Ошибочные действия (окончание)
Введение в психоанализ З. Фрейд
Уважаемые дамы и господа! В результате наших прошлых бесед мы пришли к
выводу, что ошибочные действия имеют смысл -- это мы и возьмем за основу
наших дальнейших исследований. Следует еще раз подчеркнуть, что мы не
утверждаем -- да и для наших целей нет в этом никакой необходимости, -- что
любое ошибочное действие имеет смысл, хотя это кажется мне весьма вероятным.
Нам достаточно того, что такой смысл обнаруживается относительно часто в
различных формах ошибочных действий. В этом отношении эти различные формы
предполагают и различные объяснения: при оговорке, описке и т. д. могут
встречаться случаи чисто физиологического характера, в случаях же забывания
имен, намерений, запрятывания предметов и т. д. я едва ли соглашусь с таким
объяснением. Затеривание, по всей вероятности, может произойти и нечаянно.
Встречающиеся в жизни ошибки (Irrtьmer) вообще только отчасти подлежат
нашему рассмотрению. Все это следует иметь в виду также и в том случае,
когда мы исходим из положения, что ошибочные действия являются психическими
актами и возникают вследствие интерференции двух различных намерений.
Таков первый результат психоанализа. О существовании таких
интерференции и об их возможных следствиях, описанных выше, психология до
сих пор не знала. Мы значительно расширили мир психических явлений и
включили в область рассмотрения психологии феномены, которыми она раньше не
занималась.
Остановимся теперь кратко на утверждении, что ошибочные действия
являются "психическими актами". Является ли оно более содержательным, чем
первое наше положение, что они имеют смысл? Я думаю, нет; это второе
положение еще более неопределенно и может привести к недоразумениям. Иногда
все, что можно наблюдать в душевной жизни, называют психическим феноменом.
Важно выяснить, вызвано ли отдельное психическое явление непосредственно
физическими, органическими, материальными воздействиями, и тогда оно не
относится к области психологии, или оно обусловлено прежде всего другими
психическими процессами, за которыми скрывается, в свою очередь, ряд
органических причин. Именно в этом последнем смысле мы и понимаем явление,
называя его психическим процессом, поэтому целесообразнее выражаться так:
явление имеет содержание, смысл. Под смыслом мы понимаем значение,
намерение, тенденцию и место в ряду психических связей.
Есть целый ряд других явлений, очень близких к ошибочным действиям, к
которым это название, однако, уже не подходит. Мы называем их случайными и
симптоматическими действиями [Zufalls- und Symptomhandlungen]. Они тоже
носят характер не только немотивированных, незаметных и незначительных, но и
излишних действий. От ошибочных действий их отличает отсутствие второго
намерения, с которым сталкивалось бы первое и благодаря которому оно бы
нарушалось. С другой стороны, эти действия легко переходят в
жесты и движения, которые, по нашему мнению, выражают эмоции. К этим
случайным действиям относятся все кажущиеся бесцельными, выполняемые как бы
играя манипуляции с одеждой, частями тела, предметами, которые мы то берем,
то оставляем, а также мелодии, которые мы напеваем про себя. Я убежден, что
все эти явления полны смысла и их можно толковать так же, как и ошибочные
действия, что они являются некоторым знаком других, более важных душевных
процессов и сами относятся к полноценным психическим актам. Но я не
собираюсь останавливаться на этой новой области психических явлений, а
вернусь к ошибочным действиям, так как они позволяют с большей точностью
поставить важные для психоанализа вопросы.
В области ошибочных действий самыми интересными вопросами, которые мы
поставили, но пока оставили без ответа, являются следующие: мы сказали, что
ошибочные действия возникают в результате наложения друг на друга двух
различных намерений, из которых одно можно назвать нарушенным (gestцrte), а
другое нарушающим (stцrende). Нарушенные намерения не представляют собой
проблему, а вот о другой группе мы хотели бы знать, во-первых, что это за
намерения, выступающие как помеха для другой группы, и, во-вторых, каковы их
отношения друг к другу.
Разрешите мне опять взять в качестве примера для всех видов ошибочных
действий оговорку и ответить сначала на второй вопрос, прежде чем я отвечу
на первый.
При оговорке нарушающее намерение может иметь отношение к содержанию
нарушенного намерения, тогда оговорка содержит противоречие, поправку или
дополнение к нему. В менее же ясных и более интересных случаях нарушающее
намерение по содержанию не имеет с нарушенным ничего общего.
