4.2. Новый характер публичности политики в условиях становящегося информационного общества

Проблема соотношения публичного и частного имеет в истории западной социально-политической мысли, как известно, давнюю традицию обсуждения, берущую свое начало еще в философских спорах Древней Греции и юридических формулировках периода становления римского права. Однако на рубеже Средневековья и Нового времени вследствие институциональных преобразований, затронувших в эту эпоху каждую из четырех выделенных нами разновидностей власти, данная проблема стала наполняться несколько иным смыслом, в котором можно выделить два исключительно важных для нас момента.

Первый из них касается разграничения сфер компетенции институциализирующейся политической власти, которая все в большей мере сосредоточивалась в руках суверенных государств, и становящегося гражданского общества, под которым, соответственно, понимается «общественная (публичная) сфера, опосредующая отношения между частной сферой (поведением конкретных индивидуальностей) и государством» [147, с. 438]. Таким образом, под «публичным» стали подразумеваться преимущественно те виды деятельности или полномочия, которые так или иначе были связаны с государством, тогда как «частное» стало ассоциироваться с теми аспектами социальной действительности, которые соотносились с гражданским обществом.

Тем не менее, как показывает, например, Н. Боббио, в противопоставлении публичного и частного можно выделить и совершенно иной смысловой оттенок, когда «публичное» означает «открытое» или «доступное публике» – то, что могут видеть или наблюдать если не все, то по крайней мере многие. Напротив, «частное» – это то, что скрыто от посторонних глаз, говорится или делается в тайне, в обстановке секретности, о чем известно лишь ограниченному кругу лиц (см.: [247, р. 17]). В этом плане дихотомия «публичное – частное» соотносится с противопоставлением явного и тайного, очевидного и недоступного и применительно к сфере политики порождает [c.178] проблему «публичности» как степени «видимости», открытости государственной власти.

В средневековых монархических государствах Европы «видимость» политической деятельности, предполагавшая непосредственное присутствие, пространственно-временную локализацию наблюдателя, как правило, ограничивалась закрытыми придворными кругами. Политика того времени в значительной мере была «невидима», точнее – неведома подавляющему большинству людей, которые могли наблюдать коронованных особ и их приближенных лишь в исключительных случаях. Относительно редкие публичные появления королей тщательно готовились. Пышность церемонии, роскошные одежды, свита и охрана – все это позволяло монарху дистанцироваться от своих подданных, которые время от времени имели возможность созерцать своего правителя, но при этом не могли ни прикоснуться к нему, ни встать с ним рядом, ни тем более вступить в диалог. По сути, это была однонаправленная демонстрация власти в форме локализованного в пространстве и времени символьного монолога, что еще больше подчеркивало недоступность, «скрытность» самой политики, вершившейся в закрытом пространстве «секретных кабинетов» с участием весьма ограниченного круга «тайных советников». Теоретические работы той эпохи, посвященные проблемам государствоведения, как правило, оправдывали секретность процессов принятия решений апелляцией к доктрине «высшего таинства», утверждавшей, что власть монарха будет более эффективной и достигнет цели, если она, подобно божественной, будет сокрыта от пристального взора людей (см., напр.: [34; 202]).

С возникновением и развитием государств современного типа, основанных на принципах конституционного права и демократии, вместо «секретных кабинетов», а иногда – в дополнение к ним появлялись и упрочивали свои позиции политические институты, подотчетные гражданам. Наиболее важные решения и вопросы стали открыто обсуждаться в парламентских структурах, а доктрина «высшего таинства» постепенно трансформировалась в современный принцип государственной тайны, применимый [c.179] лишь к вопросам безопасности и независимости государства. В итоге, хотя и сохранялись веские основания для «засекречивания» отдельных аспектов политики, благодаря чему она и сегодня во многих отношениях предстает как бы окутанной тайнами, деятельность органов власти с течением времени становилась все более «видимой», более открытой.

