Чтение одиннадцатое и двенадцатое
Владимир Соловьёв: Чтения о богочеловечестве
Воплощение божественного Логоса
в лице Иисуса Христа есть явление нового духовного человека, второго Адама. Как
под первым Адамом, натуральным, разумеется не отдельное только лицо наряду с
другими лицами, а всеединая личность, заключающая в себе все природное
человечество, так и второй Адам не есть только это индивидуальное
существо, но вместе с тем и универсальное, обнимающее собою все возрожденное,
духовное человечество. В сфере вечного, божественного бытия Христос есть вечный
духовный центр вселенского организма. Но так как этот организм, или вселенское
человечество, ниспадая в поток явлений, подвергается закону внешнего бытия и
должно трудом и страданием во времени восстановлять то, что оставлено им в
вечности, то есть свое внутреннее единство с Богом и природою,— то и Христос,
как деятельное начало этого единства, для его реального восстановления должен
низойти в тот же поток явлений, должен подвергнуться тому же закону внешнего
бытия и из центра вечности сделаться центром истории, явившись в определенный
момент — в полноту времен. Злой дух разлада и вражды, вечно бессильный против
Бога и в начале времен осиливший человека, должен в середине времени быть осилен
Сыном Божиим и Сыном Человеческим, как перворожденным всея твари, для того чтобы
в конце времен быть изгнанным изо всего творения,— вот существенный смысл
воплощения. Латинские богословы средних веков, перенесшие в христианство
юридический характер Древнего Рима, построили известную правовую теорию
искупления как удовлетворения по поручительству нарушенного божественного права.
Эта теория, как известно, с особенною тонкостью обработанная Анзельмом
Кантербурийским и впоследствии в различных видоизменениях сохранившаяся и
перешедшая также и в протестантскую теологию, не совсем лишена верного смысла,
но этот смысл совершенно заслонен в ней такими грубыми и недостойными
представлениями о Божестве и его отношениях к миру и человеку, какие равно
противны и философскому разумению, и истинно христианскому чувству. Поистине,
дело Христово не есть юридическая фикция, казуистическое решение невозможной
тяжбы,— оно есть действительный подвиг, реальная борьба и победа над злым
началом. Второй Адам родился на земле не для совершения формально-юридического
процесса, а для реального спасения человечества, для действительного избавления
его из-под власти злой силы, для откровения в нем на деле царства Божия.
Но прежде чем говорить о деле
Христовом, для которого совершилось воплощение, неизбежно ответить на два
вопроса: 1) о возможности самого воплощения, то есть реального соединения
Божества с человечеством и 2) о способе такого соединения.
Что касается первого вопроса,
то, конечно, воплощение невозможно, если смотреть на Бога только как на
отдельное существо, пребывающее где-то вне мира и человека. При таком взгляде
(деизма) вочеловечение Божества было бы прямым нарушением логического закона
тождества, то есть делом совершенно немыслимым. Но точно так же невозможно
воплощение и с той точки зрения (пантеизма), по которой Бог есть только всеобщая
субстанция мировых явлений, универсальное “все”, а человек лишь одно из таких
явлений. При этом взгляде вочеловечение противоречило бы аксиоме, что целое
(все) не может быть равно одной из частей своих: Богу здесь так же нельзя стать
человеком, как воде целого океана нельзя, оставаясь всей водою, быть вместе с
тем одною из каплей этого океана. Но есть ли необходимость понимать Бога или как
только отдельное существо, или как только общую субстанцию мировых явлений?
Напротив, самое понятие Бога как всецелого или совершенного (абсолютного)
устраняет оба односторонние определения и открывает путь иному воззрению, по
которому мир, как совокупность ограничений, будучи вне Бога (в этих своих
границах), как вещественный, вместе с тем существенно связан с Богом своею
внутреннею жизнью, или душою, которая состоит в том, что каждое существо,
утверждая себя в своей границе как это, вне Бога, вместе с тем не
удовлетворяется этою границею, стремится быть и всем, то есть стремится к
внутреннему единству с Богом; соответственно этому, по нашему воззрению, и Бог,
будучи сам по себе трансцендентным (пребывающим за пределами мира),
вместе с тем по отношению к миру является как действующая
творческая сила, водящая сообщить мировой душе то, чего она ищет и к чему
стремится,— то есть полноту бытия в форме всеединства, водящая соединиться с
душою и родить из нее живой образ Божества. Этим определяется уже и космический
процесс в природе материальной, оканчивающийся рождением натурального человека,
и следующий за ним исторический процесс, подготовляющий рождение человека
духовного. Таким образом, это последнее, то есть воплощение Божества, не есть
что-нибудь чудесное в собственном смысле, то есть не есть нечто чуждое
общему порядку бытия, а, напротив, существенно связано со всей историей мира и
человечества, есть нечто подготовляемое и логически следующее из этой истории.