Подтверждения отношениям первого рода мы без труда найдем в уже
знакомых и им подобных примерах. Почти во всех случаях оговорок нарушающее
намерение выражает противоположное содержание по отношению к нарушенному,
ошибочное действие представляет собой конфликт между двумя несогласованными
стремлениями. Я объявляю заседание открытым, но хотел бы его закрыть --
таков смысл оговорки президента. Политическая газета, которую обвиняли в
продажности, защищается в статье, которая должна заканчиваться словами:
"Наши читатели могут засвидетельствовать, как мы всегда совершенно
бескорыстно выступали на благо общества". Но редактор, составлявший эту
статью, ошибся и написал "корыстно". Он, видимо, думал: хотя я и должен
написать так, но я знаю, что это ложь. Народный представитель, призванный
говорить кайзеру беспощадную (rьckhaltlos) правду, прислушавшись к
внутреннему голосу, который как бы говорит: а не слишком ли ты смел? --
делает оговорку -- слово rьckhaltlos [беспощадный] превращается в
rьckgratlos [бесхребетный].( В немецком рейхстаге, ноябрь 1908 г.)
В уже известных вам примерах, когда оговорка производит впечатление
стяжения и сокращения слов, появляются поправки, дополнения и продолжения
высказывания, в которых, наряду с первой, находит свое проявление и вторая
тенденция. "Тут обнаружились (zum Vorschein kommen) факты, а лучше уж прямо
сказать: свинства (Schweinereien)", -- итак, возникает оговорка: es sind
Dinge zum Vorschwein gekommen. "Людей, которые это понимают, можно сосчитать
по пальцам одной руки", но в действительности есть только один человек,
который это понимает, в результате получается: сосчитать по одному пальцу.
Или "мой муж может есть и пить, что он хочет". Но разве я потерплю, чтобы он
что-то хотел, вот и выходит: он может есть и пить все, что я хочу.
Во всех этих случаях оговорка либо возникает из содержания нарушенного
намерения, либо она связана с этим содержанием.
Другой вид отношения между двумя борющимися намерениями производит
весьма странное впечатление. Если нарушающее намерение не имеет ничего
общего с содержанием нарушенного, то откуда же оно берется и почему
появляется в определенном месте как помеха? Наблюдения, которые только и
могут дать на это ответ, показывают, что помеха вызывается тем ходом мыслей,
которые незадолго до того занимали человека и проявились теперь таким
образом независимо от того, выразились ли они в речи или нет. Эту помеху
действительно можно назвать отзвуком, однако не обязательно отзвуком
произнесенных слов. Здесь тоже существует ассоциативная связь между
нарушающим и нарушенным намерением, но она не скрывается в содержании, а
устанавливается искусственно, часто весьма окольными путями.
Приведу простой пример из собственных наблюдений. Однажды я встретился
у нас в горах у доломитовых пещер с двумя одетыми по-туристски дамами. Я
прошел с ними немного, и мы поговорили о прелестях и трудностях туристского
образа жизни. Одна из дам согласилась, что такое времяпрепровождение имеет
свои неудобства. "Действительно, -- говорит она, -- очень неприятно целый
день шагать по солнцепеку, когда кофта и рубашка совершенно мокры от пота".
В этом предложении она делает маленькую заминку и продолжает: "Когда
приходишь nach Hose [домой, но вместо Hause употреблено слово Hose --
панталоны] и есть возможность переодеться.". Мы эту оговорку не
анализировали, но я думаю, вы ее легко поймете. Дама имела намерение
продолжить перечисление и сказать: кофту, рубашку и панталоны. Из
соображений благопристойности слово панталоны не было употреблено,
но в следующем предложении, совершенно независимом по содержанию,
непроизнесенное слово появляется в виде искажения, сходного по звучанию со
словом Hause.
Ну а теперь, наконец, мы можем перейти к вопросу, который все
откладывали: что это за намерения, которые таким необычным образом
проявляются в качестве помех? Разумеется, они весьма различны, но мы найдем
в них и общее. Изучив целый ряд примеров, мы можем выделить три группы. К
первой группе относятся случаи, в которых говорящему известно нарушающее
намерение и он чувствовал его перед оговоркой. Так, в оговорке "Vorschwein"
говорящий не только не отрицает осуждения определенных фактов, но признается
в намерении, от которого он потом отказался, произнести слово
"Schweinereien" [свинства]. Вторую группу составляют случаи, когда говорящий
тоже признает нарушающее намерение, но не подозревает, что оно стало
активным непосредственно перед оговоркой. Он соглашается с нашим
толкованием, но в известной степени удивлен им. Примеры такого рода легче
найти в других ошибочных действиях, чем в оговорках. К третьей группе
относятся случаи, когда сделавший оговорку энергично отвергает наше
толкование нарушающего намерения; он не только оспаривает тот факт, что
данное намерение побудило его к оговорке, но утверждает, что оно ему
совершенно чуждо. Вспомним случай с "auf stoЯen" (отрыгнуть вместо
чокнуться), и тот прямо-таки невежливый отпор, который я получил от оратора,
когда хотел истолковать нарушающее намерение. Как вы помните, мы не пришли к
единому мнению в понимании этих случаев. Я бы пропустил мимо ушей возражения
оратора, произносившего тост, продолжая придерживаться своего толкования, в
то время как вы, полагаю, остаетесь под впечатлением его отповеди и
подумаете,
не лучше ли отказаться от такого толкования ошибочных действий и
считать их чисто физиологическими актами, как это было принято до
психоанализа. Могу понять, что вас пугает. Мое толкование предполагает, что
у говорящего могут проявиться намерения, о которых он сам ничего не знает,
но о которых я могу узнать на основании косвенных улик. Вас останавливает
новизна и серьезность моего предположения. Понимаю и признаю пока вашу
правоту. Но вот что мы можем установить: если вы хотите последовательно
придерживаться определенного воззрения на ошибочные действия, правильность
которого доказана таким большим количеством примеров, то вам придется
согласиться и с этим странным предположением. Если же вы не можете решиться
на это, то вам нужно отказаться от всего, что вы уже знаете об ошибочных
действиях.