Как отмечал Ю. Хабермас, определяющую роль в демократизации политической жизни Нового времени сыграло развитие периодической печати и в особенности – расцвет политической журналистики в XVIII в., способствовавший формированию в странах Западной Европы принципиально иной, по сравнению с предыдущей эпохой, социальной среды: люди стали встречаться в салонах, кофейнях и других общественных местах специально для того, чтобы обсудить газетные публикации, посвященные текущим проблемам. Именно эта социальная среда и явилась потенциальной основой для возникновения оппозиции, которая, с присущим ей критическим отношением к существующей власти, стала ключевым фактором формирования западной демократии современного типа. Однако в дальнейшем, по мнению Хабермаса, данная среда была в значительной степени разрушена: собрания в кофейнях утратили свое былое значение, тогда как издательства превратились в крупномасштабные коммерческие предприятия, обеспокоенные скорее проблемой манипулирования потребителями, чем организацией рациональных дискуссий в обществе.

Идеи Хабермаса по поводу формирования и развития социальной среды, способствовавшей в Новое время демократизации политической жизни, довольно интересны, однако приводимая им аргументация представляется недостаточно убедительной. Наиболее проблематичным видится утверждение, что развитие средств массовой коммуникации преобразовало характер публичности, которую Хабермас, судя по тексту его работы, традиционно понимает в контексте диалога, локализованного в пространственно-временном отношении. Между тем подобная трактовка, применимая, например, к народным собраниям античных полисов и в известной степени к европейским салонам [c.180] и кофейням начала Нового времени, не позволяет понять специфику публичности современного типа, не связанной по своему характеру с идеей локализованного диалога и возникающей в условиях совершенно иной социальной среды, степень открытости которой под влиянием стремительно прогрессирующих средств коммуникации во многом изменила соотношение между публичным как «доступным если не всем, то многим», и частным как «доступным немногим».

Арена современной политической жизни, опосредованная массовой коммуникацией, открыта в такой степени, какую невозможно было представить в эпоху средневековых королевских дворов и ассамблей. Суть происшедших изменений заключается не только в их количественной стороне, хотя, конечно же, число зрителей, имевших в ту пору возможность созерцать фигуру короля во время его нечастых появлений на публике, и аудитория современных СМК, способная, например, видеть и слышать выступление главы государства, являются абсолютно несопоставимыми по своим размерам. Благодаря возникновению новых форм опосредованного публичного доступа к информации, принципиально отличных от механизма информационного обмена в рамках межличностных контактов, коммуникация приобрела совершенно иное качество: доступность сведений о каком-либо действии или событии перестала зависеть не только от количества людей, непосредственно наблюдавших за ним в момент его свершения, но и от фактического местонахождения «источника» и «потребителя» информации как в пространстве, так и во времени.

Отношения между политиками и гражданами в современном мире все в большей степени превращаются в опосредованное квазивзаимодействие, что порождает неведомую средневековым королям проблему управления собственной «видимостью», открытостью. Развитие средств коммуникации поставило нынешних политических деятелей в ситуацию беспрецедентного информационного риска, когда по отношению к ним, в зависимости от того, что стало «доступным если не всем, то многим», у аудитории вместо чувства лояльности и преданности может сформироваться ощущение неприятия, отторжение. В результате «видимость» [c.181] порождает неизвестную прежде форму уязвимости, когда политики и их окружение, пытаясь контролировать степень своей открытости, иногда допускают незначительные, на первый взгляд промахи, которые в конечном счете приводят к серьезным последствиям: неосмотрительное замечание, неудачный жест и даже случайное выражение лица, зафиксированное объективом телекамеры и «приправленное» соответствующими комментариями – все это может в самый неподходящий и неожиданный момент стать доступным многомиллионной аудитории и сказаться, например, на уровне общественной поддержки в разгар избирательной кампании.

Можно было бы с оптимизмом утверждать, что развитие коммуникационных технологий по своей объективной природе в дальнейшем будет неизбежно способствовать все большей открытости политической сферы и сведет на нет саму возможность установления диктаторских режимов в развитых странах, если бы не одно существенное обстоятельство, касающееся изменения отношений между властью и ее «видимостью», на которое обратил внимание М. Фуко [204]. Данное обстоятельство, если говорить кратко, заключается в следующем. Общества Древнего мира и Средневековья были обществами зрелища: осуществление власти непосредственно связывалось с публичной демонстрацией силы и превосходства суверена. В этих условиях меньшинство, осуществляющее власть, иногда становилось «видимым» большинству, причем данная «видимость» как раз и использовалась меньшинством в качестве одного из инструментов осуществления власти над большинством – так, например, публичная казнь преступника на городской площади являла собой не столько акт возмездия, сколько зрелищное подтверждение могущества власти. Однако с XVI в. подобные зрелища постепенно уступали место формам принуждения и надзора, которые все более и более пронизывали различные сферы общественной жизни. Армия, школы, тюрьмы, больницы и другие учреждения все больше использовали такие механизмы власти, наглядной иллюстрацией которых стал «Паноптикон» Бентама. Распространение этих механизмов [c.182] способствовало формированию своего рода «общества дисциплины», в котором «видимость» меньшинства большинством постепенно вытеснялась «видимостью» большинства меньшинством, а зрелищный характер суверенной власти – властью серии пристальных взглядов.