Воплощается в Иисусе не трансцендентный Бог, не абсолютная в себе замкнутая
полнота бытия (что было бы невозможно), а воплощается Бог-Слово, то есть
проявляющееся вовне, действующее на периферии бытия начало, и его личное
воплощение в индивидуальном человеке есть лишь последнее звено длинного ряда
других воплощений, физических и исторических,— это явление Бога во плоти
человеческой есть лишь более полная, совершенная теофания в ряду других неполных
подготовительных и преобразовательных теофаний. С этой точки зрения, появление
духовного человека, рождение второго Адама не более непонятно, чем появление
человека природного на земле, рождение первого Адама. И то и другое было новым,
небывалым фактом в мировой жизни, и то и другое представляется в этом смысле
чудесным; но это новое и небывалое было подготовлено всем прежде бывшим,
составляло то, чего желала, к чему стремилась и шла вся прежняя жизнь: к
человеку стремилась и тяготела вся природа, к Богочеловеку направлялась вся
история человечества. Во всяком случае, когда говорится о возможности или
невозможности вочеловечения Божества, то главное дело в том, как понимается и
Божество и человечество; при том понятии Божества и человечества, которое дано в
этих чтениях, воплощение Божества не только возможно, но и существенно входит в
общий план мироздания. Но если факт воплощения, то есть личного соединения Бога
с человеком, имеет свои основания в общем смысле вселенского процесса и в
порядке божественного действия, то этим еще не решается вопрос о способе этого
соединения, то есть об отношении и взаимодействии божественного и природного
человеческого начала в богочеловеческой личности, или о том, что есть духовный
человек, второй Адам?
Вообще, человек есть некоторое
соединение Божества с материальною природою, что предполагает в человеке три
составных элемента: божественный, материальный и связующий оба, собственно
человеческий; совместность этих трех элементов и составляет действительного
человека, причем собственно человеческое начало есть разум (ratio),
то есть отношение двух других. Если это отношение состоит в прямом и
непосредственном подчинении природного начала божественному, то мы имеем
первобытного человека — прототип человечества, заключенный, еще не выделившийся
из вечного единства жизни божественной; здесь природное человеческое начало
содержится как зародыш, potentia, в действительности
божеского бытия. Когда, напротив, действительность человека принадлежит его
материальному началу, когда он находит себя как факт или явление природы, а
божественное начало в себе лишь как возможность иного бытия, тогда мы имеем
человека природного. Третье возможное отношение есть то, когда и Божество и
природа одинаково имеют действительность в человеке, и его собственная
человеческая жизнь состоит в деятельном согласовании природного начала с
божественным, или в свободном подчинении первого последнему. Такое отношение
составляет духовного человека. Из этого общего понятия о духовном
человеке следует: во-первых, для того, чтобы согласование божественного начала с
природным было действительностью в самом человеке, необходимо, чтобы оно
совершалось в единичном лице,— иначе было бы только реальное или идеальное
взаимодействие между Богом и природным человеком, а не было бы нового духовного
человека; чтобы было действительное соединение Божества с природой, необходимо
лицо, в котором бы это соединение произошло. Во-вторых, чтобы это соединение
было действительным соединением двух начал, необходимо реальное
присутствие обоих этих начал, необходимо, чтобы эта личность была Богом и
действительным природным человеком,— необходимы оба естества. В-третьих, для
того, чтобы самое согласование богочеловеческою личностью обоих естеств было
свободным духовным действием, необходимо, чтобы в нем участвовала человеческая
воля, отличная от божественной и чрез отвержение возможного противоречия с
божественною волей свободно ей подчиняющаяся и вводящая человеческую природу в
полное внутреннее согласие с Божеством. Таким образом, понятие духовного
человека предполагает одну богочеловеческую личность, совмещающую в себе два
естества и обладающую двумя волями*.
===================
* Это определение, вытекающее из нашего
понятия “о духовном человеке”, или втором Адаме, безусловно тождественно с
догматическими определениями Вселенских соборов V — VII веков, выработанными
против ересей несторианской, монофизитской и монофелитской, из коих каждая
представляет прямое противоречие одному из трех существенных логических условий
для истинной идеи Христа.