Но остановимся пока на том, что объединяет все три группы, что общего в
механизме этих оговорок. К счастью, это не вызывает сомнений. В первых двух
группах нарушающее намерение признается самим говорящим; в первом случае к
этому прибавляется еще то, что это намерение проявляется непосредственно
перед оговоркой. Но в обоих случаях это намерение оттесняется. Говорящий
решил не допустить его выражения в речи, и тогда произошла оговорка, т. е.
оттесненное намерение все-таки проявилось против его воли, изменив выражение
допущенного им намерения, смешавшись с ним или даже полностью заменив его.
Таков механизм оговорки.
С этой точки зрения мне так же нетрудно полностью согласовать процесс
оговорок, относящихся к третьей группе, с вышеописанным механизмом. Для
этого мне нужно только предположить, что эти три группы отличаются друг от
друга разной степенью оттеснения нарушающего намерения. В первой группе это
намерение очевидно, оно дает о себе знать говорящему еще до высказывания;
только после того, как оно отвергнуто, оно возмещает себя в оговорке. Во
второй группе нарушающее намерение оттесняется еще дальше, перед
высказыванием говорящий его уже не замечает. Удивительно то, что это никоим
образом не мешает ему быть причиной оговорки! Но тем легче нам объяснить
происхождение оговорок третьей группы. Я беру на себя смелость предположить,
что в ошибочном действии может проявиться еще одна тенденция, которая давно,
может быть, очень давно оттеснена, говорящий не замечает ее и как раз
поэтому отрицает. Но оставим пока эту последнюю проблему; из других случаев
вы должны сделать вывод, что подавление имеющегося намерения что-либо
сказать является непременным условием возникновения оговорки.
Теперь мы можем утверждать, что продвинулись еще дальше в понимании
ошибочных действий. Мы не только знаем, что они являются психическими
актами, в которых можно усмотреть смысл и намерение, что они возникают
благодаря наложению друг на друга двух различных намерений, но, кроме того,
что одно из этих намерений подвергается оттеснению, его выполнение не
допускается и в результате оно проявляется в нарушении другого намерения.
Нужно сначала помешать ему самому, чтобы оно могло стать помехой. Полное
объяснение феноменов, называемых ошибочными действиями, этим, конечно, еще
не достигается. Сразу же встают другие вопросы, и вообще кажется, чем дальше
мы продвигаемся в понимании ошибочных действий, тем больше поводов для новых
вопросов. Мы можем, например, спросить: почему все это не происходит намного
проще? Если есть тенденция оттеснить определенное намерение вместо того,
чтобы его выполнить, то это оттеснение должно происходить таким образом,
чтобы это намерение вообще не получило выражения или же оттеснение могло бы
не удасться вовсе и оттесненное намерение выразилось бы полностью. Ошибочные
действия, однако, представляют собой компромиссы, они означают полуудачу и
полунеудачу для каждого из двух намерений; поставленное под угрозу намерение
не может быть ни полностью подавлено, ни всецело проявлено, за исключением
отдельных случаев. Мы можем предполагать, что для осуществления таких
интерференции или компромиссов необходимы особые условия, но мы не можем
даже представить себе их характер. Я также не думаю, что мы могли бы
обнаружить эти неизвестные нам отношения при дальнейших более глубоких
исследованиях ошибочных действий. Гораздо более необходимым мы считаем
изучение других темных областей душевной жизни; и только аналогии с теми
явлениями, которые мы найдем в этих исследованиях, позволят нам сделать те
предположения, которые необходимы для лучшего понимания ошибочных действий.
И еще одно! Есть определенная опасность в работе с малозначительными
психическими проявлениями, какими приходится заниматься нам. Существует
душевное заболевание, комбинаторная паранойя, при которой [больные]
бесконечно долго могут заниматься оценкой таких малозначительных признаков,
но я не поручусь, что при этом [они] делают правильные выводы. От такой
опасности нас может уберечь только широкая база наблюдений, повторяемость
сходных заключений из самых различных областей психической жизни.