Точка зрения Фуко по поводу развития принуждающих и контролирующих механизмов власти, несомненно, отражает суть дела, когда речь идет о таких специализированных учреждениях, как органы внутренних дел, налоговые службы, военные, разведывательные и некоторые другие государственные институты, а также частные детективные агентства, характер работы которых во многом связан со сбором информации методом наблюдения. Однако предположение о том, что «Паноптикон» представляет собой универсальную модель потенциального осуществления политической власти, причем не столько в настоящем, сколько в будущем, выглядит не так убедительно, если оно основывается только на деятельности этих специфических институтов и не принимает во внимание те немалые возможности для нарушения принципов демократического устройства общества, прав и свобод человека, которые несет в себе развитие средств коммуникации. Это может выразиться, например, в создании «Виртуального Паноптикона», где будет находиться постоянно пополняемая «электронная картотека» на всех жителей страны. Прецедент, по крайней мере, в США, уже существует. Вот что отмечает по данному поводу в одной из своих статей Председатель Конституционного Суда Российской Федерации В.Д. Зорькин: «Пентагон создает сейчас не имеющую аналогов в мире автоматизированную систему сбора персональной информации под названием “Тотальная информированность”. Она включает: электронную почту, данные о кредитных картах и банковских операциях, сведения о путешественниках и туристах. При этом объединяются коммерческие базы данных с государственными досье, в частности, с данными спецслужб» [86, с. 8–9]. Дополнением к «Виртуальному Паноптикону» может стать искусственное сохранение ситуации «информационного разрыва», неравномерного доступа к информации представителей [c.183] различных социальных групп, когда подвластное большинство будет вынуждено довольствоваться сведениями, тенденциозно подобранными соответствующими службами по указанию и под контролем властвующего меньшинства, стремящегося «дозировать» степень собственной «видимости» с тем, чтобы выйти из ситуации информационного риска.

Действительно, преобразования в социально-политической сфере, происходящие под воздействием новых коммуникационных технологий, носят весьма противоречивый характер. С одной стороны, они способствуют расширению «видимости», открытости осуществления власти, с другой – создают потенциальную возможность концентрации управления информационными потоками в руках достаточно узкого круга лиц, ставящих перед собой задачу направленного воздействия на массовое сознание или, если угодно, манипулирования им в политических целях. В последнем случае «видимость» власти может трансформироваться в «видимость демократии», представляющую собой, по словам В.П. Пугачева, «господство хорошо организованного, опирающегося на экономическую, а также информационную власть и социальные привилегии меньшинства над большинством, осуществляемое при формальном согласии большинства граждан» [151, ч. 2, с. 118]. Диалектическое разрешение, или, в гегелевском понимании, «снятие» данного противоречия видится в переходе к подлинно демократическому диалогу между «управляющими» и «управляемыми», предполагающему равноправный обмен точными, полными, завершенными и проверяемыми сведениями о политических событиях и процессах, сопрягаемыми с основными цивилизационно-культурными ценностями данного конкретного общества. Однако это – перспектива относительно далекого будущего, тогда как ответ на вопрос, становится ли сегодняшнее общество в политическом плане «более информированным», отнюдь не представляется однозначным.

До сих пор в центре нашего внимания находился вопрос о том, что развитие средств коммуникации привело к отделению передачи информации и символьного содержания от необходимости пространственно-временной локализации и тем самым [c.184] породило новый вид публичности в современном мире. Теперь хотелось бы отметить, что анализ средств коммуникации имеет принципиально важное значение и применительно к конкретной деятельности людей, связанной с усвоением «информационной продукции» и ее включением в повседневную жизнь. Однако вначале зададим другой вопрос исторического плана: каким образом развитие средств коммуникации повлияло на отношение человека к окружающему миру, к самому себе и другим?

