостью" [1]. Поскольку человек, вступая в жизнь, "обречен" жить в обществе, управляемом объективными законами (необходимостью), конфликт человека, вставшего на путь творчества, личности и общества, с точки зрения Бердяева, естествен и неизбежен ("так было, есть и будет"). Здесь философ уловил одну из пока что неразрешимых проблем человеческого бытия: человек - цель прогресса, но общество - система, не адекватная интересам личности. В итоге движущая сила развития общества, как свидетельствует история культуры, искусства, науки, - не идиллическое единство всех людей, а "противоречие между личностью и обществом, конфликт творчества и объективации". Утверждая, что судьба личности трагична и в бесклассовом обществе дисгармония лишь усиливается, Бердяев не хочет быть безапелляционно категоричным. Последнее его слово: "Ищите, да обрящете".

1 Бердяев Н. Опыт эсхатологической метафизики, Париж, 1947. С. 51.

Оборотной стороной концепции творческого активизма оказывается неспособность Бердяева признать за другими право на самобытное, самоопределяющее существование, поскольку оно никак не вяжется с идеей абсолютной свободы. Критики Бердяева иронизировали: с точки зрения бердяевской личности, тотальность свободы творчества означает - "все вздор, не вздор - я сам". Такое возможное противоречие Бердяева дало основание многим упрекать его в утонченном аристократизме, ницшеанстве. Самого Бердяева это беспокоило мало, поскольку в ранних и последних работах он подчеркивал собственный духовный аристократизм: "Я не обращен к средненормальному, социально-организованному и организующему сознанию... Я сознаю себя мыслителем, принадлежащим к аристократически-радикальному типу. Ко мне можно бы применить определение, сделанное в отношении к Ницше, - аристократический радикализм" [1]. Напомним лишь, что "духовная" (не сословная!) аристократия - немногие, одержимые "волей к творчеству", которое сильнее смерти.

1 Бердяев Н. Опыт эсхатологической метафизики, Париж., 1947. С. 10.

Продолжая традиции специфически русской темы - религиозного смысла бытия человека и истории, Бердяев скептически относится к антропологии христианского исторического сознания ("еще слишком языческой и ветхозаветной") и развивает свое понимание христианской парадигмы мышления. В интерпретации Бердяева спасается только творческая личность. Если нет творчества - все погружается в пустоту, небытие. Следовательно, спасение - не запредельная награда, но предвосхищение себя, собственное духовное возрастание по дороге жизни. Только так надо, по Бердяеву, понимать христианскую истину: "кто хочет сохранить душу - погубит ее". В таком случае идея "спасения как творчества" предполагает скорее особенный настрой души или сердца, нежели строго определенные предписания. Ее сущность - не догматика христианства, но искреннее желание Бердяева создать в душе каждого на основе личности Богочеловека Христа мощный идеал любви и творчества, всегда возвышающийся над любым идеалом эмпирической личности. Главная его идея - или смерть личности, господство безличности в этой жизни, или воскрешение человечества, имя которому будет Богочеловечество. Это заимствованное понятие у Бердяева как бы некий лозунг, предощущаемая норма человеческого развития, которая становится целью социальности. Поскольку она до конца не определима сознанием, постольку воля мыслителя обращает проповедуемую им цель в заповеданную христианскую истину, "которая требует жертвы и часто ведет к мученичеству". Таким путем в его работах укореняется новая разновидность человеческого рода - Богочеловечество. И здесь Бердяев - апокалиптик. Следует ли Богочеловечество принимать в буквальном, религиозном смысле? Сам мыслитель говорит, что оно "возможно лишь как символика духовного опыта".

То есть задача Богочеловечества как предельного символа человеческих возможностей - показать перспективы будущего, которое у него более реально, нежели реальность настоящего в будущем. Так пантрагизм эмпирического существования человека разрешается пантрагизмом красоты творчества и порыва к никогда не достижимому символу совершенства - Богочеловечеству.

Богочеловечество - образ-мечта, которая сопровождает, по Бердяеву, человечество, стремящееся к "Истине-смыслу собственного существования и свободе". Богочеловечество - способ выхода за рамки ограниченного объективного мира и - способ обретения "истины о лжи" повседневной жизни. Значит, истина - не результат познания "объективного" мира, а, напротив, победа над вещностью мира объектов и раскрытие в них духовных смыслов, источником которых является человек.