На этом мы прервем анализ ошибочных действий. Но я хотел бы
предупредить вас об одном: запомните, пожалуйста, метод анализа этих
феноменов. На их примере вы можете увидеть, каковы цели наших
психологических исследований. Мы хотим не просто описывать и
классифицировать явления, а стремимся понять их как проявление борьбы
душевных сил, как
выражение целенаправленных тенденций, которые работают согласно друг с
другом или друг против друга. Мы придерживаемся динамического понимания
психических явлений. С нашей точки зрения, воспринимаемые феномены должны
уступить место только предполагаемым стремлениям.
Итак, мы будем углубляться в проблему ошибочных действий, но бросим
беглый взгляд на эту область во всей ее широте, здесь мы встретим и уже
знакомое, и кое-что новое. Мы по-прежнему будем придерживаться уже принятого
вначале деления на три группы оговорок, а также описок, очиток, ослышек,
забывания с его подвидами в зависимости от забытого объекта (имени
собственного, чужих слов, намерений, впечатлений) и захватывания "по
ошибке", запрятывания, затеривания вещей. Ошибки-заблуждения (Irrtьmer),
насколько они попадают в поле нашего внимания, относятся частично к
забыванию, частично к действию "по ошибке" (Vergreifen).
Об оговорке мы уже говорили довольно подробно, и все-таки кое-что можно
добавить. К оговорке присоединяются менее значительные аффективные явления,
которые
небезынтересны для нас. Никто не любит оговариваться, часто оговорившийся не
слышит собственной оговорки, но никогда не пропустит чужой. Оговорки даже в
известном смысле заразительны, довольно трудно обсуждать оговорки и не
сделать их самому. Самые незначительные формы оговорок, которые не могут
дать никакого особого объяснения стоящих за ними психических процессов,
нетрудно разгадать в отношении их мотивации. Если кто-то произносит кратко
долгий гласный вследствие чем-то мотивированного нарушения, проявившегося в
произношении данного слова, то следующую за ней краткую гласную он
произносит долго и делает новую оговорку, компенсируя этим предыдущую. То же
самое происходит, когда нечисто и небрежно произносится дифтонг, например,
еu или oi как ei; желая исправить ошибку, человек меняет в следующем месте
ei на еu или oi. При этом, по-видимому, имеет значение мнение собеседника,
который не должен подумать, что говорящему безразлично, как он пользуется
родным языком. Второе компенсирующее искажение как раз направлено на то,
чтобы обратить внимание слушателя на первую ошибку и показать ему, что
говоривший сам ее заметил. Самыми частыми, простыми и малозначительными
случаями оговорок являются стяжения и предвосхищения, которые проявляются в
несущественных частях речи. В более длинном предложении оговариваются,
например, таким образом, что последнее слово предполагаемого высказывания
звучит раньше времени. Это производит впечатление определенного нетерпения,
желания поскорее закончить предложение и свидетельствует об известном
противоборствующем стремлении по отношению к этому предложению или против
всей речи вообще. Таким образом, мы приближаемся к пограничным случаям, в
которых различия между психоаналитическим и обычным физиологическим
пониманием оговорки стираются. Мы предполагаем, что в этих случаях имеется
нарушающая речевое намерение тенденция, но она может только намекнуть на
свое существование, не выразив собственного намерения. Нарушение, которое
она вызывает, является следствием каких-то звуковых или ассоциативных
влияний, которые можно понимать как отвлечение внимания от речевого
намерения. Но ни это отвлечение внимания, ни ставшие действенными
ассоциативные влияния не объясняют сущности процесса. Они только указывают
на существование нарушающей речевое намерение тенденции, природу которой,
однако, нельзя определить по ее проявлениям, как это удается сделать во всех
более ярко выраженных случаях оговорки.
Описка (Verschreiben), к которой я теперь перехожу, настолько
аналогична оговорке, что ничего принципиально нового от ее изучения ждать не
приходится. Хотя, может быть, некоторые дополнения мы и внесем. Столь
распространенные описки, стяжения, появление впереди дальше стоящих,
особенно последних слов свидетельствуют опять-таки об общем нежелании писать
и о нетерпении; более ярко выраженные случаи описки позволяют обнаружить
характер и намерение нарушающей тенденции. Когда в письме обнаруживается
описка, можно признать, что у пишущего не все было в порядке, но не всегда
определишь, что именно его волновало. Сделавший описку, так же как и
оговорку, часто не замечает ее. Примечательно следующее наблюдение: есть
люди, которые обычно перед отправлением перечитывают написанное письмо. У
других такой привычки нет; но если они, однако, сделают это в виде
исключения, то всегда получают возможность найти описку и исправить ее. Как
это объяснить? Складывается впечатление, будто эти люди все же знают, что
они сделали описку. Можно ли это в действительности предположить?
С практическим значением описки связана одна интересная проблема. Вы,
может быть, знаете случай убийцы X., который, выдавая себя за бактериолога,
доставал из научно-исследовательского института по разведению культур
чрезвычайно опасных для жизни возбудителей болезней и употреблял их для
устранения таким "современным" способом близких людей со своего пути.