До появления массовой коммуникации человек воспринимал прошлое и все то, что происходило за пределами пространственно локализованного сообщества, к которому он принадлежал, преимущественно в результате символьного обмена, происходившего в форме непосредственного межличностного взаимодействия. Образ мира создавался прежде всего благодаря устным традициям, которые возникали и воспроизводились в социальном контексте повседневной жизни. Однако с развитием средств коммуникации человек получил возможность наблюдать за жизнью других людей, переживать происходящие с ними события и вообще познавать мир – как реальный, так и мнимый, – который простирался далеко за пределы повседневной действительности. Пространственные и временные горизонты мировосприятия значительно расширились, так как наблюдение за каким-нибудь событием больше не требовало физического присутствия наблюдателя непосредственно в том месте и в то время, где и когда разворачивалось данное событие.

Расширение пространственно-временных горизонтов давало возможность людям несколько дистанцироваться от условий их повседневной жизни и символьного содержания устных традиций. Тот, кто имел возможность усвоить «информационный продукт», располагая для этого определенными экономическими и символьными ресурсами, мог открыть для себя новые образы, идеи и рефлексивно включить их в собственную программу самовоспитания и самосовершенствования. Способы постижения людьми самих себя и других, осознания ими своего места в мире, возможных вариантов жизненного пути и соотношения их с собственным опытом – эти и другие аспекты самосознания все [c.185] больше и больше основывались не на традициях, восходящих к прямому межличностному общению, а на символьных формах, имевших иные источники происхождения.

Существенные изменения в характере символьного воздействия на самосознание и повседневную жизнь людей отчетливо проявились с бурным развитием телевидения, а в последние годы – и Интернета. Относительная доступность, образность и высокая скорость передачи телевизионной и сетевой информации способствовали значительному углублению воздействия на самосознание человека символьных форм, берущих свое начало в отдаленных источниках. Сам факт, что, находясь в Москве или Нью-Йорке, можно при помощи простого щелчка выключателем стать свидетелем событий, разворачивающихся где-нибудь на юге Африки или в Австралии – и наоборот – подтверждает, что человечество включилось в структурированный процесс символьного обмена, ставшего по своим возможностям практически мгновенным и глобальным.

Однако, подобно тому как в экономической сфере глобализация означает прежде всего развитие финансовых рынков и учреждений до уровня транснационализации, когда политические границы между государствами становятся «прозрачными» и уже не могут рассматриваться в качестве препятствий для финансово-экономических операций, глобализация политико-коммуникационного пространства во многом сопрягается с расширением сферы деятельности особой разновидности транснациональных корпораций – мировых информационных кампаний и агентств. Эти наиболее влиятельные субъекты международного коммуникационного процесса, на долю которых, по сравнению с национальными агентствами и каналами, приходятся все возрастающие объемы передаваемой информации различного рода, в том числе и сведений политического характера, активно воздействуют на формирование интернациональной «медиа-культуры», имея возможность устанавливать определенные стандарты формата, языка и типа изложения распространяемых материалов, которые должны быть признаны и приняты мировым сообществом. Следовательно, [c.186] глобализация политико-коммуникационного пространства выступает одновременно в качестве проявления, отражения и средства распространения особого типа «современной» культуры и образа жизни, присущих развитым государствам Запада, включая соответствующие нормы, образцы и стереотипы политического поведения.

Происходящие изменения сегодня воспринимаются далеко неоднозначно. В более оптимистичные времена, сразу после второй мировой войны, интернационализация информационных потоков рассматривалась и как средство достижения более глубокого уровня понимания между народами, и как инструмент модернизации в области национально-государственного строительства в странах «третьего мира». Предполагалось, что благодаря расширению международного сотрудничества в политико-коммуникационной сфере традиционные общества развивающихся стран смогут успешно перенять элементы западной культуры, основанной на принципах материального прогресса, личной свободы и демократии (см., напр.: [353]). Однако в последней трети ХХ в. подобный оптимизм постепенно сменился оценками иного рода, свидетельствующими о том, что интернационализация информационного пространства в большей мере способствовала не процессам национального освобождения и развития, а напротив, ослаблению культурного суверенитета и автономии, усилению экономической и политической зависимости государств «третьего мира», а в последнее полтора десятилетия – также и бывших социалистических стран Центральной и Восточной Европы. В качестве ключевого факта было признано то обстоятельство, что «свободная» международная коммуникация в современном мире стала асимметричным и в значительной мере однонаправленным информационным воздействием: от «богатого Севера» к «бедному Югу», причем последнее название в последние годы условно распространилось и на постсоветское пространство. При этом более зависимые в экономическом отношении страны поставлены перед необходимостью импортировать технологию и перенимать профессиональный опыт развитых государств, причем далеко не всегда на [c.187] принципах взаимовыгодного сотрудничества, что способствует формированию настроений культурного отчуждения и негативного восприятия «мировых лидеров». В качестве характеристики указанных тенденций современные исследователи нередко используют такие понятия, как «медиа-империализм», «культурный империализм» и даже «информационно-финансовый тоталитаризм» (см., напр.: [168; 411; 412]).

