ЧАСТЬ I

Американская гегемония и глобальная безопасность
Уникальное положение Америки в мировой иерархии сегодня широко признано. Первоначальные удивление и даже гнев, с которыми была встречена за рубежом открытая констатация главенствующей роли Америки, уступили место более сдержанным - хотя все еще отмеченным печатью обиды — попыткам обуздать, ограничить, направить в иное русло или подвергнуть осмеянию ее гегемонию1. Даже русские, которые по причинам ностальгического порядка менее всех склонны признавать масштабы американского могущества и влияния, согласились с тем, что в течение некоторое времени Соединенные Штаты будут оставаться определяющим игроком в мировых делах2. Когда 11 сентября 2001 г. Америка подверглась террористическим ударам, британцы во главе с премьер-министром Тони Блэром приобрели авторитет в глазах Вашингтона, немедленно присоединившись к объявлению американцами войны против международного терроризма. Их примеру последовала значительная часть планеты, включая страны, которые ранее на себе испы-тали боль террористических атак, удостоившись лишь малой толики сочувствия с американской стороны. Прозвучавшие во всех уголках мира заявления в духе декларации «мы все - американцы» были не просто выражениями искреннего сопереживания, они стали еще и своевременными заверениями в политической лояльности.
13
14
Современному миру может не нравиться американское превосходство: он может относиться к нему с недоверием, негодовать и время от времени даже составлять направленные против него заговоры. Однако прямо оспаривать верховенство Америки в практическом ключе остальному миру не по силам. В течение прошлого десятилетия пред-принимались отдельные попытки сопротивления, но все они потерпели неудачу. Китайцы и русские пофлиртовали с идеей стратегического партнерства, ориентированного на формирование «многополярного мира» - понятие, истинный смысл которого легко расшифровывается с по-мощью слова «антигегемония». Из этого мало что могло выйти, учитывая относительную слабость России по сравнению с Китаем и прагматизм китайских руководителей, прекрасно осознающих, что в настоящий момент Китай больше всего нуждается в иностранных капиталах и тех-нологиях. Ни на то, ни на другое Пекину не приходилось бы рассчитывать, приобрети его отношения с Соединенными Штатами антагонистический оттенок. В завершающем году XX столетия европейцы, и в первую очередь французы, с помпой провозгласили, что Европа вскоре обзаведется «автономными возможностями в области глобальной безопасности». Но, как не замедлила показать война в Афганистане, обещание это было сродни некогда знаменитому советскому заверению в исторической победе коммунизма, «виднеющейся на горизонте», то есть на воображаемой линии, неумолимо отодвигающейся по мере приближения к ней.
История - летопись изменений, напоминание о том, что всему наступает конец. Но она же подсказывает, что некоторым вещам дарован долгий век, а их исчезновение отнюдь не означает возрождения предшествовавших реальностей. Так будет и с сегодняшним мировым пре-обладанием Америки. Однажды оно тоже начнет клониться к закату, возможно, позднее, чем кое-кому хотелось бы, но раньше, нежели полагают, ничтоже сумняшеся, многие американцы. Что придет ему на смену? - вот ключевой вопрос. Внезапный конец американской гегемонии, без сомнения, погрузил бы мир в хаос, в обстановке которого международная анархия сопровождалась бы
15
взрывами насилия и разрушениями подлинно грандиозного масштаба. Сходный эффект, только растянутый во времени, имел бы и неуправляемый постепенный упадок господства США. Но поэтапное и контролируемое перераспределение власти могло бы привести к оформлению структуры глобального сообщества, основанного на со-вместных интересах и располагающего своими наднациональными механизмами, на которые в возрастающем объеме возлагались бы некоторые специальные функции в сфере безопасности, традиционно принадлежащие национальным государствам.
В любом случае эвентуальное окончание американской гегемонии не повлечет за собой восстановления многополярного баланса между знакомыми нам великими державами, которые заправляли мировыми делами в последние два столетия. Не увенчается оно и воцарением на месте Соединенных Штатов другого гегемона, обладающего аналогичным политическим, военным, экономическим, научно-техническим и социокультурным глобальным превосходством. Известные крупные державы прошлого века слишком утомлены или слабы, чтобы справиться с ролью, которую сегодня играют Соединенные Штаты. Примечательно, что начиная с 1880 года в иерархической табели мировых держав (составленной на основе совокупной оценки их экономического потенциала, военных бюджетов и преимуществ, населения и т.д.), меняв-шейся с интервалами в двадцать лет, верхние пять строк занимали всего лишь семь государств: Соединенные Штаты, Великобритания, Германия, Франция, Россия, Япония и Китай. Однако только Соединенные Штаты неоспоримо заслуживали включения в ведущую пятерку в каждый 20-летний период, а в 2002 году разрыв между государством, занявшим самую верхнюю позицию, -
(~~*
соединенными Штатами - и остальными странами оказался намного больше, чем когда-либо прежде3.
Бывшие великие европейские державы - Великобритания, Германия и Франция - слишком слабы, чтобы принять на себя удар в схватке за гегемонию. Маловероятно, что в ближайшие два десятилетия Европейский союз достигнет той степени политического единства, без которой
16
народам Европы никогда не обрести воли к соперничеству с Соединенными Штатами на военно-политической арене. Россия уже не представляет собой имперскую державу, и главным вызовом для нее является задача социально-экономического возрождения, не выполнив которую она будет вынуждена уступить свои дальневосточные территории Китаю. Население Японии стареет, ее экономическое развитие замедлилось; типичная для 1980-х годов точка зрения, сулившая Японии превращение в следующее «сверхгосударство», выглядит сегодня исторической иронией. Китай, даже если ему удастся сохранить высокие темпы экономического роста и не утратить внутриполитическую стабильность (и то и другое сомнительно), станет в лучшем случае региональной державой, потенции которой по-прежнему будут лими-тироваться бедностью населения, архаичной инфраструктурой и отсутствием универсально притягательного образа этой страны за рубежом. Все это относится и к Индии, трудности которой, сверх того, усугубляются неясностью долгосрочных перспектив ее национального единства.
Даже коалиции всех этих стран — образование которой крайне маловероятно, учитывая историю их взаимных конфликтов и взаимоисключающих территориальных притязаний - не хватило бы сплоченности, силы и энергии, ни чтобы столкнуть Америку с ее пьедестала, ни чтобы поддерживать глобальную стабильность. Как бы то ни было, если бы Америку попробовали сбросить с трона, часть ведущих государств подставила бы ей плечо. И в самом деле, при первых же осязаемых признаках заката американского могущества нам, вполне возможно, довелось бы наблюдать спешные попытки упрочить лидерство Америки. Но самое главное, даже общее недовольство американской гегемонией бессильно приглушить столкновения интересов различных государств. В случае же упадка Америки наиболее острые противоречия могли бы разжечь пожар регионального насилия, который в условиях распространения оружия массового поражения чреват самыми страшными последствиями.
17
Все сказанное позволяет сделать двоякий вывод: в предстоящие два десятилетия американское могущество будет являться незаменимой опорой глобальной стабильности, а принципиальный вызов мощи США может возникнуть лишь изнутри: либо если американская демократия сама отвергнет силовую роль, либо если Америка неправильно распорядится своим глобальным влиянием. Американское общество при всей достаточно очевидной узости его интеллектуально-культурных интересов твердо поддерживало продолжительное миромасштаб-ное противостояние угрозе тоталитарного коммунизма, а сегодня полно решимости бороться с международным терроризмом. Пока эта вовлеченность в мировые дела сохраняется, Америка будет играть роль глобального стабилизатора. Но стоит антитеррористической миссии потерять смысл - потому ли, что терроризм исчезнет, потому ли, что американцы устанут либо утратят чувство общей цели, - глобальной роли Америки быстро настанет конец.
Злоупотребление своим могуществом со стороны США также способно подорвать их глобальную роль и поставить под вопрос ее легитимность. Поведение, воспринимаемое в мире как произвол, может стать причиной прогрессирующей изоляции Америки и лишить ее если не потенциала самообороны, то возможности воспользоваться своей властью для вовлечения других стран в общие усилия по формированию более безопасной международной среды.
Общественность в целом понимает, что новая угроза безопасности, которую столь драматическим образом выявило 11 сентября, нависла над Америкой на долгие годы. Богатство страны и динамизм ее экономики делают относительно приемлемым оборонный бюджет на уровне 3-4% ВВП: это бремя значительно легче того, что довелось нести в годы «холодной войны», не говоря уже о временах Второй мировой войны. Вместе с тем в процессе глобализации, способствующей переплетению американского общества с остальным миром, национальная безопасность Америки оказывается все менее отделимой от вопросов общего благополучия человечества.
18
Согласно логике искусного государственного управления, задача заключается в том, чтобы преобразовать существующий фундаментальный общественный консенсус в сфере безопасности в долгосрочную стратегию, которая встретила бы в мире не всеобщее неодобрение, а всеобщую поддержку. Этого нельзя добиться, ни апеллируя к шовинизму, ни провоцируя панику. Здесь требуется такой подход к новым реальностям глобальной безопасности, в котором воедино слились бы традиционный американский идеализм и трезвый прагматизм. Ведь с обеих точек зрения очевиден один и тот же вывод: укрепление глобальной безопасности является для Америки принципиально важным компонентом ее собственной национальной безопасности.
1 Когда в 1997 году я опубликовал книгу «Великая шахматная доска: господство Америки и его геостратегические императивы», бывший канцлер Германии Гельмут Шмидт в рецензии, под которой стояла его подпись, выразил возмущение в связи с признанием мною исторически нового факта мировой гегемонии Америки. Несколько позже французский министр иностранных дел того времени Юбер Ведрин иронически окрестил гегемонию США «гипермощью».
2 В недавно опубликованных российских исследованиях, посвя-щенных мировым тенденциям, недвусмысленно признается, что период американского главенства продлится как минимум еще два десятилетия или около того, причем никакая другая держава не сможет даже приблизиться к подобному статусу. (См. Мир на рубеже тысячелетий. -М., 2001, коллективная монография Института мировой экономики и международных отношений.) Решение президента Путина недвусмысленно занять после событий 11 сентября сторону Америки было явно продиктовано осознанием того, что открытая враждебность к США могла бы только осложнить для России ее собственные дилеммы безопасности.
3 Хотя такое распределение мест в международном иерархическом списке вызывает споры, в 1900 году в нем фигурировали, последова-тельно, Великобритания, Германия, Франция, Россия и Соединенные Штаты, причем все они располагались относительно близко друг к другу. В 1960 году лидировали Соединенные Штаты и Россия (СССР), а Япония, Китай и Великобритания находились далеко позади. В 2000 году список возглавили Соединенные Штаты, за которыми с большим отрывом следуют Китай, Германия, Япония и Россия.
Дилеммы утраченной национальной безопасности*
На протяжении большей части истории Америки как суверенной страны ее граждане считали безопасность нормой, а отдельные периоды незащищенности - отклонением от нормы. Отныне же все будет наоборот. В эпоху глобализации отсутствие безопасности превратится в долговременную реальность, а поиск путей укрепления национальной безопасности - в предмет постоянной заботы. Придется решать, какая степень уязвимости допустима; этому вопросу предстоит стать весьма непростой политической проблемой для Соединенных Штатов как современного мирового гегемона, а также культурной дилеммой для американского общества.
Конец суверенной безопасности
Становление Америки произошло в эпоху, когда национальный суверенитет и национальная безопасность были почти синонимами. Именно ими определялась международная жизнь. В течение нескольких последних столетий международный порядок покоился на фундаменте национально-государственного суверенитета, каждое государство выступало в пределах своей территории верховным и абсолютным арбитром собственных требований к национальной безопасности. Хотя юридически суверенитет считался абсолютным, явное неравенство национальных потенциалов не только делало неизбежными существенные
* Автор использует понятие «insecurity» - в буквальном переводе «небезопасность», «отсутствие безопасности». - Прим. пер.
19
20
компромиссы, прежде всего со стороны слабых государств, но и сказывалось в серьезных нарушениях суверенитета отдельных стран по воле более сильных держав. Тем не менее, когда в качестве реакции на опыт Первой мировой войны была учреждена первая всемирная орга-низация межгосударственного сотрудничества - Лига Наций, в угоду абстрактному понятию абсолютного суверенитета все государства-члены получили равное право голоса. Симптоматично, что Соединенные Штаты, относясь особенно трепетно к своему суверенному статусу и уверенные в преимуществах своего географического положения, предпочли остаться за рамками этого объединения.
К моменту создания в 1945 году Организации Объединенных Наций у ведущих государств уже не осталось сомнений в том, что если ООН предназначено играть сколько-нибудь ощутимую роль в сфере безопасности, ее устройство не должно игнорировать реальности миро-вого соотношения сил. И все-таки принцип равенства суверенных государств не мог быть отвергнут полностью. В итоге остановились на компромиссном варианте, предусмотрев и равные права всех стран-членов при голосовании на Генеральной Ассамблее, и право вето в Совете Безопасности ООН для пяти лидеров, которыми стали державы-победительницы во Второй мировой войне. Найденная формула скрывала молчаливое признание того обстоятельства, что национальный суверенитет все больше обращается в иллюзию для всех, за исключением горстки сильнейших государств.
Для Америки связь между государственным суверенитетом и национальной безопасностью традиционно являлась еще более органичной, чем для большинства других стран. Ее отразила идея особого предназначения, которую проповедовала американская революционная элита, стремившаяся оградить свое отечество от межгосударственных конфликтов далекой Европы и одновременно представить Америку образцовой носительницей принципиально новой и универсально значимой концепции государственной организации. Эту связь подкреп-ляло понимание географических реальностей, сделавших
21
Америку заповедной территорией. Располагая двумя безбрежными океанами в качестве уникальных буферов безопасности и гранича с гораздо более слабыми соседями на севере и юге, американцы рассматривали суверенитет своей страны и как естественное право, и как естественное следствие не имеющей аналогов национальной безопасности. Даже когда Америка оказалась вовлечена в две мировые войны, именно американцы пересекали океанские просторы, чтобы сразиться с противником в дальних краях. Не война приходила в Америку - американцы уходили на войну'.
После завершения Второй мировой войны и с наступлением во многом неожиданной «холодной войны» против враждебно настроенного идеологического и стратегического неприятеля большинство американцев поначалу чувствовали себя надежно защищенными монополией США на атомную бомбу. Стратегическое авиационное командование (САК), обладавшее (по крайней мере до середины 1950-х годов) способностью нанести в одностороннем порядке опустошительный удар по Советскому Союзу, взяло на себя функцию защитного покрова страны, которую прежде выполнял базирующийся на двух океанах военно-морской флот. САК символизировало и увековечивало представление о безопасности как неотъемлемом атрибуте особого положения Америки, хотя почти для всех других национальных государств отсутствие безопасности в XX столетии уже стало нормой. Разумеется, американские войска в Германии и Японии защищали и другие народы, обороняя одновременно Америку, но тем самым они также удерживали опасность на удаленных от Америки географических рубежах.
Только в конце 1950-х годов, а возможно, лишь в ходе Кубинского ракетного кризиса (известного в советской историографии как Карибский кризис 1962 г. -Прим, пер.) Америка ошеломленно обнаружила, что со-временная техника сделала неуязвимость принадлежностью прошлого. В 1960-е годы в стране поднялась мощная волна беспокойства из-за «отставания по ракетам» (советские лидеры намеренно завышали данные о качественных характеристиках и количестве своих ракет).
22
Это выразилось в усилившемся страхе перед неизбежной нестабильностью ядерного сдерживания, в озабоченности стратегов по поводу возможного разоружающего ядерного удара со стороны СССР и возрастающего риска случайного пуска ядерной ракеты, а позже - и в работах над новыми видами высокотехнологичных оборонительных систем космического базирования, в частности противоракетных комплексов. Интенсивная общенациональная дискуссия по этим вопросам в конце концов завершилась общим признанием: обеспечивающие стратегическую стабильность отношения с Советским Союзом достижимы только на основе взаимной сдержанности. Тем самым был проложен путь к подписанию в 1970-х годах Договора по противоракетной обороне (ПРО) и соглашений об ограничении стратегических вооружений (ОСВ), а затем, в 1980-х годах, к подготовке договоров о сокращении стра-тегических наступательных вооружений(СНВ).
Эти договоры, шТсути, явились признанием того, что безопасность Америки уже не находится исключительно в руках американцев, а частично зависит и от договоренностей со смертельно опасным антагонистом. То, что этот антагонист был в равной мере уязвим и его поведение, судя по всему, определялось аналогичным осознанием собственной уязвимости, вселяло некоторую надежду и психологически облегчало признание общей уязвимости для американской общественности. Конечно, договоренности не устраняли риск взаимного уничтожения, но их очевидная рациональность и привносимая ими пред-сказуемость несколько успокоили американцев. В итоге предпринятая в начале 1980-х годов попытка администрации Рейгана восстановить неуязвимость Америки с помощью «стратегической оборонной инициативы» (СОИ) - проекта развертывания в космосе оборонительных комплексов, предназначенных для защиты территории Соединенных Штатов от ударов советских баллистических ракет, - не получила поддержки подавляющего большинства населения.
Неожиданная умеренность американской общественности, вне всякого сомнения, была отчасти следствием прогресса разрядки в советско-американских отношениях,
23
благодаря которому страхи перед ядерным столкновением несколько поутихли. Но она также объяснялась 'возникшим в обществе ощущением, что советский блок и сам Советский Союз переживают масштабный внутренний кризис. Угроза, в восприятии американцев, шла на убыль. И в самом деле, после крушения в 1991 году Советского Союза советские ракеты, перестав быть предметом соглашений о сокращении вооружений, попали в сферу внимания американских служб по демонтажу оружия, ибо США начали предоставлять деньги и методики для обес-печения безопасного складирования некогда внушавших ужас советских ядерных боеголовок. Превращение советского ядерного арсенала в объект, обслуживаемый американской системой защиты, свидетельствовало о том, до какой степени ликвидация советской угрозы стала свершившимся фактом.
Исчезновение советского вызова, совпавшее с впечатляющей демонстрацией возможностей современной американской военной техники в ходе войны в Персидском заливе, естественным образом привело к восстановлению уверенности общества в уникальной мощи Америки. Возглавляемая США и обусловленная техническим прогрессом революция в военном деле (РВД) породила не только новые виды оружия и новые тактические концепции, которые предопределили однозначный исход двух мини-войн 1991 и 2003 годов против вооруженного Советским Союзом Ирака, но и новое ощущение глобального военного превосходства американцев. На краткий миг Америка вновь почувствовала себя почти неуязвимой.
Этот новый настрой совпал с широким осознанием того, что за крахом Советского Союза скрываются более кардинальные сдвиги в глобальном распределении политического могущества. В то время как операции против Ирака в 1991 году и в Косово в 1999 году красноречиво демонстрировали крепнущее первенство Америки в военном применении высоких технологий и ее способность относительно безнаказанно наносить удары по другим странам, американское превосходство все больше вос-принималось за рубежом как явление далеко не только военного порядка. Оно было по меньшей мере столь же
24
очевидным в плане «мягких» измерений силы, научных инноваций и их технического внедрения, экономического динамизма и, что хуже поддается оценке, социокультурного экспериментирования. К началу 1990-х годов многие иностранные комментаторы - порой не скрывая крайнего раздражения - признали Америку не только мировым гегемоном, но и уникальной (и нередко нарушающей привычный покой) социальной лабораторией человечества. Стремительное распространение нового типа связи через Интернет явилось лишь одним из многих выражений огромного глобального влияния Америки как мирового первопроходца в сфере общественного развития.
В процессе этих изменений роль Америки на мировой арене стала «диалектичнее», чем когда-либо: американское государство, полагаясь на свою превосходящую мощь, выступает в качестве бастиона международной стабильности в традиционном смысле этого понятия; американское общество же, оказывая на окружающий мир громадное разноплановое воздействие, облегчаемое глобализацией, преодолевает национально-территориальные барьеры и разрушает традиционный общественный порядок.
Сочетание двух этих обстоятельств, с одной стороны, усиливает известную склонность Америки считать себя моделью для всех остальных народов, поскольку американское превосходство еще больше укрепляет представление американцев о моральном призвании их страны свыше. Стремление Конгресса США уполномочить Государственный департамент выносить оценки поведению других государств весьма симптоматично для нынешней позиции Соединенных Штатов, которые все более прене-брежительно относятся к чужому суверенитету, по-прежнему тщательно оберегая свой.
С другой стороны, под совокупным воздействием американской мощи и глобализации меняется природа национальной безопасности США. Современные технологии стирают эффект географического расстояния, многократно увеличивают разнообразие и радиус действия средств поражения, а также число субъектов, способных на неординарные акты насилия. При этом лавина гневных
25
протестов против глобализации устремляется на Соединенные Штаты, превращая их в первоочередную мишень. Но глобализация ведет к всеобщей уязвимости, даже если главным объектом ненависти оказывается Америка.
Неодолимой силой, уравнивающей общества в смысле уязвимости, является технический прогресс. Революционное сокращение расстояний благодаря современным коммуникационным технологиям и радикальному увеличению радиуса действия средств намеренного причинения смерти пробило брешь в традиционном защитном зонтике национального государства. Более того, и возможности приобретения вооружений, и дальность их действия придают им постнациональные черты. Даже неправительственные субъекты, такие как подпольные террористические организации, постепенно налаживают каналы доступа к оружию большой разрушительной силы. Совершение в том или ином месте акта подлинно высокотехнологичного терроризма - лишь вопрос времени. Но и это не все: в результате того же «уравнивающего» процесса бедные государства, вроде Северной Кореи, получают инструменты для нанесения противнику ущерба в таком объеме, в каком прежде это было доступно лишь горстке богатых и мощных государств.
В определенный момент эта тенденция способна привести к апокалиптическим последствиям. Впервые в истории становится возможным рассматривать небиблейский вариант «конца света» — не деяния Божьего, но преднамеренно развязываемой, творимой человеком цепной реакции глобального катаклизма. Армагеддон, описанный в последней книге Нового Завета (Откровение, гл. 16), вполне может сойти за картину планетарного ядерно-бактериологического самоубийства2. Хотя в предстоящие несколько десятилетий вероятность подобного события, возможно, останется слабой, с развитием науки неуклонно будет расти и способность человека к актам самоуничтожения, которые организованное общество не всегда может оказаться в состоянии предотвратить или ограничить.
Помимо апокалиптического исхода существует и неминуемо будет расширяться список других сценариев
эскалации насилия, которые могут воплотиться в жизнь вследствие обострения международных противоречий или в качестве побочного продукта манихейских страстей. В их перечень, начиная с более традиционных сценариев и заканчивая самыми инновационными вариантами, входят:
1) полномасштабная, несущая массовые разрушения стратегическая война между Соединенными Штатами и Россией - что на настоящем этапе все еще теоретически возможно, хотя и маловероятно - либо, пред-положительно через примерно 20 лет, между Соединенными Штатами и Китаем, а также между Китаем и Россией;
2) крупные региональные войны с применением наиболее смертоносного оружия, например между Индией и Пакистаном или между Израилем и Ираном;
3) ведущие к фрагментации обществ этнические военные конфликты, угрожающие прежде всего многоэтническим государствам, подобным Индонезии или Индии;
4) различные формы подавляемого «национально-освободительного» движения против реального или предполагаемого расового угнетения, такие как борьба индейского крестьянства Латинской Америки, российских чеченцев или сражающихся против Израиля палестинцев;
5) неожиданные акты агрессии против соседних государств либо, анонимно, против Соединенных Штатов со стороны стран, слабых во всех иных отношениях, но сумевших изготовить оружие массового уничто-жения и найти способы его доставки;
6) приобретающие все более разрушительный эффект террористические операции подпольных групп против целей, возбуждающих у них особую ненависть; повторение того, что произошло 11 сентября в Соединенных Штатах, а в конечном итоге - теракты с использованием оружия массового уничтожения;
27
7) кибернетические атаки, анонимно предпринимаемые государствами, террористическими организациями или даже анархистами-одиночками против операционной инфраструктуры высокоразвитых обществ в расчете погрузить их в состояние хаоса.
Общеизвестно, что инструментарий насилия становится все разнообразнее и доступнее. Он охватывает широкую палитру средств - от сверхсложных систем оружия, в частности различных типов ядерных вооружений, разрабатываемых для выполнения специфических военных задач и доступных лишь нескольким государствам, до менее эффективных, но столь же смертоносных ядерных зарядов, предназначенных для массового уничтожения городского населения; от ядерных боеприпасов до химического (менее смертоносного) оружия и бактериологических веществ (прицельное применение которых затруднено, но поражающий эффект которых обладает высокой динамикой самораспространения). Чем беднее государство или чем изолированнее группа, готовящаяся использовать оружие подобных видов, тем вероятнее, что они прибегнут к хуже всего поддающимся контролю и наименее избирательно действующим средствам массового уничтожения.
Таким образом, дилеммы глобальной безопасности первых десятилетий XXI столетия качественно отличаются от дилемм века XX. Традиционная связь между национальным суверенитетом и национальной безопасностью разорвана. Впрочем, традиционные стратегические сооб-ражения, конечно же, остаются основополагающими для безопасности Америки, поскольку в ситуации крушения международной структуры потенциально враждебные США крупные государства - такие, как Россия и Китай, -по-прежнему могли бы нанести колоссальный урон аме-риканской территории. Более того, коль скоро ведущие государства не прекратят совершенствовать имеющиеся вооружения и разрабатывать новые их виды, поддержание технологического превосходства над ними будет и впредь оставаться важным императивом национальной безопасности США3.
28
Тем не менее крупномасштабные войны между высокоразвитыми государствами уже стали редкостью. Две мировые войны, вспыхнувшие в самой передовой тогда части мира - Европе, - являлись «тотальными» в том смысле, что они велись с применением самых совершенных для своего времени средств, сеявших смерть в равной мере как среди участников боевых действий, так и среди мирного населения. Но, даже добиваясь полного разгрома противника, каждая из сторон рассчитывала уцелеть в противоборстве. Тотальные в своих целях, те войны все же не были самоубийственными.
После Хиросимы и Нагасаки, где слово «тотальный» обрело совершенно новый смысл, и с распространением атомного оружия, в круг обладателей которого вошли не только главные антагонисты «холодной войны», но и другие государства, понятие победы в тотальной войне пре-вратилось в оксюморон — словосочетание, объединяющее взаимоисключающие идеи. Признанием и институциона-лизацией этого факта стал переход Соединенных Штатов и Советского Союза к стратегии взаимного сдерживания путем устрашения. Именно тем странам, которым создание самого разрушительного оружия больше всего по карману, его использование угрожает максимальными потерями, поэтому если еще можно представить себе тотальную войну между Индией и Пакистаном, то между Францией и Германией она уже немыслима. Не будет чрезмерным преувеличением сказать, что тотальные войны оказываются бессмысленными актами, которые могут позволить себе только бедные государства.
Войны между высокоразвитыми государствами (впрочем, маловероятные), как и военные операции развитых государств против более отсталых (вероятность которых выше), станут отныне вестись посредством все более высокоточных вооружений, а их задача будет состоять не в полном уничтожении общества противника (что могло бы спровоцировать опустошающий контрудар), а в его разоружении и последующем подчинении. Военные кампании США против «Талибана» в конце 2001 года и против Ирака в 2003 году представляют собой прототип военных столкновений будущего, в которых станут применяться
29
самые передовые виды оружия, способные выборочно поражать отдельные особо важные военные и экономические объекты.
Вялотекущее противоборство вперемешку с судорожными схватками становится гораздо вероятнее организованных, продолжительных, формальных войн. Война как формально объявленное положение вещей - дело прошлого. Последнее торжественное уведомление о предстоящем вступлении в состояние войны было сделано в адрес нацистского правительства послами Британии и Франции 3 сентября 1939 г. в Берлине вслед за нападением нацистов (без объявления войны) на Польшу. После Второй мировой войны Соединенные Штаты участвовали в двух крупных войнах, в которых погибло 100 000 американцев, и примерно в полудюжине относительно серьезных военных операций, сопровождавшихся ограниченными потерями для американской стороны, а также в одностороннем порядке подвергли авиационным ударам как минимум три столицы иностранных государств, ни разу не объявляя формального состояния войны. Не сопровождались объявлением войны и три кровопролитных конфликта между Индией и Пакистаном. В 1967 году Израиль нанес упреждающий удар по соседним арабским странам, а в 1973 году был сам атакован ими также без какого-либо официального предупреждения. Ирак и Иран в 80-е годы вели затяжную кровопролитную войну друг с другом, не признавая того официально.
В противоположность эпохе традиционной международной политики, когда войны и объявлялись, и завершались формальным образом, сегодня они воспринимаются как отклонение от нормального поведения, сравнимое чуть ли не с уголовными преступлениями. Сам по себе этот факт - мерило прогресса. Тем не менее в эру глобализации «война» лишь уступает место неформальному, не знающему территориальных границ и часто анонимному противоборству. Насилие такого рода может порождаться ситуацией геополитической нестабильности, подобной той, что сложилась в результате крушения оветского Союза. В других обстоятельствах раздоры становятся следствием этнического и религиозного
30
антагонизма, выливаясь в неистовую оргию массового умерщвления людей, - так случилось в Руанде, Боснии и на Борнео. Чем бы ни обусловливалось насильственное противоборство, его широкое распространение в наши дни очевидно4. А ответные реакции на него иногда предполагают «полицейские» акции, вроде операции 1999 года в Косово.
