§ 10. Размышления о жизни и характере Бэкона
Л. Фейербах: История философии. Том
I. Франциск Бэкон Веруламский
По достоинству оценить как светлые, так и теневые стороны жизни и характера
Бэкона, понять при всем его несомненном благородстве необъяснимые ошибки его
можно, лишь имея в виду ту коренную ошибку, которая являлась основой его
моральных заблуждений. Эта коренная ошибка состояла в том, что он одинаково
внимал как льстивому голосу сирены внешней необходимости, так и божественному
голосу внутренней необходимости, голосу его гения, его таланта; что он,
чувствуя свое призвание, не посвятил себя исключительно изучению природы и
философии, но к тому же ещё занимался выгодным делом, отвлекавшим его от науки,
но зато создавшим блестящую карьеру при дворе и в государстве; что он, таким
образом, раскололся, нарушил единство своего духа с самим собой. Бэкон говорит
сам о себе: “Я считаю себя созданным для исследования истины в большей степени,
чем для всякого другого дела. Ибо я обладаю достаточной подвижностью духа, чтобы
находить самое важное, сходства различных вещей, и достаточной выдержкой и
вниманием, чтобы не упускать из виду даже самые тонкие различия. Во мне si
long-temps de I'occupation la plus noble et la plus utile, a laquelle puisse
s'appliquer un etre raisonnable”. Mallet, c. I, p. 126. “Таким образом, Бэкон с
блестящего поста, занимаемого им, перешел к уединенным занятиям, сожалея часто,
что тщеславие и ложная слава света отвращали его так долго от наиболее
благородных и полезных занятий, которым может предаваться разумное существо”.
Малле, гл. I, стр. 126. сочетаются порыв исследователя и выдержка
сомневающегося, желание размышлять и робость утверждения, легкость догадки и
тщательность группировки. Я не поклонник древности, не гоняюсь за
оригинальностью, и мне противно всякое шарлатанство. Поэтому я считаю себя
вправе утверждать, что между моими природными способностями и истиной
существует известное сродство и общность”. В письме к Томасу Бодлею он признает,
что, не имеет вовсе склонности к государственным делам и не может заниматься
ими без принуждения. В письме к королю Иакову уже после своего падения он
просит о пенсии, дабы занятия наукой не стали для него лишь средством к жизни,
ибо он хочет жить, чтобы только изучать.
Галилей, современник Бэкона, жил в последние годы почти все время “вдали от
городского шума Флоренции, в поместьях своих друзей или в одном из соседних
поместий Беллогвардо или Арчетри, тем охотнее, что город ему казался как бы
тюрьмой для спекулятивных умов, а свободная жизнь в деревне открывала книгу
природы для взора каждого, кто желал своим разумом читать и изучать её”.
Спиноза говорил:
“Мы деятельны, лишь поскольку мы познаем”; и не только его жизнь, но и жизнь
всех мыслителей подтверждает истину этого утверждения. Лейбниц где-то говорит:
“Мы созданы, чтобы мыслить. Нет необходимости, чтобы мы жили, но необходимо,
чтобы мы мыслили”. И его девизом, оправданным всей его жизнью, было: “Со всяким
потерянным часом уходит часть нашей жизни”. Но истинный мыслитель, человек
науки служит только человечеству, служа вместе с тем истине; он считает
познание высшим благом, истинно полезным; развитие знания—практическая цель его
жизни; поэтому каждый свой час, не отданный знанию, он считает жизненно важной
потерей. Как же мог Бэкон при всей своей решительной склонности к изучению
природы и науки вообще, которому благоприятствует лишь уединение и устранение
всех побочных занятий, отдаться прямо противоположной карьере — государственной
жизни? И каковы были неизбежные последствия этого? Каким бы способным и искусным
государственным человеком он ни был, чего нельзя было не ожидать при его
исключительных талантах, однако в государственной жизни он был как бы не самим
собой, не на своем месте; его дух, стремившийся только к науке, не находил
удовлетворения в политической деятельности; в этой сфере он не имел необходимого
центра опоры, выдержки, твердого характера, ибо, где нет твоей сущности, там нет
и твоего центра тяжести и потому ты колеблешься во все стороны. Душа, вся его
сущность и ум не присутствовали в указанной сфере, которая была ему чуждой, ибо
противоречила истинному влечению его ума; пребывая в таком противоречии, он
должен был делать ошибки, претившие моральной сущности его явно благородного
характера. Если кто-либо действительно чувствует себя призванным к продуктивной
работе не только в одной особой области знания, но и в науке вообще, к созданию
великого и вечного, если он составляет всеобъемлющие универсальные планы, как
Бэкон, старается находить новые принципы и двигать вперед науку, требующую
бесконечного продвижения в ширину и глубину, чувствует влечение к науке как
цели, смыслу своей жизни, — для того наука составляет его душу, его центр, а
научная работа — предназначенную ему сферу; вне её он вне себя, на ложном пути,
на чужбине, и если он позволяет каким-либо внешним мотивам и факторам увлечь
себя в противоположную науке, отвлекающую от нее стихию, то он тем самым уже
заложил первое подлинное основание своих позднейших ошибок и заблуждений; он
совершил грех против святого духа уже тем, что хотя и не отнял полностью у науки
принадлежащей ей по, праву силы ума, но все же ограничил её участие в ней; он
совершил вероломство, расточая на суетный свет любовь, которая целиком должна
быть отдана его законной супруге — науке. “Если он искал почестей в гражданской
жизни, то лишь с целью получить средства выполнить и улучшить свое научное
творение. Ибо даже наилучшие деяния его жизни должны были содействовать ему в
этом. Одним словом, введение этого нового способа достижения истины было его
господствующим стремлением и важнейшим источником его жизненных деяний. Это не
побуждало его стремиться к заслугам, но утешало, когда такие старания не
удавались; когда он достиг высшей ступени своего величия, оно занимало его и
доставляло ему удовольствие в часы досуга” (Британская биография в Собрании
Баумгартена, стр. 313).Справедливым, можно даже сказать необходимым, было
поэтому позорное падение Бэкона, ибо этим он искупил свое первое грехопадение,
отступничество от истинного призвания своего ума и возвратился к своей
первоначальной
сущности.