===================
Первобытное непосредственное
единство двух начал в человеке — единство, представляемое первым Адамом в его
райском состоянии его невинности и нарушенное в грехопадении,— не могло уже быть
просто восстановлено. Новое единство уже не может быть непосредственным,
невинностью: оно должно быть достигнутым, оно может быть только
результатом свободного дела, подвига, и подвига двойного — самоотвержения
божеского и человеческого; ибо для истинного соединения или согласования двух
начал необходимо свободное участие и действие обоих. Мы видели прежде, как
взаимодействием божественного и природного начала определяется вся жизнь мира и
человечества, и весь ход этой жизни состоит в постепенном сближении и взаимном
проникновении этих двух начал, сперва далеких и внешних друг другу, потом все
ближе сходящихся, все глубже и глубже проникающих друг друга, пока в Христе
природа не является как душа человеческая, готовая к всецелому самоотвержению, а
Бог — как дух любви и милосердия, сообщающий этой душе всю полноту божественной
жизни, не в силе подавляющей и не в разумении освещающем, а в благости
животворящей. Тут мы имеем действительную богочеловеческую личность, способную
совершить двойной подвиг богочеловеческого самоотвержения. Такое самоотвержение
представляет до известной степени уже и весь космический и исторический процесс;
ибо здесь, с одной стороны. Логос Божий свободным действием своей божественной
воли или любви отрекается от проявления своего божеского достоинства (славы
Божией), оставляет покой вечности, вступает в борьбу с злым началом и
подвергается всей тревоге мирового процесса, являясь в оковах внешнего бытия, в
границах пространства и времени; является затем природному человечеству,
действуя на него в различных конечных формах мировой жизни, более закрывающих,
нежели обнаруживающих истинное существо Божие; с другой стороны, и натура
мирская и человеческая в своем постоянном томлении и стремлении к все новым и
новым восприятиям божественных образов непрерывно отвергается самой себя в своих
данных действительных формах. Но здесь (то есть в космическом и историческом
процессе) это самоотвержение с обеих сторон не есть совершенное; ибо для
Божества границы космических и исторических теофаний суть границы внешние,
определяющие его проявления для другого (для природы и человечества), но ничуть
не касающиеся его внутреннего самоощущения*; с другой стороны, и природа, и
природное человечество в своем непрерывном прогрессе отвергают себя не свободным
актом, а лишь по инстинктивному влечению. В личности же богочеловеческой
божественное начало, именно вследствие того, что оно относится к другому не чрез
внешнее действие, полагающее границы другому, не изменяя себя самого, а чрез
внутреннее самоограничение, дающее другому место в себе,— такое внутреннее
соединение с другим есть действительное самоотвержение божественного начала;
здесь оно действительно нисходит, уничтожает себя, принимает на себя зрак раба.
Божественное начало здесь не закрывается только границами человеческого сознания
для человека, как это было в прежних неполных теофаниях, а само воспринимает эти
границы: не то чтобы оно всецело вошло в эти границы природного сознания, что
невозможно, но оно ощущает актуально эти границы как свои в данный
момент, и это самоограничение Божества в Христе освобождает Его
человечество, позволяя Его природной воле свободно отречься от себя в пользу
божественного начала не как внешней силы (каковое самоотречение было бы
несвободно), а как блага внутреннего, и тем действительно приобрести это благо.
Христос как Бог свободно отрекается от славы Божией и тем самым как человек
получает возможность достигнуть этой славы Божией. На пути же этого
достижения человеческая природа и воля Спасителя неизбежно встречаются с
искушением зла. Богочеловеческая личность представляет двойственное
сознание: сознание границ природного существования и сознание своей божественной
сущности и силы. И вот, испытывая ограниченность природного бытия. Богочеловек
может подвергаться искушению сделать свою божественную силу средством для целей,
вытекающих из этой ограниченности.
===================
* Чтобы пояснить это сравнением из
природного мира — человек как существо сравнительно высшее, действуя на
какое-нибудь низшее животное, не может явиться ему во всей полноте своей
человеческой жизни: но те ограниченные формы, в которых, напр<имер>, собака
воспринимает явление своего хозяина, принадлежат только уму животного, нисколько
не ограничивая и не изменяя собственное бытие воспринимаемого им человека.
===================
Во-первых, для существа,
подчиненного условиям материального бытия, представляется искушение сделать
материальное благо целью, а свою божественную силу средством для его достижения:
“аще Сын еси Божий, рцы да камение сие хлебы будут”, здесь божественное естество
— “аще Сын еси Божий” и обнаружение этого естества— слово (“рцы”) должно служить
средством для удовлетворения материальной потребности. В ответ на это искушение
Христос утверждает, что Слово Божие не есть орудие материальной жизни, а само
есть источник истинной жизни для человека: “не о хлебе едином жив будет человек,
но о всяком глаголе Божий”. Преодолев это искушение плоти, Сын человеческий
получает власть над всякою плотию. Во-вторых, свободному от материальных
побуждений Богочеловеку представляется новое искушение — сделать свою
божественную силу орудием самоутверждения своей человеческой личности, подпасть
греху ума — гордости: “аще Сын еси Божий, верзися низу,
писано бо есть, яко ангелом
Своим заповесть о Тебе сохранити Тя, и на руках возьмут Тя, да нс когда
прсткне-ши о камень ногу Твою”. Это действие (“всрзися низу”) было бы гордым
зовом человека Богу, искушением Бога человеком, и Христос отвечает: “паки писано
есть: не искусиши Господа Бога Твоего”*. Победив грех ума, Сын человеческий
получает власть над умами.