Со временем демографическое давление со стороны перенаселенных и бедных регионов на богатые части мира может придать более насильственный характер и нелегальной иммиграции. Помимо этого акты организованного насилия могут быть порождением фанатизма, насаж-даемого некоторыми неправительственными силами и нацеливаемого на первоочередные объекты их ненависти, - примером являются террористические организации, избравшие своей мишенью Америку. Многие из вышеупомянутых факторов насилия могли бы получить дополнительный импульс, если бы на почве неприятия глобального неравенства сложилась некая новая интегральная идеология, которая, по всей видимости, была бы направлена против страны, воспринимаемой в качестве оплота существующего статус-кво, — Соединенных Штатов (подробнее об этом см. Часть II).
Короче говоря, дилеммы безопасности Америки в XXI веке начинают походить на беспорядочные и многообразные вспышки преступности, против которой вот уже долгие годы ведут борьбу крупные мегаполисы, где существует свой особый подпольный мир, где постоянно тлеющее и всюду проникающее насилие есть норма жизни. Между тем риск, связанный с подобным положением, многократно увеличился с появлением смертоносных технологий, при использовании которых маховик насилия может внезапно выйти из-под контроля и спровоци-ровать их массированную эскалацию. Невозможность во всех случаях быстро и точно установить источник угрозы еще больше подрывает способность Америки к эффективному ответу. В сущности, ее национальная безопасность, которая в XIX столетии зижделась на изолированном положении страны, а во второй половине XX - на страте-гии оборонительных альянсов с заокеанскими партнерами,
31
оборачивается сегодня уязвимостью, присущей современному миру в целом.
В таких обстоятельствах и особенно в свете событий 11 сентября вполне понятно все более откровенное желание американцев добиваться укрепления национальной безопасности. Их стремление найти защиту от реально существующих, прогнозируемых, мыслимых и даже воображаемых угроз оправдывается не только тем, что с момента окончания «холодной войны» на Соединенные Штаты возложена уникальная роль в сфере глобальной безопасности, но и тем, что образ Америки как социокультурного центра мира притягивает к ней взоры всего человечества. А следовательно, у Америки есть причины претендовать на большую безопасность, чем у преобладающего числа других государств.
Но даже если мы согласимся с этим утверждением, насколько тогда осуществима концепция узко понимаемой национальной безопасности в эпоху, когда на смену межгосударственным войнам приходит стихия множественных раздоров? И где та точка, в которой даже обоснованная озабоченность внутренней безопасностью пересекает невидимую грань, отделяющую осмотрительность от паранойи? В какой мере безопасность Америки зависит от многостороннего сотрудничества и в какой мере ее возможно - или должно - гарантировать в одностороннем порядке? Эти простые вопросы создают исключительно сложные проблемы выбора в области национальной безопасности, решение которых будет иметь далеко идущие последствия и для внутреннего конституционного устройства страны. А динамичный, стремительно меняющийся характер как современной технологии, так и международной среды в конечном счете неизбежно делает любые ответы на подобные вопросы временными и условными.
Национальная мощь и интернациональное противоборство
Понятие абсолютной национальной безопасности сегодня не более чем миф. В век глобализации полная безопасность и тотальная оборона недостижимы. Фактически вопрос
32
заключается в том, какая именно степень незащищенности не помешает существованию Америки и удовлетворению ее интересов во все более тесно взаимодействующем и взаимозависимом мире. Отсутствие безопасности, к сожалению, является уделом многих стран на протяжении столетий. Отныне нет ее и у Америки: даже если утрата безопасности вызывает ропот общественности, политикам придется научиться справляться с этой проблемой.
Размышляя о влиянии нового положения на проблемы безопасности, важно не упустить из виду то, о чем уже говорилось выше. Америка представляет собой общество, преобразующее мир, более того - источник революционных импульсов, подтачивающих построенный на началах суверенитета международный порядок. В то же время она является традиционной державой, которая сама, односторонними методами защищает свою безопасность, поддерживая — не только в собственных интересах, но и в интересах всего мирового сообщества - международную стабильность. Вторая задача заставляет творцов американской политики концентрировать внимание на традиционной для США роли оплота глобальной стабильности. Несмотря на новые реальности всеобщей взаимозависимости и растущую озабоченность международного сообщества такими новыми глобальными проблемами, как экологическое неблагополучие, глобальное потепление, СПИД или бедность, ничто не имеет столь кардинального значения для сохранения мира во всем мире, как мощь Америки. Чтобы убедиться в этом, достаточно задаться простым гипотетическим вопросом: что сталось бы, если бы Конгресс США постановил незамедлительно вывести американские вооруженные силы с трех главных плацдармов их зарубежного базирования -из Европы, с Дальнего Востока и из района Персидского залива?
С уходом оттуда США планета, вне всякого сомнения, почти немедленно оказалась бы во власти стихии политического кризиса. В Европе часть государств бросилась бы лихорадочно перевооружаться и искать особых соглашений с Россией. На Дальнем Востоке, по всей вероят-ности, вспыхнула бы война на Корейском полуострове,
33
а Япония приступила бы к капитальному перевооружению, не преминув обзавестись в том числе и ядерным потенциалом. В зоне Персидского залива доминирующие позиции захватил бы Иран, внушая страх сопредельным арабским государствам.
Ввиду вышесказанного у Америки имеются две долгосрочные стратегические альтернативы: либо начать процесс постепенного, тщательно контролируемого преобразования собственного превосходства в саморегулирующуюся международную систему, либо положиться главным образом на национальную мощь в расчете на то, что страна сумеет обезопасить себя от международной анархии, которая могла бы последовать за ее отказом от своих обязательств. В ситуации выбора между двумя этими вариантами большинство американцев инстинктивно склоняются к некоей комбинации политики односторонних действий и интернационализма. Наиболее консервативные сегменты американского общества и национальных элит отдают явное предпочтение всемерному сохранению верховенства Америки - выбор, отражающий интересы традиционных структур власти и ориентированных на оборону секторов американской экономики. Готовность же передать часть власти партнерам - единомышленникам в вопросах строительства глобальной системы безопасности - более свойственна тем элементам американского общества, которые обычно ассоциируются с либеральными идеями и для которых стремление к социальной справедливости внутри страны предполагает аналогичную ориентацию на международном уровне.
Превосходство, однако, не означает всесилие. Какую бы стратегическую формулу ни избрала Америка, ей придется тщательно продумать, какие регионы мира принципиально важнее с точки зрения ее безопасности, каким образом лучше определить и отстаивать свои интересы и какова допустимая для нее степень международного спорядка. Задача тех, кому надлежит вынести суждения
о всем этим вопросам, чрезвычайно осложняется не только двойственной природой глобальной роли Америки,
0 и непрерывными изменениями в международной
34
сфере. Хотя национальное государство формально остается главным субъектом на мировой арене, интернациональная (а не международная в традиционном смысле) политическая жизнь все больше приобретает форму трансграничного, беспорядочного и часто сопряженного с насилием глобального процесса.
Из вышеприведенных соображений следуют некоторые выводы применительно к безопасности самой Америки. Номер один в перечне главных угроз международной безопасности (см. с. 26) - полномасштабная стратегическая война - по-прежнему представляет серьезную опасность высшего порядка, хотя уже и не является наиболее вероятной перспективой. В предстоящие годы одной из главных задач американского политического руководства в области безопасности будет оставаться сохранение стабильности взаимного ядерного сдерживания США и России. В течение примерно десяти лет Китай также вполне можетТгбрести способность нанести непоправимый ущерб американскому обществу в случае стратегической войны с США.
Американская политическая элита полностью осознает этот вызов. Следовательно, есть основания считать, что Соединенные Штаты не прекратят масштабных и дорогостоящих усилий по совершенствованию своего стратегического потенциала. Как минимум, это предполагает повышение надежности, точности и способности к преодолению обороны противника американских стратегических и тактических ядерных вооружений с различными вспомогательными системами.
В то же время следует ожидать, что возглавляемая Соединенными Штатами и обусловленная научно-техническим прогрессом революция в военном деле будет выдвигать на передний план разнообразные средства ведения боевых действий ниже ядерного порога и, в более общем плане, способствовать девальвации центральной роли ядерного оружия в современном конфликте. Вполне вероятно, что Соединенные Штаты произведут - если потребуется, то и в одностороннем порядке, - значитель-ное сокращение своего ядерного арсенала при одновременном развертывании того или иного варианта
35
противоракетной оборонительной системы. Привлечение наряду с традиционными союзниками США России и Китая к серьезному обсуждению вопросов обороны от «периферийных» ракетных ударов со стороны государств, не располагающих иными стратегическими воз-можностями, могло бы развеять опасения тех, кто подозревает Америку в стремлении восстановить посредством противоракетной обороны стратегическое превосходство, принадлежавшее ей в начале 1950-х годов.
Следующие сценарии, угрожающие миру, - крупные региональные войны, чреватые дроблением государств этнические конфликты и революционные вызовы снизу - не обязательно представляют прямую опасность для Соединенных Штатов. Даже ядерная война между, скажем, Индией и Пакистаном или Ираном и Израилем, как бы ужасающа она ни была, вряд ли создаст серьезную угрозу территории США. Но в любом случае можно предположить, что Соединенные Штаты воспользуются имеющимися у них политическими и даже военными рычагами влияния, чтобы предотвратить или остановить подобные конфликты. Способность Америки выполнить такую задачу в большой мере зависит от того, насколько энергичной будет ее превентивная дипломатия и насколько весомыми и реальными покажутся ее предупреждения о намерении вмешаться в ход событий ради прекращения насилия в соответствующем регионе.
Необходимость выглядеть убедительно в данной роли является для США веским доводом в пользу содержания сил, способных под прикрытием американского стратегического «зонта» быстро и результативно проводить операции вмешательства в локальные войны, вне зависимости от территориальной удаленности очага конфликта от Соединенных Штатов. Ключевыми здесь являются слова «быстро» и «результативно». Действительно, для безопасности США способность к быстрой и решающей интервенции важнее возможности вести одновременно две локальные войны (неопределенной длительности), на которой скорее из теоретических соображений настаивают некоторые эксперты по военному планированию.
36
Способность в краткий срок выиграть одну локальную войну является более эффективным средством против развязывания где бы то ни было другого локального конфликта, чем дорогостоящие усилия по поддержанию численности войск, необходимой для параллельного ведения двух локальных войн.
Основополагающая формула возможности решающего вмешательства заключается в комбинации технологических преимуществ, которые дают революционные инновации в военном деле, в первую очередь в том, что касается точности и подавляющей огневой мощи воору-жений, и авиатранспортных средств, достаточных для быстрого развертывания контингента, способного вести интенсивные боевые действия. Наличие надлежащего потенциала на случай чрезвычайной ситуации было бы весьма целесообразно, поскольку оно обеспечило бы Соединенные Штаты, которые уже контролируют пространство Мирового~о1сеана, средствами реагирования на почти любой локальный конфликт, потенциально угрожающий жизненно важным интересам Америки.
О таком потенциале глобального охвата - в пределах досягаемости для Соединенных Штатов - ни одна другая держава мира бесспорно не может даже и мечтать. Этот разрыв между США и остальными странами сам по себе свидетельствует об уникальных масштабах сегодняшнего превосходства Америки. Таким образом, очевидны геополитические преимущества, вытекающие из обладания Соединенными Штатами возможностями решающего вмешательства.
Вызовы безопасности, с которыми Соединенные Штаты сталкиваются на своей собственной территории, не столь отчетливы и гораздо сложнее. С одной стороны, речь идет о менее бесспорных источниках опасности, нежели вышеописанные угрозы; с другой стороны, плохо поддающиеся выявлению и нейтрализации, эти факторы могут получить дальнейшее распространение. Именно здесь начинается та темная зона, где не так просто провести черту между осторожностью и паранойей и где просматриваются более неоднозначные внутриполитические последствия для Америки.
37
До событий 11 сентября американцы были озабочены главным образом вероятностью ракетного нападения либо угрозы нападения на Соединенные Штаты со стороны «государств-изгоев», таких как Иран или Северная Корея5. В конце 2000 года администрация Клинтона даже назвала дату, когда, по ее мнению, опасность подвергнуться удару северокорейских межконтинентальных баллистических ракет с ядерными боеголовками должна была стать реальной, - 2005 год, - и объявила о планах строительства радарной установки в рамках предполагаемого развертывания противоракетной оборонительной системы, предназначенной для компенсации этой угрозы. Впоследствии администрация Джорджа У. Буша ясно продемонстрировала решимость продолжать работы по созданию еще более основательного варианта национальной системы противоракетной обороны, хотя вопросы ее технических характеристик и радиуса действия подлежали обсуждению с основными партнерами США, а также с Россией и, предположительно, Китаем.
И администрация Клинтона, и сменившая ее администрация Буша учитывали искреннюю обеспокоенность общественности тем, что враждебные Америке страны однажды получат в свое распоряжение оружие массового поражения и средства его доставки. Обе администрации были небезразличны и к политическим дивидендам, которые сулил любой проект, обещавший восстановить традиционное для Америки чувство особой защищенности. Технически инновационные оборонительные системы, призванные скрасить жестокую реальность взаимной уязвимости, выглядели по определению привлекательным решением. К тому же, достоинства противоракетной обороны отстаивали отдельные заинтересованные группы американского общества, от кругов, связанных с аэрокосмической промышленностью, до определенной части электората, озабоченной тем, что Ирак или Иран получат возможность угрожать разрушительным ракетным ударом Израилю. Таким образом, идея противоракетной обороны пришлась весьма ко времени.
Однако потенциальные выгоды любой системы противоракетной обороны с точки зрения безопасности надо
38
сопоставить с преимуществами противодействия другим аспектам уязвимости. Каждый доллар, потраченный на противоракетную оборону, означает, что остается меньше средств на борьбу с иными опасностями, угрожающими Соединенным Штатам. Само по себе это не является аргу-ментом против разработки и последующего развертывания противоракетных комплексов, учитывая наличие синергической взаимосвязи между наступательными и оборонительными вооружениями. Тем не менее нельзя не отметить, что развертыванию любой системы противоракетной обороны должна предшествовать тщательная оценка альтернативных потребностей США в сфере безопасности. Это тем более важно, что некоторые другие угрозы могут доставить куда больше хлопот.
Например, чрезвычайно трудно поддаются отражению и политически дезориентируют внезапные нападения, источник которых неизвестен. Вызывает сомнения, что даже среди так"" называемых «государств-изгоев», обладающих ракетным потенциалом, найдется настолько безрассудное правительство, чтобы ударить по Америке средствами, раскрывающими обратный адрес атакующего, как это, безусловно, случится при запуске ракеты. Ракетное нападение почти наверняка спровоцировало бы сокрушительную акцию возмездия со стороны США, которая, ко всему прочему, уменьшила бы вероятность второго удара по Соединенным Штатам.
Напротив, внезапный ядерный взрыв на борту неприметного судна в каком-то американском порту - возможно, на одном из тех кораблей, более тысячи которых ежедневно бороздят Атлантику, - мог бы стереть с лица Земли прилегающий город. И не оказалось бы никого, кто поставил бы себе это в заслугу и кого можно было бы покарать за содеянное. Совершить подобную акцию проще, чем оснастить межконтинентальную баллистическую ракету надежной боеголовкой точного наведения, а про исшедшее гораздо тяжелее сказалось бы на моральном духе американцев. Притом выбрать объект для возмездия было бы отнюдь нелегко, а страх перед повторением трагедии мог бы мгновенно охватить все американские города, вызвав там панику.
39
То же можно сказать и о террористическом акте со стороны организации, полной решимости причинить вред американскому обществу, дезорганизовать и запугать его. Особенно заманчивую цель для нападения представляют собой густонаселенные крупные города. Анонимное нападение посеяло бы там панику и могло бы спровоцировать неадекватно жесткие ответные действия против других государств или религиозных и этнических групп; нависла бы угроза над гражданскими свободами в США. Как ярко показала паника по поводу возможной эпидемии сибирской язвы вскоре после событий 11 сентября, широкомасштабное применение бактериологических веществ могло бы дать толчок цепной реакции летальных эпидемий и массовой истерии, для борьбы с которыми ресурсы имеющихся в США служб здравоохранения недостаточны. Аналогичным образом, всеобъемлющая атака на компьютеризированные энергетические сети, системы связи и авиалинии США способна буквально парализовать американское общество и привести его к социальному и экономическому краху. Короче говоря, присущие современному обществу высокая степень концентрированное™ и техническая взаимозависимость делают его удобной мишенью для анонимных актов громадной разрушительной силы, которые чрезвычайно трудно предвосхитить.
Все эти угрозы - от стратегически известных до самых нетрадиционных - должны быть предметом самого пристального внимания при составлении планов на случай чрезвычайных ситуаций, а возможно, и основанием для превентивных акций. Готовность системы национальной безопасности должна перекрывать все реальные потребности, и было бы заблуждением чрезмерно драматизировать одну угрозу в ущерб остальным. К безотлагательно необходимым мерам в целях укрепления безопасности относятся, среди прочего, повышение уровня готовности внутренних служб страны к преодолению чрезвычайных последствий ударов по городским центрам, повышение эффективности пограничного контроля для предотвращения ввоза в Соединенные Штаты компонентов оружия массового уничтожения и совершенствование защиты
40
жизненно важных с экономической и военной точек зрения национальных компьютерных систем6.
Но если мы хотим по-настоящему поднять уровень обороны национальной территории, вместо того чтобы заниматься перетасовкой бюрократических ведомств, то первейшим приоритетом должно стать получение надежной разведывательной информации. В конце концов невозможно обезопасить от террористической атаки каждое сооружение, каждую футбольную площадку, каждый торговый центр в стране. Неизбежно настанет момент, когда все попытки сделать это рухнут под грузом обременительных правил надзора и чрезмерных затрат. А террористы могут ликовать, всего лишь организуя раз за разом ложные сообщения о готовящихся терактах. Возможно, именно это они и делают, вынуждая Америку поспешно вывешивать вызывающие смятение цветные ленты — сигналы тревоги.
Гораздо более продуктивным для укрепления безопасности был бы подход, предполагающий масштабные организационные и финансовые меры, расширяющие возможности национальных разведывательных служб. Главными направлениями этих усилий должны стать обновление технических средств наблюдения, немедленное выявление подозрительной деятельности, более эффективная и повсеместная работа по вербовке агентуры для проникновения в правительственные структуры не-дружественных стран и в террористические организации, а также тайные наступательные операции с целью сорвать направленные против Америки заговоры, положив им конец на ранней стадии. Каждый доллар, потраченный на активную превентивную разведывательную деятельность, стоит, пожалуй, десяти долларов, истраченных по сути вслепую в рамках общего ужесточения мер безопасности на потенциально привлекательных для террористов объектах.
Кроме того, при наличии подлинной готовности нации к отражению вызовов безопасности общественность должна осознать, что определенная степень уязвимости является принадлежностью современной жизни. Нагне-тание в стране паники некоторыми заинтересованными
41
кругами американского общества, периодические кампании в средствах массовой информации против той или иной «страны-изгоя», избранной на роль очередного «врага года» для Америки, — Ливии, Ирака, Ирана, Северной Кореи и даже Китая — рискуют сформировать параноидальное видение места Америки в мире и вряд ли отвечают потребностям широкомасштабной национальной стратегии, призванной направить глобальное противоборство в более стабильное и контролируемое русло.
Определение новой угрозы
Дилеммы, проистекающие из нового для Америки неблагополучия в сфере безопасности, позволяют утверждать, что Соединенные Штаты находятся на пике третьей в своей истории большой волны судьбоносных дебатов о национальной обороне. В первый раз вскоре после завоевания независимости споры разгорелись вокруг того, пристало ли только что добившемуся свободы американскому государству иметь в мирное время регулярную армию и какие меры предосторожности надлежит принять, чтобы ее наличие не привело страну к деспотизму. Конгресс США первоначально был не склонен дать согласие на создание постоянной армии, и Александру Гамильтону пришлось обратиться к нему с предостережением на страницах «Федералиста», предупреждая, что без такой армии «Соединенные Штаты будут являть собой самое необычайное зрелище, какое только наблюдал мир, -зрелище страны, которую ее Конституция лишает возможности готовиться к обороне прежде, чем она окажется захвачена неприятелем»7.
Вторая волна продолжительной полемики, имевшей столь же фундаментальные последствия, поднялась после Первой мировой войны из-за отказа Америки от членства в Лиге Наций. Дискуссия увенчалась достигнутым почти 30 лет спустя, уже после Второй мировой войны, решением Соединенных Штатов взять на себя бессрочные обязательства в отношении безопасности Европы в соответствии со статьей 5 Североатлантического договора.
42
Одобрение Договора Конгрессом предполагало коренной пересмотр смысла и границ национальной безопасности США: оборона Европы отныне должна была рассматриваться в качестве передовой линии обороны самой Америки. Атлантический альянс стал краеугольным камнем американской оборонной политики.
Третья волна дебатов тоже, по-видимому, схлынет нескоро и вызовет жестокие раздоры как внутри страны, так и за рубежом. В сущности, предстоит ответить на вопрос, насколько далеко могут зайти Соединенные Штаты в стремлении максимизировать собственную безопасность, какие финансовые и политические издержки при этом допустимы и в какой мере дозволительно рисковать стратегическими связями с союзниками Америки. Хотя открытые баталии разразились после событий 11 сентября, признаки, предвещавшие третью «великую дискуссию», забрезжили еще в середине 1980-х годов, когда предложенная президентом Рейганом «стратегическая оборонная инициатива» (СОИ) тут же вызвала вспышку острых внутриполитических и международных разногласий. Проект СОИ отражал своевременное осознание того факта, что динамика технологического развития меняет соотношение между наступательными и оборонительными вооружениями, а периметр системы национальной безопасности перемещается в космическое пространство. СОИ, однако, концентрировалась в основном на одной, отдельно взятой угрозе, исходившей от Советского Союза. С исчезновением угрозы лишился смысла и сам проект.
Десятилетие спустя в процессе третьего в истории США принципиального пересмотра приоритетов национальной безопасности в фокусе внимания постепенно оказывается более широкая проблема - способность общества к выживанию на фоне почти неизбежного распространения и диверсификации оружия массового уничтожения, непрерывных волнений в мире и растущего страха перед терроризмом. Совокупное воздействие этих факторов делает гораздо более тесной взаимозависимость между безопасностью американской территории и общим состоянием дел на планете.
43
Хотя роль Америки в обеспечении безопасности ее союзников и - в более широком плане - в поддержании глобальной стабильности оправдывает ее притязания на большую степень национальной безопасности по сравнению с реальными возможностями других госу-дарств, все-таки - и это непреложный факт - времена абсолютной безопасности миновали. Оборона территории заокеанских союзников США перестала служить дальним щитом для самой Америки. Но если военные специалисты уже давно встревожены складывающимся положением, то широким общественным слоям истина открылась лишь 11 сентября.
Безопасность Америки впредь должна рассматриваться в неразрывной связи с глобальной обстановкой. Неудивительно, что после событий 11 сентября очередность волнующих общественность вопросов изменилась: отчетливо снизилась значимость идеалистических целей, тогда как озабоченность собственной безопасностью заметно усилилась. Тем не менее планирование на односторонней основе и готовность к единоличному отстаиванию внутренней и международной безопасности не обеспечат долговременной безопасности. Поддержание не имеющего аналогов всеобъемлющего военного потенциала США и повышенной способности американского общества к выживанию обязательно следует подкрепить систематическими усилиями, направленными на расширение зон глобальной стабильности, устранение некоторых наиболее вопиющих причин политического насилия и поддержку политических систем, признающих основополагающую ценность прав человека и конституционных механизмов. Отныне уязвимость Америки будет возра-стать всегда, когда демократия за ее пределами окажется под угрозой отступления, а такая демократия, в свою очередь, будет более уязвимой, если Америка позволит себя запугать.
Центральный вопрос третьей «великой дискуссии» о национальной безопасности Америки - как определить угрозу? От истолкования вызова во многом зависит ответ. Следовательно, его интерпретация представляет собой не просто интеллектуальное упражнение, а стратегически
44
важное действие, имеющее несколько аспектов. Определение угрозы должно стать трамплином для мобилизации национальных усилий. С его помощью предстоит выявить, что именно поставлено на карту, а также не только обнаружить сущность угрозы, но и хотя бы отчасти уловить ее сложную природу. Оно должно позволить провести грань между неотложными и более долгосрочными задачами. И наконец, такое определение поможет разграничить долговременных союзников, временных партнеров, скрытых оппонентов и открытых врагов.
Коль скоро Америка является демократией, определение угрозы должно быть понятным общественности, чтобы та могла выдержать материальные лишения, необходимые для отражения опасности. Для этого нужны ясность и конкретность, но вместе с тем возникает соблазн прибегнуть к демагогии. Мобилизовать общество на длительное напряжение сил проще, если угрозу персонифицировать, идентифицировать как зло и тем более создать ее визуальный стереотип. В человеческом бытии и особенно в международной жизни ненависть и предубеждение обладают гораздо более мощным эмоциональным зарядом, чем сочувствие или привязанность. К тому же, эти отрицательные чувства легче поддаются выражению, нежели куда более близкая к истине картина неизбежно сложных исторических и политических мотивов, кото-рые влияют на поведение государств и даже террористических группировок.
Публичные дискуссии, развернувшиеся в Соединенных Штатах после 11 сентября, подтверждают эти соображения. Реакция общественности в той мере, в какой ее отражают выступления политических лидеров и редакционные статьи в ведущих изданиях, в основном сосредоточилась на терроризме как таковом, на его природе, неустанно ассоциируемой со злом, и на пресловутой личности Усамы бен Ладена, приковавшей к себе всеобщее внимание. Президент Буш (вероятно, в силу своей религиозности) проявил склонность трактовать угрозу едва ли не в богословских терминах, рассматривая ее как схватку между «добром и злом». Он даже воспользовался ленинской формулой «кто не с нами - тот против нас» -
45
принцип, который всегда импонирует возбужденной об-щественности, но несет в себе черно-белое видение мира, игнорирующее все те оттенки серого, в которые окрашено большинство глобальных дилемм.
В претендующих на более высокий интеллектуальный уровень размышлениях о событиях 11 сентября чаще всего указывалось в неопределенно-обобщенной форме на исламский образ мышления, который изображался религиозно и культурно враждебным западным (и особенно американским) представлениям о современности. Конечно, администрация США благоразумно избегала отождествления терроризма с исламом в целом, всячески стараясь подчеркнуть, что на ислам как таковой вина не возлагается. Однако некоторые сторонники администра-ции оказались не столь щепетильны в отношении подобных нюансов. Они сразу инициировали кампанию, в ходе которой обществу внушалось: вся исламская культура настолько враждебна Западу, что она неизбежно создает питательную почву для террористических нападений на Америку. Подобные рассуждения старательно обходили стороной проблему выявления каких-либо реальных политических мотивов, стоящих за феноменом терроризма.
Теологический по большей части подход президента Буша имел, помимо политически-мобилизующего эффекта, дополнительное тактическое преимущество, позволив объединить в одной простой формуле несколько источников угрозы, независимо от того, связаны они друг с другом или нет. Произнеся в начале 2002 года свои знаменитые слова об «оси зла», президент риторически смешал воедино самостоятельные проблемы, создаваемые Северной Кореей для стабильности в Северо-Восточной Азии, Ираном с его еще более широкомасштабными амбициями в районе Персидского залива, а также наследием незавершенной кампании 1991 года против иракского правителя Саддама Хусейна. Таким образом, зловещие дилеммы, порождаемые стремлением этих государств обзавестись ядерным оружием, оказались скрыты за общей ширмой морального осуждения трех конкретных, но не объединенных союзом режимов (два из которых на самом деле считают друг друга врагами) и были
46
привязаны к болезненному и только что пережитому американским народом опыту непосредственного столкновения с терроризмом.
Что касается американского народа, то он, пожалуй, на какое-то время удовольствовался бы и «осью зла» в качестве приблизительного определения нависшей угрозы. Но встают две другие проблемы. Во-первых, коль скоро безопасность Америки связана теперь с глобальной безопасностью и кампания против терроризма нуждается во всемирной поддержке, важно, чтобы другие народы за пределами Америки согласились с таким определением. Произойдет ли это? Во-вторых, содержит ли выдвинутое определение адекватный диагноз и закладывает ли оно надлежащий фундамент для долговременной успешной стратегии ответа на вызов, который бросают как по отдельности, так и в сочетании друг с другом терроризм и распространение оружия массового поражения?
Трудность заключается в том, что предложенное администрацией определение того явления или тех сил, с которыми американцев призывают сражаться в ходе «войны с терроризмом», сформулировано крайне туманно. Ясности не прибавилось и после того, как президент низ-вел (либо возвысил, в зависимости от критериев оценки) террористов до «творцов зла», о которых больше будто бы ничего неизвестно и чьи мотивации, оказывается, просто внушены сатаной. Называть в качестве врага терроризм - значит расписаться в блаженном неведении относительно того, что терроризм является используемым индивидуумами, группами и государствами смертоносным методом устрашения. Войны не ведут против метода или тактики действий. К примеру, никто не стал бы провозглашать в начале Второй мировой войны, что она ведется против «блицкрига».
