Флоренция с XIV в
Глава I. Государство как произведение искусства.
Якоб Буркхардт
Высшее политическое сознание,
наибольшее богатство форм развития обнаруживаются во Флоренции, в этом смысле
безусловно заслуживающей наименования первого современного государства мира.
Здесь весь народ совершает то, что в княжеских государствах является делом одной
семьи Удивительный дух Флоренции, остро рассуждающий и одновременно
художественно творящий, беспрерывно меняет политическое и социальное состояние
общества и столь же беспрерывно описывает и судит его. Так Флоренция стала
родиной политических доктрин и теорий, экспериментов и интриг, но также, наряду
с Венецией, и родиной статистики и, прежде всего, первой - ранее всех государств
мира - родиной исторического изображения в современном смысле слова. К этому
присоединилось впечатление от Древнего Рима и знание его историков; Джованни
Виллани признается1, что импульс к своему большому труду он получил в 1300 г. в
связи с юбилеем1 и сразу после возвращения приступил к работе над ним. Однако
ведь многие из 200 тысяч пилигримов, которые были в тот год в Риме, вероятно, не
уступали ему по таланту и направленности интересов, но они же не написали
историю своих городов! Ибо не каждый мог столь уверенно сказать: «Рим находится
в упадке,
но мой родной город - на
подъеме; поэтому я решил написать о его прошлом вплоть до настоящего момента и
предполагаю продолжать описывать события, пока я буду их свидетелем». И кроме
свидетельств о ходе своего развития Флоренция достигла благодаря своим историкам
и большей славы, чем любой другой город Италии134.
Наша задача здесь дать не
историю этого замечательного государства, а указать на некоторые признаки
свободы и объективности, которые появились у флорентийцев.
Около 1300 г. Дино Компаньи1
описывал борьбу, происходившую в его дни в городе. Политическое положение
города, внутренние движущие силы партий, характер вождей, короче говоря, вся
совокупность непосредственных причин и действий описаны здесь так, что все
превосходство флорентийцев в вынесении суждений и в описаниях не вызывает
сомнения. А величайшая жертва этих кризисов - Данте Алигьери, политик, достигший
зрелости благодаря родине и изгнанию! Свой сарказм по поводу беспрерывных
изменений и экспериментов над государственным строем он излил в несокрушимых
терцинах1, которые останутся пословицами и будут применяться повсюду в сходных
условиях; он взывал к родине с таким упорством и с такой тоской, что сердца
флорентийцев должны были содрогнуться.
Его мысли распространились по
всей Италии и всему миру, и если его агитация в пользу Империи, как он ее
понимал, не что иное, как заблуждение, то нельзя не признать, что молодые грезы
только что зародившегося политического мышления обладают у него поэтическим
величием. Он гордится, что первым вступил на этот путь1, правда, руководимый
Аристотелем, но по-своему вполне самостоятельно. Его идеальный император -
справедливый, человеколюбивый, только от Бога зависящий верховный судья,
наследник римского мирового господства, которое было санкционировано правом,
природой и волей Божьей. Завоевание мира было правомерным, божественным решением
об отношении Рима к другим народам; Бог признал эту Империю тем, что именно
тогда воплотился в человека, покорившись при рождении переписи, введенной
Августом, перед смертью - суду Понтия Пилата и т.д. Если нам и трудно принять
эти и другие аргументы такого рода, то страстное чувство Данте всегда
захватывает. В своих письмах137 он выступает как самый ранний публицист, быть
может, самый первый неспециалист, выпустивший на свою ответственность
тенденциозные сочинения в форме писем. Он приступил к этому рано; уже после
смерти Беатриче1 он выпустил памфлет о состоянии Флоренции, адресованный
«властителям мира», и его более поздние открытые письма, времени изгнания, также
обращены к императорам, князьям и кардиналам. В этих письмах и в книге «О
народном языке» в различных формах повторяется выражение связанного со столькими
страданиями чувства, что изгнанник может и вне родного города обрести новую
духовную родину в языке и культуре, которую отнять у него уже никто не может. К
этому мы еще вернемся.