В-третьих, но тут
представляется последнее и самое сильное искушение. Рабство плоти и гордость ума
устранены: человеческая воля находится на высокой нравственной степени, сознает
себя выше всей остальной твари; во имя этой своей нравственной высоты человек
может хотеть владычества над миром, чтобы вести мир к совершенству; но мир во
зле лежит и добровольно не покорится нравственному превосходству,— итак, нужно
принудить его к покорности, нужно употребить свою божественную силу как насилие
для подчинения мира. Но такое употребление насилия, то есть зла для целей блага,
было бы признанием, что благо само по себе не имеет силы, что зло сильнее его,—
это было бы поклонением тому началу зла, которое владычествует над
миром: “и показа ему вся царствия мира и славу их, и глагола ему: сия вся тебе
дам, аще пад поклониши ми ся”. Здесь для человеческой поли прямо ставится
роковой вопрос: во что она верит и чему хочет служить — невидимой ли силе Божией
или силе зла, явно царствующей в мире? И человеческая воля Христа, победив
искушение благовидного властолюбия, свободно подчинила себя истинному благу,
отвергнув всякое соглашение с царствующим в мире злом: “глагола ему Иисус: иди
за мною, сатано, писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и тому
единому послужиши”. Преодолев грех духа, Сын человеческий получил верховную
власть в царстве духа; отказавшись от подчинения земной силе ради владычества
над землею, приобрел себе служение сил небесных: “и се ангели приступиша и
служаху Ему”.
===================
* Эти слова иногда понимаются так,
будто Христос говорит искусителю: не искушай Меня, так как Я Господь Бог
твой. Но это не имело бы никакого смысла, потому что Христос подвергается
искушению не как Бог, а как человек. На самом же деле второе возражение Христа,
так же как и первое, представляет прямой ответ на то, что предлагается
искусителем: предлагается дерзновенным действием искусить Бога, и против этого,
как и против первого предложения, Христос ссылается на Писание, запрещающее
искушать Бога
===================
Таким образом, преодолев
искушения злого начала, склонявшего его человеческую волю к самоутверждению,
Христос подчиняет и согласует эту свою человеческую волю с волей божественной,
обожествляя свое человечество вслед за вочеловечением Божества своего. Но
внутренним самоотвержением человеческой воли еще не исчерпывается подвиг
Христов. Будучи вполне человеком, Христос имеет в себе не один только чисто
человеческий элемент (разумную волю), но и природный материальный элемент: он не
только вочеловечился, но и воплотился — σάρξ έγένετο[11
]. Духовный подвиг — преодоление внутреннего искушения — должен быть
довершен подвигом плоти, то есть чувственной души, претерпением страданий и
смерти, поэтому-то в Евангелии после рассказа об искушении в пустыне сказано,
что диавол отошел от Христа до времени. Злое начало, внутренно
побежденное самоотвержением воли, не допущенное в центр существа человеческого,
еще сохраняло свою власть над его периферией — над чувственной природой, и эта
последняя могла быть избавлена от него также только через процесс самоотрицания
— страдание и смерть; и после того как человеческая воля Христа свободно
подчинилась его Божеству, она чрез это подчинила себе его чувственную природу и,
несмотря на немощь сей последней (моление о чаше), заставила се осуществить в
себе божественную волю до конца — в физическом процессе страдания и смерти. Так
во втором Адаме восстановляется нормальное отношение всех трех начал, нарушенное
первым Адамом. Человеческое начало, поставив себя в должное отношение
добровольного подчинения или согласия с началом божественным как внутренним
благом, тем самым получаст вновь значение посредствующего, единящего начала
между Богом и природою, и эта последняя, очищенная крестною смертию, теряет свою
вещественную раздельность и тяжесть, становится прямым выражением и орудием
Божественного духа, истинным духовным телом. В таком теле воскресает
Христос и является Церкви Своей.
Должное отношение между
Божеством и природой в человеке, достигнутое лицом Иисуса Христа как духовного
средоточия или главы человечества, должно быть усвоено всем человечеством как
телом Его.
Человечество, воссоединенное с
своим божественным началом чрез посредство Иисуса Христа, есть Церковь, и
если в вечном первобытном мире идеальное человечество есть тело божественного
Логоса, то в природном происшедшем мире Церковь является как тело того же
Логоса, но уже воплощенного, то есть исторически обособленного в
богочеловеческой личности Иисуса Христа.
Это тело Христово, являющееся
сперва как малый зачаток в виде немногочисленной общины первых христиан,
мало-помалу растет и развивается, чтобы в конце времен обнять собою все
человечество и всю природу в одном вселенском богочеловеческом организме; потому
что и остальная природа, по словам апостола, с надеждою ожидает откровения сынов
Божиих, ибо тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего се в
надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы
сынов Божиих; ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне.