Но не распадается ли тогда мир на "истины частных лиц", не ведет ли это к релятивизму и не означает ли все это забвения истин, добытых в истории человечества? Бердяев не отрицает научные истины во имя утверждения экзистенции: у них разные " планы " социальности человека. Наука - безусловное проявление духовности человека. Но она не способна решить его смысложизненные вопросы. Кроме научных истин есть Истина человеческого существования. Это та "конечная" точка, глядя из которой в настоящем очищается все затемняющее, искажающее собственно человеческое. Такова, по Бердяеву, Истина раннего христианства, "свободного от социальных приспособлений и искажений. Она приоткрывалась мессиански-пророческому сознанию древнего Израиля, религиозной философии Индии, персидской дуалистической эсхатологии и многим мыслителям - Платону, Плотину, Экхарту, Я.Беме, Паскалю, Канту, Шопенгауэру, Достоевскому, Толстому. Но если раньше Истина эта была доступна немногим, теперь пора наконец жить осмысленно, т.е. очищая себя постоянно "от лжи-прагматизма и оптимистического культа жизни". Это значит - "жить эсхатологически". Но для этого, по Бердяеву, должна быть создана "философия конца, "эсхатологическая философия"... Одну из последних своих книг мыслитель скромно назвал "Опыт эсхатологической метафизики" (Париж, 1947).

Обосновывая эсхатологию, ведущую к Богочеловечеству, Бердяев доказывает, что сам процесс познания весьма далек от традиционно признанных субъектно-объектных отношений. Напротив, это процесс возвышения человека над миром, в который он вносит смыслы, телеологию, определяет направление развития. Иначе говоря, в мире объектов, природы человек - "пришелец из иного мира". Поэтому традиционно перед философией стояла задача - как быть с этим миром: "объяснять его или преобразовывать его". Но и то, и другое, по Бердяеву, заблуждение, ибо философия является по сути своей честной попыткой прорваться к смыслу мира. Это значит, что главное - не мир объектов и не природа с ее законом необходимости, но - дух человека, его свобода. Следовательно, и в самой философии основное - не онтология, но человек, загадывающий и разгадывающий загадки собственного существования в мире объектов. По мнению Бердяева, философия "я" существования начинается с Сократа, Платона и вершиной был немецкий идеализм, открывший мир высших идей - ориентиров - ноуменов - сущностей - трансценденций, которых нет в мире объектов. Однако "реализм" повседневного сознания формируется под влиянием существующих в мире объектов и ориентирован на них. Для обычного сознания истинно лишь то, обо что можно "разбить свой лоб". Так появляется, считает Бердяев, философия материалистического детерминизма и вместе с ним - "греховное рабство" человека, абсолютизирующего эмпирический мир и растворяющегося в нем. Осознание феноменальности мира ведет либо к утверждению его подлинности в царстве идей, либо к агностицизму, трагедии недоступности любого знания.

Бердяев предлагает собственную интерпретацию антиномичности двух (феноменального и ноуменального) миров. Вещь в себе, говорит он, "есть X со стороны природы. Но со стороны субъекта она есть свобода". Иначе говоря, главным оказывается не мир феноменов, но тот зазор, который существует между ноуменом ("вещью в себе") и феноменом ("вещью для нас"). Это пространство зазора - "порядок свободы и есть Existenz" [1]. Значит, онтологией бытия является не мир объектов, но свобода субъекта, который занят не манипуляцией феноменами, в которых уже " застыла его свобода", но - расширением пространства свободы в момент встречи с ними. Такое прочтение кантовской "критики разума" дало основание Бердяеву увидеть ней начало "возможной экзистенциальной метафизики", т.е. эсхатологической философии.

1 Бердяев Н. Опыт эсхатологической метафизики, Париж, 1947. С. 18.

Дуализм кантовского мира в эсхатологической перспективе Бердяева трансформируется в "монизм наступления Царства Божьего", куда ведет Богочеловечество. Пока, говорит он, в этом феноменальном мире есть лишь прорывы духа в область сущностей, абсолютных истин. Когда мир сущностей раскроется до конца - это будет конец феноменального мира и наступление Царства Божьего. Но оно приходит неприметно, поскольку его "мы касаемся в каждом творческом акте духа", это не эволюция и не революция, а "неприметные процессы", нуждающейся в вере. Постоянный прорыв к духу истины, добра, красоты и есть становление Богочеловечества как цели существования этого земного, многогранного мира.

Философия Бердяева - апофеоз человеческой свободы, стремление к освящению творчества. Только творя, человек уподобляется Богу. Поэтому у Бердяева - религиозного христианского философа - теологическая мысль имеет своим центром не личного Бога, не Бога - Предвечного Вседержителя, который, по его мнению, существует "в порядке объективной необходимости". Бог Бердяева - Тайна, которая приоткрывается во всяком свободном акте человека. Его Бог не реальность, но - сверхреальность символа, который "высвечивает путь человека к творчеству. Для Бердяева Бог как высшая ценность есть удачно найденное именование главной интуиции античности - триединства истины, добра, красоты. Бог Бердяева - философема, она - высшая трансценденция, сопряжение с которой сообщает человеку смысл истинности (неистинности) его собственного существования. Бердяеву ближе, по его собственному признанию, "миф Богочеловечества Христа". В идее пронизанности тварного духовным, творческим и в постоянном расширении свободы, достоинства человека заключается гуманизм теологии Бердяева.