Обоим Виллани, Джованни и
Маттео, мы обязаны не столько глубокими мыслями, сколько свежими практическими
суждениями и основанием флорентийской статистики наряду с важными данными о
других государствах. Торговля и промышленность пробудили здесь наряду с
политическим мышлением и мышление в области государственной экономики. О
финансовых условиях в целом такими знаниями не обладал никто в мире, начиная со
сведений о кассе папской курии в Авиньоне, в огромную денежную наличность
которой (25 миллионов ко времени смерти Иоанна XXII110*) можно поверить только
на основании столь достоверных источников1. Только здесь мы узнаем о
колоссальных займах, например займах английского короля у флорентийских домов
Барди и Перуцци, потерпевших убыток в 1 355 тыс. золотых гульденов своих денег и
денег компании (1338 г.) и все-таки сумевших опять подняться1. Но важнее всего
данные, касающиеся государства того времени1, о государственных доходах (свыше
300 000 золотых гульденов) и расходах; о населении города (здесь еще очень
несовершенно исчисленном по потреблению хлеба in bocche, т. е. по ртам, как
равное 30 тыс.), и о населении государства; о преобладании мальчиков на 300-500
среди 5800-6000 ежегодно крещеных детей в баптистерии (battistero)1, о
школьниках, из них 8000-10000 в шести школах учатся читать, 1000-1200 учатся
считать; затем 600 учеников в четырех школах обучают латинской грамматике и
логике. За этим следует статистическое исчисление церквей и монастырей, больниц
(с более чем 1000 кроватей в целом); очень ценные данные о шерстяной
промышленности; о чеканке монеты, снабжении продовольствием городов, составе
чиновничества и т. д.1. Попутно узнаем, например, как при учреждении новых
государственных налогов (monte) в 1353 г. и в последующие годы произносились
проповеди - у францисканцев в их поддержку, у доминиканцев и августинцев против
них143.
Нигде в Европе экономические
последствия Черной смерти не обрели и не могли обрести такого внимания и такого
изображения, как здесь1. Лишь флорентиец мог нам сообщить о неоправдавшихся
ожиданиях, что при малочисленности людей все станет дешевым; напротив,
удовлетворение жизненных потребностей и оплата труда выросли вдвое; простой
народ вначале вообще не хотел работать, а стремился только хорошо жить; в
частности, работников и служанок можно было найти в городе только за очень
высокую оплату; крестьяне соглашались обрабатывать лишь самую лучшую землю, а
малоплодородную не засевали; завещания огромных средств в пользу бедных
впоследствии оказались бессмысленными, так как бедняки либо умерли, либо не были
больше бедными. И, наконец, в связи с завещанием бездетного благодетеля, который
завещал всем нищим города по шесть динариев, делается попытка произвести большое
статистическое исчисление нищенствующих145.
Статистический подход получил
впоследствии, особенно у флорентийцев, большое развитие; прекрасно, что в нем,
как правило, проявляется связь с историческим в высоком смысле, с общей
культурой и искусством. В записи 1422 г.146 одним росчерком пера сообщается о 72
меняльных лавках вокруг нового рынка (mercato nuovo) с наличным оборотом в 2
миллиона золотых гульденов, о новой тогда выделке расшитых золотом тканей, о
шелковых материях, о Филиппе Брунеллески1, откапывающем памятники древней
архитектуры, о Леонардо Аретино1, секретаре республики, возродившем античную
литературу и красноречие; наконец, об общем благополучии спокойного тогда в
политическом отношении города и о счастье Италии, освободившейся от чужеземных
наемных войск. См. выше (с. 54) приведенные статистические данные, относящиеся к
Венеции почти того же времени, свидетельствующие, правда, о значительно больших
владениях, доходах и арене действий; корабли Венеции уже давно господствуют на
морях, тогда как Флоренция в 1422 г. посылает свою первую собственную галеру в
Александрию. Между тем, кто не усмотрит в флорентийской записи более высокий
дух? Подобные и сходные заметки обнаруживаются во Флоренции каждое десятилетие,
причем объединенные в обзоры, тогда как в других местах встречаются в лучшем
случае отдельные высказывания.