Это откровение и слава сынов
Божиих, которой с надеждою ожидает вся тварь, есть полное проведение свободной
богочеловеческой связи во всем человечестве во все сферы его жизни и
деятельности; все эти сферы должны быть приведены к богочеловеческому согласному
единству, должны войти в состав свободной теократии, в которой Вселенская
церковь достигнет полной меры возраста Христова.
Таким образом, исходя из
понятия Церкви как тела Христова (не в смысле метафоры, а метафизической
формулы), мы должны помнить, что это тело необходимо растет и развивается,
следовательно, изменяется и совершенствуется. Будучи телом Христовым, Церковь
доселе еще не есть Его прославленное, всецело обожествленное тело. Теперешнее
земное существование Церкви соответствует телу Иисуса во время Его земной жизни
(до воскресения),—телу, хотя и являвшему в частных случаях чудесные свойства
(каковые и Церкви теперь присущи), но вообще телу смертному, материальному, не
свободному от всех немощей и страданий плоти,— ибо все немощи и страдания
человеческой природы восприняты Христом; но как в Христе все немощное и земное
поглощено в воскресении духовного тела, так должно быть и в Церкви, Его
вселенском теле, когда она достигнет своей полноты.
Достижение же этого в
человечестве обусловлено тем же чем и в Богочеловеческой личности, то есть
самоотвержением человеческой воли и свободным подчинением се Божеству.
Но если в Христе как единичном
лице нравственный подвиг победы над искушениями злого начала и добровольного
подчинения началу божественному совершился как дело по преимуществу внутреннее,
как субъективный психологический процесс, то в совокупности человечества это
дело совершается как процесс объективный, исторический,— причем самые предметы
искушения, которые в психологическом процессе суть лишь представления, в
историческом процессе получают объективную действительность, так что часть
человечества действительно подпадает искушениям злого начала и только
собственным опытом убеждается в ложности путей, заранее отвергнутых совестью
Богочеловека.
Так как все человечество
представляет те же три существенные элемента, что и отдельный человек, именно —
дух, ум и чувственную душу, то искушение зла для всего человечества
представляется также трояким,— но в ином порядке, чем для личности Христа.
Человечество уже получило откровение божественной истины в Христе, оно обладает
этою истиною как действительным фактом,— поэтому первым искушением
представляется злоупотребление этою истиною как такою во имя самой этой истины,
зло во имя добра,— грех духа; зло нравственное по преимуществу, то есть то, что
у Христа было последним искушением (по ев<ангелисту> Матфею).
Церковь христианская
исторически составилась изо всех людей, принявших Христа: но Христа можно было
принять внутренним и внешним образом. Внутреннее принятие Христа, то есть нового
духовного человека, состоит в духовном возрождении, в том рождении свыше или от
духа, о котором говорится в беседе с Никодимом, то есть когда человек, сознав
неистинность плотской, материальной жизни, ощущает в себе положительный источник
другой истинной жизни (независимый ни от плоти, ни от ума человеческого), закон,
который дан в откровении Христовом, и, признав эту новую жизнь, открытую
Христом, за безусловно должную как благо и истину, добровольно подчиняет ей свою
плотскую и человеческую жизнь, внутренно соединяясь с Христом как
родоначальником этой новой духовной жизни, главою нового духовного царства.
Такое принятие Христовой истины освобождает от греха (хотя и не от грехов) и
образует духовного человека. Но может быть и внешнее принятие Христа, только
признание чудесного воплощения Божественного существа для спасения людей и
принятие Его заповедей по букве как внешнего, обязательного закона. Такое
внешнее христианство заключает в себе возможность подпасть первому искушению
злого начала. А именно: историческое появление христианства разделило все
человечество на две части: на христианскую Церковь, обладающую Божественною
истиною и представляющую собою волю Божию на земле,— и на остающийся вне
христианства, не знающий истинного Бога и во зле лежащий мир; и вот внешние
христиане, верующие в Христову истину, но не возрожденные ею, могут
почувствовать потребность и даже принять за свою обязанность покорить Христу и
Его церкви весь этот вне лежащий и враждебный мир, а так как во зле лежащий мир
добровольно не покорится сынам Божиим, то покорить его и насильно. Этому
искушению религиозного властолюбия подпала часть Церкви, предводимая римскою
иерархией, и увлекла за собою большинство западного человечества в первый
великий период его исторической жизни — средние века. Существенная ложность
этого пути заключается в том скрытом неверии, которое лежит в его корне. В самом
деле, при действительной вере в истину Христову предполагается, что она сильнее
царствующего в мире зла и может сама собственной своей духовной нравственной
силой покорить зло, то есть привести его к добру; предполагать же, что истина
Христова, то есть истина вечной любви и безусловной благости, для своего
осуществления нуждается в чуждых и даже прямо противных ей средствах насилия и
обмана, значит признавать эту истину бессильной, значит признавать, что зло
сильнее добра, значит не верить в добро, не верить в Бога. И это неверие,
сначала незаметным зародышем скрывавшееся в католичестве, впоследствии явно
обнаруживается. Так, в иезуитстве — этом крайнем и чистейшем выражении
римско-католического принципа — движущим началом становится уже прямо
властолюбие, а не христианская ревность; народы покоряются не Христу, а
церковной власти, от них уже не требуется действительного исповедания
христианской веры,— достаточно признания папы и подчинения церковным властям*.