Однажды он пожаловался руководству одного из таких институтов на
недейственность присланных ему культур, но при этом допустил ошибку и вместо
слов "при моих опытах с мышами или морскими свинками" написал "при моих
опытах с людьми". Эта описка бросилась в глаза врачам института, но они,
насколько я знаю, не сделали из этого никаких выводов. Ну, а как вы думаете?
Могли бы врачи признать описку за признание и возбудить следствие, благодаря
чему можно было бы своевременно предупредить преступление? Не послужило ли в
данном случае незнание нашего толкования ошибочных действий причиной такого
практически важного упущения? Полагаю, однако, что какой бы подозрительной
не показалась мне такая описка, использовать ее в качестве прямой улики
мешает одно важное обстоятельство. Все ведь не так-то просто. Описка -- это,
конечно, улика, но самой по себе ее еще недостаточно для начала следствия.
Описка действительно указывает на то, что человека могла занимать мысль о
заражении людей, но она не позволяет утверждать, носит ли эта мысль характер
явного злого умысла или практически безобидной фантазии. Вполне возможно,
что человек, допустивший такую описку, будет отрицать эту фантазию с полным
субъективным правом и считать
ее совершенно чуждой для себя. Когда мы в дальнейшем будем разбирать
различие между психической и материальной реальностью, вы еще лучше сможете
понять эту возможность. В данном же случае ошибочное действие приобрело
впоследствии непредвиденное значение.
При очитке мы имеем дело с психической ситуацией, явно отличной от
ситуации, в которой происходят оговорки и описки. Одна из двух конкурирующих
тенденций заменяется здесь сенсорным возбуждением и, возможно, поэтому менее
устойчива. То, что следует прочитать, в отличие от того, что намереваешься
написать, не является ведь собственным продуктом психической жизни
читающего. В большинстве случаев очитка заключается в полной замене одного
слова другим. Слово, которое нужно прочесть, заменяется другим, причем не
требуется, чтобы текст был связан с результатом очитки по содержанию, как
правило, замена происходит на основе словесной аналогии. Пример Лихтенберга
-- Агамемнон вместо angenommen -- самый лучший из этой группы. Если мы хотим
узнать нарушающую тенденцию, вызывающую очитку, следует оставить в стороне
неправильно прочитанный текст, а подвергнуть аналитическому исследованию два
момента: какая мысль пришла в голову читавшему непосредственно перед очиткой
и в какой ситуации она происходит. Иногда знания этой ситуации достаточно
для объяснения очитки. Например, некто бродит по незнакомому городу,
испытывая естественную нужду, и на большой вывеске первого этажа читает
клозет (Klosetthaus). Не успев удивиться тому, что вывеска висит слишком
высоко, он убеждается, что следует читать корсеты (Korsetthaus). В других
случаях очиток, независимых от содержания текста, наоборот, необходим
тщательный анализ, который нельзя провести, не зная технических приемов
психоанализа и не доверяя им. Но в большинстве случаев объяснить очитку
нетрудно. По
замененному слову в примере с Агамемноном ясен круг мыслей, из-за которых
возникло нарушение. Во время этой войны, например, названия городов, имена
полководцев и военные выражения весьма часто вычитывают везде, где только
встречается хоть какое-нибудь похожее слово. То, что занимательно и
интересно, заменяет чуждое и неинтересное. Остатки [предшествующих] мыслей
затрудняют новое восприятие.
При очитке достаточно часто встречаются случаи другого рода, в которых
сам текст вызывает нарушающую тенденцию, из-за которой он затем и
превращается в свою противоположность. Человек вынужден читать что-то для
него нежелательное, и анализ убеждает нас, что интенсивное желание
отвергнуть читаемое вызывает его изменение.
В ранее упомянутых более частых случаях очиток отсутствуют два фактора,
которые, по нашему мнению, играют важную роль в механизме ошибочных
действий: нет конфликта двух тенденций и оттеснения одной из них, которая
возмещает себя в ошибочном действии. Не то чтобы при очитке обнаруживалось
бы что-то совершенно противоположное, но важность содержания мысли,
приводящего к очитке, намного очевиднее, чем оттеснение, которому оно до
того подверглось. Именно оба этих фактора нагляднее всего выступают в
различных случаях ошибочных действий, выражающихся в забывании.
Забывание намерений как раз однозначно, его толкование, как мы уже
знаем, не оспаривается даже неспециалистами. Нарушающая намерение тенденция
всякий раз является противоположным намерением, нежеланием выполнить первое,
и нам остается только узнать, почему оно не выражается по-другому и менее
замаскированно. Но наличие этой противоположной воли несомненно. Иногда
даже удается узнать кое-что о мотивах, вынуждающих скрываться эту
противоположную волю, и всякий раз она достигает своей цели в ошибочном
действии, оставаясь скрытой, потому что была бы наверняка отклонена, если бы
выступила в виде открытого возражения. Если между намерением и его
выполнением происходит существенное изменение психической ситуации,
вследствие которого о выполнении намерения не может быть и речи, тогда
забывание намерения выходит за рамки ошибочного действия. Такое забывание не
удивляет; понятно, что было бы излишне вспоминать о намерении, оно выпало из
памяти на более или менее длительное время. Забывание намерения только тогда
можно считать ошибочным действием, если такое нарушение исключено.
