Внешняя политика итальянских государств
Глава I. Государство как произведение искусства.
Якоб Буркхардт
Так же, как государства Италии
в большинстве своем были по своему внутреннему строю художественными
произведениями, т.е. осознанными, зависящими от рефлексии, покоящимися на зримых
основах творениями, их отношение друг к другу и к внешнему миру также должно
было быть произведением искусства. То, что почти все они основаны на
сравнительно недавних узурпациях, таит в себе такую же опасность для их внешних,
как и для их внутренних отношений. Никто не признает безоговорочно другого; тот
же самый счастливый случай, который привел к основанию и утверждению
собственного господства, должен действовать и в отношениях с соседним
государством. Ведь отнюдь не всегда зависит от властелина, будет ли он спокойно
занимать свой престол или нет. Потребность увеличивать свою территорию, вообще
действовать, свойственна всякой нелегитимной власти. Так, Италия становится
родиной «внешней политики», которая постепенно и в других странах стала
признанным правовым состоянием. Совершенно объективное, свободное как от
предрассудков, так и от нравственных сомнений, отношение к вопросам
международной политики достигает подчас совершенства, в котором оно
представляется изящным и величественным, хотя в целом создается впечатление
разверзающейся бездонной пропасти. Интриги, лиги, вооружения, подкупы и
предательства составляют в своей совокупности историю внешних отношений Италии
того времени.
Долгое время предметом общих
обвинений была прежде всего Венеция; ее обвиняли в том, что она стремится
завоевать всю Италию или привести ее к такому упадку, что все государства этой
страны, впав в бессилие, подпадут под ее власть1. Однако при ближайшем
рассмотрении оказывается, что эти жалобы исходят не от народа, а от окружения
князей и правительств, которых подданные в большинстве случаев ненавидят, тогда
как правительство Венеции вследствие своего мягкого управления пользуется общим
доверием1. И Флоренция с бешено ненавидящими ее подвластными ей городами очень
проигрывала в сравнении с Венецией, даже если оставить в стороне зависть,
вызываемую успехами Венеции в торговле и ее продвижением в Романье. В конце
концов, Камбрейской лиге удалось (с. 52) ослабить государство, которое должна
была бы защищать объединенными силами вся Италия.
Но и по отношению друг к другу
все они полны ожиданий худшего по внушению собственной нечистой совести и всегда
готовы к крайним мерам. Лодовико Моро, арагонцы в Неаполе и Сикст IV, не говоря
уже о более слабых властителях, поддерживали в Италии опасное беспокойство. Если
бы эта ужасная игра ограничивалась хотя бы Италией! Но по логике вещей она
приводила к тому, что обращались к постороннему вмешательству и помощи, главным
образом, французов и турок.
Прежде всего, расположено к
французам было само население. С ужасающей наивностью Флоренция признается в
своей давней, связанной с партией гвельфов симпатии к французам1. И когда Карл
VIII действительно появился на юге альпийских отрогов, вся Италия подчинилась
ему с таким восторгом, который удивил даже его людей1. В представлении
итальянцев (достаточно вспомнить Савонаролу) жил идеальный образ великого,
мудрого и справедливого спасителя и правителя, только это был уже не император,
как у Данте, а французский король династии Капетингов. С его уходом иллюзия
исчезла, но прошло еще долгое время, пока стало понятно, насколько Карл VIII,
Людовик XII и Франциск I не понимали, в чем состоит их подлинное отношение к
Италии и какими второстепенными основаниями они руководствовались. Иначе, чем
народ, пытались использовать французов князья. Когда закончились войны между
Францией и Англией, когда Людовик XI стал плести свои дипломатические сети и
забрасывать их во все стороны, когда, наконец, Карл Бургундский начал лелеять
свои авантюристические планы, кабинеты итальянских государств шли им навстречу и
интервенция французов должна была рано или поздно неизбежно произойти, даже
независимо от притязаний на Неаполь и Милан, с той же неизбежностью, как она
давно уже произошла, например, в Генуе и Пьемонте. Венецианцы ждали этого уже в
1462 г170 Какой смертельный страх испытывал герцог Милана Галеаццо Мария во
время войны Людовика XI с Карлом Бургундским, ибо, являясь как будто союзником
того и другого, он должен был опасаться вторжения обоих, ясно показывает его
переписка171.
Система равновесия четырех
главных итальянских государств, как ее понимал Лоренцо Великолепный, была всего
лишь постулатом светлого оптимистического духа, далекого как от политики
преступного экспериментирования, так и от пристрастия флорентийцев к гвельфам, и
надеждой на лучшее. Когда Людовик XI предложил ему в войне против Ферранте
Неаполитанского и Сикста IV вспомогательные войска, он сказал: «Я не могу
предпочитать личную пользу, когда грозит опасность всей Италии; дай Бог, чтобы
французским королям никогда не захотелось испытать свои силы в этой стране*.