Здесь христианская вера оказывается случайной формой, а суть и цель полагается
во владычестве иерархии; но это уже есть прямо самообличение и самоуничтожение
ложного принципа, ибо здесь теряется всякое основание той самой власти, ради
которой действуют.
===================
* Несколько лет тому назад в Париже мне
пришлось слышать от одного французского иезуита следующее рассуждение: “Конечно,
в настоящее время никто не может верить в большую часть христианских догматов,
например, в Божество Христа. Но вы согласитесь, что цивилизованное человеческое
общество не может существовать без твердого авторитета и прочно организованной
иерархии, но таким авторитетом и такою иерархией обладает только католическая
церковь, поэтому всякий просвещенный человек, дорожащий интересами человечества,
должен стоять на стороне католической церкви, то есть должен быть католиком”.
===================
Ложность католического пути
рано сознавалась на Западе, и наконец это сознание нашло себе полное выражение в
протестантстве. Протестантство восстает против католического спасения как
внешнего факта и требует личного религиозного отношения человека к Богу, личной
веры без всякого церковного традиционного посредства. Но личная вера как такая,
то есть как просто субъективный факт, не заключает в себе никакого ручательства
своей истинности,— необходим для такой веры критерий.— Таким критерием для
протестантства первоначально является священное Писание, то есть книга. Но книга
нуждается в понимании: для установления же правильного понимания
необходимо исследование и размышление, то есть деятельность личного разума,
который в конце концов и оказывается действительным источником религиозной
истины, так что протестантство естественно переходит в рационализм — переход и
логически неизбежный, и исторически несомненно совершающийся. Излагать моменты
этого перехода здесь не место, и мы остановимся только на общем результате этого
пути, то есть на чистом рационализме. Сущность его состоит в признании, что
разум человеческий не только самозаконен, но что он дает законы и всему
существующему в области практической и общественной. Этот принцип выражается в
требовании, чтобы вся жизнь, все общественные и политические отношения были
устроены и управляемы исключительно на основаниях, выработанных личным
человеческим разумом, помимо всякого предания и всякой непосредственной веры,—
требование, проникавшее собою все так называемое просвещение XVIII века и
послужившее руководящей идеей первой французской революции. Теоретически начало
рационализма выражается в притязании вывести из чистого разума (a
priori) все содержание знания, или построить умозрительно все науки:
притязание это составляло сущность германской философии — наивно предполагаемое
Лейбницем и Вольфом, сознательно, но в скромной форме и с ограничениями
выставленное Кантом, решительно заявленное Фихте и, наконец, с полною
самоуверенностью и самосознанием и с таким же полным неуспехом проведенное
Гегелем.
Эта самоуверенность и
самоутверждение человеческого разума в жизни и знании есть явление ненормальное,
это есть гордость ума, и западное человечество в протестантстве и вышедшем из
него рационализме подпало второму искушению. Но ложность этого пути скоро
обнаружилась, обнаружилась в резком противоречии между чрезмерными притязаниями
разума и его действительным бессилием. В практической области разум оказался
бессильным против страстей и интересов, и возвещенное французской революцией
царство разума окончилось диким хаосом безумия и насилия; в области
теоретической разум оказался бессильным против эмпирического факта, и притязание
создать универсальную науку на началах чистого разума разрешилось построением
системы пустых отвлеченных понятий.
Конечно, неудачи французской
революции и германской философии сами по себе не доказывали бы еще
несостоятельности рационализма. Но дело в том, что историческое крушение
рационализма было лишь выражением его внутреннего логического противоречия,
противоречия между относительною природою разума и его безусловными
притязаниями. Разум есть некоторое отношение (ratio)
вещей, сообщающее им некоторую форму. Но отношение предполагает относящихся,
форма предполагает содержание; рационализм же, ставя разум человеческий сам но
себе верховным началом, тем самым отвлекает его от всякого содержания и имеет в
разуме лишь пустую форму; но вместе с тем, вследствие такого отвлечения разума
от всякого содержания, от всего данного в жизни и знании, все это данное
остается для него неразумным, поэтому когда он с сознанием своих верховных прав
выходит против действительности в жизни и знании, то находит в ней все для себя
чуждым, темным, непроницаемым и ничего с нею сделать не может; ибо разум,
отвлеченный от всякого содержания, превращенный в пустое понятие, естественно не
может иметь никакой власти над действительностью. Таким образом, самовозвышение
человеческого разума, гордость ума — ведет неизбежно к его конечному падению и
унижению.