Рис. 30

Противоречивый характер интернационализации политико-коммуникационного пространства можно наглядно проиллюстрировать в виде достаточно простой модели (рис. 30). Если представить поток международной коммуникации в виде горизонтальной четырехзвенной последовательности «коммуникатор – сообщение – система распространения сообщений – адресат», то в отличие от аналогичной ситуации на национальном уровне каждый из указанных элементов может и довольно часто бывает отдален от других в пространственном, организационном и культурном отношении: сведения исходящие от коммуникатора, находящегося в одной стране (например, заявление политического деятеля) могут быть упомянуты в сообщении, произведенном в другой стране (например, в сводке зарубежных новостей) и распространены по каналам связи в третьей. Более привычным, [c.188] однако, видится вариант, когда первые два элемента (коммуникатор и производимое сообщение) находятся в одной стране, а остальные (распространение сообщения и принимающий адресат) – в другой. Если информационный поток направлен от «мировых лидеров» к странам «третьего мира» и «догоняющим» постсоциалистическим государствам, то между ними нередко наблюдается значительный разрыв культурного, социального и экономического плана: с одной стороны оказываются коммуникатор, производство сообщений и система их распространения, с другой – общество, потенциально принимающее информацию.

Горизонтальная ось коммуникационного потока пересекается вертикальной технологической осью, которая напоминает, что каждый элемент процесса коммуникации зависит от двух технико-технологических составляющих, обычно называемых аппаратным и программным обеспечением. Аппаратное обеспечение состоит, в частности, из полиграфического оборудования, телерадиостудий, передающих устройств, каналов спутниковых связей, бытовых приемников и т.д. Программное обеспечение на стадии производства «информационных продуктов» включает в себя такие элементы как сценарии, право на показ, менеджмент и профессиональные нормы. К программному обеспечению на стадии распространения информации можно, например, отнести рекламу и маркетинговые исследования. На обеих стадиях существуют как внешние, так и внутренние факторы, воздействующие в конечном счете на весь коммуникационный процесс. Например, на производственной стадии таким фактором может быть право собственности, на стадии распространения – социально-экономические и политические условия, определяющие степень фактического прохождения тех или иных сообщений через международные каналы.

На наш взгляд, главный момент, иллюстрируемый данной моделью, – это идея многофакторной зависимости менее развитых стран от более развитых, ибо каждый из четырех основных элементов последовательности и технологическая составляющая могут контролироваться производителем информации и оборудования, нередко выступающим в лице одной транснациональной [c.189] корпорации. Полная автономия в области коммуникации, а соответственно и информационная безопасность может быть достигнута только тогда, когда та или иная страна является независимой и самостоятельной в плане обеспечения средствами производства и распространения информации, включающих в себя как аппаратное, так и программное обеспечение. Такая автономия вовсе не означает отказа от международной коммуникации, но подразумевает наличие определенного технико-технологического потенциала для самостоятельности, что для большинства стран «третьего мира» сегодня представляется недостижимым, тогда как для России, континентального Китая и с достаточно высокой степенью вероятности для Индии – вполне возможным.