Терроризм в качестве метода борьбы применяется конкретными людьми, как правило, в политических целях, вполне поддающихся расшифровке. И следовательно, почти за каждым террористическим актом скрывается политическая проблема. Террористы намеренно прибегают к жестоким и не совместимым с моралью атакам на гражданское население, на символизирующих те или
47
иные институты отдельных лиц или материальные объекты, рассчитывая на политический эффект8. Чем слабее и фанатичнее политические экстремисты, тем больше они склонны предпочесть другим методам борьбы самые бесчеловечные формы терроризма. Их безжалостный расчет состоит в том, чтобы спровоцировать возмездие со стороны более сильного противника в таких масштабах, которые обеспечат террористам дополнительную поддержку и даже легитимность. Перефразируя Клаузевица, можно сказать, что терроризм есть продолжение политики иными средствами.
Соответственно, имея дело с терроризмом, необходимо противопоставить ему продуманную кампанию, в рамках которой требуется не только ликвидировать самих террористов, но также выявлять их и учитывать (в любой подходящей форме) лежащие в основе их действий политические побуждения. Настаивать на этом - не значит оправдывать террористов или призывать к их умиротворению. Деятельность почти всех террористических сил вырастает на почве политических конфликтов: конфликты ее порождают, и они же служат ее питательной средой. Так обстоит дело с действующей в Северной Ирландии Ирландской республиканской армией (ИРА), испанскими басками, палестинцами Западного берега и Газы, российскими чеченцами и всеми остальными подобными движениями9.
Будучи внове для Америки, терроризм - отнюдь не новое явление в других частях планеты. Начиная с середины XIX века и примерно до Первой мировой войны он был широко распространен в Европе и царской России. Происходили тысячи вооруженных нападений, в том числе убийства высокопоставленных особ и взрывы зданий. Пожалуй, в одной только России от рук террористов погибли не менее 7000 государственных лиц и полицейских чинов, включая царя. Что касается других стран, то самый впечатляющий из совершенных там актов терроризма - убийство в Сараево австро-венгерского (австрийского. - Прим, пер.) эрцгерцога Франца Фердинанда -оказался той самой искрой, из-за которой заполыхал пожар Первой мировой войны.
48
В недавнем прошлом британцам довелось на протяжении нескольких десятилетий страдать от терроризма ИРА: потери среди гражданского населения, которыми сопровождались взрывы, организованные активистами ИРА в Британии, исчисляются сотнями людей, не избежали гибели даже представители высшей ветви королевской семьи. Убийства официальных лиц высокого ранга произошли за последние годы в нескольких европейских государствах, прежде всего в Испании, Италии, Германии, и перечень подобных событий можно продолжать еще очень долго10. Отнюдь не пассивно ведут себя террористические группировки как левого, так и правого направления в Латинской Америке, где их жертвами стали десятки тысяч человек.
Терроризм, вырастающий на почве этнического, национального или религиозного протеста, особенно живуч и менее всего поддается искоренению путем уничтожения террористов. Терр*0ризм, истоки которого заключаются в социальном недовольстве, пусть даже подкрепляемом идеологическими догмами в духе радикального марксизма, в целом имеет тенденцию к спаду, если дело террористов не встречает сочувствия в данном обществе. Социальная изолированность в конечном счете деморализует часть террористов, облегчая поимку остальных. Несколько большей устойчивостью (как свидетельствует опыт Китая и Латинской Америки) обладает терроризм, располагающий специфической опорой в лице отчужденного и географически отделенного социального класса, например крестьянства, особенно когда он поддерживается партизанским движением. Но максимальную сопротивляемость физическому подавлению выказал терроризм, черпающий вдохновение в подкрепляемом историческими мифами общем этническом происхождении и подогреваемый религиозным рвением.
Сами террористы, скорее всего, неисправимы, но с порождающими их условиями дело не обязательно обстоит так же. Об этом различии важно помнить. Террористам свойственно жить в собственном мире, заслонившись от реальности патологической верой в свою правоту. Насилие становится для них не просто средством достижения
49
определенной цели, но raison d'etre, смыслом существования. Вот почему без устранения террористов не обойтись. Но чтобы их ряды не пополнялись вновь, требуется взвешенная политическая стратегия, призванная ослабить весь комплекс благоприятствующих терроризму политических и культурных факторов. Корни всего, что питает террористические движения, должны быть политически подрублены.
Очевидно, что неистовость совершенных 11 сентября актов террора и особенно выбор Америки в качестве объекта этих вопиющих преступлений во многом объясняются политической историей Ближнего Востока. Вдаваться в ее детальный анализ необязательно, ведь и террористы явно не углубляются в изучение исторических текстов, прежде чем встать на путь насилия. Ненависть, толкающая их в конечном итоге к террору, формируется скорее общим эмоциональным контекстом недовольства и обид, которые они ощущают, наблюдают или знают из рассказов окружающих.
Политические настроения арабского населения Ближнего Востока являются продуктом столкновения стран региона с французским и британским колониализмом, провала попыток арабского сообщества предотвратить возникновение Израиля, соответствующего обращения Израиля с палестинцами, а также установления прямого и косвенного контроля Америки над регионом. Ее присутствие рассматривается наиболее экстремистскими политическими и религиозными силами региона как оскверняющее священную чистоту исламских святынь святотатство (совершенное вначале в Саудовской Аравии, а теперь в Ираке), как препятствие к благоденствию арабского народа и инструмент пристрастной поддержки Израиля в его конфликте с палестинцами. Хотя политическое рвение экстремистов возбуждается религиозным пылом, примечательно, что часть террористов, причастных к событиям 11 сентября, вела явно нерелигиозный образ жизни. Таким образом, нападе-ние на Всемирный торговый центр во второй раз на протяжении пяти лет имело очевидный политический подтекст.
50
От исторической реальности не уйти: главной причиной, по которой острие терроризма оказалось направлено на Америку, стала, несомненно, вовлеченность США в ближневосточные дела, точно так же как английское присутствие в Ирландии спровоцировало многочисленные акции ИРА против объектов в Лондоне и самой королевской семьи. Британцы признали этот основополагающий факт и постарались учесть его в своих ответных шагах как на силовом, так и на политическом уровне. Америка же, напротив, продемонстрировала поразительное нежелание задуматься над политическими измерениями терроризма и идентифицировать его политический контекст.
Чтобы одержать победу в войне с ближневосточными террористами, требуются усилия сразу по двум главным направлениям: уничтожая террористов, необходимо одновременно налаживать политический процесс, направленный на преодоление тех условий, в которых они появ-ляются. Именно так, а не иначе, ведут себя британцы в Ольстере и испанцы в Стране Басков. Именно так русских призывают действовать в Чечне. Внимание к политической подоплеке возникновения терроризма является не уступкой террористам, а непременной составной частью стратегии ликвидации и изоляции террористического подполья.
Неготовность Америки признать зависимость между событиями 11 сентября и современной политической историей Ближнего Востока, где бурные политические страсти, бушующие на почве религиозного фанатизма и неистового национализма, сочетаются с политической слабостью и нестабильностью, представляет собой опасную форму отрицания действительности. Достаточно вспомнить весну 2002 года, когда Соединенные Штаты проявили готовность одобрять даже самые жесткие меры, предпринимаемые Израилем для подавления палестинского движения, рассматривая их в качестве элементов борьбы с терроризмом. Нежелание признать историческую связь между подъемом антиамериканского терроризма и присутствием Америки на Ближнем Востоке чрезвычайно затрудняет разработку формулы эффективного стратегического ответа на террористический вызов.
51
Первоначальная поддержка, которую мир оказал Америке после преступления 11 сентября, была, как уже отмечалось выше, и отражением искреннего сочувствия, и своевременным подтверждением лояльности. Но солидарность, тем не менее, не означала согласия с американским толкованием характера угрозы. И по мере того, как оно облекалось в риторические одежды и формулировалось во все более жестких выражениях, которые достигли кульминации в момент провозглашения «оси зла», в американском понимании терроризма все больше видели оценку, оторванную от политического контекста этого феномена.
Неудивительно, что уже через полгода после событий 11 сентября почти единодушная всемирная поддержка Америки сменилась усиливающимся скептицизмом в отношении официальных формулировок США по поводу общей угрозы. Америка рискует постепенно остаться в одиночестве во всем, что касается политических аспектов тревожащих ее опасностей. Тем временем угроза может приобрести еще более пугающий масштаб, так как средства высокой поражающей способности становятся все более доступными не только для государств, но и для подпольных организаций.
Соединение терроризма с распространением оружия массового уничтожения (ОМУ) представляет собой по-настоящему устрашающую перспективу. Но и к этой проблеме нельзя подходить с позиций абстрактных рассуждений на тему «зла» или уповая лишь на американское могущество. Дело осложняется тем, что поведение самой Америки в сфере распространения ОМУ не столь уж безупречно. Соединенные Штаты содействовали усилиям Великобритании в создании ядерного потенциала, исподтишка помогали в том же Франции, попустительствовали, а возможно, более чем попустительствовали ядерным программам Израиля, закрыли глаза на аналогичные действия Китая, Индии и Пакистана и, наконец, проявили неразборчивую беспечность в отношении собственных ядерных секретов. Когда критики укоряют США в том, что все их нынешние опасения по поводу распространения ОМУ запоздали, в этом есть доля правды.
52
К тому же, очень многие за рубежом, прежде всего в Западной Европе, ставят под сомнение побуждения Америки, подозревая, что ее внезапная глубокая озабоченность распространением таких видов оружия лишь отчасти продиктована шоковым эффектом 11 сентября. Одной из причин обеспокоенности Америки потенциальным появлением оружия массового уничтожения и средств его доставки у Ирана и Ирака, которая так ярко контрастирует с ее равнодушием к наличию ядерного оружия у Израиля, считают понятную заинтересованность Израиля в разоружении этих государств и недопущении их перевооружения в будущем. Включение Северной Кореи в «ось зла» часто интерпретировалось как намеренный ход в расчете скрыть более узкий, односторонний характер позиции Америки, которую тревожит процесс распространения ОМУ именно в ближневосточном регионе.
Стремление некоторых иностранных государств связать с объявленной Америкой войной против терроризма свои собственные задачи внесло еще больше неясности в определение угрозы, создав дополнительный риск превращения этой войны в объект политического пиратства со стороны других держав. Знаменательно, что и премьер-министр Израиля Ариэль Шарон, и президент России Владимир Путин, и бывший председатель КНР Дзян Цзэ-минь ухватились за понятие «терроризм», чтобы реализовать собственные замыслы. Для всех троих расплывчатое американское определение «глобального терроризма» при-шлось как нельзя более кстати, служа удобным оправданием операций по подавлению, соответственно, палестинцев, чеченцев и уйгуров.
Отправной точкой в поиске эффективного ответа на угрозу террора в комбинации с распространением ядерного оружия должно стать признание связанности обоих этих явлений с конкретными региональными проблемами. Никакие разговоры о «глобальном терроризме» не помогут заслонить национальное происхождение террористов, вполне конкретную направленность их ненависти или их религиозные корни. Аналогичным образом угроза распространения ОМУ, особенно в ее соотношении
53
с поощряемым на государственном уровне терроризмом, имеет преимущественно региональную, а не глобальную подоплеку.
Из этого следует, что эффективно противостоять все более опасному стремлению Северной Кореи к обладанию ядерным потенциалом, чреватому цепной реакцией дальнейшего распространения, можно лишь с учетом сложившегося в Северо-Восточной Азии регионального контекста и принимая во внимание как специфические, так и коллективные интересы Южной Кореи, Китая и Японии. Независимо от формулы «оси зла», успешное решение проблемы может быть достигнуто только на основе признания и удовлетворения особых интересов ведущих государств региона. Верность этого тезиса подтверждается настойчивостью, с которой Америка пытается вовлечь Северную Корею в многосторонний регио-нальный диалог по вопросам нераспространения и которая так резко контрастирует с американской политикой в отношении Ирака и Ирана.
Ответы на вызовы терроризма и распространения ОМУ не могут быть найдены без Америки, но они, бесспорно, не могут исходить исключительно от одной Америки. Война против ближневосточного терроризма увенчается реальным уничтожением террористических организаций лишь тогда, когда они утратят социальную опору и, следовательно, способность пополнять свои ряды, когда наконец иссякнут источники их финансирования. Даже одержав подобную победу, едва ли можно будет ощутить ее плоды немедленно. Поставить же под контроль распространение ОМУ удастся, если усилия подозреваемых государств либо станут объектом эффективных международных инспекций, либо будут жестко пресекаться внешней силой. В обоих случаях решающую роль будет играть деятельное участие Америки, но добиться результата окажется намного легче, если американские инициативы завоюют искреннюю международную поддержку.
Разумеется, Соединенные Штаты достаточно могущественны, чтобы сокрушить Северную Корею или любое ближневосточное государство, помочь Израилю обеспечить свою безопасность и сохранить контроль над всем
54
Западным берегом и Газой, чтобы поддержать антитерро-ристические карательные силовые операции против Сирии и удержать египтян или саудитов от антиамериканских либо антиизраильских действий. Что касается военной кампании против Ирана, то ее можно было бы свести к выборочным ударам по иранским объектам, причастным к работам над оружием массового уничтожения, ограничив тем самым масштабы необходимых военных усилий.
Шаги подобного рода могли бы поставить заслон распространению ядерного оружия по крайней мере на ближайший период. Гораздо сомнительнее их способность излечить террористический недуг. Безусловно, они вызовут еще более мощную волну негодования в адрес Америки и будут рассматриваться как насаждение нового порядка в регионе в духе неприкрытого колониализма. Более того, такие меры, скорее всего, подвергнутся резкому международному осуждению, особенно в Европе, не говоря уже о реакции исламского мира. В итоге на карту могли бы быть поставлены американские позиции в Европе, а «война с терроризмом» превратилась бы в сугубо американское и преимущественно антиисламское предприятие. Нарисованная Сэмюэлем Хантингтоном картина «столкновения цивилизаций» стала бы само-исполняющимся пророчеством.
И наконец, последнее, но не менее важное соображение: политика одностороннего принуждения породила бы в международном сообществе такие умонастроения, при которых государства, не желающие подвергнуться шантажу, считали бы своей первоочередной задачей тайное приобретение ОМУ. Причем у этих государств появился бы дополнительный мотив поддерживать террористические группировки, а те, одержимые жаждой мести, с еще большей вероятностью могли бы анонимно применить оружие массового поражения против Америки. Принцип выживания сильнейших, который в той или иной мере всегда присутствовал в международной политике (хотя его роль постепенно ослаблялась регулирующими поведение государств международными соглашениями), утвердился бы в качестве высшего закона глобальных джунглей. В долгосрочном плане все это могло бы обернуться для
55
Америки фатальным разрушением основ ее национальной безопасности.
Вот почему один из призывов, звучащих в ходе третьей «великой дискуссии» о безопасности Америки, - отказаться от Атлантического альянса в пользу новой «коалиции убежденных союзников» - глубоко ошибочен. Хотя об этом не говорят открыто, речь идет о попытке определенной, весьма твердо настроенной группы в администрации Буша и части наиболее консервативных политических кругов предпринять стратегический маневр, направленный на смену фундаментальных геополитических приоритетов Америки. В сущности, данная группа стремится предложить обоснование, мотивацию и стратегию образования под руководством Америки новой глобальной коалиции взамен той, что была ею выпестована после 1945 года, в период «холодной войны».
Фундаментом коалиции времен «холодной войны» являлось противостояние советской мощи, которое зиж-делось на общих ценностях и неприятии коммунистической диктатуры. Главным воплощением коалиции стал Атлантический союз (получивший формальное выражение в структурах НАТО), призванный сдерживать дальнейшую советскую экспансию; затем последовал отдельный «договор безопасности» с Японией. Крушение Советского Союза в 1991 году не только ознаменовало исторический триумф демократического альянса, но и поставило на повестку дня вопрос о его будущей миссии. В ответ в течение примерно десяти последних лет происходило расширение Союза при одновременных попытках постепенно распространить зону его действия за пределы Европы.
Террористическая атака 11 сентября сыграла на руку тем кругам, по убеждению которых естественными и первоочередными партнерами Америки следует считать государства, находящиеся так или иначе в состоянии конфликта с мусульманами, будь то Россия, Китай, Израиль или Индия. Кое-кто даже утверждает, что Америка должна задаться целью переустройства Ближнего Востока и, используя собственную мощь во благо демократии, подчинить своей воле арабские государства, сокрушить
56
исламский радикализм и сделать регион безопасным для Израиля. В американском обществе эти идеи разделяют различные правые, неоконсервативные и религиозно-фундаменталистские течения. А благодаря страху перед терроризмом они пользуются немалой популярностью у населения.
Однако, в отличие от предыдущей коалиции, предлагаемая стратегическая формула имеет мало шансов на длительную политическую жизнь. Подобное партнерство, основанное не столько на долговременных общих ценностях, сколько на совпадении тактических целей, носило бы конъюнктурный характер. В лучшем случае оно может привести к краткосрочному соглашению -соглашению, способному лишь разрушить, но никак не заменить великий демократический альянс, который Америка успешно крепила на протяжении более чем 40 лет.
Не исключено, что к риску такого перестроения добавится обильно приправленный риторикой пересмотр американской стратегической доктрины. О подобной тенденции свидетельствовала речь, с которой президент Буш выступил 1 июня 2002 г. в Уэст-Пойнте. Рассылая ее текст представителям внешнеполитического сообщества по электронной почте, пресс-служба Белого дома сопроводила его следующим комментарием: в выступлении «формулируется новая доктрина внешней политики Америки (упреждающие действия в случае необходимости защитить нашу свободу, защитить наши жизни)... Речь в Уэст-Пойнте дает представление об убеждениях и образе мышления Президента и его администрации...»
В этом выступлении президент отверг традиционную стратегию сдерживания как неадекватную угрозам терроризма и распространения ОМУ, имеющим приоритетное значение после окончания «холодной войны». Он объявил о своей решимости «перенести сражение на терри-торию противника, сорвать его планы и противостоять наиболее серьезным угрозам еще до их появления». Примечательно, что Буш так и не назвал «противника», оставляя полный простор для произвольного выбора мишеней. В новопровозглашенной доктрине «упреждаю-
щей интервенции» не уточнялось, ни с помощью каких критериев будет определяться терроризм, ни при каких обстоятельствах распространение ОМУ станет расцениваться в качестве зла, заслуживающего упреждающей военной акции со стороны Соединенных Штатов.
По существу, Соединенные Штаты тем самым присвоили себе право идентифицировать противника и наносить первый удар, не заботясь о достижении международного консенсуса в отношении согласованного определения угрозы. Прежняя доктрина «взаимного гарантированного уничтожения» (известная под аббревиатурой MAD -mutual assured destruction) сменилась новой концепцией «единоличного гарантированного уничтожения» (solitary assured destruction - SAD). Неудивительно, что переход от MAD к SAD был воспринят многими как стратегический регресс.
Не улучшило положения дел и отождествление двух разных понятий - «упреждение» и «предотвращение». В разработанном Советом национальной безопасности документе 2002 года о стратегии национальной безопасности, а именно в главе 5 «Предотвращение угрозы применения нашими противниками оружия массового поражения против нас, наших союзников и наших друзей», оба термина употребляются как взаимозаменяемые понятия. Заместитель министра обороны внес еще больше неясности, заявив 2 декабря 2002 г. в Международном институте стратегических исследований (IISS): «Все, кто думает, что мы будем ждать точных сведений о неминуемости нападения на нас, не сумели извлечь урок из событий 11 сентября».
Между тем грань между упреждением и предотвращением весьма существенна с точки зрения международного порядка и ни в коем случае не должна стираться. Речь идет, например, о разнице между решением Израиля в июне 1967 года упредить нападение арабов, к которому завершавшие передислокацию арабские вооруженные силы были почти готовы, и воздушным ударом Израиля в 1981 году по атомному реактору «Осирак» с целью предотвратить перспективу появления у Ирака ядерного потенциала. Первая акция была ответом на неминуемую
58
угрозу; вторая служила недопущению самого возникновения угрозы. Аналогичным образом, нападение США на Ирак в 2003 году, возможно, диктовалось потребностью предотвращения будущей «серьезной и требующей быть начеку угрозы» (как выразился президент Буш), но никак не упреждения неотвратимой угрозы удара с иракской стороны.
Упреждение может оправдываться высшими национальными интересами перед лицом неминуемой угрозы и, следовательно, почти по определению осуществляется в основном в одностороннем порядке. Чтобы обосновать (хотя бы задним числом) подобный произвол, нужны исключительно надежные разведывательные данные. Напротив, предотвращению должно, по возможности, предшествовать настойчивое политическое давление (в том числе с привлечением международного сообщества), призванное предупредить нежелательный ход событий, причем применение силы допустимо лишь тогда, когда все другие средства исчерпаны и сдерживание перестало быть эффективной альтернативой. Отказ от разграничения двух этих видов действия, тем более со стороны сверхдержавы, обладающей максимумом средств сдер-живания, способен развязать цепную реакцию односторонних «предотвращающих» войн, маскируемых под «упреждающие» акции.
В итоге столь радикальные перемены в доктрине и конфигурации союзов могли бы нанести наибольший урон самой Америке. Они привели бы к изменению как ее мировой исторической роли, так и ее образа в мире. Перестав быть маяком свободы для народов планеты, пробуждающихся к политическому бытию, Америка воспринималась бы как лидер нового «Священного союза», равнодушный к поиску баланса между порядком и справедливостью, безопасностью и демократией, национальной мощью и социальным прогрессом. Оттолкнув старых друзей своим высокомерием и променяв их на новых, не способных ни по-настоящему воспринять основополагающие американские ценности, ни стать подлинными партнерами в борьбе с истоками глобального насилия, Америка могла бы попасть в положение гегемона в изоляции.
59
Несмотря на все свое могущество, изолированная Америка сделалась бы жертвой всевозможных враждебных ей альянсов с участием не только ее врагов, но также покинутых ею бывших союзников и новых, но неверных друзей.
Фундаментальная опасность, угрожающая как Америке, так и миру в целом, заключается в политическом беспорядке, которому все больше сопутствует насилие и который может однажды перерасти в глобальную анархию. Терроризм - одно из самых уродливых его выражений. Распространение оружия массового уничтожения - одна из самых грозных перспектив. Но оба явления - не что иное, как симптомы одной и той же главной мировой болезни. Только настойчивое проведение глобальной стратегии, направленной на устранение глубоких причин раздирающих мир конфликтов, способно укрепить утраченную национальную безопасность Америки. А для этого нужно заручиться повсеместной международной поддержкой, которая своими масштабами затмила бы даже союз, нанесший поражение тоталитарным режимам XX столетия. Глобальное могущество Америки является необходимой исходной предпосылкой такой мировой стратегии, но не оно составляет ее историческое предназначение.
1 После Перл-Харбора война с Японией велась на отдаленных островах Тихого океана.
2 «Седьмый Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось!
И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое земле-трясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое земле-трясение! Так великое!
И город великий распался на три части, и города языческие пали...
И всякий остров убежал, и гор не стало.
И град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Ьога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая. (На языке оригинала цитата приводится в версии короля Якова I, го i-сть в англиканском каноническом переводе. - Прим. пер.)
•' Например, успешно осуществляемая Америкой революция в поенном деле уже сама по себе побудила Китай провозгласить «рево-люцию в военном деле по-китайски», определяемую как "народная война в условиях высоких технологий», причем некоторые китайские
60
военные руководители и эксперты усматривают в этом «один из важ-нейших аспектов трансформации в стратегической области». См. Кун Шаньинъ. Обеспечение развития посредством прорывов и скачков в сфере национальной обороны (на кит. яз.) // Дагунбао. - 2003. - 23 мая.
4 По данным ежегодного отчета, подготовленного в 2002 году в Лейдене (Нидерланды) в рамках Междисциплинарной программы исследований причин нарушения прав человека (РЮОМ) и посвященного конфликтам, в 2001 году в мире имело место 23 «конфликта высокой интенсивности», унесших примерно 125 000 человеческих жизней, 79 «конфликтов малой интенсивности» (в каждом из которых погибло от 100 до 1000 человек) и 38 «политических конфликтов с элементами насилия» (число жертв которых составило от 25 до 100 в каждом случае). Относительное отсутствие насильственной политической борьбы констатировалось всего в 35 странах.
' В принципе, следует с большой долей осторожности относиться к так называемой разведывательной информации о разрабатываемом другими странами оружии, особенно когда подобные сведения поступают из зарубежных источников. Показательным примером является корреспонденция под заголовком «Иран может оказаться способным создать атомную бомбу через пять лет - опасаются официальные лица США и Израиля», нвяечатанная в «Нью-Йорк тайме» с пометкой «Тель-Авив, 3 января 1995 г.». В газете приводились слова «высоко-поставленного официального лица», заявившего, что, «если какая-нибудь иностранная держава не воспрепятствует Ирану в выполнении этой программы, он будет иметь ядерный заряд примерно через пять лет». Семь лет спустя, 19 марта 2002 г., директор ЦРУ заверял Конгресс в том, что, «по оценкам большинства ведомств разведывательного сообщества, к 2015 году США скорее всего столкнутся с угрозой межконтинентального ракетного удара со стороны Северной Кореи и Ирана» и что «Тегеран может оказаться в состоянии самостоятельно произвести достаточное для производства ядерного оружия количество расщепляющихся материалов к концу текущего десятилетия». Более того, как показывает опыт всех ядерных держав, при создании надежной ядерной боеголовки и средств доставки достаточной точности не обойтись без многочисленных испытаний. Скрыть такие испытания почти невозможно. Единственное исключение может составлять Израиль, который, как утверждается, тайно обзавелся ядерным арсеналом. Но Израиль имел неформальные каналы доступа к технической информации, добытой в результате испытаний, проведенных Соединенными Штатами и, ранее, - Францией. И даже несмотря на это, многие подозревают Израиль в том, что в конце 1970-х годов он провел как минимум одно ядерное испытание совместно с правительством Южной Африки, при режиме апартеида.
6 Масштабы проблемы ярко иллюстрируют две цитаты из статьи Стивена Е. Флинна «Уязвимая Америка»: «...большая часть материальной структуры промышленных предприятий, телекоммуникационных и энергетических систем, систем водоснабжения и транспортных сетей на территории США либо не защищена вовсе, либо снабжена
61
защитой, достаточной лишь для того, чтобы остановить случайных вандалов, воров или хакеров-непрофессионалов... Только в 2000 году через пункты пограничного контроля США прошло 489 миллионов человек, 127 миллионов пассажирских автомобилей, 11,6 миллиона морских контейнеров, 11,5 миллиона грузовых автомобилей, 2,2 мил-лиона железнодорожных вагонов, 829 000 самолетов и 211 000 судов». (Flynn S.E. America the Vulnerable // Foreign Affairs. - N.Y., 2002. - Jan.-Febr. - P. 63-64).
7 Urwin G. The Army of the Constitution: The Historical Context // ...to insure domestic Tranquility, provide for the common defence... / Ed. by Manwaring M. - Carlisle: Strategic Studies Institute, 2000. - P. 45.
8 Иными словами, «терроризм и связанная с ним асимметрия появляются тогда, когда чувство безысходности у части маргинализиро-ванной самопровозглашенной элиты, вызываемое тем, что воспринимается ею как несправедливость, угнетение и неравенство, переходит в стремление к насилию... Эти конкретные мужчины и женщины готовы убивать и разрушать, а возможно, умереть при этом во имя достижения целей, которые они перед собой поставили» (Manwaring M. The Inescapable Global Security Arena. - Carlisle: Strategic Studies Institute, 2002. - P. 7).
9 Автор исследования о действиях террористов-смертников за период с 1980 по 2001 год политолог Роберт Пэйп из Чикагского университета установил, что из 188 рассмотренных им терактов «179, возможно, имели отношение к масштабным и последовательно проводимым политическим либо военным кампаниям». Он также отмечает, что «существует лишь слабая связь между действиями террористов-самоубийц и исламским фундаментализмом, как и любыми другими религиозными убеждениями. В реальности главными подстрекателями совершаемых смертниками акций выступают «тамильские тигры» в Шри-Ланке — организации марксистско-ленинского толка, члены которой происходят из индуистских семей, но категорически отрицают любую религию (на их долю приходится 75 из 188 исследуемых акций)». (См. Pape R. Dying to Kill Us // The New York Times. - 2003. - Sept. 22.)
1(1 Достаточно примера одной только Италии: Франко Феракути насчитал не менее 14569 террористических актов, совершенных в Италии в период между 1969 и 1986 годами, в результате которых погибли 415 человек. Максимальное число террористических инцидентов - 2513 - произошло в 1979 году. (Feracuti F. Ideology and Repentance: Terrorism in Italy // Origins of Terrorism / Ed. by Reich W. — Wash.: Woodrow Wilson Center Press, 1998. - P. 59.)