Метафизика Бердяева, по его же словам, невозможна как логика понятий, она "возможна лишь как символика духовного опыта". Борьба субъекта и объекта, свободы и необходимости, смысла и бессмыслицы на языке метафизики есть символическая борьба, которая в "этом" дает знаки "иного". Поэтому в целом "прорывы" в область человеческих истин возможны путем "символа" и "мифа". Само " живое знание ", говорит Бердяев, мифологично, поскольку за "конечным" оно видит "бесконечность", которая "дает о себе знать". Бердяевская идея свободы и творчества, обращенных будущему, к Царству Божию, к "обожению" тварного в человеке могла быть раскрыта только символически. И сам Бердяев признает, что его "эсхатологическая метафизика" есть символика этого опыта. В целом философская методология Бердяева - "телеологический символизм", который срастается с символизмом евангельского христианства. Само христианство в интерпретации Бердяева становится импульсом к мифологическому творчеству в мире, в настоящем которого ничего изменить нельзя, любые попытки воплотить идеал - безнадежны. Здесь все обращено не к прошлому настоящего и не к настоящему будущего. Но к будущему, оторванному от настоящего-прошлого, к будущему - убегающему зеркалу, "в наступление которого остается только уверовать". В автобиографическом документе собственной самосознающей рефлексии Бердяев как бы резюмировал: "Я пытался создать миф о человеке... Моя всегдашняя цель не гармония и порядок, а подъем и экстаз... Мир есть, прежде всего и больше всего, - страсть и диалектика страсти... Тоска вызывается не только смертью, которая ставит нас перед вечностью, но и жизнью, которая ставит нас перед временем" [1].

1 Бердяев Н. Самопознание. М. 1990. С. 281, 307.

Философия социального прагматизма (А.В.Луначарский и А.А.Богданов)

Богочеловечество, ставшее к началу XX века классической темой "русской идеи", в работах А.В.Луначарского трансформируется в "богостроительство", насыщенное энергией революционных социально-политических преобразований. A.B.Лyначарский (1875-1933) - философ-марксист, эстетик, публицист и драматург, первый нарком просвещения советской России. В ранних работах (А.В.Луначарский. "Очерк позитивной эстетики^ 1904; "Этюды критические и полемические", 1905; Р.Авенариус. "Критика чистого опыта в изложении А.Луначарского", 1905; "Религия и социализм", 1908-1911) основная проблема его размышлений - будущее, становящееся настоящим вопреки объективной логике истории. Луначарский считает, что социальному прогрессу высшую ценность придает стремление всего живого и, главное, человека привести жизнь к полному развитию и подъему. Стремление к совершенству - "душа религии"; действия, которые позволяют достичь расцвета жизни, - "религиозные действия", считает Луначарский. Поскольку жизнь есть высшая ценность, следовательно, идея прогресса как безусловное жизнеутверждение есть начало религии. Поэтому, с точки зрения Луначарского, если Фейербах поднял антропологию до теологии, то Маркс и Энгельс придали экономическому развитию, социальному прогрессу "высокую идеалистическую ценность, можно сказать, религиозную ценность" [1].

1 Луначарский А. Атеизм. // Очерки по философии марксизма. Спб., 1908. С. 140.

В своих работах до 1917г. Луначарский обосновывает идею, согласно которой марксизм есть "философия религиозная", поскольку продолжает религиозные искания пути к совершенной жизни. Проблемы личности, ее взаимоотношений с обществом Луначарский пытается решить одновременно с точки зрения и теоретического разума, и - практического, ценностного сознания. К философам прошлого (Чернышевскому, Канту, Ницше, Соловьеву и др.) он относится как к наиболее типичным выражениям субъективной устремленности человека, как к "ориентирующей психологии", как к системе ценностных ориентаций, к "настроению". Это ведет к тому, что он и сам целенаправленно строит философию практического сознания. Здесь - корни социальной мифологии Луначарского.

Он прекрасно понимает состояние массового сознания в период социальных катаклизмов: когда разрушению подвергаются старые устои, а очертаний нового уклада еще не видно - вера примитивно-религиозная становится богатым резервуаром человеческих сил для движения, направленного против основ существующего порядка. Массы начинают черпать из эсхатологии значительную часть собственных утверждений и инициатив. Именно эсхатология вселяет дух наступательности и готовности рисковать. А эти качества в революции (особенно если прочность ниспровергаемого строя достаточна) всегда необходимы. Ощутить человеку массы себя не "винтиком" в механизме социальности, но творцом, обладающим бесконечными возможностями, "богом" - вот цель усилий Луначарского. В этом стремлении он схож с Бердяевым, и на этом их сходство заканчивается. У Бердяева Богочеловечество - мерцающий символ в бесконечности времени, это - "убегающее зеркало". Главное - движение к нему, творческий активизм. У Луначарского - человек должен почувствовать себя богом и, засучив рукава, "здесь, сейчас, сразу, вместе" начать строить "царство небесное" на земле.