Ложность этого пути, изведанная
на опыте, была признана западным человечеством, но оно освободилось от него
только для того, чтобы подпасть третьему, последнему искушению.
Разум человеческий не мог
совладать в жизни со страстями и низшими интересами человеческими, в науке — с
фактами эмпирической действительности, то есть и в жизни, и в знании он
оказался бессильным против материального начала: не следует ли заключить
отсюда, что это материальное начало в жизни и знании — животная природа
человека, вещественный механизм мира — и составляет истинную суть всего, что в
возможно большем удовлетворении материальных потребностей, в возможно полном
познании эмпирических фактов и состоит вся цель жизни и знания? И вот господство
рационализма в политике и науке европейской сменяется преобладанием материализма
и эмпиризма. Этот путь еще не пройден до конца, но ложность его уже сознана
передовыми умами на самом Западе. Так же как и предыдущий, этот путь страдает
внутренним противоречием. Исходя из материального начала, начала розни и
случайности, хотят достигнуть единства и цельности, создать правильное
человеческое общество и универсальную науку. Между тем материальная сторона
существующего, влечения и страсти человеческой природы, факты внешнего опыта —
все это составляет лишь общую подкладку жизни и знания, материал, из которого
они создаются; но для того чтобы из этого материала действительно что-нибудь
создалось, необходимо образующее, единящее начало и некоторая форма единства, и
если оказалось уже, что разум человеческий не в силах служить таким образующим
началом и не содержит в своей отвлеченности никакой действительной формы
единства; если оказалось, что начало рационализма не в состоянии образовать ни
правильной общественности, ни истинной науки, то отсюда следует, что должно
обратиться к другому, более могущественному началу единства, а никак не то, что
следует ограничиться материальной стороною жизни и знания, которая сама по себе
не образует ни общества человеческого, ни науки. Поэтому когда мы видим, что
экономический социализм хочет в основу всего общества положить материальный
интерес, а позитивизм в основу всей науки — эмпирическое познание, то мы можем
заранее предсказать неудачу обеим этим системам с такою же уверенностью, с какою
мы бы утверждали, что куча камней сама собою, без архитектора и плана, не
сложится в правильное и целесообразное здание.
Попытка действительно положить
в основание жизни и знания одно материальное начало, попытка на деле и до конца
осуществить ту ложь, что о хлебе едином жив будет человек, такая попытка
неизбежно привела бы к распадению человечества, к уничтожению общественности и
науки, к всеобщему хаосу. В какой мере суждено западному человечеству, впавшему
в последнее искушение злого начала, испытать все эти его последствия, заранее
сказать нельзя. Во всяком случае, изведав на опыте ложность трех широких путей,
испытав обманчивость трех великих искушений, западное человечество рано или
поздно должно обратиться к богочеловеческой истине. Откуда же и в какой форме
явится теперь эта истина? и прежде всего, есть ли это сознательное, но невольное
обращение к истине путем испытания на деле всякой лжи единственный возможный для
человечества путь? Фактически не все христианское человечество пошло этим путем:
его избрал Рим и воспринявшие римскую культуру германо-романские народы. Восток
же, то есть Византия и воспринявшие византийскую культуру народы с Россией во
главе, остались в стороне.
Восток не подпал трем
искушениям злого начала, он сохранил истину Христову; но, храня ее в душе
своих народов. Восточная церковь не осуществила ее в внешней действительности,
не дала ей реального выражения, не создала христианской культуры, как
Запад создал культуру антихристианскую. И она не могла создать ее, не могла
осуществить христианскую истину. Ибо что должно разуметь под таким
осуществлением, что должно разуметь под истинно христианскою культурою?
Установление во всем обществе человеческом и во всех его деятельностях того
отношения грех начал человеческого существа, которое индивидуально осуществлено
в лице Христа. Это отношение, как мы знаем, состоит в свободном согласовании
двух низших начал (рационального и материального) высшему божественному чрез их
добровольное подчинение ему не как силе, а как благу. Для такого свободного
подчинения низших начал высшему, для того, чтобы они сами от себя пришли
к признанию высшего начала как блага, нужно, чтоб они имели самостоятельность.
Иначе истине не на чем будет проявить свое действие, не на чем будет
осуществиться. Между тем в Православной церкви огромное большинство ее членов
было пленено в послушание истины непосредственным влечением, а не пришло
сознательным ходом своей внутренней жизни. Вследствие этого собственно
человеческий элемент оказался в обществе христианском слишком слабым и
недостаточным для свободного и разумного проведения божественного начала во
внешнюю действительность, а вследствие этого и последняя (то есть материальная
действительность) пребывала вне божественного начала, и христианское сознание не
было свободно от некоторого дуализма между Богом и миром. Таким образом
христианская истина, искаженная и потом отвергнутая человеком западным,
оставалась несовершенною в человеке восточном. Это несовершенство, зависящее от
слабости человеческого начала (разума и личности), могло быть устранено только с
полным развитием этого последнего, которое и выпало на долю Запада. Таким
образом, это великое западное развитие, отрицательное в своих прямых
результатах, имеет косвенным образом положительное значение и цель.