Дилеммы нового глобального беспорядка
Начиная с последнего десятилетия XX века центральной проблемой безопасности, вызывающей наибольшую обеспокоенность в мире, стал конфликтный потенциал Евразии. Юго-Восточная оконечность Евразии представляет собой арену опасных этнических и религиозных межгосударственный войн, средоточие экстремистских режимов, рвущихся заполучить оружие массового поражения, место возникновения наиболее фанатичных мировоззрений и воинственных движений, с которыми кое-какие государства могут однажды поделиться своими вооружениями. Здесь сосредоточены более половины жителей планеты (включая оба самых населенных государства) и приблизительно три четверти мирового населения, страдающего от бедности; именно этот регион является главным генератором демографического взрыва на планете и важнейшим источником миграционных процессов, уже порождающих трудности и чреватых еще большим ростом международной напряженности1.
На протяжении четырех десятилетий «холодной войны» фундаментальный геостратегический вызов для Америки заключался в том, что враждебная идеологическая сила, контролировавшая около двух третей Евразийского мегаконтинента, могла бы распространить свое господство и на остальную его часть. Евразия являлась и гигантской ареной этого соревнования, и главной ставкой в борьбе, ибо именно на ее просторах расположено большинство наиболее динамичных и политически амбициозных государств мира, а также два из трех самых
62
63
высокоразвитых в экономическом отношении региона Земли - Западная Европа и Дальний Восток. Полное главенство во всей Евразии было бы равносильно мировому господству.
Решимость Америки не допустить подчинения Евразии враждебной державе была сопряжена с риском развязывания апокалиптической ядерной войны. Поэтому приоритетными сферами политики безопасности США должны были стать проблемы гонки вооружений, конкуренция в наращивании ядерных арсеналов и даже разработка планов ведения полномасштабной ядерной войны. Устрашение служило организующим принципом, призванным исключить военный конфликт, а сдерживание -формулой предотвращения захвата противником западной и дальневосточной окраин Евразии.
Чтобы справиться с новым глобальным беспорядком, Америка нуждается в более изощренной стратегии, чем требовалось для ведения «холодной войны», и в подходе более многогранном, нежели развернутая после 11 сентября антитеррористическая кампания. Борьба с терроризмом не может являться центральным, системообразующим принципом американской политики безопасности в Евразии или внешнеполитического курса США в целом. Эта идея слишком узка по своей направленности, слишком расплывчата в определении противника, и, что важнее всего, она бессильна повлиять на фундаментальные причины интенсивного политического брожения в простирающейся между Европой и Дальним Востоком ключевой зоне Евразии, среди населения которой преобладают мусульмане и которую можно было бы обозначить термином «новые Мировые Балканы»2.
В свете событий 11 сентября для Америки исключительно важно тщательно и спокойно проанализировать весь комплекс отношений, связывающих ее с быстро меняющим свой облик миром ислама. В этом состоит непременное предварительное условие перехода к тому или иному варианту эффективной долгосрочной политики, в рамках которой США предстоит перед лицом двойной угрозы - терроризма и распространения ОМУ -взять на себя ответственность за восстановление мира
64
в беспокойной зоне новых Мировых Балкан. Одновременно творцы американской политики должны предвидеть весь спектр опасных перспектив, которыми чреваты чрезмерное расширение американских обязательств и политика единоличного вмешательства, провоцирующие нарастание враждебных США политических и религиозных умонастроений.
Кроме того, свойственный современному миру беспорядок является в более широком плане следствием еще одной новой реальности: мир пробуждается к политическому осознанию неравенства в обстоятельствах человеческого бытия. До сравнительно недавнего времени огромное большинство человечества безропотно мирилось с социальной несправедливостью. Хотя крестьянские восстания порой нарушали состояние народной покорности тому, что казалось предписанным порядком вещей, они вспыхивали главным образом тогда, когда местные условия ^Жизни становились уже совершенно невыносимыми. И даже эти вспышки протеста происходили на фоне фундаментального незнания мира в целом, в относительной изоляции и в отсутствие трансцендентального сознания неравенства.
Теперь положение принципиально изменилось. Распространение грамотности и особенно воздействие современных средств коммуникации привели к беспрецедентному росту уровня политического мышления широких масс, сделав их несравненно восприимчивее к эмоциональному потенциалу национализма, социального радикализма и религиозного фундаментализма. Притягательность этих идеологий поддерживается окрепшим осознанием различий в материальном благосостоянии, возбуждающих вполне понятные чувства зависти, возмущения и враждебности. Еще больше ее усиливает утешительное для самолюбия и формулируемое в культурно-религиозных понятиях презрение к тому, что именуется гедонизмом привилегированной части человечества. В таком контексте демагогическая обработка и мобилизация слабых, бедных и угнетенных становятся все более легким делом.
65
Сила слабости
11 сентября 2001 г. является эпохальным событием в истории политики, основанной на факторе силы. Девятнадцать располагавших скудными ресурсами фанатиков, часть которых не имела западного образования, заставили содрогнуться в панике самую могущественную и технологически высокоразвитую державу мира и ввергли мир в глобальный политический кризис.
Спровоцированные этим актом процессы привели к милитаризации внешней политики США, ускорили переориентацию России на Запад, создали постепенно углубляющиеся трещины в отношениях между Америкой и Европой, обострили недуги американской экономики и вызвали изменение традиционных американских представлений о гражданских правах. Оружие, с помощью которого удалось всего этого добиться, заключалось в нескольких ножах для разрезания картонных коробок и готовности пожертвовать своей жизнью. Никогда еще столь немощное меньшинство не причиняло столько боли такому могущественному большинству.
В свете этого опыта перед единственной сверхдержавой мира встает дилемма: как одолеть физически слабого неприятеля, которым руководят фанатичные побуждения? До тех пор, пока будут сохраняться источники таких побуждений, все попытки воспрепятствовать противнику и уничтожить его останутся тщетными. Ненависть поможет ему восполнить свои потери. Уничтожить врага можно, только уловив и признав те его мотивы и страсти, которые не подлежат точному определению, а происте-кают из общего для слабых участников противоборства стремления любой ценой разрушить объект их безудержного возмущения.
В этой войне - а терроризм в действительности есть беспощадная война слабых против сильных (оценка, которая не имеет ничего общего с признанием моральной легитимности террора), - слабые располагают одним важным психологическим преимуществом: им почти нечего терять, но приобрести, по их убеждению, они могут все. Они черпают силы в религиозном рвении или
66
фанатичном утопизме и выражают свои убеждения с пылом ожесточенности, продиктованной безнравственностью их ущемленного положения. Некоторые готовы принести себя в жертву, потому что их жизни, в их представлении, обретают смысл именно тогда, когда они вырываются за рамки своего жалкого существования, совершая самоубийственные акты ради уничтожения объекта своей ненависти. Отчаяние порождает неистовство и служит движущей силой террора.
Тем, кто занимает господствующие позиции, напротив, есть что терять: прежде всего то, что они ценят превыше всего, — собственное благополучие, и их силы подтачиваются страхом. Сильные держатся за свою жизнь и дорожат ее хорошим качеством. Как только среди тех, кто обладает привилегированным статусом, поселяется паника, она заставляет их преувеличивать реальный потенциал неведомого, но, в сущности, слабого врага, и по мере того, как"Последнему приписываются несуще-ствующие потенции, коллективное чувство безопасности, столь необходимое для комфортного существования общества, подвергается эрозии. Позволив же паническим настроениям подтолкнуть себя к неадекватным ответным мерам, господствующее сообщество само превращает себя в заложников своего немощного противника.
Слабые фанатики не могут изменить собственное положение, но в их власти делать жизнь стоящих выше себя все более незавидной. Сила слабости является политическим эквивалентом того, что военные стратеги окрестили асимметричными боевыми действиями. Фактически революция в военном деле, доводящая до максимума физическую силу того, кто главенствует в технологической сфере, компенсируется резким возрастанием социальной уязвимости, увеличивающим страх сильных перед слабыми.
Сила слабости открывает простор для эксплуатации четырех новых реальностей современной жизни. Во-первых, круг тех, кому доступны средства гигантской поражающей силы, уже не ограничивается мощными высокоорганизованными государствами. Как отмечалось в главе 1, способность нанести масштабный социальный
67
ущерб и в еще большей степени лишить покоя массы людей становится все более досягаемой даже для сравнительно небольших, но решительно настроенных группировок. Во-вторых, мобильность населения в планетарном масштабе, которой способствует не только наличие скоростных транспортных средств, но и нарастающая миграция, уничтожающая барьеры между некогда обособленными обществами, в сочетании с появлением всемирной коммуникационной инфраструктуры упрощает планирование и координацию для подпольных ячеек, которые в иных обстоятельствах действовали бы разрозненно. В-третьих, проницаемость демократических систем, облегчая проникновение и внедрение в открытые общества, делает чрезвычайно трудным выявление угроз и в конечном итоге ведет к повреждению самой социальной ткани демократии. В-четвертых, системная взаимозависимость современного общества образует благоприятную среду для развития цепных реакций. Даже если пострадает один из ключевых элементов системы, это вызовет эскалацию социального беспорядка и взрыв панических настроений.
Короче говоря, тактика «шока и трепета», провозглашенная стратегами революции в военном деле, получает противовес в виде парализующей паники, которую слабая сторона в состоянии без особых стараний посеять в рядах своего могущественного противника. Примером является колоссальная переоценка общественностью возможностей террористической сети «Аль-Каида», в которой видят прекрасно организованную, высоко дисциплинированную, способную проникать в любую точку планеты тайную армию террористов, владеющих новейшими технологиями и действующих под эффективным руководством единого центра командования и управления. Часто звучащие после И сентября упоминания о «50 тысячах хорошо подготовленных террористов» «Аль-Каиды» многих убедили в том, что Америка да и весь Запад буквально наводнены подпольными ячейками технически обученных боевиков, готовых нанести серию скоординированных опустошительных ударов и нарушить общественную жизнь. Периодическое вывешивание в Соединенных
68
Штатах цветных лент в качестве сигналов тревоги разной степени тоже внесло свою лепту в представления, многократно преувеличивающие мощь призрачной организации и наделяющие ее лидера Усаму бен Ладена зловещей способностью проникать всюду, куда он ни пожелает3.
Гораздо правильнее рассматривать «Аль-Каиду» в качестве аморфного объединения групп исламских фундаменталистов, чьи главные заговорщики нашли на время безопасное пристанище в Афганистане под покровительством примитивно фундаменталистского режима «Талибан». Продукт разрушения афганского общества Советским Союзом и внезапной взрывоподобной реакции на советское вторжение со стороны разных мусульманских народов, исламский фундаментализм позже обратил свою распаленную враждебность против Америки, которую фундаменталисты стали презирать за поддержку Израиля, за покровительство непопулярным режимам ближневосточного региона и более всего за осквернение священных исламских земель размещением там американских военных баз. «Аль-Каида» выступила с вдохновляющей на борьбу проповедью, разработала идеологическую платформу, организовала сбор финансовых средств для повсеместного формирования новых групп, наладила начальную полевую подготовку боевиков, а также взяла на себя функцию широкого стратегического планирования деятельности разнообразных террористических ответвлений, жаждущих нанести удар по «большому сатане»4.
В результате в разных точках мира была предпринята серия отдельных террористических нападений на американские объекты, среди которых самые дерзкие, впечатляющие и разрушительные пришлись, бесспорно, на 11 сентября. Однако масштаб одновременных и явно согласованных ударов по целям в Нью-Йорке и Вашингтоне не был типичным ни по грандиозности замысла, ни по неожиданным результатам (поскольку даже организаторы этих акций, по всей вероятности, не могли предвидеть полного обрушения башен Всемирного торгового центра). То, что за нападениями 11 сентября не последовал, пусть даже с большим перерывом, новый столь же
69
сокрушительный удар, например взрыв в центре какого-нибудь города «грязной бомбы», чего многие так опасаются, лишний раз напоминает об ограниченности физических и организационных возможностей «Аль-Каиды», еще больше ослабленных благодаря операции США против руководства и баз организации в Афганистане.
Тем не менее события 11 сентября показали, как один-единственный, но психологически ошеломляющий удар, нанесенный невидимым противником, может менять мировосприятие и даже поведение мировой сверхдержавы. Трудно представить, что Соединенные Штаты начали бы весной 2003 года войну против Ирака, если бы раньше, осенью 2001 года, Америке не довелось пережить психологический шок. Определение Америкой ее роли в мире изменилось не из-за вызова, брошенного могущественным соперником, а из-за действий нескольких неизвестных фанатиков-самоубийц, воодушевленных и поддержанных далекой, но радикально настроенной подпольной группой, не имеющей никаких атрибутов власти современного государства.
Нападение «Аль-Каиды» продемонстрировало еще один важный парадокс, обнаруживающий себя в силе слабости: слабые обретают силу, всячески упрощая образ объекта своей ненависти, в то время как сильные, поступая подобным образом, ослабевают. Демонизируя все, что вызывает у них презрение, слабые находят истовых последователей, проникнутых готовностью к самопожертвованию. Достаточно воскликнуть «большой сатана», чтобы все объяснить и внушить желание сражаться. С помощью этих слов пополняются ряды борцов и замышляются жестокие акции, в ходе которых насилие над невинными людьми само по себе наполняет пре-ступников ощущением триумфа. Победу определяет не столько результат, сколько действие как таковое.
В отличие от слабых, сильные не могут позволить себе роскошь упрощения. Упрощая причину своих страхов, они обрекают себя на немощь. Коль скоро у тех, кто силен, широкие интересы, коль скоро различные аспекты их положения взаимозависимы, а их представление о благополучной жизни носит и субъективно, и объективно
70
многогранный характер, им нельзя демонизировать брошенный слабым противником вызов или сводить его к одномерному явлению. Поступая таким образом, сильная сторона рискует сосредоточиться лишь на поверхностных составляющих вызова, упустив из виду его более сложные и имеющие исторические корни компоненты.
Все это имеет практическое отношение к сплетенным в единый клубок дилеммам глобального беспорядка, с которыми сегодня сталкивается Америка. Одной только власти и мощи мало, чтобы удержать гегемонию Америки, ибо ее враги исполнены фанатизма, меньше дорожат своими жизнями и готовы, не мучаясь угрызениями совести, воспользоваться американскими демократическими принципами в собственных целях. Принуждение плодит новых недругов, но едва ли имеет шанс помешать им проникнуть на американскую территорию через оставляемые демократией лазейки и нанести удар изнутри. Если Соединенные Пгтаты желают сохранить у себя дома уклад жизни и свободу, которым они столь привержены, им надо обеспечить легитимность своего господства за пределами Америки. Это означает не что иное, как подлинное сотрудничество с союзниками, а не только помощь просителям, и самое главное - настойчивые совместные усилия в постижении сложной природы сегодняшнего глобального беспорядка.
Слабые могут вести борьбу с «большим сатаной», потому что упрощенность их подхода помогает им компенсировать свою слабость. Сильным же непозволительно просто демонизировать врага, им надлежит противостоять противнику, поняв его во всей его сложности.
Беспокойный мир ислама
Безотлагательная проблема, которая встает в этой связи перед Америкой, заключается в неустойчивом состоянии ее отношений с миром ислама. Эти отношения отягощаются сильными эмоциями и немалой долей взаимного предубеждения. Террористические эксцессы и еще раньше революция в Иране с ее заведомо антиамериканской
71
направленностью привели к тому, что образ ислама в восприятии многих американцев является почти зеркальным отражением исламско-фундаменталистского представления об Америке как о «большом сатане».
Этот призрачный образ даже получил свое персональное воплощение. На телевизионных экранах в домах американцев в качестве олицетворения зла часто возникает Усама бен Ладен, в чьих внешности и одежде угадывается символическое указание на то, что ислам, арабы и терроризм органически неотделимы друг от друга5. Индустрия развлечений предлагает общественности в основном стереотипные версии исламского, и прежде всего арабского, «следа» в делах, связанных с террором. Еще в 1995 году, когда произошел террористический взрыв в Оклахома-Сити, главными подозреваемыми в глазах многих оказались американцы арабского происхождения. Прозрачные намеки средств массовой информации на виновность мусульман стали причиной примерно 200 безобразных инцидентов, прежде чем был установлен настоящий преступник.
Появление тенденции рассматривать последствия волнений в исламском мире для безопасности Америки в алармистском ключе и смешивать разнородные политические проблемы под маской упрощенных формулировок было почти неизбежным. Поэтому Соединенным Штатам становится все труднее проводить последовательную долгосрочную политику, которая опиралась бы на вдумчивую и беспристрастную оценку современного состояния доктринальных и культурных амбиций ислам-ского мира, а также действительной угрозы, которую они представляют для глобальной безопасности. Между тем, не проведя такого дифференцированного анализа, Америка не сможет регулировать поведение сложносоставных и разнородных сил, действующих в исламских регионах, а также эффективно противостоять намеренному разжиганию религиозной неприязни к Соединенным Штатам среди внушительной и политически все более активной части населения земного шара.
Дар аль-Ислам - «Обитель ислама» - представляет собой достаточно сложное явление. Его постоянные
72
атрибуты - разнообразие условий бытия, политическая хрупкость и взрывоопасность. Географически исламский мир можно приблизительно обозначить линией, которая ведет вдоль побережья Индийского океана от Индонезии к Персидскому заливу, затем поворачивает вниз к Танзании, следует через Африку по центральной части Судана до Нигерии и вдоль Атлантического побережья к берегам Средиземного моря, затем пересекает это море до пролива Босфор и продолжается до северной границы Казахстана, поворачивая здесь в южном направлении, чтобы охватить Западный Китай и части Индии, прежде чем вернуться к исходной точке, обогнув Борнео. В пределах очерченного этой линией полумесяца проживает большинство мусульман мира - около 1,2 миллиарда человек, приблизительно столько же, сколько насчитывает все население Китая. Из этого количества примерно 820 миллионов человек находится в Азии и 315 миллионов - в Африке, около 300 миллионов сосредоточено в геополитически неустойчивой зоне Леванта, Персидского залива и Центральной Азии. В противоположность тиражируемому американскими средствами массовой информации пародийному образу мусульман, отождествляемых с арабами-семитами, наибольшая их часть в действительности обнаруживается в Южной и Юго-Восточной Азии: в Индонезии, Малайзии, Бангладеш, Пакистане и преимущественно индуистской Индии. Другие крупные массивы мусульманского населения с четко выраженной этнической принадлежностью включают иранских персов, турок (этнические турки проживают также в Азербайджане и нескольких центральноазиатских странах), а также египтян и нигерийцев.
По последним подсчетам, в 32 государствах - членах ООН мусульмане составляют не менее 86% населения, еще в 9 - от 66 до 85%, что в сумме дает 41 страну, где доминируют мусульмане. Ни одна из них не фигурирует в ежегодном издании организации «Фридом хаус» «Сво-бода в мире» среди «подлинно свободных» стран, то есть тех, где уважают и политические права, и гражданские свободы. Восемь стран квалифицированы как «отчасти свободные», все остальные считаются «несвободными»;
73
из числа последних 7 принадлежат к 11 наиболее «репрессивным» государствам. Кроме того, в 19 государствах мусульмане либо составляют немногим более половины населения, либо образуют крупные меньшинства (не менее 16% жителей), как в Индии, где, по приблизительным оценкам, проживают 120—140 миллионов мусульман. До 35 миллионов мусульман проживает в Китае, где-то около 20 миллионов - в России, примерно 11 миллионов - в Западной и Юго-Восточной Европе, от 5 до 8 миллионов - в Северной Америке и около 2 миллионов -в Латинской Америке.
Благодаря высокой рождаемости и обращению в мусульманство представителей иных конфессий исламский мир в настоящее время является самым быстрорастущим религиозным сообществом мира. В последние годы Ближний Восток обогнал все остальные регионы по темпам роста населения, которые составили в среднем 2,7% в год по сравнению с 1,6% в остальной части Азии и 1,7% в Латинской Америке. Сходное положение наблюдается в мусульманских государствах, образующих пояс вдоль южных рубежей России; их население, насчитыва-ющее сейчас около 295 миллионов человек, к 2025 году, вероятно, достигнет как минимум 450 миллионов. Существенную часть жителей мусульманских государств уже составляет молодежь, и ее доля будет увеличиваться. От того, насколько успешно эти молодые люди интегри-руются в экономическую систему и какими путями произойдет их социализация, в значительной степени будут зависеть их политическая ориентация и поведение.
Почти каждое государство с преимущественно мусульманским населением, независимо от того, провозглашает ли оно себя исламским или нет, сталкивается с теми или иными формами религиозного вызова, которые часто сопровождаются требованием ввести шариат (строгий исламский кодекс поведения). Даже такие официально светские государства, как Египет, Алжир и Индонезия, не избежали потрясений на почве религиозно окрашенного брожения в обществе. Чтобы подавить движение «Братьев-мусульман» в Египте, потребовались годы борьбы, в ходе которой казни главарей организации чередовались
74
с драматическими убийствами первых лиц государства, таких как президент Анвар ас-Садат. В Алжире исламские активисты, чьи надежды на создание исламской республики путем победы на выборах были сорваны правительственным указом, развязали кровопролитную партизанскую войну против светского военного режима. В Индонезии две крупные конкурирующие религиозные партии располагают, по некоторым оценкам, поддержкой 70 миллионов верных сторонников, многие из которых получили образование в школах с религиозным уклоном (что часто подразумевает обучение на арабском языке), открытых этими партиями по всей стране.
Вследствие хрупкости светских политических институтов, слабости гражданского общества и удушения творческой мысли значительная часть исламского мира переживает заметный социальный застой6. Отчасти это положение является наследием недавней деколонизации, которая не оставилаТТосле себя жизнеспособных конституционных структур; отчасти - результатом постоянных трудностей, вызываемых необходимостью соотносить политику с религией в условиях, когда политическое сознание масс находится под сильным религиозным воздействием. Отчасти это также продукт возрастающих, но не находящих удовлетворения социально-экономических запросов и в какой-то мере - конечное последствие конкретных региональных или даже глобальных полити-ческих конфликтов. Однако степень тяжести этой проблемы в отдельных странах неодинакова, и, следовательно, любые поспешные суждения обобщающего или детерминистского характера о политическом будущем всего исламского мира необоснованны.
К тому же, даже если главным катализатором политического брожения является, судя по всему, религия, такие нерелигиозные факторы, как коррупция и неравенство в распределении материальных благ, также вносят немалую лепту в сохранение политической нестабильности. Несколько мусульманских стран страдают от крайней нищеты. В Афганистане ВНП не достигает и 200 долларов на душу населения, в Пакистане - колеблется вокруг 500 долларов, в то время как в близлежащем Кувейте этот
75
показатель превышает 20 тыс. долларов. Разрыв в уровне жизни еще более разителен внутри обществ, а в некоторых странах правящая элита без зазрения совести предается пороку обогащения (и часто, скрывая это, купается в роскоши), несмотря на социальную неустроенность подавляющего большинства населения.
Более того, бросающаяся в глаза практика сколачивания личных состояний правителями ряда мусульманских государств - самые вопиющие примеры являют Саудовская Аравия, Пакистан и Индонезия — привела к тому, что осуществление функций политической власти стало полностью отождествляться с доступом к богатству - поведение, не вполне соответствующее строгим исламским канонам. Подобные впечатляющие случаи ненасытного стяжательства в сочетании с повсеместной слабостью гражданского общества и действиями раздутых и неэффективных бюрократических аппаратов, напоминающих социальных паразитов, которые препятствуют динамичному развитию экономики и увековечивают массовую нищету, неизбежно порождают широкое возмущение и усиливают притягательность исламистского популизма. Строгое соблюдение законов шариата, внушают проповедники народу, навсегда покончит с лицемерием элиты.
Коррупция, надо признать, является характерной чертой большинства развивающихся стран, и особенно государств с так называемой «нефтяной экономикой». В этом отношении Нигерия (которая в составленном «Трансперенси Интернэшнл» Индексе восприятия кор-рупции за 2001 год заняла по честности чиновничества 90-ю позицию среди 91 страны), Индонезия (88-е место) и Пакистан (79-е место) попадают в одну категорию с такими немусульманскими странами, как Россия (делит с Пакистаном 79-е место), Индия (71-е место) и некоторые наркогосударства Латинской Америки.
В любом случае не приходится сомневаться, что большинству мусульманских государств предстоит и в дальнейшем оставаться слабыми и неэффективными, часто испытывать политические потрясения и с обидой смотреть на Запад, но более всего их внимание будет поглощено внутренними проблемами или распрями с соседями.
76
Положение дел в мусульманском мире будет служить источником угроз международной безопасности, периодически порождать вспышки терроризма и создавать атмосферу повсеместной напряженности. И поскольку слабости сопутствуют социальные бедствия, яростный антиамериканизм будет здесь, скорее всего, не только следствием враждебности на общей религиозной почве, но и в не меньшей мере побочным продуктом либо недовольства в конкретных странах, либо региональных конфликтов.
Наиболее очевидным примером такого политического недовольства является возмущение, которое вызывает у арабов поддержка Израиля Соединенными Штатами7. Негодование по этому поводу постепенно охватило и мусульман неарабского происхождения в Иране и Пакистане. А в последнее время у афганцев и мусульманских народов Центральной Азии возникли подозрения, что Америка поощряет "попытки России ограничить распространение ислама среди своих новых южных соседей. Все это способствует формированию у мусульман транснационального политического самосознания, отличающегося как откровенным, так и подсознательным антиамериканизмом.
С точки зрения международной безопасности кардинальный вопрос, от которого зависит будущее, состоит в том, какое политическое направление примет охватившее «Обитель ислама» брожение. Является ли нынешняя волна религиозного фундаментализма предвестницей будущего господства этой философии? Или верх одержит радикализм под маской ислама? Действительно ли мусульманские общества не способны ввиду своих религиозных традиций и учений трансформироваться в демократические политические системы? Существует ли фундаментальная несовместимость между исламом и современностью, притом что смысл этого понятия определяется главным образом современным (оказавшимся привлекательным для всего мира) опытом Америки, Европы и Дальнего Востока, в развитии которых религиозные начала играют все меньшую роль? По мере рассмотрения этих вопросов сложность проблемы становится все явственнее.
77
В течение двух последних десятилетий - с момента захвата теократией власти в Иране - внимание Запада было в значительной мере приковано к исламскому фундаментализму. В условиях, когда в террористической деятельности светской Организации освобождения Палестины наметился спад, а к терроризму начали все чаще обращаться либо поддерживаемые Ираном шиитские организации, либо их суннитские двойники, получающие помощь от ваххабитов (символом которых стала знаменитая фигура Усамы бен Ладена), в западных средствах массовой информации сложилась традиция выделять именно фундаментализм в качестве силы, получающей все более широкое распространение и вес в исламском мире. Подспудное брожение даже в самых стабильных мусульманских странах часто представлялось как предзнаменование перехода власти в руки фундаменталистов.
Однако в действительности до оккупации Соединенными Штатами Ирака в 2003 году, в результате которой шиитские теократические устремления получили мощный импульс, феномен фундаментализма находился, скорее, в стадии заката. Даже в Иране громче зазвучал голос умеренных представителей теократического режима, которые подвергли критике жесткий догматизм и «социальную цензуру» имамов. Через 20 лет после фундаменталистской революции доминирующие позиции в общественной дискуссии в этой стране все больше захватывают политические и теологические реформаторы. Хотя общий контекст, в котором разворачивается полемика о будущем Ирана, по-прежнему определяется свойственным теократии соединением политики и теологии, идейное состязание постепенно смещается в направлении сужения сферы религии и расширения рамок свободного выбора. На протяжении 1999 и 2000 годов общественная жизнь Ирана протекала под знаком громких публичных судебных процессов над несколькими видными духовными лицами, которые, принимая деятельное участие в политических спорах, открыто выступали за ограничение религиозного контроля над политической жизнью, призывая, в частности, признать гражданское право
78
на критику теократии. Их взгляды пробудили широкое сочувствие в кругах иранской интеллигенции.
Пока не ясно, какова будет дальнейшая эволюция Ирана, но дни фундаменталистской теократии в этой стране сочтены. Она уже вступила в «фазу термидора». А без Ирана фундаментализм в других обществах лишится оплота, которую представлял для него этот государственный режим. Фундаменталистские движения могут создавать серьезные осложнения (как в Пакистане) и вносить вклад в обострение внутренних конфликтов (как в Судане), они могут быть причастными к отдельным террористическим акциям за рубежом (как в Индонезии) или становиться очагами сопротивления иностранной оккупации (как в Ливане и затем в Ираке). Однако им недостает внутреннего потенциала и исторической значимости, без которых этим движениям не удастся надолго сохранить политическую привлекательность в глазах сотен миллионов молодых мусульман, начинающих проявлять интерес к политике.
Исламский фундаментализм по своей сути реакционен - и в этом источник как его кратковременной популярности, так и его долговременной слабости. Его позиции наиболее сильны в самых изолированных и отсталых уголках мусульманского мира, будь то районы разрушенного советскими войсками Афганистана или цитадели ваххабизма в Саудовской Аравии. Однако молодое поколение мусульман, как бы ни воодушевляли его горькие обиды на внешних врагов или гнев против лицемерия собственных правителей, отнюдь не безразлично к соблазнам телевидения и кино. Идея разрыва с современным миром имеет шанс привлечь лишь фанатичное меньшинство. Подобный долгосрочный выбор не пригоден для всех тех, кто вовсе не склонен отказываться от преимуществ современной жизни. Большинство людей хотят перемен, но таких, которые отвечали бы и их собственным чаяниям.