Следует также принять во внимание, что процесс усвоения потребителями информационных продуктов всегда происходит в конкретных социально-политических условиях и выглядит значительно сложнее, чем это представляется в большинстве традиционных теорий коммуникации. Это – процесс активного и творческого индивидуального выбора, в котором люди используют доступные им ресурсы для того, чтобы понять смысл символьного материала, переданного СМК. Благодаря этому процессу информационные продукты отделяются от контекстов их создания, внедряются в иные контексты и области действия, адаптируясь к материальным и культурным условиям восприятия символьных форм или, напротив, отторгаясь ими. В результате смысловое содержание информационной продукции может включиться в информационный обмен межличностной коммуникации и стать основой как взаимопонимания, так и конфликта между непосредственными получателями сообщений и их собеседниками.

Учитывая возрастающую роль средств коммуникации в современном мире, можно предположить, что многие из ключевых вопросов политико-культурного анализа сегодня могут быть определены в терминах коммуникации, точнее – воздействия смыслового содержания символьных форм, произведенных и переданных индустрией СМК, на типичные условия повседневной жизни, в которых информационная продукция воспринимается ее получателями. В частности, противоречие между глобальным [c.190] характером производимых информационных продуктов и локализованными, конкретными условиями их присвоения можно рассматривать в качестве потенциального источника напряженности и конфликтов, поскольку символьное содержание информационной продукции вполне может столкнуться с убеждениями, верой и ожиданиями, прочно укоренившимися в повседневной жизни. Примерами культурного столкновения подобного рода могут служить реакция исламских кругов на «Сатанинские стихи» Рушди в 80-е гг. ушедшего века и, конечно же, протест высших иерархов Русской Православной Церкви и верующей общественности против показа по одному из российских телеканалов скандально известного фильма «Последнее искушение Христа» в ноябре 1997 г. Справедливости ради следует отметить, что в политической сфере напряженность и конфликты, возникающие в результате ситуативного восприятия информационной продукции, сегодня обычно не достигают подобной остроты. Современный «среднестатистический» человек, постоянно включенный в процесс адаптации содержания информационных продуктов к условиям своего собственного существования, примиряясь или осторожно, на грани неустойчивого равновесия, не соглашаясь с сообщениями, противоречащими как друг другу, так и условиям, смыслу и обычаям повседневной жизни, несомненно, испытывает при этом психологический дискомфорт, внутреннее напряжение; но все же он скорее предпочтет выключить телевизор, чем принять участие в массовой акции «системной оппозиции» или выйти на митинг в защиту руководства любимого телеканала.

Концентрируя внимание на противоречии между глобальным характером информационной продукции и конкретными условиями ее восприятия и детально исследуя при помощи герменевтического подхода способы «извлечения» смысла из информационных продуктов и включения его в свою повседневную жизнь людьми, находящимися в различных политико-культурных условиях, мы сможем избежать недостатков, присущих целому ряду теоретических подходов к изучению политической коммуникации. Не только упомянутым критическим концепциям [c.191] Хоркхаймера, Адорно и раннего Хабермаса, но и значительной части специальной литературы, опирающейся на структурализм и семиотику, свойственна тенденция «не замечать» проблему восприятия и «не обращать внимания» на способы извлечения смыслового содержания из воспринимаемой информационной продукции. Данные подходы скорее выводили результаты воздействия передаваемых сообщений исходя из анализа структуры и содержания самих сообщений, независимо от способов восприятия, понимания и использования этих сообщений получавшими их людьми. Следовательно, эти подходы в целом предполагали упрощенную концепцию отношений между информационной продукцией и ее получателями, скрывавшую комплексный характер восприятия символьного содержания передаваемых сообщений.

Придя к убеждению, что теория политической коммуникации сможет избежать присущих традиционным подходам недостатков, если будет более детально рассматривать процесс смыслового присвоения символьных форм, не следует, однако, требовать, чтобы она полностью отказалась от общих представлений и проблем, которыми обычно занимается политическая наука. Напротив, представляется одновременно и возможным, и желательным переформулировать некоторые из этих проблем в рамках теории, которая подчеркивает особую роль и главенствующее положение средств коммуникации в современном мире. Такая переформулировка желательна не только для тех, кто занимается исследованиями в области политической науки и может извлечь много пользы от осмысления места и роли СМК в политике, но также и для тех, чей интерес лежит в сфере «чистой» коммуникативистики, по сути лишающейся своего предмета, если ее отделить от широкого круга вопросов, которые были и остаются наиболее важными в социально-политической теории – вопросов, связанных с природой и организацией власти, идеологией, изменчивым характером публичной политики и деятельностью демократических институтов.

< Назад   Вперед >
Содержание