Если Бэкон доказал, что и ученые могут быть великими государственными
деятелями, то в то же время он доказал, по крайней мере относительно себя, что
наука в высшей степени ревнива; что высшую милость она оказывает лишь тому, кто
отдается ей безраздельно; что если ученый ставит себе такую задачу, как Бэкон,
то он не может без ущерба для научной работы тратить свое время на светские
дела. Поэтому с полным правом говорит Петр Гейлив: “Жаль, что он не имел
собственных средств и не был свободен от всех дел при дворе и в судах, чтобы
предаваться своим занятиям” (1. с. в цитированном произведении, стр. 455), если
бы Бэкон не раздвоил своей жизни, а подобно другим великим ученым посвятил её
целиком науке, то он не ограничился бы голыми декларациями, великосветским
обзором великого здания науки, не разработав какой-либо части её; он погрузился
бы в глубину частных задач и при массе знаний, опытов и наблюдений, бывших в его
распоряжении, при его исключительных способностях он пришел бы к определенным
результатам, открыл бы, как Галилей и Декарт, определенные законы природы, он
доказал бы универсальность своего ума не одним лишь составлением планов, но
охватом и проникновением в частности, восхождением от частного к общему, в чем и
проявляется истинный универсальный ум, и не судил бы так поспешно о многих
предметах — словом, он создал бы бесконечно больше, чем он сделал в
действительности.
Но если Бэкон имел истинное влечение к спекулятивному мышлению, то как возникло
такое противоречие, что он бросился в политическую жизнь? Только потому, что в
его характере, в его уме или в метафизическом принципе его духа лежал дуализм.
Хотя Бэкон, как будет показано ниже, был далеко не тот эмпирик, каким его
изображали впоследствии, хотя он имел способность к метафизическому мышлению,
как таковому, и сам высказал глубокие метафизические мысли, хотя эмпирия
представляет для него не само дело, но лишь необходимое средство, не сущность, а
лишь один момент, однако уже в нем и в его духовном принципе одновременно
содержится дух материализма, как он проявил себя позднее, дух, впадающий в
чувственность, направленный лишь на внешнее, подчиненный лишь силе воображения,
считающей одно чувственное реальностью или по крайней мере находящейся под его
влиянием. Чем бы ни оправдывал Бэкон перед своей совестью домогательств о
государственных должностях, даже благочестивой заботой о душе, чего, как он
считал, лучше всего можно достигнуть на высоком посту в государстве, но только
выхваченный из своей области и распространившийся дух материализма, ослепленный
блеском светского величия, отвлек его от истинного призвания, по крайней мере
вначале не давал ему опомниться, удалил от метафизической простоты жизни для
науки и увлек блестящей роскошью картин политической жизни. Таким образом,
дуализм его духовной сущности обнаруживается у него и в том, что, Бэкон сделал
то, что хотел сделать, и он сделал достаточно. Он хотел дать лишь очерк
предполагаемого здания, самое постройку он предоставил другим. Он знал, что его
предприятие не могло быть выполнено одним лицом, а лишь многими и не его
временем, а будущими веками. Поэтому он всегда апеллирует к будущему (1847).
Имея вполне обоснованный, независимый и самостоятельный взгляд на физику,
которая, по его мнению, должна быть только частью целого, совершенно оторвав её
от теологии, обрезав все связи физики с религией, он проводит, однако, из
благочестия во вкусе того времени, параллель между своими чисто физическими
идеями и изречениями Библии и, таким образом, вокруг светской дамы-физики,
полной земных помыслов, распространяет священный ореол, и это был, говорю я, тот
метафизический или духовный дуализм, который вызвал раздвоение в его жизни.
Приведем лишь одно место в доказательство этого противоречия. В царство природы
(человека, или науки, ибо это одно и то же), говорит он, можно войти, как в
царство небесное, лишь как дитя. Как благочестиво звучит это сравнение! Но даже
при неглубоком анализе оно показывает как раз противоположное. Разве это не
исключительное, лишь ему присущее в отличие от других царств свойство царства
небесного, что в него можно войти лишь как дитя? Разве я могу приблизиться и
отдаться чувственным и естественным вещам, с тем же настроением духа, с тем же
образом мыслей, с которыми я предаюсь богу? Чем же я могу воздать ему честь,
если не сохраню для него одного и не отдам ему исключительно то, что есть
лучшего во мне, детское настроение? Разве я не отнимаю от царства небесного
того, что отдаю земному царству? Но здесь не место входить в подробности. Однако
автор сочинения “Le Christian isme de Francois Bacon etc.” Христианство
Франциска Бэкона и пр. Париж, год VII. 2 тома, считает особым признаком
благочестия Бэкона то, что он часто приводит изречения Библии.