Если это случится, Италия погибла»1. Для других же правителей Италии французский
король был то средством, то предметом устрашения, они угрожают его
вмешательством, как только не находят выхода в каком-либо трудном положении.
Наконец, папы полагали, что могут совершенно безопасно использовать Францию в
своих интересах, и Иннокентий VIII считал, что может, рассердясь, отправиться на
север и вернуться в Италию с французским войском в качестве завоевателя173 121*.
Следовательно, мыслящие люди
предвидели чужеземное завоевание задолго до похода Карла VIII в Италию1. И когда
он вновь перешел через Альпы, всем стало ясно, что началась эра интервенций. С
этого момента одна беда сменяет другую. В Италии слишком поздно поняли, что
Франция и Испания, грозящие Италии вторжением, стали крупными державами, которые
уже не удовлетворяются поверхностными выражениями приверженности, а готовы к
смертельной борьбе за влияние и владения. Они стали уподобляться
централизованным итальянским государствам, даже подражать им, но в колоссальном
масштабе. Намерения грабить земли и обменивать их в течение некоторого времени
кажутся бесконечными. Закончилось же все, как известно, полным перевесом
Испании, которая в качестве меча и щита контрреформации на длительное время
подчинила себе также папство.
Грустные размышления философов
свелись тогда только к тому, чтобы показать, как все, обращавшиеся за помощью к
варварам, кончали плохо. В XV в. открыто и без всяких опасений устанавливали
связь и с турками; это представлялось таким же политическим средством, как любое
другое. Понятие общего «христианства Запада» подчас значительно колебалось уже в
период крестовых походов; Фридрих II вообще отказался от него, однако новое
продвижение Востока, тяжкое положение и гибель греческой (византийской) империи
возродили прежнее настроение христиан Запада (хотя и не прежнее рвение). Италия
является в этом отношении исключением.
Сколь ни велики страх перед
турками и действительная опасность, почти нет сколько-нибудь значительного
итальянского государства, которое бы не объединялось кощунственно с Мухаммедом
II и его преемниками против других итальянских государств. А там, где это не
происходило, каждое допускало такую возможность для другого - и это было еще не
худшим; так, например, венецианцы обвиняли наследника неаполитанского престола
Альфонса в том, что он послал людей, которым предписал отравить цистерны
Венеции1. Что такой преступник, как Сиджизмондо Малатеста может позвать турок в
Италию, считали вполне возможным1. Но и неаполитанские арагонцы, у которых
Мухаммед, как будто подстрекаемый другими итальянскими правительствами1, в один
прекрасный день отнял Отранто, натравили вслед за тем султана Баязета II1 на
Венецию1. То же совершил Лодовико Моро. «Кровь убитых и стенания плененных
турками взывают к Богу об отмщении!» - пишет государственный летописец. В
Венеции, где все становилось известным, было также известно и то, что Джованни
Сфорца, князь Песаро, двоюродный брат Моро, предоставил приют едущим в Милан
турецким послам179.
Наиболее достойные папы XV в.,
Николай V1 и Пий II, умерли в состоянии глубокой скорби из-за сближения
итальянских государств с турками; Пий II скончался во время приготовлений к
крестовому походу, который он даже предполагал возглавить; их преемники же
растратили собранные всем христианским миром «турецкие деньги» и осквернили
основанное на этом отпущение грехов ради денежной спекуляции в своих интересах1.
Иннокентий VIII соглашается стать тюремщиком бежавшего принца Джема за обещанную
ежегодную плату его брата Баязета II, а Александр VI поддерживает в
Константинополе мероприятия Лодовико Моро, направленные на подготовку турецкого
вторжения в Венецию (1498 г.), в ответ на что она грозит ему созывом собора1.
Таким образом, очевидно, что пресловутый союз Франциска I с Сулейманом II1 не
был чем-то новым и неслыханным.