Мы приближенно узнаем об
имуществе и делах первых Медичи; они тратили на подаяния, публичные постройки и
налоги в период от 1434 до 1471 гг. не менее 663 755 золотых гульденов, из
которых на одного Козимо падает сверх 400 ООО1, а Лоренцо Великолепный радуется,
что деньги так хорошо потрачены. В 1478 г. вновь создается чрезвычайно важный и
в своем роде полный обзор148 торговли и ремесел города, а также частично или
полностью посвященный искусству; в нем речь идет о золотой и серебряной парче и
камчатной ткани, о резьбе и инкрустации по дереву (intarsia), об арабесках на
мраморе и песчанике, о портретах из воска, об искусстве золотых дел мастеров и
ювелиров. Более того, врожденные способности флорентийцев к исчислению всего
внешнего бытия проявляются также в их домовых, деловых и сельскохозяйственных
книгах, которые значительно превосходят такого рода подсчеты, обнаруживаемые у
остальных жителей Европы XV века. Теперь стали с полным основанием издавать
избранные места из этих документов1, однако понадобится еще большая работа,
чтобы извлечь из них ясные результаты общего характера. Во всяком случае здесь
перед нами государство, в котором отцы, умирая, требовали в завещании1, чтобы
государство взимало с их сыновей штраф в 1000 гульденов, если они не будут
регулярно заниматься ремеслом.
Быть может, ни один город мира
не имеет для первой половины XVI в. такого документа, как прекрасное описание
Флоренции у Варки1. В описательной статистике, как и в ряде других отношений,
здесь вновь даются образцы - пока еще не погибли свобода и величие этого
города152.
Наряду с этими исчислениями
внешнего бытия продолжается описание политической жизни, о чем речь шла выше.
Флоренция не только переживает больше политических форм и оттенков, чем другие
свободные государства Италии и Запада, но и несравненно чаще описывает их. Они
дают полное отражение отношения классов и отдельных людей к меняющемуся общему
облику города. Картины великих бюргерских демагогии во Франции и Фландрии,
нарисованные Фруассаром1, сообщения наших немецких хроник XIV века поистине
значительны, однако по духовной полноте, по многостороннему обоснованию хода
событий флорентийцы бесконечно превосходят всех. Господство аристократии,
тирания, борьба среднего сословия с пролетариатом, полная, половинчатая и мнимая
демократия, главенство одного дома, теократия при Савонароле, даже смешанные
формы, подготовившие власть Медичи, все это так описано, что открываются все
внутренние побуждения153.
И наконец, Макиавелли рисует в
«Истории Флоренции» (до 1492 г.) свой родной город как совершенно живое существо
с индивидуальным природным развитием. В наши задачи не входит исследовать,
произвольно ли и в каких пунктах произвольно действовал Макиавелли, подобно тому
как он, - что нам известно, - поступал в жизнеописании Каструччо Кастракани1,
произвольно трактованного им типа тирана. На каждую строчку «Истории Флоренции»
можно найти возражение, и все-таки это не затронуло бы ее высокую исключительную
ценность. А какое созвездие знаменитых имен образуют его современники и
последователи - Джакопо Питти1, Гвиччардини1, Сеньи1, Варки, Веттори118*! А
какую историю описывают эти мастера! В их работах нам полностью представлены
последние десятилетия Флорентийской республики - незабываемое, величественное
зрелище. В этих сообщениях об упадке высокой своеобразной жизни тогдашнего мира
одни могут увидеть лишь собрание поразительных странностей, другие - с
дьявольской радостью констатировать банкротство благородного и возвышенного,
третьи - объяснять эти события как важный судебный процесс, но независимо от их
оценок она останется до конца дней предметом серьезных размышлений.
Главным злом, все время
ухудшавшим положение дел, было господство Флоренции над подчиненными, некогда
могущественными врагами, такими, например, как пизанцы, что постоянно требовало
применения насильственных мер Единственным, правда, героическим средством,
применить которое мог только Савонарола и то лишь в особенно благоприятных
обстоятельствах, было превращение Тосканы в федерацию свободных городов - эта
идея в виде запоздалой грезы привела патриота из Лукки164 на эшафот (1548 р). От
этой беды и несчастной склонности флорентийских гвельфов к чужеземному правителю
и связанной с этим привычкой к интервенциям чужеземцев все и произошло Однако
кто может не восхищаться этим народом, который под водительством святого монаха,
в состоянии подъема дает в Италии первый пример милосердия к побежденным врагам,
тогда как вся предшествующая история говорит лишь о мщении и уничтожении? Пламя,
которое здесь возгорается от патриотизма и нравственно-религиозного
преобразования, вскоре покажется издалека как бы погасшим, но его лучшие
результаты вновь проявляются в памятной осаде 1529-1530 гг. Конечно, эту грозу
на Флоренцию навлекли «глупцы», как писал в то время Гвиччардини, но и он
признает, что они совершили то, что казалось невозможным, и если он полагает,
что мудрые люди избежали бы беды, то это имеет только тот смысл, что Флоренция
должна была безропотно и бесславно предаться в руки врагов. Она сохранила бы
тогда свои великолепные пригороды и сады, обеспечила бы бесчисленному числу
своих граждан спокойную жизнь и благополучие и была бы бедней на одно из своих
великих воспоминаний нравственного характера.