Правда, исламскому фундаментализму удается разжигать антизападную ксенофобию, которая и составляет основной источник его политической жизнеспособности. Но стоит отметить, что за пределами шиитского Ирана
79
и оккупированного Израилем Южного Ливана с их весьма специфическими условиями только опустошенный советской интервенцией Афганистан и часть Судана оказались в руках крайне реакционных и радикально антизападных фундаменталистских сил. Если Соединенные Штаты не будут соблюдать осторожность, то же может случиться и в некоторых районах Ирака. Попытки же фундаменталистов взять власть в таких светских мусульманских государствах, как Египет, Алжир и Индонезия, были в основном пресечены; да и более консервативные режимы, якобы избравшие религиозно-исламский путь самоопределения, например правительство Марокко или придерживающиеся более догматичной традиционной ориентации власти Саудовской Аравии, оказались в состоянии противостоять росту политического влияния религиозного фундаментализма.
Более долгосрочный политический вызов, прежде всего в мусульманских странах с преобладанием суннитского населения, может исходить от популистских движений, которые исповедуют «исламизм»8 в качестве всеобъемлющей политической идеологии, не преследуя цель установления теократии как таковой. Возглавляемые обычно представителями светской интеллигенции, эти движения отличаются наступательным популизмом с религиозным оттенком. Исламисты нередко открыто критикуют религиозный фундаментализм, считая его реакционным и в конечном итоге обреченным на поражение, они стремятся предложить свой, основанный на мусульманских ценностях путь решения современных социальных и политических дилемм, которые, по их мнению, почти полностью игнорируются фундамен-талистами-теократами. Неудивительно, что дело популистов, у которых интенсивность религиозных чувств дополняется социально-политической доктриной, находит, похоже, больший отклик в мятущихся душах молодого поколения.
Почти в каждой мусульманской стране имеется современная, нередко получившая западное образование интеллигенция, в среде которой неустанно обсуждается проблема соотношения между исламом, демократией
80
и современностью. Во многих случаях эти споры, изобилующие ссылками на исламское учение, носят неразвитый и политически противоречивый характер. Политическая риторика исламистов нередко имеет привкус давно вынашиваемой обиды на Запад, которому ставится в вину его господство. Более ориентированные на Запад круги мусульманской интеллигенции в большинстве своем с особой подозрительностью относятся к таким понятиям, как «столкновение цивилизаций». В их представлении подобные категории выдают присущее Европе, Америке и Израилю ощущение собственного превосходства. Не стоит забывать, что за время, прошедшее с тех пор, как большая часть исламского мира освободилась от колониального гнета, успели вырасти лишь два поколения. Память о колониальном прошлом неизбежно накладывает отпечаток на современные дискуссии, придавая им эмоциональный накал.
Следуя веяниям~"времени, исламистские идеологи часто упоминают о «демократии», впрочем, ровно настолько часто, насколько это подобает плебисцитарному по своей сути популизму, руководствующемуся рели-гиозными принципами. Стоящие перед мусульманскими странами экономические проблемы, острота которых усугубляется быстрым ростом населения, также не находят достойного места в их политических рассуждениях. Правда, в последнее время после очевидного провала этатистской экономической системы некоторые теоретики исламизма, которые прежде по религиозным соображениям в целом отдавали предпочтение национализации экономики, были вынуждены признать, что некоторая степень экономической свободы, опирающейся на частную собственность и рыночные механизмы, является непременным условием экономического роста.
Соотношение между политической свободой и религией еще сложнее. Концепция западной светской демократии вызывает особое беспокойство исламистов, ибо для многих из них она предполагает, по существу, атеистическое общество. Процессы секуляризации Запада означают в их представлении отказ от признания высшего авторитета религии. Превалирующая в западных странах
81
тенденция считать неэтичным и аморальным лишь то, что признается незаконным, полагают исламисты, лишает Запад способности выносить моральные суждения. Таким образом, их приверженность шариату усиливается убежденностью в том, что отделение церкви от государства равнозначно уничтожению религиозной сферы светскими началами. В итоге исламистам чрезвычайно трудно установить, где надлежит провести черту между гражданской свободой и религиозным содержанием в исламском государстве. На эту тему исламисты ведут напряженный диалог, который, впрочем, так и не помог им прийти к какому-либо заключению9.
Религиозно мотивированный социальный радикализм исламистских политических движений в чем-то напоминает ранние этапы деятельности массовых популистских партий левого и правого толка, в изобилии возникших полтора века тому назад по всей Европе в качестве реакции на начавшуюся промышленную революцию и сопутствовавшую ей социальную несправедливость. Под влиянием негативных социальных тенденций зародилась, в частности, идея отвести центральную роль в экономической жизни общества государству, чтобы оно гарантировало более справедливое социальное устройство. Звучало и другое, сходное утверждение: даже современное общество нуждается в системе религиозных ценностей, внедрять которую надлежит государству. Но в Европе нередко болезненные дилеммы отношений между церковью и государством, стоявшие перед христианско-демократическими партиями, решались легче, потому что и общество, и государство постепенно подчинялись здесь верховенству религиозно нейтрального закона. Во взглядах же исламистов, предполагающих, что построенное на исламских ценностях государство по своей природе будет более справедливым, а послушное законам шариата общество — морально более чистым, политический посыл подкрепляется гораздо более сильным религиозным пылом.
Ввиду потенциальной привлекательности таких идей для широких масс радикальный исламистский популизм создает нешуточную проблему и для консервативных
82
формально религиозных режимов типа правительства Саудовской Аравии, и для более светских (чаще всего опирающихся на армию) режимов таких государств, как Алжир, Египет и Индонезия. В несколько меньшей степени и не столь непосредственно это касается Турции. Но возможно, исламизм есть нечто большее, нежели просто удачливый соперник исламского фундаментализма. Это движение может оказаться симптомом того, что некогда полная жизни, но дремлющая в последние столетия цивилизация начинает обретать новое дыхание.
Склонность Запада, и в первую очередь Америки, концентрировать внимание на крайностях и реакционных проявлениях исламского фундаментализма, прежде всего в Иране и Афганистане при талибах, отражает широко распространенное незнание тех интенсивных и впечатля-ющих интеллектуальным размахом дискуссий, которые ведет неравнодушная"^ политике мусульманская интеллигенция. Эти споры вовсе не укладываются в стереотипное представление об исламе как о застывшем средневековом учении, имманентно враждебном современности и не способном к восприятию демократии.
Тем не менее дебаты в исламском мире не всегда протекают в форме мирного диалога. Не только исламскому фундаментализму, но и исламистскому популизму свойственны экстремистские проявления, от традиционного насилия с целью захвата власти до терроризма. В значительной мере этот экстремизм имеет внутреннюю направленность, сказываясь в периодических кровопролитиях в отдельных мусульманских государствах. Отсутствие демократических традиций в большинстве исламских стран благоприятствовало расцвету там всевозможных тайных обществ и движений, которые занялись организацией убийств своих соперников. В последние десятилетия расширение мусульманского присутствия в Западной Европе сопровождалось «экспортом» терроризма, в частности, во Францию, Соединенное Королевство, Германию и Испанию.
И все-таки в некоторых мусульманских странах, к числу которых принадлежат Индонезия, Бахрейн, Тунис,
83
Марокко и даже фундаменталистский Иран, не говоря уже о Турции, произошли мирные политические перемены, а это свидетельствует, что даже беспокойные мусульманские массы могут мало-помалу проникаться более умеренной политической культурой. В этом неустойчивом контексте исламистский популизм и исламский фундаментализм следует рассматривать в качестве диалектически взаимосвязанных явлений, отражающих брожение умов внутри мусульманского мира. Исламский фундаментализм («теза») является несовременной по существу, но все же постколониальной формой ислама, которая возникла как реакция протеста против господства светского Запада; исламистский популизм («антитеза») представляет собой попытку преодолеть наследие западного господства путем приспособления некоторых привнесенных им современных элементов, которые при этом получают догматическую исламскую интерпретацию и часто демагогически используются в качестве символов противопоставления Западу.
«Синтез» еще предстоит. Вероятнее всего, он воплотится во множестве форм, и первоначально лишь малая их доля, если таковые вообще найдутся, имеют шанс оказаться подлинно демократическими. Тем не менее многообразный мир ислама отнюдь не защищен от влияния глобальных коммуникаций и последствий массового образования. Пусть постепенно и порой отнюдь не безболезненно, но мусульманские страны, одна за другой, по-видимому, все же пройдут свой собственный путь адаптации исламских заповедей к политике более современного типа, предполагающей вовлечение широких общественных слоев в политический процесс.
Адаптация будет совершаться различными способами, потому что, в отличие от марксизма, исламизм не является всесторонней идеологией, содержащей ориентиры и руководство к действию во всех сферах обще-ственного бытия. О пробелах исламистов в экономике уже говорилось. Их желание воспользоваться современными технологическими достижениями в интересах наращивания национальной мощи неминуемо повлечет за собой незапланированные результаты. Даже фальшивая
84
риторика в духе демократии будет прокладывать дорогу для легитимации со временем гражданских прав и их отделения от религиозной сферы. Следовательно, будут постепенно раздвигаться рамки светского измерения жизни, а исламистский популизм будет выступать движущей силой общественно-политических перемен, даже если содержание этих изменений в конечном счете определят иные факторы.
Процесс, разумеется, не будет равномерным. Временами исламистский популизм не избежит фанатичного экстремизма, особенно если масло в огонь подольют вполне конкретные обиды и претензии на этнической либо национальной почве. Тем не менее с теологической точки зрения нет оснований считать ислам более враждебным демократии, чем христианство, иудаизм или буддизм. Исповедующим эти религии обществам доводилось сталкиваться с собственными версиями фундаменталистского сектантства^ но во всех случаях возобладала тенденция к становлению политического плюрализма посредством постепенного согласования между светским и религиозным началами.
Таким образом, Соединенным Штатам следует поостеречься создавать впечатление, что они считают ислам неспособным, ввиду его якобы принципиально иной культурной природы, пройти те же этапы политического развития, что и христианский и буддистский миры. Шестьдесят лет тому назад было отнюдь не очевидно, что Германия и Япония станут сегодня оплотами демократии. В том, что демократия утвердится в Южной Корее и на Тайване, уверенности не было еще в начале 1980-х годов. А то, что индонезийцы сумеют мирным путем сместить двух своих президентов, виновных в должностных пре-ступлениях, казалось маловероятным всего пять лет назад. И совсем недавно было абсолютно невозможно представить, что в Иране состоятся относительно свободные выборы. Америка нуждается сейчас в политически тонком экуменизме, который позволил бы не только преодолеть антизападные настроения во многих мусульманских странах, но и избавиться от свойственных американскому общественному мнению стереотипов, мешающих США
85
проводить гибкую политику обеспечения национальной безопасности.
В конечном счете интересы национальной безопасности Америки требуют, чтобы последователи мусульманства начали рассматривать себя как такую же часть формирующегося глобального сообщества, что и ныне процветающие демократические страны планеты с другими религиозными традициями. Не менее важно, чтобы в глазах политически активных элементов исламского мира Соединенные Штаты не выглядели фундаментальным препятствием на пути к возрождению исламской цивилизации, главным покровителем социально отсталых и поглощенных собственными экономическими интересами элит или пособником других держав, которые пытаются увековечить либо восстановить полуколони-альный статус тех или иных мусульманских народов. Но еще важнее добиться того, чтобы усилиями умеренных мусульманских течений исламские экстремисты оказались в изоляции. Построение более безопасного мира просто не достижимо без конструктивного участия 1 миллиарда 200 миллионов проживающих на планете мусульман. Лишь проводя тщательно дифференцированную политику, учитывающую многообразные реальности мусульманских обществ, Соединенные Штаты могут приблизиться к осуществлению этой пусть все еще далекой, но желанной цели.
Зыбучие пески гегемонии
В предстоящие несколько десятилетий самым нестабильным и опасным регионом мира, взрывного потенциала которого достаточно, чтобы ввергнуть планету в состояние хаоса, будут новые Мировые Балканы. Именно здесь Америка может незаметно оказаться втянутой в столкновение с исламским миром, именно здесь несовпадение ее курса с политикой Европы рискует расколоть даже Атлантический союз. При совпадении же двух этих перспектив под вопрос может быть поставлена сама мировая гегемония Америки.
86
Вот почему принципиально важно признать: процессы брожения в мусульманском мире должны рассматриваться прежде всего в региональном, а не глобальном контексте и, скорее, через геополитическую, чем теологическую призму. Мир ислама разобщен как политически, так и религиозно. Он лишен политической стабильности и слаб в военном отношении и, по-видимому, останется таковым в течение еще некоторого времени. Неприязнь к Соединенным Штатам, поголовно охватившая население ряда мусульманских стран, порождена не столько общей религиозной предвзятостью, сколько конкретными политическими претензиями: иранские националисты, к примеру, возмущены покровительством, которое США оказывали шаху, предубеждения арабов объясняются американской поддержкой Израиля, а пакистанцам кажется, что Соединенные Штаты отдают предпочтение Индии.
Сложность вызова^ с которым сегодня сталкивается Америка, затмевает проблемы, вставшие перед ней полвека назад в Западной Европе. В то время стратегически решающая фронтовая линия, разделившая Европу по Эльбе, являлась источником максимальной опасности, ибо в любой день вероятная стычка в Берлине могла спровоцировать ядерную войну с Советским Союзом. Тем не менее Соединенные Штаты признали масштаб поставленных на карту интересов и взяли на себя обязательства по обороне, умиротворению, реконструкции и возрождению жизнеспособного европейского сообщества. Поступая таким образом, Америка приобрела естественных союзников, разделяющих ее собственные ценности. По окончании «холодной войны» Соединенные Штаты возглавили процесс преобразования НАТО из оборонительного альянса во все более широкий союз безопасности, заполучив при этом нового горячего сторонника в лице Польши, а также поддержали включение новых членов в состав Европейского союза (ЕС).
В течение срока жизни по крайней мере одного поколения важнейшая задача Соединенных Штатов в деле укрепления глобальной безопасности будет состоять в умиротворении и затем реорганизации на началах
87
сотрудничества региона, представляющего собой главную в мире зону политической несправедливости, социальных лишений, высокой плотности населения и, к тому же, обладающего громадным потенциалом насилия. Здесь же сосредоточена большая часть мировых залежей нефти и природного газа. В 2002 году на обозначаемый понятием «Мировые Балканы» ареал приходилось 68% разведанных мировых запасов нефти и 41% - природного газа; его доля в мировой добыче нефти составляла 32%, газа - 15%. Ожидается, что в 2020 году на этой территории (вместе с Россией) будет добываться примерно 49 млн. баррелей нефти ежедневно, то есть 45% от общего объема мирового производства (107,8 миллиона баррелей в день). Потребителями же 60% добываемой в мире нефти, согласно прогнозам, будут являться три ключевых региона - Европа, Соединенные Штаты и Дальний Восток (16, 25 и 19% соответственно).
Сочетание нефтяного фактора и неустойчивости не оставляет Соединенным Штатам выбора. Америке брошен вызов, требующий выдержки и бесстрашия: она должна помочь сохранить некий уровень стабильности в далеких от устойчивости государствах, чьи народы все больше подвержены политическим волнениям, все меньше склонны к социальной пассивности и исполнены религиозным пылом. Ей надлежит предпринять еще более титаническое начинание, нежели то, что было осуществлено ею свыше полувека тому назад в Европе, ибо на этот раз американцам предстоит действовать на территории культурно чуждого, политически неспокойного и этнически смешанного мира.
Прежде этот отдаленный регион был предоставлен собственной судьбе. До середины прошлого столетия преобладающая его часть находилась под властью имперских и колониальных держав. Сегодня же игнорировать проблемы этой территории и недооценивать их потен-циальную способность вызвать мировой разлом было бы равнозначно объявлению об открытии там «сезона» нарастающего насилия, распространения по всему региону террористической заразы и состязания в приобретении оружия массового поражения.
Итак, перед Соединенными Штатами стоит монументальная по масштабам и сложности задача. С кем и каким образом надлежит взаимодействовать Америке, чтобы помочь стабилизировать эту зону, утвердить там мир и в конечном счете переустроить ее на принципах сотрудничества - ответы на основополагающие вопросы подобного рода далеко не самоочевидны. Опробованные в Европе рецепты, наподобие «плана Маршалла» или НАТО, успеху которых немало способствовали глубокие культурно-политические узы трансатлантической солидарности, не вполне пригодны для разнородного в культурном отношении региона, все еще раздираемого историческими распрями. Национализм пока находится здесь на более ранней и эмоциональной стадии развития, чем это было в уставшей от ратных трудов Европе (истощенной двумя грандиозными междоусобными войнами, разразившимися в течение всего лишь трех десятилетий). Особый накал националистическим чувствам придают и религиозные страсти, напоминающие 40-летнюю войну между европейскими католиками и протестантами почти 400-летней давности.
К тому же, у Америки нет естественных, связанных с ней исторически и культурно союзников в этой части мира, в отличие от Европы, где таковые нашлись в лице Великобритании, Франции, Германии и даже, с недавних пор, Польши. В сущности, Америку ожидает плавание в неведомых водах без надежных навигационных карт, плавание, в ходе которого ей придется самой прокладывать курс, внося разнообразные поправки, но не позволяя ни одной региональной державе диктовать себе направление движения и выбор приоритетов. Разумеется, в регионе есть несколько государств, которых нередко называют потенциальными ключевыми партнерами Америки в переустройстве Мировых Балкан: Турция, Израиль, Индия и примыкающая к данной зоне Россия. Но, к со-жалению, у всех этих стран имеются либо серьезные изъяны, подрывающие их способность содействовать региональной стабильности, либо собственные цели, вступающие в противоречие с более широкими американскими интересами в регионе.
89
Турция является союзником Америки вот уже на протяжении полувека. Доверие и признательность Соединенных Штатов она заслужила еще своим непосредственным участием в корейской войне. Эта страна показала себя прочным и надежным южным форпостом НАТО. После крушения Советского Союза Турция взялась активно поддерживать Грузию и Азербайджан в их стремлении упрочить новоприобретенную независимость. К тому же, она стала настойчиво рекламировать собственную модель политического развития и социальной модернизации в качестве подходящего эталона для центральноазиат-ских государств, чье население в большинстве своем принадлежит к ареалу тюркских культурно-лингвистических традиций. В этом смысле заметная стратегическая роль Турции удачно дополняет политику Америки, направленную на укрепление недавно обретенной независимости постсоветских государств региона.
Однако два немаловажных негативных обстоятельства, имеющих отношение к внутренним проблемам Турции, ограничивают ее роль в регионе. Первое касается все еще неясных перспектив наследия Ататюрка: удастся ли Турции трансформироваться в светское европейское государство вопреки тому, что подавляющее большинство ее населения исповедует мусульманство? Именно это стало ее целью с того самого момента, как в начале 1920-х годов Ататюрк приступил к претворению в жизнь своих реформ. С тех пор Турция добилась выдающихся успехов, но и по сей день ее грядущее вступление в Европейский союз (которого она упорно добивается) остается под вопросом. Если перед Турцией окончательно захлопнутся двери ЕС, нельзя будет исключить возрождения в этой стране исламских религиозно-политических традиций и, как следствие, радикальной (и, вероятно, сопряженной с внутренними потрясениями) смены ее международного курса. Недооценивать эту вероятность не стоит.
Европейцы нехотя одобрили идею присоединения Турции к Европейскому союзу, в основном ради того, чтобы пе допустить серьезного регресса в политическом развитии этой страны. Европейские лидеры признают, что преобразование Турции из государства, руководствующегося
90
мечтой Ататюрка об обществе европейского типа, в исламскую теократию неблагоприятно повлияло бы на безопасность Европы. В противовес данному соображению многие европейцы убеждены, что строительство Европы должно зиждиться на ее общем христианском наследии. Поэтому Европейский союз, вероятно, постарается как можно дольше оттягивать момент четкого обязательства открыть двери для Турции. Но такая перспектива, в свою очередь, повлечет недовольство Турции, увеличив риск ее превращения в недружественное исламское государство со всеми вытекающими отсюда потенциально губительными последствиями для Юго-Восточной Европы10.
Второе обстоятельство, связывающее Турции руки и лимитирующее ее роль, заключается в проблеме Курдистана. Значительную долю более чем 70-миллионного населения Турции составляют курды. Их фактическая численность, как и~сама национальная принадлежность турецких курдов, служит предметом споров. Согласно официальной точке зрения турецких властей, в Турции проживают не более 10 миллионов курдов, и все они являются, по существу, турками. По словам же курдских националистов, курдское население Турции достигает 20 миллионов человек и мечтает жить в независимом Курдистане, который объединил бы всех курдов (насчитывающих, как утверждается, от 25 до 35 миллионов человек), пребывающих в настоящее время под турецким, сирийским, иракским и иранским господством. Каково бы ни было реальное положение вещей, курдская этническая проблема и потенциальная вероятность возвращения на религиозно-исламскую стезю во многом делают Турцию, независимо от ее конструктивной роли в качестве модели регионального масштаба, одним из источников фундаментальных дилемм региона.
Другим, казалось бы, очевидным кандидатом на роль привилегированного союзника США в регионе является Израиль. Будучи демократической и культурно родственной Америке страной, Израиль автоматически пользуется ее расположением, не говоря уже о внушительной политической и финансовой поддержке со стороны
91
американской еврейской общины. Став в момент своего создания убежищем для жертв холокоста, изральское государство с тех пор вызывает сочувствие у американцев. Когда Израиль оказался объектом враждебности арабов, Америка тут же отдала предпочтение жертве несправедливости. Начиная приблизительно с середины 1960-х годов Израиль находится под особым покровительством Америки, получая от нее беспрецедентную финансовую помощь (80 млрд. долларов за период после 1974 г.). США предоставили ему защиту, действуя практически в одиночку, вопреки неодобрению и санкциям ООН. При возникновении серьезного регионального кризиса Израиль в качестве ведущей военной державы Ближнего Востока в состоянии не только исполнять функцию американской военной базы, но и внести весомый вклад в любые военные действия, которые могли бы потребоваться от Соединенных Штатов.
Между тем американские и израильские интересы в регионе совпадают не полностью. У Америки имеются крупные стратегические и экономические интересы на Ближнем Востоке, продиктованные наличием здесь колоссальных энергетических ресурсов. Америка не только извлекает экономические выгоды из относительно низких цен на ближневосточную нефть. Ее роль в обеспечении региональной безопасности дает ей косвенные, но в политическом смысле решающие рычаги влияния на экономику европейских и азиатских стран, которая также зависит от экспорта энергоносителей из этого региона. Следовательно, национальным интересам США отвечают хорошие отношения с Саудовской Аравией и Объединенными Арабскими Эмиратами, подразумевающие, что эти государства и в дальнейшем будут полагаться в вопросах безопасности на Америку. С позиций Израиля, однако, обусловленные данными соображениями американо-арабские связи являются неблагоприятным обстоятельством: они не только ставят предел поддержке, которую Соединенные Штаты готовы оказывать Израилю в территориальных вопросах, но и делают Америку более восприимчивой к недовольству арабов израильской политикой.
92
Среди причин этого недовольства первое место занимает палестинский вопрос. То, что проблема окончательного статуса палестинского народа остается неурегулированной на протяжении более чем 35 лет после оккупации Израилем сектора Газа и Западного берега, вне зависимости от того, кто на самом деле несет за это ответственность, усиливает и оправдывает в глазах арабов неприязненное отношение многих мусульман к Израилю11. В сознании арабов нерешенность палестинской проблемы поддерживает представление об Израиле как о навязанном региону чуждом и временном колониальном образовании. И то, что арабы видят в Америке государство, поощряющее репрессии Израиля против палестинцев, снижает ее шансы погасить волну антиамериканских эмоций в странах региона. Все это затрудняет совместное выдвижение конструктивных американо-израильских инициатив, способных содействовать развитию многостороннего регионального сотрудничества в политической и экономической областях, а также не позволяет США возложить на вооруженные силы Израиля выполнение сколько-нибудь серьезных задач в регионе.
После событий 11 сентября на передний план выдвинулась идея стратегического регионального партнерства с Индией. Список ее достоинств выглядит по меньшей мере столь же внушительно, что и «послужные списки» Турции или Израиля. Благодаря одним только своим размерам и мощи Индия влияет на ситуацию в регионе, а заслуги на демократическом поприще делают ее привлекательным союзником и с идеологической точки зрения. Более 50 лет с момента обретения независимости ей удается сохранять демократическое устройство. Она сумела остаться верной демократии, невзирая на массовую бедность и социальное неравенство, а также ярко выраженную этническую и религиозную неоднородность населения, большинство которого составляют индусы (официально индийское государство носит светский характер). Длительная конфронтация между Индией и ее исламским соседом Пакистаном, которой сопутствуют кровопролитные столкновения с партизанскими силами в Кашмире и террористические акты в этом
93
штате, организуемые пользующимися благосклонностью Пакистана мусульманскими экстремистами, заставила Индию после 11 сентября особенно категорично заявить о своей солидарности с Америкой в борьбе против терроризма.
Тем не менее альянс между США и Индией в регионе в любом случае вряд ли выйдет за рамки ограниченного соглашения. Две немаловажные преграды препятствуют более масштабному партнерству. Одна из них обусловлена религиозной, этнической и лингвистической мозаично-стью индийского общества. Несмотря на все усилия сплотить миллиардное культурно неоднородное население страны в единую нацию, Индия по-прежнему является индуистским в своей основе государством, наполовину окруженным мусульманскими соседями; притом в пределах ее границ обитает крупное, насчитывающее 120-140 миллионов человек мусульманское меньшинство, отношения с которым могут стать весьма напряженными. Религия и национализм, воспламеняя друг друга, способны разжечь здесь нешуточные страсти.
До сих пор Индии удавалось исключительно успешно справляться с задачей сохранения структуры единого государства и демократической системы, но немалая часть ее населения оставалась, по сути, политически пассивной и (в первую очередь в сельских районах) неграмотной. Есть опасность, что с постепенным ростом политического сознания и общественной активности увеличится и интенсивность раздоров на этнической и религиозной почве. Происходящее в последнее время развитие политического сознания как индуистского большинства Индии, так и ее мусульманского меньшинства рискует поставить под угрозу сосуществование различных общин страны. Удержать под контролем внутренние трения и напряженность может оказаться особенно трудным, если под войной с терроризмом будет подразумеваться в первую очередь борьба против ислама, а именно так пытаются ее интерпретировать наиболее радикальные индуистские политики.
Во-вторых, внимание Индии во внешнеполитической сфере приковано к соседям - Пакистану и Китаю.
94
Пакистан воспринимается не только как главный виновник многолетнего конфликта в Кашмире, но и в некоем высшем смысле - как государство, истоки национальной идентичности которого коренятся в религиозном самоутверждении, как символ отрицания индийского пути самоопределения. Тесные узы между Пакистаном и Китаем обостряют ощущение угрозы, тем более что Индия и Китай являются естественными соперниками в борьбе за геополитическое доминирование в Азии. Индию до сих пор терзают мучительные воспоминания о военном поражении, которое Китай нанес ей в ходе кратковременного, но яростного пограничного столкновения 1962 года, получив в итоге в свое владение спорную территорию Аксайцзин.
Соединенные Штаты не могут поддержать Индию ни против Пакистана, ни против Китая, не заплатив при этом неприемлемо высокую стратегическую цену в другом месте: в Афганистане, если они изберут антипакистанский курс, или на Дальнем Востоке, если речь пойдет об альянсе антикитайского характера. Ввиду всех этих внутренних и внешних факторов Индия лишь в ограниченной степени способна быть союзником Соединенных Штатов в долгосрочной политике формирования, не говоря уже о силовом установлении, более стабильной системы отношений в пределах Мировых Балкан.
И наконец, остается вопрос: в какой мере на роль главного стратегического партнера Америки в улаживании региональных евразийских противоречий годится Россия? Нет сомнений, что она располагает средствами и опытом для оказания помощи в таком деле. Хотя, в отличие от других рассмотренных кандидатов, Россия уже не является в точном смысле слова частью региона - времена ее колониального господства в Центральной Азии миновали. Москва, тем не менее, оказывает значительное влияние на все непосредственно примыкающие к южным российским границам страны и имеет тесные связи с Индией и Ираном; ко всему прочему, на российской территории проживает примерно 15-20 миллионов мусульман.
В то же время Россия с некоторых пор видит в своих мусульманских соседях потенциально взрывоопасный
95
источник политических и демографических угроз, а российская политическая элита обнаруживает все большую восприимчивость к антиисламским призывам религиозного и расистского характера. В таких обстоятельствах Кремль с готовностью ухватился за события 11 сентября, воспользовавшись ими как возможностью вовлечь Америку в противостояние исламу под лозунгом «войны с терроризмом».