Случаи забывания намерений в общем настолько однообразны и прозрачны,
что именно поэтому они не представляют никакого интереса для нашего
исследования. Однако кое-что новое в двух отношениях мы можем узнать, изучая
и это ошибочное действие. Мы отметили, что забывание, т. е. невыполнение
намерения, указывает на противоположную волю, враждебную этому намерению.
Это положение остается в силе, но противоположная воля, как показывают наши
исследования, может быть двух видов -- прямая и опосредованная. Что мы
понимаем под последней, лучше всего показать на некоторых примерах. Когда
покровитель забывает замолвить словечко за своего протеже, то это может
произойти потому, что он не очень интересуется своим протеже и у него нет
большой охоты просить за него. Именно в этом смысле протеже и понимает
забывчивость покровителя. Но ситуация может быть и сложнее. Противоположная
выполнению намерения воля может появиться у покровителя по
другой причине и проявить свое действие совсем в другом месте. Она
может не иметь к протеже никакого отношения, а быть направлена против
третьего лица, которое нужно просить. Вы видите теперь, какие сомнения
возникают и здесь в связи с практическим использованием нашего толкования.
Несмотря на правильное толкование забывания, протеже может проявить излишнюю
недоверчивость и несправедливость по отношению к своему покровителю. Или
если кто-нибудь забывает про свидание, назначенное другому, хотя сам и
намерен был явиться, то чаще всего это объясняется прямым отказом от встречи
с этим лицом. Но иногда анализ может обнаружить, что нарушающая тенденция
имеет отношение не к данному лицу, а направлена против места, где должно
состояться свидание, и связана с неприятным воспоминанием, которого забывший
хочет избежать. Или в случае, когда кто-то забывает отправить письмо,
противоположная тенденция может быть связана с содержанием самого письма; но
ведь совсем не исключено, что само по себе безобидное письмо вызывает
противоположную тенденцию только потому, что оно напоминает о другом, ранее
написанном письме, которое явилось поводом для прямого проявления
противоположной воли. Тогда можно сказать, что противоположная воля здесь
переносится с того прежнего письма, где она была оправданна, на данное, в
котором ей, собственно, нечему противоречить. Таким образом, вы видите, что,
пользуясь нашим хотя и правильным толкованием, следует проявлять
сдержанность и осторожность; то, что психологически тождественно, может быть
практически очень даже многозначно.
Подобные явления могут показаться вам очень необычными. Возможно, вы
склонны даже предположить, что эта "опосредованная" противоположная воля
характеризует уже какой-то патологический процесс.
Но смею вас заверить, что она проявляется у нормальных и здоровых
людей. Впрочем, прошу понять меня правильно. Я сам ни в коей мере не хочу
признавать наши аналитические толкования ненадежными. Вышеупомянутая
многозначность забывания намерения существует только до тех пор, пока мы не
подвергли случай анализу, а толкуем его только на основании наших общих
предположений. Если же мы проведем с соответствующим лицом анализ, то мы
узнаем с полной определенностью, была ли в данном случае прямая
противоположная воля или откуда она возникла.
Второй момент заключается в следующем: если мы в большинстве случаев
убеждаемся, что забывание намерений объясняется противоположной волей, то
попробуем распространить это положение на другой ряд случаев, когда
анализируемое лицо не признает, а отрицает открытую нами противоположную
волю. Возьмем в качестве примеров очень часто встречающиеся случаи, когда
забывают вернуть взятые на время книги, оплатить счета или долги. Мы будем
настолько смелы, что скажем забывшему, как бы он это ни отрицал, что у него
было намерение оставить книги себе и не оплатить долги, иначе его поведение
объяснить нельзя, он имел намерение, но только ничего не знал о нем; нам,
однако, достаточно того, что его выдало забывание. Он может, конечно,
возразить, что это была всего лишь забывчивость. Теперь вы узнаете ситуацию,
в которой мы уже однажды оказались. Если мы хотим последовательно проводить
наши толкования ошибочных действий, которые оправдали себя на разнообразных
примерах, то мы неизбежно придем к предположению, что у человека есть
намерения, которые могут действовать независимо от того, знает он о них или
нет. Но, утверждая это, мы вступаем в противоречие со всеми господствующими
и в жизни, и в психологии взглядами.