Флорентийцы во многом служат
великим образцом и являются самым ранним выражением характера итальянцев и
современных европейцев вообще, и таковы они также в своих отрицательных чертах.
Если Данте сравнивал все время улучшающую свой государственный строй Флоренцию с
больным, беспрестанно меняющим свое положение, чтобы избавиться от страданий, то
этим он определил основную черту жизни этого государства. Большое заблуждение
Нового времени заключается в представлении, будто можно создать государственный
строй, произвести его посредством исчисления наличных сил и направлений1, - это
всегда происходит во Флоренции в бурные времена ее истории, и даже Макиавелли не
был свободен от этого. Появляются государственные деятели, которые посредством
искусного распределения и разделения власти, значительно контролируемых выборов,
мнимых учреждений и т. п. пытаются создать определенное прочное состояние,
удовлетворить сильных и слабых или обмануть их. При этом они наивно пользуются
примерами древности и официально заимствуют оттуда наименования партий -
оптиматы, аристократия (ottimati, anstocrazia)1. Лишь с того времени мир привык
к этим терминам и придал им конвенциональный европейский смысл, тогда как
прежние названия партий применялись лишь в каждой отдельной стране и либо
обозначали непосредственно явление местного характера, либо были делом случая. А
как сильно окрашивает факт и как стирает его окраску данное ему название!
Из всех, кто считал себя
способным построить государство1, Макиавелли был бесспорно самым великим. Он
всегда воспринимает наличные силы как живые, активные, правильно и великодушно
толкует альтернативы и не пытается обманывать себя или других. В нем нет и тени
тщеславия или стяжательства, и пишет он не для публики, а либо для властей и
правителей, либо для друзей. Он опасен не ложной гениальностью, не превратным
толкованием понятий, а пылкой фантазией, которую он с трудом сдерживает. Его
политическая объективность порой ужасает своей откровенностью, но она возникла
во время крайних бедствий и опасностей, в такое время, когда люди уже с трудом
верили в право или не предполагали возможность справедливости. Добродетельное
возмущение такой откровенностью не производит на нас, видевших, как действуют
правые и левые силы, особого впечатления. Макиавелли был по крайней мере
способен забывать о себе, видя развитие событий. Вообще он - патриот в высшем
смысле слова, хотя в его сочинениях нет (за исключением нескольких слов) прямого
энтузиазма, и несмотря на то, что сами флорентийцы стали, в конце концов,
считать его преступником1. Но как ни далеко он, по примеру многих других, ни
заходил в поступках и речах, благо государства было его первой и последней
мыслью.
Его полная программа устройства
нового флорентийского государства изложена в докладной записке Льву X1,
составленной после смерти младшего Лоренцо Медичи, герцога Урбинского (1519 г.),
которому он посвятил свою книгу «Государь». Положение вещей уже иное и полностью
искаженное, предложенные средства и пути часто далеко не моральны; но очень
интересно видеть, как он надеется на то, что наследницей Медичи будет
республика, причем умеренно демократическая по своему характеру. Трудно
представить себе более искусное сочетание уступок папе, его сторонникам, с одной
стороны, и защиты различных интересов Флоренции - с другой; мы как бы видим
часовой механизм. В «Рассуждениях» («Discorsi») высказаны многочисленные
принципы, отдельные замечания, параллели, политические перспективы и т. п. для
Флоренции, и среди них встречаются изумительной красоты озарения.