И все же Россия в качестве потенциального партнера США тоже не лишена недостатков, унаследованных от прошлого, причем совсем недавнего прошлого. Афганистан был опустошен 10-летней войной, которую вела там российская армия, Чечня находится на грани вымирания в результате политики геноцида, а недавно получившие независимость центральноазиатские государства все больше расположены отождествлять смысл современного периода своей истории с борьбой за освобождение от российского колониализма. Поскольку подобные исторические обиды по-прежнему живо ощущаются в регионе, а Россия, как явствует из множества признаков, считает в данный момент своим приоритетом консолидацию связей с Западом, она во все большей степени воспринимается региональными государствами в качестве бывшей колониальной европейской державы и все меньше - в качестве родственного евразийского образования. То, что сегодняшней России почти нечего предложить соседям в плане общественной модели для подражания, также сужает ее роль в любом международном партнерском объединении под американским руководством, которое могло бы быть сколочено в интересах стабилизации, развития и в последующем — демократизации региона.
В конечном счете Америке остается рассчитывать лишь на одного подлинного партнера в обустройстве Мировых Балкан - Европу. Хотя ей понадобится помощь ведущих восточноазиатских государств, таких как Япония и Китай (Япония предоставит некоторую, пусть не слишком вну-шительную, материальную поддержку и миротворческий контингент), маловероятно, что кто-либо из них примет на данном этапе полноценное участие в этих усилиях. Только Европа, постепенно самоорганизующаяся
96
в Европейский союз и интегрированная в рамках НАТО, обладает надлежащим потенциалом в политической, военной и экономической сферах, чтобы совместно с Америкой взять на себя задачу вовлечения различных евразийских народов на дифференцированной гибкой основе в процесс укрепления региональной стабильности и постепенного раздвижения рамок трансъевразийского сотрудничества. Именно связанный с Америкой наднациональный Европейский союз имеет больше шансов избежать подозрений в рецидиве колониалистских мотивов и намерении утвердить либо восстановить в регионе прежде всего собственные экономические позиции.
Сообща Америка и Европа располагают разносторонним опытом и обширным спектром материальных преимуществ, которые позволяют им внести определяющий вклад в формирование политического будущего Мировых Балкан. Вопрос заключается в том, найдется ли у Европы, озабочегшой в основном вопросами собственного единства, достаточно воли и великодушия, чтобы вместе с Америкой действительно приняться за общее начинание, которое по сложности и размаху намного превосходит предыдущий успешный совместный американо-европейский проект, направленный на сохранение мира в Европе и последовательное преодоление раскола Европейского континента. Но сотрудничества с Европой не получится, если полагать, что оно должно сводиться к ее следованию американским директивам. Война с терроризмом может быть первой вехой, знаменующей переход к активному вмешательству в дела Мировых Балкан, но она никак не может составлять его смысл. Европейцы, не столь травмированные трагедией 11 сентября, понимают это лучше американцев. Вот почему помимо других причин при организации каких бы то ни было совместных действий Атлантического сообщества не обойтись без широкого стратегического консенсуса относительно дол госрочного характера стоящей перед союзниками задачи.
В какой-то мере те же соображения применимы и к потенциальному вкладу Японии. Она тоже может и должна стать важным действующим лицом, пусть и не из числа бесспорных исполнителей ведущих партий.
97
В течение некоторого времени Япония будет остерегаться брать на себя заметную военную роль за пределами непосредственных потребностей национальной самообороны. Однако несмотря на стагнацию последних лет, Япония остается вторым государством мира по экономической мощи. Финансовая поддержка ею усилий, предназначен-ных расширить зону мира на планете, имела бы ключевое значение и в конечном счете соответствовала бы ее собственным интересам. Таким образом, Япония наряду с Европой должна рассматриваться в качестве вероятного партнера Америки в предстоящей длительной схватке с многочисленными разнородными силами на территории Мировых Балкан.
Короче говоря, чтобы справиться с взрывоопасным потенциалом региона, Америке потребуется широко спланированная стратегия сотрудничества. Как свидетельствует успешный опыт формирования евроатлантического сообщества, разделить неизбежное бремя нельзя, не разделив право принимать решения. Только привлекая своих основных партнеров к совместному моделированию всеобъемлющей стратегии действий, Америка сумеет не увязнуть в зыбучих песках единоличной гегемонии.
Стратегия разделенной ответственности
Коль скоро проблемы Мировых Балкан представляют собой практически нерасчленимое сплетение накладывающихся друг на друга конфликтов, первым шагом в определении комплексной стратегии ответа на этот вызов должно стать выявление приоритетов. На общем фоне выделяются три центральные взаимосвязанные задачи: 1) урегулирование арабо-израильского конфликта, который столь пагубно влияет на положение в Ближневосточном регионе; 2) изменение стратегического расклада в нефтедобывающей зоне, простирающейся от района Персидского залива до Центральной Азии; 3) привлечение ведущих стран к участию в региональных соглашениях по вопросам нераспространения ОМУ и сдерживания террористической эпидемии.
98
Установление мира между Израилем и его арабским окружением является самой настоятельной необходимостью, ибо без этого принципиально невозможно приступать к выполнению двух остальных задач. Непосредственным предметом раздоров служит израильско-палестинский конфликт, отдельное урегулирование которого должно составлять ближайшую цель. Однако существует более широкая проблема враждебности арабского сообщества по отношению к Израилю - явления, которое порождает напряженность на Ближнем Востоке и рикошетом воз-буждает неприязнь мусульман к Америке12. Единственный способ улучшить положение - добиться справедливого и жизнеспособного мира, который в последующем стал бы основой конструктивного сотрудничества между Израилем и Палестиной и, таким образом, развеял бы предубеж-дения арабов, заставив их признать Израиль в качестве постоянного неотъемлемого фигуранта на ближневосточной сцене. ~^
Улаживание этого вопроса тем более безотлагательно, что столкновение с подводными камнями Ближнего Востока грозит евроатлантическому альянсу расколом. Хотя доминирующей иностранной державой на Ближнем Востоке является Америка, ее отношения с Европой могут подвергнуться тяжкому испытанию из-за того, что по обе стороны Атлантики по-разному смотрят на то, как лучше действовать в регионе. На протяжении нескольких десятилетий после провала франко-британской авантюры 1956 года район Суэцкого канала и Персидского залива фактически находится под американским протекторатом. Покровитель постепенно сменил проарабский курс на произраильскую линию, одновременно добившись устранения сколько-нибудь ощутимого политического влияния в регионе со стороны Европы, а затем и Советского Союза. Убедительные военные победы, одержанные в ходе кампаний 1991 и 2003 годов против Ирака, утвердили Соединенные Штаты в роли единственного внешнего арбитра в этой зоне.
После трагедии 11 сентября у наиболее консервативных элементов политического истеблишмента Америки, прежде всего у тех, чьи симпатии явно принадлежат
99
олицетворяемой «Ликудом» части израильского политического спектра, появилось искушение осуществить идею абсолютно нового порядка на Ближнем Востоке, который, как предполагается, Соединенные Штаты навяжут региону, мотивируя это необходимостью ответить на новые вызовы терроризма и распространения ОМУ. Стремление воплотить эту мысленную конструкцию в жизнь уже привело к насильственному свержению диктатуры Саддама Хусейна в Ираке и предвещает возможные дальнейшие акции против баасовского режима в Сирии либо теократии в Иране. Одновременно раздаются призывы к Соединенным Штатам дистанцироваться во имя демократии от нынешних правителей Саудовской Аравии и Египта и оказать давление на эти страны, требуя их внутренней демократизации, пусть даже в ущерб американским интересам в регионе.
Уже очевидно, что Европейский союз, у которого понемногу обнаруживаются собственные внешнеполитические интересы, не останется лишь пассивным наблюдателем или сговорчивым сторонником всего, что бы ни предприняли США на Ближнем Востоке. На самом деле именно на ближневосточном направлении Европейский союз впервые начинает не только нащупывать контуры по-настоящему единой и полномасштабной европейской стратегии, но и оспаривать монополию Америки на роль регионального арбитра. В Севильской декларации от 22 июня 2002 г. ЕС сделал важный шаг вперед, сформулировав концепцию мирного урегулирования палестино-израильского конфликта, которая существенно расходится с американской концепцией13. Нарастающие между США и ЕС разногласия в отношении послевоенного обустройства в Ираке и возможной политической эволюции Ирана могут придать самоутверждению Европы дополнительный импульс.
В ближайшей перспективе у Америки хватит сил и воли, чтобы игнорировать мнение европейцев. Опираясь на свою военную мощь, она сможет одержать верх и вынудить Европу временно пойти на уступки. Однако Европейский союз располагает экономическими ресурсами и финансовыми средствами, привлечение которых
100
кардинальным образом повысит шансы на достижение долгосрочной стабильности в регионе. Следовательно, подлинно долговременного решения этой проблемы не добиться, если Соединенные Штаты и Европа не станут действовать более согласованно. Коль скоро Ближний Восток имеет для Европы по меньшей мере такое же жизненно важное значение, как Мексика для Америки, ЕС, мало-помалу определяя собственное политическое лицо, будет все больше порываться выступать здесь с собственных позиций. И не где-то, а именно на Ближнем Востоке европейская внешняя политика впервые после фиаско 1956 года в Суэце способна приобрести отчетливую антиамериканскую направленность.
Между тем наметившийся в евроатлантическом сообществе раскол из-за Ближнего Востока вполне обратим. Не часто наблюдается такой международный консенсус, какой существует относительно сути будущего договора о мире между Изр"айлем и Палестиной. Имеются даже проекты возможного мирного договора, которые идут значительно дальше, нежели расплывчатая «дорожная карта», неохотно одобренная администрацией Буша весной 2003 года. Загвоздка в действительности состоит в том, как найти способ убедить израильтян и палестинцев поставить все точки над i, и этот поиск будет непростым испытанием, несмотря на реальные настроения в поддержку мирного компромисса среди израильского и палестинского народов. Предоставленные самим себе, они оказались не в состоянии ни преодолеть свои давние противоречия, ни оставить в прошлом взаимные подозрения и ожесточенность.
Только Соединенным Штатам и Европейскому союзу, выступающим заодно, под силу по-настоящему ускорить этот процесс. Для этого им придется заняться обстоятельной проработкой основных содержательных положений, а не только процедурных аспектов израильско-палестинского мирного соглашения. В общих чертах в соответствии с существующим международным консенсусом его главные пункты должны заключаться в следующем: признание двух государств в границах 1967 года, но со взаимными уступками, которые позволят включить
101
в территорию Израиля пригородные поселения вблизи Иерусалима; создание двух столиц непосредственно в Иерусалиме; предоставление палестинским беженцам лишь номинального или символического права вернуться на прежнее место жительства с размещением основной массы возвращающихся беженцев на территории Палестины, возможно, в покинутых израильских поселениях; демилитаризация Палестины и, предположительно, размещение там миротворческих сил НАТО либо иного международного контингента; полное и недвусмысленное признание Израиля его арабскими соседями.
Одобрение при содействии международного сообщества жизнеспособной формулы сосуществования Израиля и Палестины не устранит всего комплекса разнообразных конфликтов в регионе, но принесет тройную пользу. Несколько поутихнет ненависть ближневосточных террористов к Америке; будет обезврежена «мина», с наибольшей вероятностью способная стать детонатором общерегионального взрыва; а Соединенные Штаты и Европейский союз смогут более согласованно подходить к проблемам региональной безопасности, не создавая впечатления, что затевается «крестовый поход» против исламского мира. Урегулирование арабо-израильского конфликта стараниями Америки способствовало бы постепенной демократизации прилегающих арабских государств, ибо инициативы США уже не выглядели бы в глазах арабов как попытка воспользоваться проблемой демократизации в качестве очередного предлога для отсрочки всеобъемлющего палестино-израильского примирения.
Построение стабильного Ирака после военного вторжения 2003 года точно так же представляет собой грандиозную и долговременную задачу, единственным способом облегчить выполнение которой является сотрудничество между США и ЕС. Не исключено, что с падением прежнего иракского режима вновь обострятся латентные пограничные споры этой страны с Ираном, Сирией и Турцией. Лишние осложнения по ходу дела может внести курдская проблема, а внутренняя вражда между иракскими суннитами и шиитами рискует привести к затяжной
102
нестабильности, сопровождаемой все более ожесточенным насилием. К тому же, 25-миллионный народ Ирака, имеющий репутацию наиболее националистически настроенного из всех арабских народов, может оказаться менее расположенным мириться с иностранным господством, чем ожидается. Программу долгого, дорогостоящего и трудного восстановления этой страны предстоит осуществлять в изменчивом и потенциально недружественном окружении.
В более общем смысле сотрудничество Америки и Европы в строительстве стабильного демократического Ирака и в деле палестино-израильского примирения -фактически своего рода «региональная дорожная карта» -создало бы более благоприятные политические предпо-сылки для изменения неудовлетворительного стратегического расклада в нефте- и газодобывающих районах, охватывающих Персидский залив, Иран и Каспийский бассейн. В отличиеГЪт тоже богатой энергетическим сырьем России, государства этой зоны - от Казахстана и Азербайджана до Саудовской Аравии - являются почти исключительно экспортерами, но никак не крупными потребителями добываемых из их недр энергоносителей. Между тем здесь сконцентрированы крупнейшие в мире месторождения нефти и природного газа, намного превосходящие запасы других нефте- и газоносных территорий. А коль скоро надежный доступ к энергоносителям по разумным ценам жизненно важен для трех наиболее динамичных в экономическом отношении регионов -Северной Америки, Европы и Восточной Азии, стратегическое господство над этой зоной, пусть даже замаскированное соглашениями о сотрудничестве, было бы определяющим с точки зрения мировой гегемонии преимуществом.
С позиций американских интересов существующее геополитическое положение дел в самой богатой энергоресурсами зоне мира оставляет желать лучшего. Несколько ключевых государств-экспортеров - особенно Саудовская Аравия и Объединенные Арабские Эмираты - слабы и по-литически несостоятельны. Ираку предстоит длительный период стабилизации, реорганизации и восстановления
103
сил. Еще один крупный производитель энергетического сырья - Иран - пребывает под властью недружественного Соединенным Штатам режима, противодействующего попыткам США установить мир на Ближнем Востоке. Не исключено, что этот режим норовит заполучить ОМУ, и его подозревают в связях с террористами. Соединенные Штаты пробовали добиться международной изоляции Ирана, но их усилия увенчались лишь ограниченным успехом.
Севернее, в Закавказье и в Центральной Азии, недавно получившие независимость государства - экспортеры энергоносителей все еще находятся на ранних стадиях политической консолидации. Системы управления в этих странах остаются слабыми, политические процессы отмечены печатью деспотического произвола, государственность отличается непрочностью. К тому же, они наполовину изолированы от мировых энергетических рынков, ибо американское законодательство запрещает использовать территорию Ирана для прокладки трубо-проводов к побережью Персидского залива, а Россия проявляет агрессивное стремление монополизировать пути международного доступа к энергетическим ресурсам Туркменистана и Казахстана. Только через несколько лет, после завершения финансируемого США строительства трубопровода Баку - Джейхан, Азербайджан и его закаспийские соседи получат независимый канал связи с мировой экономикой. До тех пор эта территория будет уязвима для происков России и Ирана.
Масштабное и исключительное военное присутствие США в Персидском заливе, а также фактически монопольное обладание ими мощным потенциалом ведения боевых действий на большом удалении от национальной территории открывают перед Америкой широчайшие возможности единолично принимать нужные политические решения. На тот случай, если потребуется исключить потенциальную связь между распространением ОМУ и терроризмом конспиративных групп, Соединен-ные Штаты располагают средствами действовать самостоятельно, как это и было продемонстрировано в ходе свержения последнего иракского режима. Однако если
104
принять во внимание долгосрочные последствия переворота в стратегии насилия, то проблема выглядит более многосложной, а шансы Америки на единоличный успех -куда более эфемерными.
Трудно представить себе, чтобы Соединенным Штатам удалось в одиночку принудить Иран к радикальной переориентации. Ввиду гигантского разрыва в военной мощи между двумя этими государствами открытое военное давление могло бы сперва принести желаемый результат, но было бы огромной ошибкой недооценивать накал националистических и религиозных эмоций, которые подобные методы, по всей видимости, возбудили бы у 70 миллионов иранцев. Иран представляет собой страну с величественной имперской историей и чувством национальной самоценности. И в то время как религиозный угар, который привел к власти теократическую диктатуру, похоже, понемногу развеивается, прямое столкновение с Америкой ттечти наверняка приведет к новой вспышке народного неистовства, вдохновляемого фанатичным шовинизмом.
Россия не чинила помех энергичным военным инициативам США по изменению стратегических реальностей в регионе, но охватившее сегодня район Персидского залива геополитическое землетрясение способно свести на нет старания Америки укрепить независимость прикаспийских государств. Поглощенность США переустройством Ирака, не говоря уже о нарастании американо-иранских трений, может создать у Москвы соблазн возобновить давление на Грузию и Азербайджан в расчете заставить их отказаться от намерения примкнуть к евроатлантическому сообществу, а также активизировать попытки воспрепятствовать долговременному военно-политическому присутствию США в Центральной Азии. Все это существенно осложнило бы для Соединенных Штатов вовлечение центральноазиатских государств в широкие региональные инициативы, направленные против исламского фундаментализма в Афганистане и Пакистане. Не исключено, что в этом случае возрождение мусульманского экстремизма в духе «Талибан» произошло бы уже на общерегиональном уровне.
105
Уменьшить риск подобного развития событий может тесное стратегическое взаимодействие между США и ЕС в отношении Ирака и Ирана. Добиться его будет, вероятно, нелегко, принимая во внимание расхождения в позициях Америки и Европы, однако выгоды сотруд-ничества перевешивают издержки любого компромисса. Для Соединенных Штатов совместный курс означал бы сужение свободы единоличных действий, для Европейского союза — сокращение возможностей своекорыстного бездействия. Но, выступая согласованно, а это предпола-гает, что угроза применения военной мощи США будет подкрепляться политической, финансовой и (в какой-то мере) военной поддержкой ЕС, евроатлантическое сообщество сумеет поставить на ноги подлинно стабильный и, быть может, даже демократический режим в постсад-дамовском Ираке.
Действуя сообща, Соединенные Штаты и Европейский союз оказались бы в более выигрышном положении и с точки зрения улаживания широкого комплекса региональных последствий переворота в Ираке. Существенный прогресс в деле палестино-израильского примирения успокоил бы опасения арабов, подозревающих, что действия США против иракского режима были инспирированы Израилем, жаждущим ослабить все соседние арабские государства и увековечить свой контроль над палестинским населением. Кроме того, стратегическое сотрудничество США с Евросоюзом помогло бы Турции избежать болезненного выбора между союзнической верностью США и надеждами на членство в ЕС.
Активное стратегическое партнерство между Соединенными Штатами и Европейским союзом увеличило бы также шансы на то, что Иран в конце концов превратится из регионального монстра в оплот региональной стабильности. В настоящее время Иран поддерживает сотрудничество с Россией, но в его отношениях со всеми остальными соседями преобладают недоверие либо враждебность. С Европой Иран сохраняет относительно нормальные контакты, но его антагонизм с Америкой, которая, со своей стороны, ввела законодательные ограничения в торговле с этой страной, мешает настоящему процветанию
106
экономических связей Ирана с Европой и Японией. Все это не могло не нанести ущерб внутреннему развитию Ирана, где острота социально-экономических проблем усугубляется демографическим взрывом, в результате которого численность населения страны превысила 70 миллионов человек.
Положение во всем этом регионе, экспортирующем энергетическое сырье, было бы стабильнее, если бы его географический центр, Иран, вновь интегрировался в мировое сообщество, а иранское общество возобновило бы движение в направлении модернизации. Но этого не произойдет, доколе Соединенные Штаты не отступятся от намерения изолировать Иран. Куда полезнее было бы сделать так, чтобы иранская элита увидела в изоляции страны не результат американских происков, а плод собственного добровольного и, следовательно, контрпродуктивного выбора. Европейцы давно убеждают Соединенные Штаты руководствоваться таким подходом. И если бы Америка в этом вопросе последовала рекомендациям Европы, американские стратегические интересы только выиграли бы.
В более отдаленной перспективе, вопреки образу, который сформировали правящие этой страной муллы, -общества религиозных фанатиков, - Иран имеет лучшие в регионе шансы вступить на стезю, ранее проторенную Турцией. Здесь достигнут высокий уровень грамотности (73%), существует давняя традиция масштабного участия женщин в профессиональной и политической жизни, по-настоящему высокообразованный класс интеллигенции, осознание обществом своей неповторимой исторической индивидуальности. Как только догматичная власть, установленная аятоллой Рухоллой Хомейни, исчерпает свой потенциал и иранские светские элиты почувствуют, что Запад отводит Ирану конструктивную роль в регионе, Иран может очутиться на пути к успешной модернизации и демократизации.
Неуклонное изменение преобладающего в регионе стратегического расклада сил позволит претворить в жизнь выдвинутый в 2000 году Турцией Пакт стабильности для Кавказа, подразумевающий разнообразные формы
107
общерегионального сотрудничества14. Чтобы он был эффективным, потребуется не только вклад Турции и России, но и привлечение Ирана. Переориентация Ирана также даст возможность гарантировать более широкий доступ к энергетическим ресурсам Центральной Азии. Наряду с трубопроводами, которые пролягут через территорию Ирана к Персидскому заливу, со временем могут появиться аналогичные трубопроводы, связывающие Центральную Азию с Индийским океаном через Афганистан и Пакистан, с ответвлениями, проведенными в Индию. Реализация таких проектов принесет крупную экономическую (и потенциально политическую) выгоду не только Южной и Центральной Азии, но и испытывающему все больший энергетический голод Дальнему Востоку.
Прогресс на этих направлениях, в свою очередь, благотворно скажется на выполнении третьей стратегически приоритетной задачи, стоящей перед регионом и продиктованной необходимостью противостоять распространению ОМУ и эпидемии терроризма. Ни та, ни другая проблема не подлежит скорому разрешению. Но ощутимые достижения в двух первых приоритетных областях -палестино-израильского примирения и преобразования регионального стратегического ландшафта - в какой-то мере лишат антизападный, в частности антиамериканский, терроризм поддержки населения. Станет легче сосредоточить силы на борьбе с ближневосточными террористами, риск масштабного культурно-религиозного столкновения между Западом и исламским миром отойдет на задний план.
Далее к востоку серьезные вызовы с точки зрения общерегиональной стабильности и нераспространения ОМУ создает продолжающийся конфликт между Пакистаном и Индией. Этому необходимо уделить более пристальное внимание. В сложившихся обстоятельствах ни Индия, ни Пакистан не имеют стимулов к сдержанности в развитии своих ядерных арсеналов - напротив, у обеих стран есть веские, хотя и не во всем совпадающие причины наращивать ядерные потенциалы15. Для Пакистана ядерное оружие играет роль мощного рычага, уравнивающего его
108
с соседом, который в ином случае был бы несравненно сильнее в военном отношении; для Индии же оно является средством сдерживания потенциальной угрозы со стороны Китая - еще одной региональной державы, связанной дружественными отношениями с Пакистаном, -и предотвращения ядерного шантажа со стороны Пакистана. Кроме того, новоприобретенный статус ядерных держав приносит как Пакистану, так и Индии символическое удовлетворение.
В настоящий момент главные задачи США состоят в том, чтобы не допустить развязывания ядерной войны между Пакистаном и Индией, а также воспрепятствовать дальнейшему распространению ОМУ в регионе. Последнее особенно актуально, ибо не приходится сомневаться, что некогда владевший империей и не утративший национальных амбиций Иран с понятной завистью взирает на соседей, сумевших обзавестись ядерными вооружениями. Из двух целей несколько более легко достижимой является, пожалуй, первая - предотвращение ядерного кон-фликта, так как сам факт обладания ядерным оружием вынуждает как пакистанских, так и индийских военных более тщательно взвешивать потенциальные последствия периодических стычек на границе.
Тем не менее неулаженная проблема Кашмира неизбежно приводит к постоянным конфликтам, каждый из которых разжигает пламя взаимной вражды между легко возбудимыми мусульманскими и индуистскими мас-сами. В этой ситуации Пакистан в конечном счете может даже превратиться в фундаменталистское мусульманское государство (что, по-видимому, предопределит и судьбу Афганистана), а Индия - попасть во власть фанатичных индуистов. При таком исходе иррациональные чувства могут возобладать над стратегической сдержанностью, свойственной логике ядерных вычислений.
Точно так же, как Запад годами проявлял относительное безразличие к неурегулированному палестинскому вопросу, он игнорировал и проблему Кашмира. Индия сумела настоять на том, что официально кашмирского вопроса не существует ни в индо-пакистанских отношениях, ни для международного сообщества в целом, иными
109
словами, на том, что это ее внутреннее дело. В свою очередь, Пакистан, не желая, чтобы вопрос потерял остроту, сделал ставку на едва замаскированную государственную поддержку партизанских действий и террористических акций, направленных против контроля Индии над про-винцией, и тем самым способствовал все более жестоким репрессиям индийских властей в отношении заподозренных в нелояльности кашмирцев. Но как только обе страны получили в свое распоряжение ядерное оружие, кашмирская проблема неизбежно приобрела более широкое международное значение.
Вопрос о Кашмире является сегодня компонентом более общей проблемы нестабильности в зоне Мировых Балкан. Скорее всего, поиск мирных путей его решения будет как минимум столь же трудным, что и урегулирование арабо-израильского конфликта. В противоборство втянуты два крупных государства, население которых в совокупности составляет почти 1,2 миллиарда человек -приблизительно одну пятую народонаселения планеты, причем значительная часть этих людей сохраняет традиционный уклад жизни, остается полуграмотной и отли-чается восприимчивостью к демагогическим призывам (которая наблюдается даже среди элиты). Чтобы прийти к компромиссу в такой ситуации, потребуются упорные старания внешних сил, значительное международное давление, мощные политические и финансовые стимулы и немало терпения.
Итак, политическая солидарность Соединенных Штатов и Европейского союза, весомую поддержку которым могла бы оказать Япония, сделала бы конечный успех более вероятным. Важную дипломатическую роль в силу исторических причин способна сыграть Великобритания, особенно в координации с Соединенными Штатами. Полезный вклад в состоянии внести Россия и Китай, тем более что обеим этим странам невыгодна ядерная война в непосредственной близости от их границ, и притом каждая из них имеет шанс деликатно повлиять на глав-ного покупателя экспортируемого ею оружия (Россия -на Индию, Китай - на Пакистан). Однако на деле серьезные коллективные международные усилия вероятны
11о
лишь перед лицом непосредственной угрозы войны, так как обеспокоенность международного сообщества стремительно рассеивается, стоит только угрозе отступить.
Отсутствие согласованных международных обязательств мешает и достижению эффективной региональной договоренности по противодействию приобретению и распространению ОМУ в зоне новых Мировых Балкан. Долговременное решение может быть найдено только на общерегиональной основе, при условии постепенного урегулирования конкретных конфликтов: то есть только тогда, когда Индия и Пакистан, а также Израиль и все его арабские соседи уладят соответствующие конфликты16. Но даже в этом случае Иран, учитывая его ресурсы и размеры, а также уже накопленный с помощью России потенциал, позволяющий ему изготовить ядерное оружие, по-видимому, будет настаивать на равенстве с ядерными государствами вблизи своих границ: Пакистаном, Индией и Израилем (помимо России и Китая).
В конечном счете, только опираясь на договоренность регионального масштаба, удастся поставить действенную преграду на пути дальнейшего распространения ядерного оружия в этом сотрясаемом конфликтами регионе. Если какие-то страны должны отказываться от при-обретения ядерных вооружений, им необходим доступ к альтернативным средствам обеспечения безопасности: либо предполагающий твердые обязательства альянс с союзником, владеющим ядерными средствами, либо надежные международные гарантии. Предпочтительным вариантом было бы общерегиональное соглашение о запрете ядерного оружия по образцу конвенции, принятой несколько лет назад государствами Южной Америки. Однако в отсутствие регионального консенсуса единственная реальная альтернатива состоит в том, чтобы Соединенные Штаты и, возможно, другие постоянные члены Совета Безопасности ООН предоставили гарантию защиты от ядерного нападения каждому государству региона, отказавшемуся от ядерного оружия.
Усилия по стабилизации Мировых Балкан займут несколько десятилетий. Даже при самых благоприятных обстоятельствах прогресс будет происходить крайне
111
медленно и непоследовательно, периодически сменяясь заметным движением вспять. Не дать оборваться этому начинанию удастся только в том случае, если две наиболее преуспевающие части мира - политически ответственная Америка и экономически интегрирующаяся Европа -будут в растущей мере видеть в нем свой совместный долг перед лицом угроз всеобщей безопасности.
1 Приводимые ниже красноречивые данные говорят сами за себя:
Зона наибольшего социального неблагополучия. Не менее 85% насе-ления Южной Азии живут на 2 доллара в день. В тех районах Евразии, где жизнь парализована региональными или внутренними конфликтами, - в Северной Корее, Афганистане, Ираке, на оккупированных арабских территориях — масштабы бедности, вероятно, еще более удручающи. В начале 2002 года безработица на территории Западного берега реки Иордан составляла 38%, а в секторе Газа - свыше 46%; в Чечне число безработных превышает 90% населения.