Если истинное богочеловеческое
общество, созданное по образу и подобию самого Богочеловека, должно представлять
свободное согласование божественного и человеческого начал, то оно очевидно
обусловливается как действующею силою первого, так и содействующею силою
второго. Требуется, следовательно, чтобы общество, во-первых, сохраняло во всей
чистоте и силе божественное начало (Христову истину) и, во-вторых, со всею
полнотою развило начало человеческой самодеятельности. Но по закону развития или
роста тела Христова совместное исполнение этих двух требований, как высший идеал
общества, не могло быть дано разом, а должно быть достигаемо, то есть прежде
совершенного соединения является разделение, которое при солидарности
человечества и вытекающем из нее законе разделения исторического труда
выражается как распадение христианского мира на две половины, причем Восток
всеми силами своего духа привязывается к божественному и сохраняет его,
вырабатывая в себе необходимое для этого консервативное и аскетическое
настроение, а Запад употребляет всю свою энергию на развитие человеческого
начала, что необходимо совершается в ущерб божественной истине, сначала
искажаемой, а потом и совсем отвергаемой. Отсюда видно, что оба эти исторические
направления не только не исключают друг друга, но совершенно необходимы друг для
друга и для полноты возраста Христова во всем человечестве; ибо если бы история
ограничилась одним западным развитием, если бы за этим непрерывным потоком
сменяющих друг друга движений и взаимно уничтожающихся принципов не стояло
неподвижное и безусловное начало христианской истины, все западное развитие
лишено было бы всякого положительного смысла, и новая история оканчивалась бы
распадением и хаосом. С другой стороны, если бы история остановилась на одном
византийском христианстве, то истина Христова (богочеловечество) так и осталась
бы несовершенною за отсутствием самодеятельного человеческого начала,
необходимого для ее совершения. Теперь же сохраненный Востоком божественный
элемент христианства может достигнуть своего совершения в человечестве, ибо ему
теперь есть на что воздействовать, есть на чем проявить свою внутреннюю силу,
именно благодаря освободившемуся и развившемуся на Западе началу человеческому.
И это имеет не только исторический, но и мистический смысл.
Если осенение человеческой
Матери действующею силою Божиею произвело вочеловечение Божества, то
оплодотворение божественной матери (церкви) действующим началом человеческим
должно произнести свободное обожествление человечества. До христианства
природное начало в человечестве было данное (факт), божество было искомое
(идеал) и как искомое действовало (идеально) на человека. В Христе искомое было
дано, идеал стал фактом, событием, действующее божественное начало стало
материальным. Слово плоть бысть, эта новая плоть есть божественная субстанция
церкви. До христианства неподвижною основою жизни была натура человеческая
(ветхий Адам), божественное же было началом изменения, движения, прогресса;
после христианства, напротив, само божественное, как уже воплощенное, становится
неподвижною основою, стихией жизни для человечества, искомым же является
человечество, отвечающее этому божественному, то есть способное от себя
соединиться с ним, усвоить ею. Как искомое, это идеальное человечество является
действующим началом — истории, началом движения, прогресса. Как в дохристианском
историческом ходе основою, материей, была натура, или стихия человеческая,
действующим и образующим началом — разум божественный, ό λόγος
τοΰ θεοΰ, и результатом (порождением) —
Богочеловек, то есть Бог, воспринявший человеческую натуру, так в процессе
христианства основою, или материей, является натура, или стихия божественная
(Слово, ставшее плотью, или тело Христово, София), действующим и образующим
началом является разум человеческий, а результатом является человеко-бог, то
есть человек, воспринявший божество; а так как воспринять божество человек может
только в своей безусловной целости, то есть в совокупности со всем, то
человеко-бог необходимо есть коллективный и универсальный, то есть
всечеловечество, или Вселенская церковь, Богочеловек индивидуален, человекобог
универсален; так радиус круга один и тот же для всей окружности в любой из ее
точек и, следовательно, сам по себе есть уже начало круга, точки же периферии
лишь в своей совокупности образуют круг. В истории христианства
представительницею неподвижной божественной основы в человечестве является
церковь Восточная, представителем человеческого начала — мир Западный. И здесь,
прежде чем стать оплодотворяющим началом церкви, разум должен был отойти от нее,
чтобы на свободе развить все свои силы, и после того как человеческое начало
вполне обособилось и познало затем свою немощь в этом обособлении, может оно
вступить в свободное сочетание с божественною основою христианства, сохраняемою
в Восточной церкви, и вследствие этого свободного сочетания породить духовное
человечество.