Макиавелли признает закон
прогрессирующего и совершающегося толчками развития государств и требует, чтобы
государственный строй был гибким и способным к изменению, ибо лишь таким образом
можно избежать внезапных смертных приговоров и изгнаний. По такой же причине,
чтобы исключить насильственные меры частного характера и интервенции («смерть
всякой свободы»), он предлагает ввести против вызвавших негодование граждан
судебное обвинение (accusa), тогда как во Флоренции удовлетворялись лишь
поношениями в их адрес. Он мастерски характеризует вынужденные запоздалые
решения, играющие такую большую роль в критические периоды. Вместе с тем иногда
фантазия и обстоятельства времени заставляют его прибегнуть к неумеренной
похвале народа, который способен лучше, чем какой-либо правитель, выбрать нужных
ему деятелей и которого можно «уговорами» побудить отказаться от заблуждений1.
Что касается господства в Тоскане, то у него нет сомнений, что оно должно
принадлежать его родному городу, а необходимость вновь покорить Пизу (в особом
Discorso) считает жизненно важной; он сожалеет, что Ареццо после мятежа 1502 г.
не был уничтожен, и в общем даже допускает, что итальянские республики должны
продвигаться вовне и увеличиваться, чтобы обезопасить себя от нападений и
установить мир в своих границах. Флоренция всегда действовала неправильно и
вызвала смертельную вражду Пизы, Сиены и Лукки, тогда как Пистойя, с которой
«обращались по-братски», добровольно подчинилась ей.
Сравнивать с единственной в
своем роде Флоренцией немногие, еще существовавшие в XV в. республики,
совершенно неоправданно: Флоренция была местом формирования итальянского, более
того, современного духа Европы вообще. Сиена страдала от тяжелейших органических
недостатков, и относительное процветание ее ремесел и искусств не должно вводить
в заблуждение. Эней Сильвий161 с тоской взирает на «веселые» имперские города
Германии, где жизнь не омрачают конфискации имущества и наследства,
деспотические власти и партии162.
Генуя, собственно, не относится
к сфере нашего рассмотрения, ибо до Андреа Дориа1 не была связана с
Возрождением, вследствие чего житель Ривьеры считался в Италии презирающим
всякое высшее образование1. Борьба партий носила здесь такой дикий характер и
сопровождалась такими потрясениями всех основ существования, что трудно даже
понять, каким образом генуэзцам после всех революций и оккупации удавалось
возвращаться к терпимому состоянию. Быть может, удавалось это потому, что почти
без исключения все, участвующие в управлении государством, одновременно
занимались торговлей1. И Генуя служит удивительным примером того, какую степень
неуверенности может вынести предпринимательство в целом, и в частности
богатство, с каким внутренним состоянием совместимо обладание колониями.
Лукка не имеет в XV в. большого
значения. От первых десятилетий этого столетия, когда город жил в условиях
полутиранического правления семейства Гвинджи, мы располагаем свидетельством
луккского историка Джованни ди Сер Камбио, которое можно считать красноречивым
памятником, характеризующим положение таких правящих домов в республиках
вообще1. Автор сообщает нам: о величине наемных войск в городе и его
окрестностях и их распределении там; о раздаче всех должностей своим избранным
приверженцам; о составлении описи всего оружия, находящегося в личном владении,
и о разоружении всех подозрительных лиц; о надзоре над отправленными в изгнание,
которые под страхом угрозы полной конфискации имущества вынуждаются к тому,
чтобы не покидать предписанные им места обитания; об устранении опасных
возмутителей посредством совершаемых втайне убийств; о принуждении выехавших
купцов и ремесленников к возвращению назад; об устранении по мере возможности
представительного собрания граждан (consiglio generate) посредством его замены
состоящей лишь из собственных приверженцев комиссией из 12 либо 18 человек; о
сокращении всех статей расходов в интересах неизбежных наемников, без которых
пришлось бы жить в сознании постоянной опасности, но которым приходилось теперь
всячески потакать (i soldati si faccino amid, confidanti e savT120*). Наконец,
здесь делается признание в том, что хозяйство в настоящий момент находится в
бедственном положении, особенный спад постиг производство шелка, но также и
другие ремесла, а также виноделие, для исправления же положения предлагается
повысить пошлины на привозные вина и полностью принудить сельскую местность
(contado) покупать все, за исключением продуктов питания, в городе.
Замечательное место, и мы считали бы вовсе нелишним, если бы кто-то сопроводил
его даже и для нас подробным комментарием; в настоящий же момент мы можем на
него только указать как на одно из многих доказательств того факта, что в Италии
последовательное политическое мышление.