Луначарский отстаивает убеждение, что после "смерти Бога", которую провозгласил Ницше, человек становится на его место. Осознание собственной свободы делает человека открытым для счастья. Богочеловек Луначарского - это не тот человек, который встречается "сплошь и рядом", но - человек с возможностями, с "творческим потенциалом". Главное - открыть их в себе, уверовав в себя - развить их. В этом состоит "новая религиозность". Человека "новой религии" Луначарского характеризует: 1) желание собственного интегрального развития. Но это возможно лишь в коллективе, в обществе, преобразованном пролетариатом; 2) стремление к счастью, возможное в совместной, коллективной деятельности. Достижение счастья как высшего идеала человеческой жизни приводит к социализму, где человек человеку друг и радость; 3) стремление совершить нечто социально-значимое, полезное. Результатом явятся "потребность в совместном труде и "великие чувства".

Луначарский защищает идею предрасположенности человека к духу коллективности. Социализм как "религия подлинного коллективизма" отвечает человеческому призванию. В статье "Вопросы морали и Метерлинк" Луначарский писал: "Группа лиц объединяется здесь в нечто солидарное, целостное, а главное, соединяется воедино с данной личностью, с единицей. "Я" чувствует ярко и непосредственно радости и гордости этого "мы", этого большого "я". "Мы" рождается из естественной родовой группы и ее сотрудничества и растет: оно постепенно обнимает собою племя, город, нацию, наконец, все человечество; оно живо, ярко - эмоционально сопричисляет человека к различнейшим группам: семье, секте, партии и т.п. Оно в тысячу раз увеличивает поверхность ощущений, оно дает возможность радоваться победам, которые осуществляются лишь через столетие после смерти " маленького я ", жить жизнью давно погибших поколений, которые тоже принадлежали к "мы", составляли его часть" [1]. Установку сознания на то, что "я" находится внутри "мы", Луначарский называет "макропсихическим индивидуализмом, широкосердечием", в отличие от традиционного индивидуалистического эгоизма, который хотя может быть разумным, но все же является "микропсихикой, узкосердечием".

1 Луначарский А. Этюды критические и политические. М., 1906. С. 175.

"Макропсихический индивидуализм", по мысли Луначарского, расширяя жесткие рамки существования реального индивида, позволяет ему компенсировать индивидуальную смерть чувством расширения "я" до великого "мы", чувством "сотрудничества в великом строительстве". Историческая самотрансцендентность (" любовь к дальнему ") и направленность к другому "я" ("любовь к ближнему") занимают особое место в "коллективном индивидуализме". Богостроительство Луначарского, с его постоянным вращением вокруг проблемы бессмертия и верой в возможность преодоления индивидуальной смерти, находится в цепи давней историко-философской традиции. Со времен Р.Декарта, Р.Бэкона, Ж.Кондорсе идея продления жизни постоянно включается в теорию. В этом пункте богостроительство Луначарского является своеобразной "религией прогресса". "Спасение от смерти, - пишет он, - это перенесение центра тяжести с себя самого, со своего психического "Я" на великое "Мы", на творческое, борющееся, прогрессивное человечество". Чтобы сделать вероятным и очевидно убедительным преодоление смерти путем расширения "Я" до "Мы" и "Мы" как настоящего, "великогоЯ", Луначарский пытается найти аргументы у Эрнста Маха. У последнего "Я - не что иное, как определенное множество элементов", существующих в определенной комбинации. При индивидуальной смерти разрушается исключительно комбинация, сами же элементы (например, составные части опыта) остаются. Проблема бессмертия решается с помощью содержимого "элементов Я": индивидуальная смерть высвобождает их из комбинации "Я", но они продолжают существовать, сохраняя свое содержание, которое освобождается от "несущественных личных воспоминаний". Элементы входят в новые комбинации "Я" индивидуумов. Непрерывностью "элементов" совершается прорыв индивида к безличной, "сверхличной жизни". Добавить нечто к сумме таких элементов является величайшим счастьем художника, исследователя, изобретателя, социального реформатора. Таким образом, любой вклад в обогащение "содержания элементов" является вкладом в преодоление смерти. "Победа над смертью" растет с увеличением "содержания, то есть - с коллективным опытом... Бессмертие обретается в виде (в человечестве - авт.)". Богочеловек Луначарского - это символ совпадения "видовых" (Мы) и "индивидуальных" (Я) характеристик. Луначарский ставит задачу сформировать такое миросозерцание, в котором человек "переживает" свою "видовую" сущность. В отличие от Бердяева, создавшего экзистенциальную мифологию, "упакованную" в формы религиозной философии, точнее - эсхатологической метафизики, Луначарский прямо говорит о целесообразности создания теории "социального мифа" в области пролетарского сознания. "Бог, как Всезнание, Всеблаженство, Всемогущество, Всеобъемлющая, Вечная жизнь, - пишет Луначарский - есть действительно все человеческое в высшей потенции".