Забывание имен собственных и иностранных названий, а также иностранных
слов тоже можно свести к противоположному намерению, которое прямо или
косвенно направлено против соответствующего названия. Некоторые примеры
такой прямой неприязни я уже приводил ранее. Но косвенные причины здесь
особенно часты и требуют, как правило, для их установления тщательного
анализа. Так, например, сейчас, во время войны, которая вынудила нас
отказаться от многих прежних симпатий, в силу каких-то очень странных связей
пострадала также память на имена собственные. Недавно со мной произошел
случай, когда я не мог вспомнить название безобидного моравского города
Бизенц, и анализ показал, что причиной была не прямая враждебность, а
созвучие с названием палаццо Бизенци в Орвието, где я раньше неоднократно
жил. Мотивом тенденции, направленной против восстановления названия в
памяти, здесь впервые выступает принцип, который впоследствии обнаружит свое
чрезвычайно большое значение для определения причин невротических симптомов:
отказ памяти вспоминать то, что связано с неприятными ощущениями, и [Вновь
переживать это неудовольствие при воспоминании. Намерение избежать
неудовольствия, источником которого служат память или другие психические
акты, психическое бегство от неудовольствия мы признаем как конечный мотив
не только для забывания имен и названий, но и для многих других ошибочных
действий, таких, как неисполнение обещанного, ошибки-заблуждения (Irrtьmer)
и др.
Однако забывание имен, по-видимому, особенно легко объяснить
психофизиологическими причинами, и поэтому есть много случаев, в которых
мотив неприятного чувства не подтверждается. Если кто-то бывает склонен к
забыванию имен, то путем аналитического исследования можно установить, что
они выпадают из памяти не только потому, что сами вызывают неприятное
чувство или как-то напоминают о нем, а потому, что определенное имя
относится к другому ассоциативному кругу, с которым забывающий состоит в
более интимных отношениях. Имя в нем как бы задерживается и не допускает
других действующих в данный момент ассоциаций. Если вы вспомните
искусственные приемы мнемотехники, то с удивлением заметите, что имена
забываются вследствие тех же связей, которые намеренно устанавливают, чтобы
избежать забывания. Самым ярким примером тому являются имена людей, которые
для разных лиц могут иметь разное психическое значение. Возьмем, например,
имя Теодор. Для кого-то оно ничего особенного не значит, для другого же это
может быть имя отца, брата, друга или его собственное. Опыт аналитических
исследований показывает, что в первом случае нет оснований забывать это имя,
если оно принадлежит постороннему лицу, тогда как во втором будет постоянно
проявляться склонность лишить постороннего имени, с которым, по-видимому,
ассоциируются интимные отношения. Предположите, что это ассоциативное
торможение может сочетаться с действием принципа неудовольствия
(Unlustprinzip) и, кроме того, с
механизмом косвенной причинности, и вы получите правильное
представление о том, насколько сложны причины временного забывания имен. Но
только тщательный анализ окончательно раскроет перед вами все сложности.
В забывании впечатлений и переживаний еще отчетливее и сильнее, чем в
забывании имен, обнаруживается действие тенденции устранения неприятного из
воспоминания. Полностью это забывание, конечно, нельзя отнести к ошибочным
действиям, оно относится к ним только в той мере, в какой это забывание
выходит за рамки обычного опыта, т. е., например, когда забываются слишком
свежие или слишком важные впечатления или такие, забывание которых прерывает
связь событий, в остальном хорошо сохранившихся в памяти. Почему и как мы
вообще забываем, в том числе и те переживания, которые оставили в нас
несомненно глубочайший след, такие, как событий первых детских лет, -- это
совершенно другая проблема, в которой защита от неприятных ощущений играет
определенную роль, но объясняет далеко не все. То, что неприятные
впечатления легко забываются, -- факт, не подлежащий сомнению. Это заметили
различные психологи, а на великого Дарвина этот факт произвел такое сильное
впечатление, что он ввел для себя "золотое правило" с особой тщательностью
записывать наблюдения, которые противоречили его теории, так как он
убедился, что именно они не удерживаются в его памяти.
Тот, кто впервые слышит об этом принципе защиты от нежелательных
воспоминаний путем забывания, не упустит случая возразить, призывая опыт,
что как раз неприятное трудно забыть, именно оно против нашей воли все время
возвращается, чтобы нас мучить, как, например, воспоминания об обидах и
унижениях. Даже если этот факт верен, он не годится в качестве
аргумента против нашего утверждения. Важно вовремя понять то
обстоятельство, что душевная жизнь -- это арена борьбы противоположных
тенденций и что, выражаясь не динамически, она состоит из противоречий и
противоположных пар. Наличие определенной тенденции не исключает и
противоположной ей -- места хватит для обеих. Дело только в том, как эти
противоположные тенденции относятся друг к другу, какие действия вытекают из
одной и какие из другой.