Впрочем, в ряде случаев и
население не видело в переходе под власть турок чего-то особенно страшного. Даже
если подданные только угрожали этим угнетающим их правительствам, это служит
признаком привычности этой мысли. Уже в 1480 г. Баттиста Мантовано1 дает ясно
понять, что большинство жителей Адриатического побережья имеют в виду нечто
подобное и что в частности Анкона этого желает1. Когда Лев Х очень угнетал
Романью, делегат Равенны сказал в лицо его легату, кардиналу Джулио Медичи
следующее «Ваше преосвященство, светлейшая республика Венеция не хочет нас
принять, чтобы не ссориться с церковью, но, если в Рагузу придут турки, мы
подчинимся им».183
При начавшемся уже тогда
подчинении Италии испанцам то, что страна была защищена, по крайней мере, от
варварства, которое явилось бы следствием господства турок, может служить
сомнительным, хотя и не лишенным основания утешением1. Своими силами Италия не
могла бы избежать такой судьбы Если после всего допустимо сказать что-либо
хорошее о тогдашнем государственном управлении в Италии, то это может относиться
лишь к объективному, непредубежденному отношению к таким вопросам, которые еще
не были омрачены страхом, страстью или злобой.
Здесь не было ленной системы в
понимании северных народов с искусственно обоснованными правами, и власть,
которой каждый обладал, он обладал (как правило), по крайней мере, фактически,
полностью. Здесь нет дворянской свиты, которая поддерживает в правителе
абстрактное понятие чести со всеми его странными следствиями, правители и
советники Италии едины в том, что действовать надлежит только исходя из
положения вещей и поставленной цели. По отношению к используемым людям, по
отношению к союзникам, каково бы ни было их происхождение, не проявляется
кастовое высокомерие, которое могло бы отвратить кого-нибудь, и в завершение
всего сословие кондотьеров, где происхождение вообще не имеет никакого значения,
достаточно свидетельствует о характере фактической силы. И, наконец, правители в
качестве образованных деспотов знают собственную страну и страны соседей
несравненно лучше, чем их современники на севере, и вычисляют до мельчайших
деталей способность к действиям друзей и врагов, как в экономическом, так и в
моральном отношении, они проявляют себя, несмотря на серьезные ошибки, как
прирожденные статистики.
***
С такими людьми можно было
вести переговоры, можно было надеяться определить их поведение посредством
действительных оснований. Когда великий Альфонс Неаполитанский был взят в плен
Филиппе Мария Висконти (1434 г.), он сумел убедить того, что господство над
Неаполем дома Анжу вместо его господства сделает французов господами Италии, и
Филиппе отпустил его без выкупа, заключив с ним союз1. Вряд ли так поступил бы
какой-либо правитель северных стран, и уж, конечно, никто из тех, чья
моральность в целом была бы тождественна моральности Висконти. Полное доверие к
силе фактических оснований доказывает и знаменитое посещение Лоренцо
Великолепным - к полному недоумению флорентийцев - вероломного Ферранте в
Неаполе, который не мог не испытывать искушения захватить его в плен; этому не
препятствовали и его моральные качества1. Все дело было в том, что захватить в
плен могущественного правителя, а затем его освободить живым после получения от
него ряда подписей и нанесения ему других оскорблений, как и поступил Карл
Смелый с Людовиком XI в Перонне, представлялось итальянцам просто глупостью187;
поэтому возвращения Лоренцо надо было либо вообще не ждать, либо ждать его,
увенчанного славой. В это время применялось, особенно венецианскими послами,
такое искусство политического убеждения, о котором по ту сторону Альп получили
понятие лишь благодаря итальянцам; о нем не следует судить по официальным речам,
ибо они относятся к гуманистической школьной риторике. Конечно, в
дипломатической практике не было также недостатка в грубости и наивности1,
несмотря на очень развитый в общем этикет. Едва ли не трогательным предстает нам
Макиавелли в своих «Legazioni» («Посольства»). Недостаточно осведомленный, не
обладающий необходимыми полномочиями, воспринимаемый как подчиненный агент, он
не теряет своего свободного высокого дара наблюдения и удовольствия от
сообщений, основанных на непосредственных данных. - Да и вообще Италия была и
остается преимущественно страной политических «Инструкций» и «Донесений».
Разумеется, ловко вести переговоры умели и в других державах, однако только
здесь мы обладаем многочисленными историческими памятниками, относящимися уже к
столь ранней эпохе. Уже большое донесение, относящееся к последним неделям жизни
напуганного Ферранте Неаполитанского (17 января 1494 г.), написанное рукой
Понтано в адрес кабинета Александра VI, дает живейшее представление об этом роде
государственных документов, а ведь оно доводится до нашего сведения лишь
мимоходом, как одно из целого ряда донесений Понтано1. Как же много равных ему
по значению и живости документов завершавшегося XV и начинавшегося XVI в. может
быть еще скрыто от нас, - уж не говоря о более поздних эпохах дипломатии! Об
изучении людей как народа и как индивидуальностей, которое шло у итальянцев
параллельно с изучением обстоятельств, речь пойдет в особом разделе.