Тогда так и скажем: Бог есть человечество в высшей потенции. Но человечество в высшей потенции не существует? Святая истина. Но оно существует в реальности и таит в себе свои потенции. Будем же обожать потенции человечества, наши потенции и представлять их в венце славы для того, чтобы крепче любить их" [1]. Чтобы воздействовать на чувство и "заразить" человека интересами человеческими, Луначарский свободно использует художественные образы, разнохарактерную религиозную терминологию, даже бравирует ею. Все это - своеобразная "игра в религию", прием, при помощи которого он как бы отгораживается от всех видов традиционного миросозерцания. Для Луначарского "бог" выступает как метафора, образно-художественное отношение к миру. Да и сам он об этом прямо говорит в своем кратком послесловии к пьесе "Иван в раю" и в предисловии к пьесе "Маги" [2].

1 Луначарский А. Атеизм. // Очерки по философии марксизма. Спб., 1908. С. 157.
2 Луначарский АЛ. Драматические произведения в 2-х тт. М., 1923. Т.2. С. 43-45.

Стремясь сделать философию марксизма "мудростью жизни" пролетарских масс, Луначарский рассчитывал, что идеи богостроительства легко усвоятся традиционным сознанием, находящимся под влиянием религиозного миросозерцания. Иной смысл образов, постепенно внедряясь в сознание, переродит чувства, потребности, ценностные ориентации масс. Однако эффект, на который он рассчитывал, оказался противоположным. Рассудок вписывал образы в традиционные воззрения, и новое "мирочувствование" угасало в рационализированных формах обыденного сознания. С одной стороны, образы "новой религии" Луначарского часто лишались общедоступности и непосредственности эмоционального воздействия. А с другой - размывались границы между философской теорией и мифологией обыденного сознания, что оставляло впечатление мистификации, под власть которой попал и сам автор. Богостроительские идеи оказались крайне неудачной формой решения проблемы формирования внутреннего мира личности, проблемы личностной обращенности философских идей. Значительно позже, критически оценивая свою попытку подвести народные массы к "истинам социализма" через "полупоэтическую публицистику", Луначарский назвал ее "ложным шагом"; проблему формирования практического миросозерцания невозможно решить созданием "адаптированной" философии.

Неудача "социального мифа" Луначарского позволила ему сформулировать ряд проблем. В частности, если есть философия как теоретическая система идей, и философия как практическая мудрость жизни, то в каких координатах сознания они действительно продолжают и развивают друг друга?

Отношения между индивидуумом и коллективом Луначарский содержательно определяет через практику (" совместный труд во времени и пространстве") и через чувство ("радости, солидарности, справедливости к роду, истории и т.п."). Идея таким образом понимаемого коллективизма подразумевала необходимость решения проблемы общечеловеческой организации труда как основы "истинной человеческой культуры".

Автором первой "всеобщей организационной науки" (тектологии) был А.А.Богданов (1873-1928) [1].

1 Богданов Александр Александрович (Малиновский) - философ, экономист, публицист, социал-демократ. Постоянный оппонент В.И.Ленина по философским и социально-культурным вопросам социалистических преобразований в России.

Он рассматривает три проблемы. Первая - системность мышления. В этом аспекте "тектология" Богданова по сути - современная формулировка вопроса о том, как наиболее целесообразно организовать комплекс элементов (реальных или идеальных). Он доказал, что организация свойственна явлениям неживой и живой природы, общества и мышления и, таким образом, имеет универсальный и объективный характер; что она связана с определенными, состоящими из элементов комплексами ("системами"), а также с управлением и активностью; что организованность может изменяться в сторону своего повышения ("организации") или понижения ("дезорганизации"). Все это позволяет установить ряд "тектологических законов", на основе которых можно управлять настоящим и успешно прогнозировать будущее.

Вторая проблема - производство, в котором Богданов выделяет три уровня: технологический (отношения "системы - окружающей среды ", человека и природы); экономический (отношения между людьми, т.е. - элементов внутри комплекса); идеологический (идеи, нормы, обычаи с точки зрения их содействия организации производства). Между тремя уровнями существует упорядоченная взаимосвязь: технология задает параметры экономики и обе обуславливают идеологию, которая, однажды возникнув, влияет и на технику, и на экономику.

Третья проблема - системность культуры. Богданов стремится к поискам факторов, стабилизирующих и развивающих культуру. Если в целях приближения к социализму изменить только экономику, то культура, считал Богданов, спонтанно будет воспроизводить прошлую духовную структуру общества. Поэтому преодоление отчуждения пролетариата невозможно без развития его собственной культуры. Без этого самые кардинальные политические изменения, по его убеждению, малопродуктивны. С точки зрения Богданова, культура задает социальную инфраструктуру и является "каркасом" взаимоотношений человека с обществом. Поэтому революционные изменения в обществе возможны с установлением не политической, а культурной гегемонии пролетариата. Следовательно, революционная ситуация, т.е. условия для взятия власти, возникает только тогда, когда прогрессивный класс превзошел правящий по уровню культуры и научился управлять целостной системой. Чтобы культивировать новые ценности и отношения, социальной опорой которых признавался пролетариат, Богданов организовал первые "пролетарские университеты" - школу на о. Капри (1909), а также в г. Болонье (1910-1911). Движение за пролетарскую культуру ("пролеткульт") как единственный гарант социалистического пути развития вызвало резкое его неприятие ортодоксальным большевизмом и было в конце концов упразднено. Но Богдановым были заложены первые основания марксистской контркультуры, которая продолжала существовать до середины 30-х годов. Идеи Богданова - не просто модификация марксизма, но совершенно иная концептуализация общества, социальной стратификации, идеологии, культуры. Социокультурная рефлексия Богданова во многом оказалась близкой современной структуралистской концепции.