Затеривание и запрятывание вещей нам особенно интересны своей
многозначностью, разнообразием тенденций, вследствие которых могут произойти
эти ошибочные действия. Общим для всех случаев является то, что какой-то
предмет хотели потерять, но причины и цели этого действия разные. Вещь
теряют, если она испортилась, если намерены заменить ее лучшей, если она
разонравилась, если напоминает о человеке, с которым испортились отношения,
или если она была приобретена при обстоятельствах, о которых не хочется
вспоминать. С этой же целью вещи роняют, портят и ломают. В общественной
жизни были сделаны наблюдения, что нежеланные и внебрачные дети намного
болезненнее, чем законные. Для доказательства нет необходимости ссылаться на
грубые приемы так называемых "производительниц ангелов"* вполне достаточно
указать на известную небрежность в уходе за детьми. В бережном отношении к
вещам проявляется то же самое, что и в отношении к детям.
Далее, на потерю могут быть обречены вещи, не утратившие своей
ценности, в том случае, если имеется намерение что-то пожертвовать судьбе,
защитив себя этим от другой
внушающей страх потери. Подобные заклинания судьбы, по данным психоанализа,
еще очень часты, так что наши потери являются добровольной жертвой. Потери
могут быть также проявлением упрямства и наказания самого себя; короче,
более отдаленные мотивации намерения потерять вещь необозримы.
Действия "по ошибке" (Vergreifen), как и другие ошибки (Irrtьmer),
часто используют для того, чтобы выполнить желания, в которых следовало бы
себе отказать. Намерение маскируется при этом под счастливую случайность.
Так, например, с одним моим другом произошел такой случай: он должен был
явно против своей воли сделать визит за город по железной дороге, при
пересадке он по ошибке сел в поезд, который доставил его обратно в город.
Или бывает так, что во время путешествия хочется задержаться на полпути, но
из-за определенных обязательств нельзя этого делать, и тогда пропускаешь
нужный поезд, так что вынужден сделать желанную остановку. Или как случилось
с моим пациентом, которому я запретил звонить любимой женщине, но он, желая
позвонить мне, "по ошибке", "в задумчивости" назвал неправильный номер и
все-таки был соединен с ней. Прекрасный практический пример прямого
неправильного действия, связанного с повреждением предмета, приводит один
инженер: "Недавно я с моими коллегами работал в лаборатории института над
серией сложных экспериментов по упругости; работа, за которую мы взялись
добровольно, затянулась, однако, дольше, чем мы предполагали. Однажды я с
коллегой Ф. опять пошел в лабораторию, он жаловался, что именно сегодня ему
не хотелось бы терять так много времени, у него много дел дома; я мог только
согласиться с ним и в шутку сказал, вспомнив случай на прошлой неделе:
"Будем
надеяться, что и сегодня машина опять испортится, так что оставим
работу и пораньше уйдем".
Во время работы случилось так, что коллега Ф. должен был управлять
краном пресса, осторожно открывая кран и медленно впуская жидкость под
давлением из аккумулятора в цилиндр гидравлического пресса. Руководитель
опыта стоит у манометра и, когда давление достигает нужного уровня, кричит:
"Стоп!" На эту команду Ф. со всей силой поворачивает кран влево (все краны
без исключения закрываются поворотом вправо!). Из-за этого в прессе начинает
действовать полное давление аккумулятора, подводящая трубка не выдерживает и
лопается -- совсем невинная поломка машины, но мы вынуждены прервать на
сегодня работу и пойти домой.
Характерно, впрочем, что некоторое время спустя, когда мы обсуждали
этот случай, приятель Ф. абсолютно не помнил моих слов о поломке машины,
которые я помню совершенно отчетливо".
Этот случай может навести на предположение, что не всегда безобидная
случайность делает руки вашей прислуги такими опасными врагами вашего дома.
Здесь же встает вопрос, всегда ли случайно наносишь себе вред и подвергаешь
опасности собственное существование. Все это положения, значимость которых
вы при случае можете проверить на основании анализа наблюдений.
Уважаемые слушатели! Это далеко не все, что можно было бы сказать об
ошибочных действиях. Есть еще много такого, что нужно исследовать и
обсудить. Но я доволен, если в результате наших бесед вы пересмотрели
прежние взгляды и готовы принять новые. Впрочем, я ограничусь тем, что
некоторые стороны дела останутся невыясненными. Изучая ошибочные действия,
мы можем доказать далеко не все наши положения, но для их доказательства мы
будем привлекать не только этот материал. Большая ценность ошибочных
действий для нас состоит в том, что это очень часто встречающиеся явления,
которые можно легко наблюдать на самом себе, и их появление совершенно не
связано с каким-либо болезненным состоянием. В заключение я хотел бы
остановиться только на одном вопросе, на который еще не ответил: если люди,
как мы это видели во многих примерах, так близко подходят к пониманию
ошибочных действий и часто ведут себя так, как будто они догадываются об их
смысле, то как же можно считать эти явления случайными, лишенными смысла и
значения и так энергично сопротивляться психоаналитическому их объяснению?
Вы правы -- это удивительно и требует своего объяснения. Но я вам его
не дам, а постепенно подведу к пониманию взаимосвязей, из которого
объяснение откроется вам само по себе без моего непосредственного участия.