Наиболее густонаселенная зона. Независимо от того, насколько точны и достоверны имеющиеся демографические данные, отражаемые ими общие тенденции ошеломляют. Совокупная численность населения только четырех стран этой части Евразии — Индии, Пакистана, Китая и Бангладеш - увеличится к 2050 году на 1,05 млрд. человек. Если оценивать демографический рост за тог же период в процентном отношении, то наиболее быстрыми темпами увеличивается население девяти стран, шесть из которых, включая три лидирующих в этом отношении государства, образуют единый массив, простирающийся от Палестины до побережья Персидского залива.
Зона наиболее взрывоопасных этнических «мин замедленного дей-ствия». К их числу относятся, среди прочего, разделение примерно 25 миллионов курдов между Турцией, Ираком, Ираном и Сирией; под-чиненность более чем четырех с половиной миллионов палестинских арабов пяти миллионам евреев-израильтян; отрезанность приблизительно 15-25 миллионов тюрков-азербайджанцев Ирана от Азербайджана; расчленение усилиями Индии и Пакистана как минимум 8-миллионного населения Кашмира и осуществляемый Россией геноцид чеченской нации.
Зона жесточайшего религиозного насилия. Кровопролитные акты взаимной мести мусульман и индуистов в индийском Гуджарате или христиан и мусульман в Индонезии; порождающая насилие на Ближнем Востоке ненависть евреев и мусульман друг к другу; и, пожалуй, столь же взрывоопасная вражда между шиитским мусульманским большинством и суннитским меньшинством в Ираке - все это свидетельствует о повсеместности, глубине и интенсивности религиозных противоречий на территории Евразии.
112
Зона самых деспотических политических режимов. Согласно опубликованному организацией «Фридом хаус» изданию «Свобода в странах мира (2001-2002)», из 10 стран, имеющих наихудшие показатели в области политических прав и гражданских свобод, 7 расположены между Суэцким каналом и Южно-Китайским морем. 59% стран, нахо-дящихся в этой окаймляющей Евразию полосе, относятся к разряду «несвободных». Среди остальных 28% классифицированы как «частично свободные» и только 13% считаются «свободными».
2 Смысл наименования «Мировые Балканы» заключается в том, чтобы привлечь внимание к геополитическому сходству между тра-диционным для XIX-XX веков состоянием европейских Балкан и нынешней нестабильностью региона, своими очертаниями на карте напоминающего треугольник и простирающегося от Суэцкого канала до Синьцзяна и от российско-казахстанской границы до юга Афганистана. В обоих случаях внутренняя нестабильность порождала или порождает соблазн вмешательства со стороны более сильных внешних держав и их взаимное соперничество. (Подробнее об этом см.: Бжезин-ский 3. Великая шахматная доска. - М.: Междунар. отношения, 1998. -Гл. 5.)
1 Атмосфера, сложившаяся осенью 2002 года в Вашингтоне, где из-за «снайперских» выефрелов двух преступников едва не возникла паника, в том числе из-за того, что многие приписывали происходившее террористам, свидетельствует, насколько страх перед неведомым в сочетании с истерией в средствах массовой информации способен нагнетать настроения, невольно помогающие террористам добиваться своих целей.
4 Здравая оценка возможностей «Аль-Каиды» содержится в работе: Smith P. Transnational Terrorism and the al Qaeda Model: Confronting New Realities // Parameters / U.S.Army War College Quarterly. - 2003. -Summer. Яркое представление о международном влиянии «Аль-Каиды», которое подтверждается захваченными архивами этой организации, дает отчет, опубликованный 17 марта 2002 г. в «Нью-Йорк тайме». В статье Д. Роуда и К. Чайверса говорится, что «начиная с середины 1990-х годов в Афганистан регулярно прибывали новобранцы из более чем 20 стран, включая такие непохожие государства, как Ирак и Малайзия, Сомали и Британия. Молодые мужчины прибывали в Афганистан при содействии нескольких военизированных организаций, каждая из которых располагала своими лагерями боевой подготовки». «Однако, попав в Афганистан, все они проходили поразительно схожие курсы религиозной обработки и боевой подготовки... Различные мусульманские группировки присоединились к провозглашенному г-ном бен Ладеном всемирному джихаду. Иногда они, в свою очередь, искали у него помощи в решении собственных проблем у себя на родине» (Rohde D., Olivers С.]. A Nation Challenged: Qaeda's Grocery Lists and Manuals of Killing // The New York Times. - 2002. -17 March.)
5 Даже респектабельные американские газеты внесли свою лепту в создание такого стереотипа. Реагируя на события 11 сентября, отмечает
113
профессор Нью-Йоркского городского университета Эдвард Абрахэ-миэн, «ведущие газеты, вроде «Нью-Йорк тайме», публиковали одну за другой статьи под заголовками: «Это - религиозная война»; «Да, это имеет отношение к исламу»; «Ярость исламского мира»; «Ярость мусульман»; «Гнев приверженцев ислама»; «Гнев мусульман»; «В чем суть яростной реакции исламского мира?»; «Джихад 101»; «Глубокие интеллектуальные корни исламского террора»; «Вера и светское госу-дарство»; «Сила ислама»; «Киплингу было известно то, с чем США имеют возможность познакомиться сегодня»; «"Аль-Джазира": что смотрит по телевидению мусульманский мир?»; «Реальные культурные войны»; «Восстание ислама»; «Единственная истинная вера»; «Первая священная война»; «Истоки яростных протестов против Запада коренятся в давних и новых обидах». ...Современная политика осталась за кадром — странное упущение для ежедневных газет. (Middle East Report. - 2002. - Summer. - No. 223. - P. 62.)
" Эта суровая оценка признается и подтверждается применительно к арабскому миру в замечательно объективном Докладе по гуманитарным аспектам развития арабского сообщества за 2002 год, подготовленном группой видных арабских общественных деятелей и представителей интеллигенции при финансовой поддержке Арабского фонда экономического и социального развития (г. Эль-Кувейт) и Программы развития ООН. В состав группы вошли: Торайя Обейд (Исполнительный директор Фонда ООН по народонаселению), Кловис Максоуд (бывший представитель Лиги арабских государств в ООН), Мервет Таллави (исполнительный секретарь Экономической и социальной комиссии ООН для Западной Азии), Надер Фергани (директор каирского Центра исследований и обучения Аль-Мишкат и руководитель данного авторского коллектива) и целый ряд ведущих профессоров. Отмечая некоторые позитивные факты (например, уровень нищеты среди арабов является самым низким в мире), авторы доклада подвергают уничтожающей критике положение в сфере интеллектуального и социального творчества, а также интеллектуальную самоизоляцию арабского мира. В докладе приводятся красноречивые статистические данные, свидетельствующие о ничтожном количестве переводов иностранных книг на арабский язык; подчеркивается, что общее ежегодное число таких изданий, составляющее около 330 книг, соответствует примерно одной пятой от количества книг, переводимых в одной только соседней Греции на греческий язык. Авторы доклада осуждают склонность к ностальгии по славному прошлому, видя в ней контрпродуктивную позицию, уводящую от решения сложных проблем современности (Arab Human Development Report. — 2002).
' По результатам многочисленных опросов общественного мнения, данный фактор порождает наиболее сильные антиамериканские эмоции. Это заключение подтверждается материалами авторитетных журналистов. В начале осени 2002 года Джейн Перлез, приводя в своем репортаже ряд подробностей, сообщала: «Гнев против Соединенных Штатов, вызванный убеждением в том, что администрация Буша оказывает всемерную поддержку Израилю в ущерб палестинцам, достиг
114
беспрецедентного накала во всем арабском мире». (Perlez J. Anger at U.S. Said to Be at New High // The New York Times. - 2002. - 11 Sept.).
06 этом же писала Карен Деянг, по словам которой неприязнь арабов к Америке «во многом продиктована ее действиями, в которых они увидели несправедливый по своей сути подход к проблемам региона, непонимание его реальностей, а также особую благосклонность к Израилю в арабо-израильском конфликте» (DeYoungK. Poll Finds Arabs Dislike U.S. Based on Policies It Pursues // The Washington Post. - 2002. -
7 Oct.). Враждебное отношение США к Ираку во времена Саддама Хусейна арабы также в основном воспринимали как проявление одно-сторонней линии Америки в поддержку Израиля, о чем свидетельствуют результаты опросов общественного мнения, проведенных в середине марта 2003 года в ряде арабских стран социологической службой «Зогби Интернэшнл».
8 Термин «исламизм» используется здесь как обозначение возникшей на почве ислама политической идеологии, в отличие от исламских религиозных вероучений как таковых. Исламисты призывают к про-ведению политики, основанной на исламе, в противоположность исламским фундаменталистам, выступающим за прямое установление теократии. Следует отметить, что существует иная оценка, высказанная французским ученым.2Килем Кепелем, по мнению которого исламизм, особенно в его радикальном варианте, уже находится в стадии спада. (Kepel G. Jihad: The Trail of Political Islam. - Cambr., Harvard University Press, 2002.)
9 Лишь немногие западные ученые следят за воздействием инно-вационных и часто весьма смелых споров, меняющих параметры политической дискуссии в исламском мире. Западные и особенно американские средства массовой информации не уделяют им практически никакого внимания. Даже все более противоречивая роль катар-ского канала спутникового телевидения «Аль-Джазира», который выступает инициатором дебатов по самым жгучим вопросам, от прав женщин до проблем демократии и ее соотношения с верой, осталась почти незамеченной. В еще большей степени это относится к публикациям и речам наиболее деятельных и видных исламистских мыслителей и идеологов. Ограничиваясь здесь самым кратким перечнем, можно упомянуть учение влиятельного иранского философа Абдул-Карима Соруша, ратующего за свободный выбор веры; весьма популярный, имеющий обширный круг читателей труд сирийского автора Мухаммада Шарура, озаглавленный «Al-Kitab wa-al-Qur'an» («Книга и Коран»), в котором предпринимается попытка приспособить религиозные требования ислама к современному обществу; учения живущего в Катаре египтянина Юсуфа аль-Карави, а также Рашида аль-Гануши по вопросам религии и политики. Примечательно, что два ведущих и весьма популярных исламистских идеолога, ливанский шейх Мухаммед Хусейн Фадлаллах и суданский деятель Хасан Абдаллах ат-Тураби, отмежевались от иранской теократии (и от терроризма), осудив вместе с тем и религиозное лицемерие саудовского режима. Как и остальные вышеупомянутые исламистские мыслители, они, похоже, пытаются
115
нащупать определяющие принципы некоей популистской политиче-ской системы, которая опиралась бы на религиозные ценности и законы шариата в качестве альтернативы светским конституционным структурам.
|" Отчетливое представление о том, насколько далеко может зайти Турция при таких обстоятельствах, дают слова генерального секретаря Совета национальной безопасности генерала Тунчера Килинча, который, выступая 7 марта 2002 г. в Военной академии Анкары, без обиняков заявил, что в своих усилиях стать частью Европы «Турция не встретила ни малейшего содействия со стороны ЕС» и что, следовательно, Турции в ее стремлении обрести союзников лучше было бы «начать поиск в новых направлениях, которые охватывали бы в том числе Иран и Российскую Федерацию» (Christian Science Monitor. — 2002. — 21 March.); анализ значимости этого выступления содержится в статье: Piemani H. Turkey Hints at Shifting Alliance // The Asia Times. -2002. - 19 June.
1' Свою роль играют также демографические факторы: тот факт, что чуть более пяти миллионов израильских евреев господствуют над почти 5 миллионами палестинских арабов (из них примерно 1,2 миллиона являются гражданами Израиля), численность которых, к тому же, растет гораздо более высокими темпами, негативно сказывается на безопасности Израиля и усиливает недовольство арабов.
12 См. сноску 20.
13 В Севильской декларации гораздо более определенно формулиро-вались конкретные параметры мирного соглашения между Израилем и Палестиной, особенно по таким вопросам, как раздел Иерусалима, границы 1967 года и право палестинцев самим избирать собственных руководителей, включая Арафата, нежели в соответствующих амери-канских заявлениях того времени, в которых предъявлялись конкретные требования к палестинской стороне, но не затрагивались наиболее важные и неотложные спорные проблемы.
14 В январе 2000 года президент Турции Сулейман Демирель предложил Пакт стабильности для Кавказа, в основу которого был бы положен успешный опыт Пакта стабильности для Юго-Восточной Европы, одобренного в июне 1999 года. Благодаря данной программе при реши-тельной поддержке США и ЕС и гарантиях безопасности с их стороны удалось в итоге собрать значительные денежные суммы на восстановление Балканских стран. Подобная инициатива в отношении Кавказского региона, предполагающая участие трех новых независимых государств, а также Соединенных Штатов, ЕС, России и Турции (к которым на каком-то этапе мог бы присоединиться Иран), способна сыграть важную роль в организации многосторонних усилий, направленных на стабилизацию неспокойного Кавказского региона, оказание помощи в урегулировании его многочисленных этнических конфликтов, л также содействие в поиске путей мирного разрешения таких трагических конфликтов, как война, ведущаяся Россией в Чечне.
'' В целом профессиональные военные ведомства отдают пред-почтение ядерным системам оружия, которые включают надежные
116
средства доставки, по сравнению с менее эффективным химическим оружием и труднее контролируемым бактериологическим оружием. Поскольку обнаружить производство и развертывание ядерного оружия, а также определить вероятный радиус действия систем его доставки относительно легко и ввиду того, что при его применении всегда можно установить источник нападения, стратегия ядерного сдерживания, возможно, будет давать некоторую гарантию стабильности и впредь, даже в условиях распространения данного вида оружия среди стран региона. Этого нельзя сказать о бактериологическом оружии, которое имеет шансы стать самым привлекательным видом ОМУ для террористических группировок, подходящих к поражению целей менее избирательно, чем военные. Следовательно, уже в самом ближайшем будущем более сложная проблема бактериологического оружия потребует особого международного внимания.
16 Примечательно, что Израиль не исключает в перспективе воз-можности создания на Ближнем Востоке зоны, свободной от ОМУ (WMDFZ). «В 1991 году между Израилем и арабскими государствами состоялось беспрецедентное прямое обсуждение проблем контроля над вооружениями в целом и вопроса о создании на Ближнем Востоке зоны, свободной от ОМУ в частности». Это произошло сразу после официального заключения^ира и установления мирных отношений в регионе. См.: Zak Ch. Iran's Nuclear Policy and the LAEA. - Wash.: The Washington Institute for Near East Policy. - 2002. - P. 63-64.
Дилеммы управления союзами
События 11 сентября оказали существенное влияние на международную жизнь, но не потому, что они изменили мир, а больше из-за того, что они преобразили Америку. Америка была потрясена внезапным осознанием собственной уязвимости. В результате незамедлительных ответных военных шагов США непосредственная сфера американской гегемонии, установившейся после окончания «холодной войны», расширилась, охватив пространство от Ирака и Афганистана до Центральной Азии. Одновременно в военных акциях Вашингтона отразилась усилившаяся незащищенность американского общества. Оба обстоятельства - и возросшая вовлеченность в мировые дела, и ослабление безопасности - демонстрируют потребность Америки в стратегически важном консенсусе с Европой и Восточной Азией относительно долго-срочной стратегии управления сложной и переменчивой ситуацией в зоне Мировых Балкан.
Совершенные 11 сентября нападения ускорили развитие тех фундаментальных международных тенденций, которые к тому времени были уже достаточно заметными. К их числу относятся:
- увеличение разрыва в военных возможностях не только между Соединенными Штатами и их бывшими коммунистическими соперниками, но и между Америкой и ее главными союзниками;
- заметное отставание военно-политического объединения Европы от интеграции в экономической сфере;
- все более ясное понимание кремлевскими руководителями того факта, что у России, если она хочет сохранить в неприкосновенности свою территорию, нет иного
117
118
выбора, кроме как примкнуть к Западу в качестве его младшего партнера;
- формирование среди китайских руководителей единого мнения о том, что Китай нуждается в некоей паузе -периоде минимальной внешнеполитической активности, чтобы справиться с задачами очередной фазы трудного переходного процесса в стране;
- крепнущее стремление японской политической элиты превратить Японию в могучую по международным меркам военную державу;
- повсеместное распространение опасений, связанных с тем, что склонная к единоличным решениям Америка, будучи стержнем коллективной стабильности, способна непреднамеренно стать источником угроз для всей планеты.
В этой обстановке у Америки появляются новые варианты поведения, но в то же время ей надлежит остерегаться некоторых новых соблазнов. Было бы неразумно бросить почти все силы на антитеррористическую кампанию, упуская из виду долговременную заинтересованность Америки в формировании мира, который подчинялся бы общим правилам и был бы привержен искренне разделяемым, а не только риторически провозглашаемым демократическим ценностям. Войну с терроризмом нельзя считать самоцелью. В конечном счете узловой стратегический вопрос звучит так: с кем и каким образом Соеди-ненные Штаты могут добиться успеха в строительстве более совершенного мира? Предполагаемый ответ: США нуждаются в исторически устойчивой трансатлантической и тихоокеанской стратегии.
То, что события 11 сентября подтолкнули американцев к размышлениям о необходимости стратегической смены союзов, было почти неизбежным. Разочарование в европейцах, желание нанести сокрушительный удар по неуловимым агентам терроризма, одержимость Ираком и страх перед очередными ударами по территории США -все это породило призывы к международному разводу и вступлению в новый брак. Почему бы Америке не объединиться с режимами, исполненными решимости без колебаний обрушиться на «терроризм», даже если при
119
этом они преследуют корыстные цели? Как уже кратко отмечалось в главе 1, аргументы в пользу подобной коалиции просматриваются в риторике наиболее воинственно настроенных американских аналитиков, комментирующих международные темы, прежде всего тех, кто принад-лежит к крайне правому флангу политического спектра. В их представлении традиционные союзники Америки, утратившие волю и поглощенные собственными интересами, больше не имеют желания противостоять суровым и требующим мужества реальностям глобальной силовой политики.
Объединяющей идеей этих рассуждений является тезис, который чаще всего подразумевается, но порой излагается вполне открыто: ислам как таковой имеет внутренне присущую ему антизападную, антидемократическую направленность и обладает органической предрас-положенностью к фундаменталистскому экстремизму. Корень проблемы, утверждается далее, заключен в культуре и тем паче в философии, а отнюдь не в сложных историко-политических дилеммах связанных друг с другом, но все же отдельных регионов. А значит, недавнее столкновение Америки с терроризмом следует рассматривать не как политический вызов, обусловленный недавним историческим прошлым Ближнего Востока, а как часть более общей, глобальной, направленной в адрес западной цивилизации исламской угрозы, которая требует столь же глобального антиисламского ответа. (Читателю следует учитывать, что в главе 2 данной книги изложен совершенно иной взгляд на ислам.)
Между тем любая серьезная перестройка стратегических союзов, если вести речь о чем-то большем, нежели просто временная тактическая перегруппировка, должна опираться на достаточно объемный и долговечный комплекс совместных целей и единых ценностей. В политике порой не обойтись без логики тактической целесообразности, но, исходя из сиюминутных забот, она является плохим советчиком в выборе долгосрочных обязательств. Со временем беспринципный оппортунизм способен принести не пользу, а вред, ведя к нестабильности и непред-сказуемости, которые подорвут основу вынужденного,
120
но прочного признания международным сообществом лидерства Америки. Чтобы ее лидирующая роль считалась легитимной, она должна выражать всеобщие глобальные интересы; чтобы быть эффективной, эта роль должна поддерживаться союзными странами, население которых разделяет сходные убеждения и социальные ценности.
Поэтому более чем сомнительно, что долгосрочным интересам Америки пошла бы на пользу замена давно существующего альянса демократических государств некоей новой большой коалицией, сколоченной ради подавления ислама или терроризма. В лучшем случае подобная реорганизация могла бы послужить лекарством кратковременного действия. Новому союзу недоставало бы того стабильного запаса могущества, который требуется для согласованной, широко спланированной деятельности, призванной решать несметное число проблем, стоящих перед пробудившимся к активной политической жизни миром. К примеру, невзирая на стратегическую желательность и историческую своевременность углубления сотрудничества с Россией (подробнее этот вопрос рассматривается в следующим разделе), у этой страны пока не хватает экономических, финансовых и технологических средств, чтобы противостоять нарастающим опасностям широкомасштабных социальных волнений и политических потрясений в зоне новых Мировых Балкан. То же относится и к Индии. Ни та, ни другая не в состоянии заменить Европу или Японию в качестве партнеров Америки в ее долговременных усилиях по сохранению минимального мирового порядка.
К тому же, любая такая смена союзников сопряжена с риском скомпрометировать моральную репутацию Америки в мире. Американская гегемония устраивает многих, ибо в Америке видят подлинно демократическое государство, приверженное укреплению прав человека. Неразборчивость Америки, ее готовность признать своими союзниками репрессивные государства на том простом основании, что они тоже, по их утверждению, ведут войну с терроризмом, предполагали бы молчаливое одобрение их своеобразного понимания терроризма, независимо от наличия причинной связи между поддерживаемым этими
121
государствами этническим, религиозным или расовым гнетом и подъемом отвратительного в нравственном отношении терроризма. Наш выбор союзников во времена «холодной войны» порой грешил именно такой неразборчивостью, и эта привычка нанесла серьезный ущерб нашим моральным позициям в борьбе против коммунизма.
Более того, само заигрывание с идеей подобной переориентации, пусть просто из тактических соображений, в расчете подвигнуть традиционных союзников Америки на более весомые проявления солидарности, угрожает превратиться в самоисполняющееся пророчество. Такое поведение способно спровоцировать ответное стремление европейцев и японцев ослабить давние узы и заняться изучением иных, еще не вполне ясных альтернатив. Последствия могли бы повлечь дестабилизацию обстановки в мире и полностью лишить Америку богатых партнеров, в помощи которых она нуждается, чтобы справиться со стремительно меняющимися и разнохарактерными проблемами Евразийского материка.
В этой связи требуется рассмотреть три группы широких, но имеющих кардинальное значение геостратегических вопросов:
1. Может ли Европа оставаться главным союзником Америки, принимая во внимание напряженное противостояние, возникшее в 2003 году между Соединенными Штатами, с одной стороны, и Францией и Германией - с другой, по поводу войны с Ираком? Если да, то какова наиболее эффективная формула пусть асимметричного, но оправданного партнерства между Америкой и формирующейся единой Европой, которой, впрочем, все еще далеко до политической сплоченности? Кроме того, насколько глубокой может быть интеграция России в евроатлантическое сообщество и каким образом эта страна в состоянии содействовать стабилизации Евразии?
2. Что надлежит делать Америке для поддержания равновесия между неуклонно приумножающим свою мощь Китаем, Японией, все еще зависимой от США,
122
но подумывающей о стремительном старте в качестве военной державы, нестабильным Корейским полуостровом, где нарастает националистическое нетерпение, и Индией, вынашивающей амбициозные внешнеполитические планы?
3. И наконец, может ли расширение европейского пространства стабильности, связанное с вступлением новых членов в евроатлантическое сообщество и потенциальным включением в него России, быть со временем использовано для решения проблем безопасности Дальнего Востока?
Ответы на эти вопросы, возможно, помогут установить, осуществимо ли построение более гармоничной системы для противостояния новому глобальному беспорядку.
Глобальное ядро
Вместе Соединенные Штаты и Европейский союз составляют ядро глобального пространства политической стабильности и экономического благосостояния. Выступая заодно, Америка и Европа были бы всесильны в любой точке мира. Между тем они нередко плохо ладят друг с другом. Еще до громкой ссоры, вспыхнувшей в 2003 году из-за Ирака, со стороны Америки особенно часто раздавались жалобы на то, что Европа не прилагает «достаточных» усилий в сфере коллективной обороны. Европа же больше всего сетовала на склонность Америки чересчур часто поступать но своему усмотрению. Поэтому, оценивая атлантические взаимоотношения, есть основания начать с вопроса: что было бы, если бы европейцы прилагали «достаточные» усилия, а американцы реже деист вовали, не прислушиваясь к союзникам?
Недовольство Америки подкрепляется статистикой. Европейский союз, в состав которого в настоящий момент входят 15 государств с населением, насчитывающим 375 миллионов человек (тогда как население США составляет 280 миллионов), и совокупным ВВП, примерно рав-
123
ным ВВП Америки, тратит на оборону несколько менее половины суммы, расходуемой на те же цели Соединенными Штатами. Более того, в течение последних 50 лет на европейской земле находятся американские войска, развернутые для защиты Европы от советской угрозы. Правда состоит в том, что на протяжении всего периода «холодной войны» Европа де-факто являлась американским протекторатом. Даже после «холодной войны» именно войска США сыграли роль головного отряда в военных операциях по прекращению насилия на Европейских Балканах. К тому же, Европа извлекает экономическую выгоду из стабилизирующей военно-политической роли США как на Ближнем, так и на Дальнем Востоке (от ближневосточной нефти Европа зависит даже в большей степени, чем Америка, а с дальневосточным регионом ее связывает торговый обмен, объем которого непрестанно возрастает). Неудивительно, что среднему американцу Европа представляется нахлебницей.
Но что, если Европа перестанет быть ею? Разбогатеет ли от этого Америка? Станут ли отношения атлантических союзников здоровее и ближе? Чтобы получить ответы на эти вопросы, надо вообразить, какие обстоятельства должны возобладать, чтобы Европа обрела политическую волю, которая позволит ей удвоить расходы на оборону и обзавестись военным потенциалом под стать американской мощи. Для военных усилий такого масштаба понадобятся радикальный прорыв в деле политического объединения различных европейских государств и непоколебимая решимость большинства европейского населения сделать Европу, по примеру Америки, самодостаточной в оборонительном плане. Коль скоро советской угрозы больше нет, а Россия низведена до уровня державы среднего ранга, импульс к складыванию обоих условий могут дать лишь единодушное заключение о том, что проводимая Америкой политика безопасности подвергает европейские страны серьезной угрозе, и страстное желание европейской общественности избавить Европу от зави-симости в этой области.
Учитывая, что но экономическому потенциалу ЕС уже сравнялся с Америкой и что два эти субъекта нередко
124
сталкиваются на финансовой и торговой почве, Европа с возрождением военной мощи может превратиться в грозного соперника для Америки. Она не преминет бросить вызов американской гегемонии. Установить подлинно равноправное партнерство между двумя сверхдержавами будет отнюдь не просто, поскольку такая корректировка отношений потребует радикального сокращения преобладающей роли Америки и столь же радикального расширения функций Европы. НАТО перестанет быть союзом, руководимым Америкой, а может быть, и вовсе прекратит свое существование. И если потуги Франции выглядеть великой державой время от времени вызывают у Америки замешательство, притом что она в состоянии отклонять французские претензии как экстравагант-ные, но бесполезные демонстрации пустых амбиций, то Европа, предпринимающая-таки «достаточные» оборонные усилия, неизбежно заставит Америку испытать острое чувство дискомфорта, естественное в положении бывшего гегемона.
Европа, полагающаяся в военном отношении на саму себя, ставшая, подобно Америке, политической и экономической державой глобального масштаба, поставила бы Соединенные Штаты перед мучительным выбором: либо расторгнуть союз с Европой, либо разделить с ней ответ-ственность за осуществление мировой политики. Уход могущественной Америки с западной периферии Евразийского континента был бы равнозначен согласию на превращение Евразии в арену новых непредсказуемых конфликтов между главными евразийскими соперни-ками. Но и разделение власти в рамках симметричного глобального партнерства было бы нелегким и небезболезненным.
Политически мощная Европа, способная конкурировать с Соединенными Штатами на экономическом поприще и притом не зависящая от них в военном отношении, неотвратимо принялась бы оспаривать верховенство Америки в двух регионах, имеющих для США жизненно важное стратегическое значение, - на Ближнем Востоке и в Латинской Америке. Сперва евро-американское соперничество дало бы о себе знать на Ближнем
125
Востоке, не только по причине географической близости этого региона к Европе, но и прежде всего ввиду ее большей зависимости от добываемой там нефти. Принимая во внимание неприятие арабами американской политики, авансы со стороны Европы имели бы все шансы встретить здесь сочувствие, тогда как Израиль наверняка ожидала бы потеря привилегированного положения, которым он пользуется в качестве главного фаворита США.
За этим, вероятно, не замедлил бы последовать европейский вызов позициям США в Латинской Америке. Испанцы, португальцы и французы имеют давние исторические и культурные связи с латиноамериканскими обществами. Националистические силы Латинской Америки приветствовали бы укрепление политических, экономических и культурных уз с уверенной в себе Европой, в результате чего пострадало бы традиционное господство США в этом регионе. Следовательно, стань Европа экономическим гигантом и крупной военной силой в одном лице, сфера главенства США, возможно, ограничилась бы в основном пространством Тихого океана.
Очевидно, что серьезное соперничество между Америкой и Европой было бы пагубно для них обеих. Однако на настоящем этапе у европейцев отсутствуют мотивы и сплоченность, необходимые для создания мощной военной державы. А пока это так, стычки между Америкой и Европой вряд ли выльются в масштабное геополитическое состязание. Жалобами и беззубой критикой незаживающих ран не нанести. Тем не менее, памятуя о взаимных обидах, причиненных трансатлантическими разногласиями вокруг Ирака, для американцев было бы, пожалуй, благоразумнее поменьше укорять Европу в «недостаточности» ее военных усилий.