"Абсолютная мифология" А.Ф.Лосева

События начала XX века (революция, гражданская война в России, социальное переустройство общества и последствия этого) А.Ф.Лосев (1893-1988) оценивал как процесс и результат мифологического хаоса в общественном сознании, стремящемся создать некий социально-ценный гибрид из компонентов разных мифологий и утопических стремлений к всеобщему счастью, к земному раю. С точки зрения Лосева [1] - не экономика, не наука, не идеология, не политика, не искусство и не церковь управляют историей: они сами в своем становлении и изменении управляются мифологическими силами, которые отражают различные варианты совмещения в личности ее одновременных стремлений к вечному и преходящему.

1 Далеко не полный список его работ включает свыше шестисот наименований. Среди них "Диалектика мифа". М., 1930; "Философия имени". М., 1926; "История античной эстетики" в 8 тт. 1963-1994 и др.

Признание тотальности мифологии, в которой живет человек, по Лосеву, вовсе не означает фатальной обреченности на несвободу воли. Напротив, мыслитель стремится помочь человеку решить задачу обретения своего подлинного места в бытии, дать ему чувство устойчивости, не раствориться в мире. Так появляются центральные категории его философии - жизнь, диалектика, миф. Строго говоря, это даже не понятия, а символы. Отказываясь от традиционного теоретического метаязыка, на который раньше "переписывалось" сознание, жизнь человека, мир его потребного будущего, Лосев прибегает к тому типу описания, который он сам же называл символическим - как альтернативу естественно-научному.

Концепция Лосева отличается от подходов, сложившихся в русской религиозной философии. Там двойственность материального и духовного примиряется в лице Иисуса Христа, затем, как утверждал В. Соловьев, "эта истина овладела людьми, но люди ею пока не овладели". Лосев же исходит из уже осуществленного единства, неразрывной связи идеи и вещи, человека и мира, которая воплощается в понятии "жизнь". Только на этом пути можно решать вопросы свободы и необходимости, вечности и смерти, рая и ада. Именно в этом изначальном единстве заключено напряжение самой жизни реально живущего человека, драматизм человеческого существования: "противоречие есть жизнь и жизнь есть противоречие, ждущее синтеза". Лосев идет не от абстрактного гносеологического субъекта, а от человека, погруженного в жизнь, т.е. "жизненного субъекта", для которого существуют некоторые жизненные очевидности, делающие его жизнь осмысленной и не позволяющие "погрузиться в хаос и безумие". Именно в таком подходе к человеку неклассичность Лосева: человек вначале живет, а потом решает то, что задается жизнью. Это значит, что человек изначально живет в мифе. И лосевская диалектика решает не традиционные вопросы импульсов, механизмов, направленности развития. Она - "жизненная диалектика" как "подлинный и единственно возможный философский реализм. В основе такой человеческой диалектики вечного блаженства и вечных страданий пять, казалось бы, простых категорий - "личности, жизни, сердца, вечности и символа". В этом также отличие Лосева. Прошлая философия ставила человека в противоречивую ситуацию и заставляла его мучительно думать, выбирать "или-или". Диалектика Лосева имеет особый смысл: она помогает человеку не выбирать, но - жить в противоречиях.

По сути дела у него речь идет о двух типах, уровнях диалектики. Во-первых, диалектика - "всегда непосредственное знание... это самое простое, живое и жизненное, непосредственное восприятие". Иными словами, это "первичная" диалектика, устанавливающая ту гармонию бытия, которая необходима, чтобы жить. Но человеку, прошедшему искус разделения субъекта и объекта, духа и материи, мира и самого человека, необходим иной синтез - понятийный. Здесь-то и появляется новое понимание диалектики: это попытка не только найти разрешение противоречий, но и показать, в чем жизненный исток противоречий и почему человеку надо их разрешать. " Диалектика не только " захватывает " вещи, но она и есть сами вещи в их смысловом саморазвитии" [1]. Перефразируя Лосева, можно утверждать: если человек в этом мире глух и нем, то и сам мир будет тьмой и безумен. Сама исходная первичная жизненная интуиция (первичная диалектика) требует духовно-смыслового оформления мира. Человек, "обживая" мир, в котором живет, превращая его " в свой дом, придавая ему уют, тем самым преодолевает судьбу и смерть". Улавливание ритма жизни, оформление и осмысление жизни на основе диалектики, как "непосредственной основе жизни", на деле есть развертывание диалектической мифологии.

1 Лосев А.Ф. Мифология. Философия. Культура. М., 1991. С. 239, 241.

Диалектика Лосева - постоянно развивающийся "смысловой" синтез в сознании человека и одновременно это как бы теория, объясняющая, в чем исток его жизни. Как диалектика мифологической реальности, по сути своей она ближе к Платону, но пользуется Лосев категориальной сеткой Гегеля, усиливая ее понятиями античной философии и святоотеческого богословия. У Лосева миф диалектичен, а диалектика мифологична, и в этом также заключено два смысла "абсолютной мифологии" Лосева. Образно говоря, живя в этом мире, человек может построить свой "дом" (уютный миф), в котором он будет отгорожен от всего мира. Но можно обрести уютный дом и в универсуме. Третьего здесь не дано. Человек обречен жить в мифе и за его рамки выйти не может. Но какой это будет миф: или замыкающий на себя, своих близких и "родные вещи" (миф человека повседневности, "первичный миф"), или другой миф, тот, что связывает человека с общим, миф возвышающий, дающий силы, мужество и благородство быть Человеком универсума в этом обездушенном мире? Лосев считает, что только через любовь к общему, к идее человек начинает чувствовать себя смысловым центром мира, он отталкивается от повседневности и ее преодолевает. В этом и заключен абсолютизм мифологии Лосева. Философия в такой ситуации меняет свою направленность. Основной ее проблемой становится рефлексия о возможных и оптимальных структурах индивидуального человеческого бытия в универсуме. Собственно, этому и были посвящены почти все работы Лосева по философии и эстетике.

Интерпретация диалектического мифа позволяет приблизиться к пониманию специфики используемых Лосевым категорий, которые не носят абстрактно-логический характер, а являются "выразительными формами", т.е. - символами (родина, жизнь, смерть, жертва, страдания, радость и т.п.), в которых вечное и временное "синтезированы в фигурную вечность". По неоднократному определению самого Лосева, указанные выразительные формы входят в предмет эстетики, предполагающий "прежде всего такую внутреннюю жизнь предмета, которая обязательно дана и внешне, и такое внешнее оформление предмета, которое дало бы нам возможность непосредственно видеть и его внутреннюю жизнь". Кажется парадоксом, что предмет философии им определяется почти так же: "Философия есть неразличимое тождество идеи и материи... воспринимаемое чувственно, чувственными формами" [1]. Так что же представляют многотомные работы Лосева - эстетику или философию? Ответ достаточно определен: предельно общие категории-символы, которые несли в себе мысль Лосева, привели к единственно возможному результату: философия его стала эстетической, а эстетика философской. Лосев писал по этому поводу: эстетика есть не внешнее украшение жизни, но ее организация и теория этой жизни, т.е. - "философия в ее предельной целостности". В основе же этого синтеза: Жизнь реально живущего в истории Человека, Диалектика и Миф.

1 Лосев А.Ф. История античной эстетики. М., 1992. С12.

Не следует думать, что цель Лосева - погрузить человека в очередной современный миф - у нас их сейчас слишком много. Как раз современная мифология (политическая, экономическая, идеологическая, технократическая и т.п.) является свидетельством и результатом распада универсальности мира и создания множества удобных индивидуально разъятых мифов, закрепляющих атомарность человеческого сообщества. До диалектической мифологии Лосева можно подняться лишь с помощью значительного интеллектуального усилия. Этот миф интеллектуала XX века является возвратом человека на новый виток развития культуры, к универсализму античности.

Философия сознания М.К.Мамардашвили

Концепцию философского сознания как выражения спонтанности личности, как духовной деятельности, воспроизводящей в человеке то, что является в нем специфически человеческим развивал М.К.Мамардашвили (1930-1990). В известном смысле его работы ("Как я понимаю философию". М., 1990; "Лекции о Прусте", М., 1995; "Лекции по античной философии", М., 1997; "Кантианские вариации", М., 1997;

"Психологическая топология пути", С-Петербург, 1997 и др.) - это построение концепции философии как формы индивидуального самосознания в его предельном выражении и одновременно - сама "реальная философия", "философский акт", который как бы встроен, инкорпорирован в режим выполнения человеком своих сознательных духовных целей и жизни. Неоднократно разъясняя свою мысль, Мамардашвили подчеркивает: все человеческие изобретения, институты, нравственные нормы, мысленные образования, все, что содержится в человеческой памяти и передается культурой, есть совершенно особые вещи, которые сами по себе не живут, в отличие, скажем, от деревьев. Дерево, как известно, воспроизводится природой. А вот даже простейшая норма, или, скажем, политическая норма, юридическая и т.п., жива только в той мере, в какой постоянно воспроизводится внутреннее условие ее существования, которое само не является нормой. Условие, состоявшее в том, чтобы в каждый момент достаточно большое количество людей ценой собственного труда, страданий, риска, ценой собственной жизни шло на то, чтобы эта норма или определенный институт были. Тогда эти вещи длятся. Обыденное сознание, как правило, считает дление во времени исторических, человеческих вещей само собой разумеющимся. Что они пребывают или живут точно так же, как, скажем, деревья, камни и реки. Но они не живут так. "И если мы это теперь понимаем, то начнем понимать и другое. То есть чем занимается философия".

Особенности индивидуального самосознания Мамардашвили представил как "связь понимания": "Все мы живем, прислоняясь к теплу непосредственно нам доступной человеческой связи, взаимному пониманию, чаще всего неформальному". Сгущая, концентрируя, наполняя жизненным смыслом идеи семантической концепции личности, Мамардашвили строит "отрицательную онтологию" личности в ее способности отказаться от мира, с которым она срослась. "Непосредственная человечность", данность человека самому себе в его антропологических свойствах - "это первое, что мешает человеку мыслить, что отгораживает его, как экран, от самого себя, от своего реального положения в мире и своего предназначения, призвания".

Реальный философский акт, присущий личности, - это "невербальное состояние активности", нахождение в пространстве собственного усилия: "трансцендирующего усилия, состоящего в способности поставить самого себя на предел, за которым в лицо глядит облик смерти, на предел, который символизирует для человека его способность или готовность расстаться с самим собой, каким он был к моменту события, расстаться со слепившейся с ним скорлупой".

Наряду с "реальной философией" - предпринимаемым человеческим существом ежедневным усилием, воспроизводящим человеческое в любых актах личностных деяний, - параллельно и рядом с ней существует "профессиональная философия, или философия учений и систем, вырабатывающая те понятия, с помощью которых эксплуатируются содержания реальной философии. Перевод живого невербального акта философствования как выражения спонтанного, свободного действия на язык философских категорий не есть простая рационализация, в которой умирает наше неповторимое бытие Я. Философия сохраняет связь с живым проявлением человеческой спонтанности, если ее язык рассматривать не как язык понятий, не как язык "строгой науки" с ее смысловой определенностью и предметной заданностью, но - как язык "предельных символов", в которых просвечивает трансцендентное, "всесвязность космического целого". Символизм фило- софского мышления открывает бесконечную возможность самоинтерпретации.

Концепция "отрицательной онтологии" (хотя такое определение, по логике автора, не более чем одна из символизации) дает способ сознания личностью себя как творческого начала, субъекта деятельности, "делает историю ответственным полем драмы человеческого существования".

Основное противоречие самосознания, являясь одновременно основной проблемой личности, ее "предназначения", - это способность "поместить себя в свою мысль". Не в том смысле, что необходимо "правильно", адекватно отразить свое Я в образе Я, но - в смысле быть способным к жизненной интерпретации своей мысли о себе, способным сделать мысль о себе - собою, способным мысль о свободе воплотить в свободный поступок, мысль о добре - в акт добра. Философская символизация как некая "пауза недеяния" оказывается посредником между невербальным актом выхода за пределы "непосредственной человечности" и поступком как ценностно-ориентированным действием.

Именно это опосредование проявлений человеческой спонтанности предельными культурными символами блага, красоты, справедливости, добра, истины и характеризует самосознание как социальный в широком смысле феномен. Это хороню понимали древние, считает Мамардашвили. Не случайно они в один "шаг" философского размышления соединяли истину, добро и красоту. Это не было, как известно, соединением дисциплин, а "было выражением самой природы, самого вот такого странного способа человеческого бытия, где бытие есть в той мере, в какой есть понимание бытия в самом бытии и усилие по его поддержанию и воспроизводству".

Феномен философии сознания М.К.Мамардашвили удивителен своей открытостью, незавершенностью. С его идеями можно вступать в общение, диалог, находя в них каждый раз нечто новое, совершенно неожиданно вдруг высветляющее новые пути к решению классических проблем философии.

Рекомендуемая литература

1. Зенъковский В.Н. История русской философии в двух томах. М., 1991.
2. Левицкий СА. Очерки по истории русской философии. М., 1996.
3. Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991.
4. Бобков К.В., Шевцов Е.В. Символ и духовный опыт православия. М., 1996.
5. Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989.
6. Богданов АА. Всеобщая организационная наука (тектология). Ч. 1 - 2. М., 1913-1917; Ч.З. Берлин, Пг., М., 1922.
7. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений, В 30 тт. М., 1981.
8. Киреевский И.В. Избранные статьи. М., 1984.
9. Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1981.
10. Луначарский А.В. Этюды критические и полемические. М., 1905.
11. Мамардашвили М.К. Необходимость себя. М., 1996.
12. О великом инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1991.
13. Памятники литературы Древней Руси. М., 1978.
14. Соловьев B.C. Сочинения в двух томах. М., 1993.
15. Толстой Л.Н. Статьи об искусстве и литературе. // Толстой Л.Н. Собр. соч. В 20 тт. Т.15. М., 1964.
16. Хомяков А.С. Сочинения. М., 1989.
17. Чернышевский Н.Г. Антропологический принцип в философии. Эстетические отношения искусства к действительности. // Чернышевский Н.Г. Избранные эстетические произведения. М., 1974.

Содержание

Дальше