Европейцам тоже стоит аккуратнее взвешивать слова, изливая свое недовольство Америкой. Помимо традиционно присущих европейской элите претензий культурного характера (которые сейчас стремительно теряют почву в связи с широкой популярностью в Европе американской массовой культуры), излюбленной темой для европейских критиков Америки является ее усилившееся стремление действовать на международной арене без
126
оглядки на союзников. Упреки такого рода не новы: во времена «холодной войны» Америке часто пеняли на ее будто бы примитивный антикоммунизм, нежелание идти на компромиссы с Советским Союзом и чрезмерное внимание к вопросам военной готовности. Двадцать с лишним лет тому назад канцлер ФРГ Гельмут Шмидт пренебрежительно отзывался о политике США в области прав человека, благосклонно взирая на подавление диссидентов коммунистическими режимами. Ему не уступали французский президент Жискар д'Эстен, который позже с неменьшим высокомерием оценивал воинственность Рейгана, и его преемник Франсуа Миттеран, не сомневавшийся в тщетности усилий Буша по воссоединению Германии.
По окончании «холодной войны» критические выпады Европы в адрес Америки, именуемой мировым слоном в международной посудной лавке, участились и приобрели более изощренньйРхарактер. Исчезновение советской угрозы сделало антиамериканскую критику менее рискованной, а достижения европейской экономической интеграции выдвинули на передний план трансатлантические конфликты на экономическом фронте. Принятые Конгрессом США непродуманные законодательные акты, новые дотации фермерам и введение тарифов на импорт стали заметно укрепили уверенность европейцев в том, что приверженность Америки идее открытой глобальной экономики неискренна.
К этой точке зрения добавилось еще одно широко распространенное в Европе убеждение: Америка занимает удручающе несостоятельную позицию по глобальным вопросам, которые затрагивают принципиально значимые долгосрочные перспективы человечества и посему требуют разработки общепринятых наднациональных правил поведения. Особую ярость европейцев вызвал неожиданный категорический отказ США подписать Рамочную конвенцию ООН об изменении климата (Киотский протокол) - решение, которое на данном этапе похоронило надежды на сколько-нибудь эффективные шаги в связи с болезненной для международного сообщества и политически взрывоопасной проблемой глобального
127
потепления. Отказ Америки признать Международный уголовный суд также был воспринят как поступок, несовместимый с постоянно провозглашаемой Соединенными Штатами приверженностью правам человека, не говоря уже о том сильном давлении, которое сами США оказывали на Европу, настаивая по завершении нескольких конфликтов в бывшей Югославии на международных процессах по обвинениям в военных преступлениях. Аналогичным свидетельством американского своенравия и произвола европейцы посчитали введение Соединенными Штатами экономических санкций против Ирана, Ирака, Ливии и Кубы, тем более что соответствующие администрации США вопреки собственной более здравой позиции пошли на поводу у определенных политических групп давления внутри страны.
Критика односторонней линии Америки и ее безразличия к заботам европейцев звучала в полный голос еще до появления иракской проблемы. Даже обычно проамерикански настроенная Германия время от времени отдавала дань поднимающейся волне отношения к Америке как к стране, ведущей себя по своему усмотрению и не гнушающейся произволом, причем это мнение возникло еще до избрания президентом Джорджа У. Буша. Как правило, умеренная «Франкфуртер альгемайне цайтунг» (в опубликованной 2 марта 2000 г. статье под названием «Американский кулак») безоговорочно осудила Америку за непризнание «политического веса Европы». Причина, по утверждению газеты, заключается в следующем: «Два эти континента функционируют в соответствии с разными системами политических ценностей, законы же глобализации написаны державой-гегемоном. Только Америка может мириться с нарастающими противоречиями в обществе и зияющим разрывом между бедными и богатыми. Политический разум нашего континента, напротив, требует большего контроля и регулирования, примирения конфликтующих интересов и ограничения власти. В основе европейской политической жизни лежат уважение и взаимная поддержка партнеров». Неделей позже ведущий немецкий еженедельник либерального направления «Цайт» обвинил американцев в том, что они
128
отдают предпочтение «закону джунглей» и, к тому же, «с головой ушли в поиски новых врагов».
Возросшая озабоченность глобальными проблемами, контрастирующая с эгоистической самонадеянностью американцев, была не единственной причиной нелестных суждений об Америке, как это порой пытались дать понять европейцы. В условиях военной слабости и поли-тической разобщенности Европы порицание Америки выполняло роль столь нужной европейцам компенсации за асимметричное распределение могущества между двумя сторонами Атлантики. Вынуждая Америку обороняться в нравственном и правовом отношениях, европейцы рас-считывали создать несколько более ровное игровое поле и вооружиться вселяющим уверенность сознанием собственной правоты.
Однако дальше этого их претензии не идут. Европейцы лучше американцев знают, что по-настоящему серьезный разлад в атлантических отношениях был бы гибельным для новой Европы. Он не только повлек бы возобновление внутриевропейских раздоров и возрождение угроз извне, но и, вполне вероятно, создал бы опасность крушения всей сложившейся европейской архитектуры. Пробуждение традиционных страхов перед германской мощью и исторических межнациональных антагонизмов не заставило бы себя долго ждать. Без американского присутствия Европа, вне всякого сомнения, вновь стала бы Европой, но только не в том смысле, в каком это видится европейским мечтателям.
В конце концов стратегически мыслящие европейцы, даже несмотря на открытую полемику вокруг самовластного решения США свергнуть Саддама Хусейна, прекрасно понимают, что односторонний характер американской политики отчасти обусловлен исключительной ролью Америки в сфере безопасности и что вынужденное согласие с такой политикой есть та цена, которую другим странам приходится платить за сохранение готовности Америки к действиям в мире, где не столь просто провести грань между отдельными мотивациями, касающимися экономики, права, морали и безопасности. Это состояние готовности проистекает из исторически свойственного
129
Америке представления о себе как мировом образце воплощения свободы. Если бы Америка скрупулезно соблюдала международные правила, если бы она старательно избегала демонстраций силы при решении экономических вопросов, представляющих особый интерес для серьезных категорий американских избирателей, или проявляла покорную готовность ограничить собственный суверенитет и подчинить свои вооруженные силы юрисдикции международного права, то она, возможно, не была бы державой, действия которой способны стать последним спасительным средством предотвращения глобальной анархии. Короче говоря, стоило бы посоветовать европейцам тщательно взвесить все те последствия, которые имело бы (как для них, так и для остального мира) превращение Америки в сговорчивого партнера, склонного легко жертвовать своим руководящим статусом ради достижения минимального коллективного консенсуса.
Однако полемика 2003 года вокруг Ирака, столкнувшая Вашингтон с Парижем и Берлином, преподнесла еще более тревожный урок. Эта размолвка должна послужить сигналом, предупреждающим об уязвимости трансатлантических отношений, которая вполне может напомнить о себе, если взаимные укоры и недостаток обоюдного понимания когда-нибудь подтолкнут европейцев к антиамериканским позициям, дав им мотив всерьез взяться за создание независимой военной мощи. Европа, поло-жившая в основу своего политического объединения откровенное самоопределение в качестве «противовеса» Соединенным Штатам (т.е. де-факто антиамериканской силы), разрушит Атлантический союз.
Пока ни мечты, ни кошмары обеих сторон не имеют больших шансов стать явью. Ни одна из них не станет удовлетворять все чаяния другой, но и худшие опасения каждого из партнеров едва ли оправдаются. В течение по меньшей мере десяти лет, а может быть, и дольше у Европы не будет достаточного политического единства и стимулов, чтобы пойти на финансовые жертвы, необходимые для превращения в военную державу глобального уровня1. Европа не создаст угрозы первенству Америки
130
хотя бы потому, что процесс становления европейского политического единства будет в самом лучшем случае очень медленным и постепенным. Увеличение числа членов ЕС до 27 еще более усложнит и без того чрезмерно громоздкие и весьма бюрократизированные структуры европейской интеграции, напоминающие гигантский экономический конгломерат.
У конгломератов не бывает исторических мечтаний -у них есть материальные интересы. Безликие бюрократические институты Европейского союза бессильны пробудить народные чувства, необходимые для политического признания. Как язвительно выразился один французский комментатор, «первородный грех Европы, от которого она еще не очистилась, состоит в том, что ее зачали в служебных кабинетах; да еще в том, что именно там происходил ее расцвет. Построить общую судьбу на таком фундаменте так же невозможно, как влюбиться в коэффициент роста илй~в квоты на молоко»2. Превыше всего для Европы - ее заинтересованность в глобальной стабильности, в отсутствие которой европейское здание ожидает обвал. Поэтому со временем Европейский союз обзаведется атрибутами военно-политической державы, точь-в-точь как многие гигантские многонациональные корпорации заводят для охраны своих жизненно важных интересов собственную вооруженную службу безопасности. Но даже после этого военные усилия Европы будут в течение какого-то периода в основном дополнять военные возможности Америки, не составляя им кон-куренции.
Не исключаемые в перспективе военные доблести Европы едва ли станут вдохновляться транснациональным европейским шовинизмом, что тоже вселяет надежду. Это означает, что даже более могучая в политическом и военном отношении Европа будет выказывать в между-народных делах сдержанность, продиктованную ограничениями, которые органически вытекают из сложной природы ее континентального единства и нечеткости ее политического профиля. Лишенная миссионерского пыла и самоуверенного фанатизма, будущая Европа могла бы явить вдохновляющий пример политики ответственного
131
многостороннего взаимодействия, в которой в конечном счете и нуждается человечество.
Выплеснувшиеся наружу в связи с проблемой Ирака острые трансатлантические разногласия не должны заслонять того, что Европа, по своей природе ориентированная на многостороннее сотрудничество, и Америка, тяготеющая к самостоятельной линии, идеально подходят для глобального брака по расчету. Действуя в одиночку, Америка может первенствовать, но ей не достичь всемогущества; Европа, действуя аналогичным образом, может наслаждаться богатством, но ей не преодолеть своего бессилия. Эта истина осознается по обе стороны Атлантики. Америка, даже несмотря на ее однобокую сосредоточенность на терроризме, нетерпеливость в отношении союзников, уникальную роль в сфере глобальной безопасности и представление о своей исторической миссии, понемногу все же приспосабливается к постепенному развитию региональных и других международных консультативных механизмов. Ни Америка, ни Европа не добились бы столь внушительных успехов друг без друга. Вместе они образуют ядро системы глобальной стабильности.
Жизнеспособность этого ядра зависит от соответствующей повестки дня американо-европейского взаимодействия, которая не должна исчерпываться разделяющими стороны вопросами. И такая повестка дня имеется, вопреки печальному опыту весны 2003 года. Ее самым неотложным пунктом является остро необходимое трансатлантическое сотрудничество в стабилизации ситуации на Ближнем Востоке. Как утверждается в главе 2, если такое совместное стратегическое начинание не будет предпринято, интересы безопасности и Америки, и Европы в Ближневосточном регионе пострадают. А объединенные усилия позволят привнести в атлантические отношения общую геополитическую цель.
В более долгосрочной перспективе единой магистральной задачей останется расширение Европы, которому более всего способствовала бы политическая и географическая взаимодополняемость структур ЕС и НАТО. Расширение есть наилучшая гарантия таких неуклонных
132
изменений в ландшафте европейской безопасности, которые позволят раздвинуть периметр центральной зоны мира на планете, облегчить поглощение России расширяющимся Западом и вовлечь Европу в совместные с Америкой усилия во имя упрочения глобальной без-опасности.
Расширение ЕС и НАТО является логическим и неизбежным результатом благоприятного исхода «холодной войны». После исчезновения советской угрозы и освобождения Центральной Европы от советского господства сохранение НАТО в качестве оборонительного союза против уже несуществующей советской угрозы не имело бы никакого смысла. Кроме того, отказаться от продвижения в Центральную Европу - значило бы бросить на произвол судьбы по-настоящему нестабильный пояс не очень благополучных и плохо защищенных европейских государств, зажатых между процветающим Западом и охваченной смутой постсоветской Россией, со всеми вытекающими отсюда потенциально разрушительными последствиями для всех сторон.
Итак, у Европейского союза и НАТО нет выбора: чтобы не утерять приобретенные в «холодной войне» лавры, они вынуждены расширяться, даже если с вступлением каждого нового члена нарушается политическая сплоченность Евросоюза и осложняется военно-оперативное взаимодействие в рамках атлантической организации. Что касается ЕС, то раскол между так называемой «старой Европой», в большинстве своем воспротивившейся лихорадочному стремлению администрации Буша к войне с Ираком, и поддержавшей Вашингтон «новой Европой» рельефно выявил возросшие трудности становления общей европейской внешней политики. В ответ Франция и Германия могут попытаться сколотить внутри ЕС неофициальную группу, призванную говорить и действовать от имени Европы, однако в ближайший период Европейскому союзу как таковому предстоит оставаться в гораздо большей степени экономической, нежели политической реальностью.
В рамках НАТО усилия в области военно-оперативной взаимодополняемости и интеграции также получат
133
иное направление. Интеграция регулярных национальных армий в целях территориальной обороны была оправданна, когда Западной Европе угрожало потенциальное нападение со стороны СССР. Теперь, когда задачи территориальной обороны потеряли первостепенное значение, интегрировать 26 национальных армий бессмысленно. Поэтому НАТО сосредоточит внимание на уточнении конкретного вклада каждого союзника, а также на развитии и укреплении по-настоящему боеспособных интегрированных сил быстрого реагирования для проведения операций за пределами территории членов альянса.
Расширение как ЕС, так и НАТО будет продолжаться. С очередной его волной по мере отступления Востока и наступления Запада опасности, порождаемые наличием геополитически «ничейной земли», просто отодвигаются в восточном направлении. В то же время прогресс в отно-шениях Запада с Россией и ясно выраженное желание Украины примкнуть со временем к евроатлантическому сообществу не оставляют места сомнениям в преимуществах дальнейшей экспансии. Посему увеличение числа членов ЕС, который объединит к 2005 году 27 государств (после предполагаемого присоединения новых кандидатов), и НАТО, куда должны войти 26 стран (согласно постановлениям, принятым в конце 2002 г. на Пражском саммите), вряд ли ограничится этими цифрами.
Экспансия, тем не менее, не обязательно означает бесконечный процесс механического приема все новых и новых членов, вплоть до китайских границ. В сфере безопасности могут потребоваться гораздо более длительные периоды развития сотрудничества между НАТО и вероятными кандидатами на вступление в эту организацию, углубления военно-политических связей и усиливающейся вовлеченности альянса в укрепление региональных договоренностей по вопросам безопасности. В каких-то случаях эти процессы могут завершиться присоединением к НАТО, в других случаях речь пойдет о совместном участии отдельных членов этой организации и стран, не входящих в ее состав, но тесно ассоциированных с альянсом, в проводимых под эгидой НАТО операциях безопасности. Хорошим примером является развертывание в
134
2003 году в польском оккупационном секторе на территории Ирака украинских подразделений, тыловую поддержку которых осуществляет НАТО.
В любом случае с завершением второго крупного расширения состава Атлантического союза подвести окончательную черту под этим процессом не удастся. Развивающееся между НАТО и Россией сотрудничество, получившее мощный импульс благодаря образованию Совета Россия - НАТО, мешает Москве выдвигать возражения против желания Украины примкнуть к альянсу. В мае 2002 года, вскоре после того, как было реализовано решение об учреждении Совета, Украина объявила о своем твердом намерении добиваться в будущем членства в НАТО (а также на определенном этапе - приема в ЕС). Хотя она вряд ли сумеет в скором времени удовлетворить установленным критериям, очевидно, что со стороны альянса было бы стратегически неразумно пренебрегать чаяниями УкраиныГрискуя разжечь тем самым имперские амбиции России. Соответственно, процесс целенаправленного поощрения Украины к подготовке к вступлению в НАТО (которое могло бы состояться до окончания текущего десятилетия) станет следующим логичным шагом.
Сходные соображения применимы и к неустойчивому Кавказскому региону. Прежде входивший в орбиту исключительного имперского контроля России, он в настоящее время насчитывает три независимых, но плохо защищенных государства (Грузию, Армению и Азербайджан), а также множество мелких этнических анклавов Северного Кавказа, все еще находящегося под властью России. Терзаемый изнутри острыми этническими и религиозными противоречиями, регион, к тому же, тра-диционно является центром борьбы за влияние между Россией, Турцией и Ираном. В постсоветский период к этим давним конфликтам примешалось интенсивное соперничество вокруг раздела энергетических ресурсов Каспийского моря. Кроме того, не исключено, что весьма многочисленное азербайджанское население северозападного Ирана подольет масло в огонь региональных пожаров, потребовав воссоединения со своей недавно получившей независимость и имеющей лучшие шансы
135
на процветание родиной: вопрос, вероятно, лишь в том, когда это случится.
Никто из трех традиционных претендентов на главенствующую роль в этом пространстве, то есть ни Россия, ни Турция, ни Иран, не обладает сейчас такой мощью, чтобы в одиночку навязать свою волю региону в целом. Даже совместного выступления двоих из них против третьего игрока, скажем России и Ирана против Турции, было бы недостаточно, поскольку в глубине сцены проступают силуэты еще двух фигур - Соединенных Штатов (присутствующих здесь через посредство НАТО, одним из ведущих членов которой является Турция) и Европейского союза (вступления в который Турция добивается). Между тем без энергичного вмешательства извне тлеющее на Кавказе пламя внутренних социальных, политических, этнических и религиозных конфликтов не только не угаснет, но и, судя по всему, будет приводить к периодическим вспышкам насилия, как это уже неоднократно случалось после 1990 года.
Все большая очевидность этого положения может даже заставить Россию признать, пусть и скрепя сердце, что ее интересам скорее соответствовала бы та или иная форма взаимодействия с евроатлантическим сообществом, направленного на превращение Кавказа в более стабильный, приверженный сотрудничеству и процветающий регион. За десять лет, истекших после распада ее исторической империи, Россия испытала две кровопролитные войны, которые она с жестокостью вела против рвущейся к независимости Чечни, и они не только нанесли огромный урон моральной репутации России, но и продемонстрировали физические пределы ее способности вести имперскую войну в послеимперскую эпоху.
В 90-х годах XX века НАТО выступила в новой роли, установив стабильность на охваченном волнениями и насильственными конфликтами Балканском полуострове. К началу следующего десятилетия стало ясно, что не удастся обойтись без своего рода Пакта стабильности для Кавказа - программы по образцу Пакта стабильности для Юго-Восточной Европы. И коль скоро шансы заручиться со временем поддержкой России возросли, учитывая ее
136
общую заинтересованность в координации с возглавляемым Америкой альянсом, а также расширение ее экономических и политических связей с Турцией, стабилизация Кавказа может - и должна — во все большей степени считаться в том числе обязанностью НАТО.
В данных обстоятельствах как Грузия, так и Азербайджан, чьи руководители уже открыто выразили интерес к перспективе вступления в Атлантический союз, скорее всего, активизируют усилия, добиваясь официального членства в этой организации. Тогда вряд ли останется в стороне и Армения; с удвоенной энергией возобновится поиск формулы урегулирования армяно-азербайджанского этнотерриториального конфликта, а это, в свою очередь, облегчит нормализацию турецко-армянских отношений и в итоге откроет дверь для приобщения Армении к НАТО. Дополнительный импульс такому раздвижению географических пределов стабилизирующей миссии НАТО дает, как уже отмечалось, принятое Россией ее собственное стратегическое решение признать верховенство атлантического сообщества в структуре глобальной без-опасности. Как только Россия смирилась с неизбежностью, если не с желательностью, дальнейшего расширения НАТО и предпочла подсластить горькую реальность, заявив о своем дружественном равенстве с альянсом в рамках Совета Россия - НАТО, все преграды на пути про-грессирующего проникновения НАТО внутрь бывшего советского пространства рухнули.
К тому же, совершенный после 11 сентября прорыв американских военных в бывшие советские республики Центральной Азии - Узбекистан, Казахстан и Кыргызстан — и первоначально неохотное решение Москвы закрыть глаза на этот факт облегчили разным постсоветским государствам выяснение возможностей установления более тесных военно-политических связей с евроатланти-ческим сообществом во имя совместной борьбы против терроризма. Государства региона, несомненно, обратили внимание на то, что российское правительство, пожалуй, не без затаенного недовольства, но проявляя немалый реализм, не только молчаливо согласилось с участием Америки в обеспечении безопасности своего доселе
137
священного и неприкосновенного «ближнего зарубежья», но и даже признало ее участие в Совместной декларации Президента В.В. Путина и Президента Дж. Буша о новых стратегических отношениях между Российской Федерацией и Соединенными Штатами Америки от 24 мая 2002 г. Язык документа не оставлял места для двусмысленных толкований: «В Центральной Азии и на Южном Кавказе мы признаем наш общий интерес в содействии стабильности, суверенитету и территориальной целостности всех государств этого региона». Важные геостратегические последствия такого заключения очевидны.
Хотя сам Кремль выказывал расположение к Западу еще до 11 сентября, события этого дня помогли оправдать его позицию в обстановке критики со стороны тех представителей российской политической элиты, которые считали правительство чересчур уступчивым по отношению к напористой Америке. Стратегическое решение президента Путина проистекало из реалистичных геополитических расчетов: в условиях возвышения Китая на Востоке (по объему производства Китай превосходит Россию уже в пять, а по численности населения - в девять раз), нарастающей враждебности со стороны 300 с лишним миллионов мусульман на Юге (чья численность за два десятилетия вполне может превысить 400 миллионов), экономической слабости самой России и переживаемого ею демографического кризиса (российское население уже сократилось до 145 миллионов человек и продолжает уменьшаться) у России в буквальном смысле слова нет выбора. Соперничать с Америкой было бы бесполезно, а заключить союз с Китаем означало бы подчиниться ему.
Разумеется, совершенно невероятно, чтобы в ближайшем будущем, например в течение десяти лет, Россия стала членом НАТО. Ей потребуется время, чтобы построить общество, отвечающее предъявляемым к членам организации демократическим критериям, но есть и другие препятствия: свойственная России ностальгическая гордыня и ее традиционная склонность к секретности. Нынешнюю политическую элиту страны слишком больно -задевает мысль о том, что прием России в НАТО зависит теперь от голосования ее прежних вассалов - балтийских
138
государств. А российским генералам было бы тяжело стерпеть необходимость допускать натовских контролеров и экспертов к изучению российских военных бюджетов и инспекции вооружений.
И все же в более отдаленной перспективе Россия, возможно, уразумеет, что присоединение к НАТО упрочит безопасность ее границ, в особенности на Дальнем Востоке, где российское население стремительно редеет. Не исключено, что в конце концов это соображение окажется самым убедительным. А в какой-то момент, в зависимости от эволюции Китая, крепнущее сотрудничество России с НАТО по вопросам, касающимся различных конкретных угроз глобальной безопасности (как предусмотрено Советом Россия - НАТО), могло бы заложить фундамент для построения трансъевразийской системы безопасности, которая простиралась бы на значительную часть континента, охватывая даже Китай (подробнее эта тема рассматривается ниже).
Еще более длительный срок понадобится России, чтобы подготовиться к вступлению в ЕС, если таковое вообще когда-нибудь состоится'. Членство в Союзе потребует полной реорганизации социально-экономических и правовых структур этой страны. Здесь не существует коротких путей: речь идет о многоплановом и комплексном процессе, и ни Европейский союз, ни Россия ни в малейшей степени не готовы к подлинной интеграции. Все это, однако, не обязательно является преградой к предварительной частичной координации, направленной на создание самых благоприятных возможностей для обеих сторон в области торговли, инвестиций и все более свободного перемещения рабочей силы и ориентированной на постепенную интеграцию России в европейскую систему. Калининградская область Российской Федерации вскоре окажется целиком в кольце территории членов НАТО и ЕС. Особые договоренности по поводу Калининграда, главным образом об упрощении доступа его жителей в соседние страны, могли бы стать прологом к окружению России (на началах сотрудничества) расширяющимся евроатлантическим сообще-ством.
139
Кремль, несомненно, надеялся, что сближение с Америкой — особенно Америкой, контуженной ударами 11 сентября и, следовательно, более склонной сочувственно отнестись к российским интересам, - принесет ему материальные и геополитические выгоды. Предполагалось, что согласие с США усилит позиции России в диалоге с Китаем, поможет привлечь инвестиции для возрождения российской экономики, укрепить влияние России в пределах ее бывшей империи и, к тому же, втянуть Соединенные Штаты в затяжной конфликт с мусульманским миром, который отвлечет враждебные помыслы исламских сил от России. Однако невзирая на подобные прагматические расчеты сближение с Америкой подразумевало готовность очутиться в одной упряжке с ней, причем слабая сторона была обречена оказаться гораздо более прочно скованной, нежели сильная.
Таким образом, сделанный Россией и единственно доступный для нее выбор, пусть даже продиктованный тактическими мотивами, предоставил Западу стратегический шанс. Он создал предпосылки для прогрессирую-щей геополитической экспансии западного сообщества все дальше и дальше вглубь Евразии. Расширение уз между Западом и Россией открыло для проникновения Запада, и в первую очередь Америки, в некогда заповедную зону российского «ближнего зарубежья». Но в конечном счете у России просто не остается альтернативы, если она желает сберечь ценнейшее из своих территориальных владений. Неисчислимые природные богатства Сибири -вот что сулит России наиболее радужные перспективы, а без западной помощи Россия не может быть всецело уве-рена в сохранении своего суверенитета над этой землей4.
Соответственно, транснациональные усилия по развитию и заселению Сибири способны стимулировать подлинное сближение между Европой и Россией. Для европейцев Сибирь могла бы обернуться тем, чем Аляска и Калифорния, вместе взятые, стали в свое время для американцев: источником огромных богатств, полем выгодного приложения капиталов, своего рода «эльдорадо» для самых предприимчивых поселенцев. Чтобы удержать Сибирь, России понадобится помощь; ей не под силу одолеть эту
140
задачу самостоятельно в условиях переживаемого ею демографического спада и новых тенденций в соседнем Китае. Благодаря масштабному европейскому присутствию Сибирь могла бы со временем превратиться в общеевразийское достояние, использование которого происходило бы на многосторонней основе (стоит вспомнить, что Поволжье осваивалось приглашенными для этого немецкими колонистами) и открыло бы перед пресыщенным европейским обществом увлекательную перспективу покорения «новых рубежей».
До тех пор одной из главных задач евроатлантической политики будет оставаться целенаправленная поддержка усилий по консолидации России в качестве постимперской страны, развивающей демократию. Учитывая отсутствие в России глубоко укоренившейся демократической политической культуры, сохраняющиеся у значительной части ее политической элиты имперские амбиции и авторитарные наклонности российских властных структур, серьезные отступления назад здесь все еще возможны. По-прежнему не исключена вероятность поворота к националистической диктатуре. Европе надлежит зорко следить за тем, чтобы ее складывающееся «энергетическое партнерство» с Россией не давало Кремлю новых рычагов политического воздействия на соседей. Сотрудничеству с Россией должны сопутствовать одновременные усилия по укреплению геополитического плюрализма в пределах ее бывшего имперского пространства, которые поставят непреодолимый заслон любым попыткам восстановить империю. Так что НАТО и ЕС следует сделать все для включения новых независимых постсоветских государств, прежде всего Украины, в орбиту расширяющегося евро-атлантического сообщества.
На карту поставлена будущая глобальная роль евро-атлантического сообщества в обеспечении безопасности. Включение со временем в евроатлантическую систему России в качестве нормального европейского государства среднего ранга (которое уже не является имперским Третьим Римом) позволило бы заложить гораздо более прочную и всеобъемлющую основу для улаживания нарастающих конфликтов в западно- и центральноазиатской части
141
Мировых Балкан. Тем самым удалось бы утвердить мировое первенство евроатлантических институтов, а благодаря их главенству было бы бесповоротно покончено с ожесточенной борьбой за превосходство, которую столь долго, с таким напряжением сил и такими разрушительными последствиями вели между собой европейские нации.
Но нельзя медлить и с повышением роли Европы в поддержании глобальной безопасности. Острие новых угроз всеобщей безопасности в настоящий момент направлено не столько на Европу, сколько на Америку, прежде всего в связи с углубляющейся и все более однобокой вовлеченностью США в дела Ближнего Востока, обуреваемого жаждой отмщения. Однако в конечном счете эти угрозы неделимы: когда над Америкой нависает опасность, это означает большую уязвимость Европы. Посему их ответ должен быть совместным, и Америка с Европой рас-полагают общим инструментом — НАТО. Вопрос в том, как этим инструментом распорядиться, принимая во внимание основную миссию НАТО, политические проблемы американо-европейского партнерства и желание Европы приобрести некоторый автономный военный потенциал. Во времена «холодной войны» союзники по обе стороны Атлантики исходили из единого понимания характера угрозы и признания взаимозависимости своей уязвимости. Оборона Западной Европы была тождественной обороне Америки, и наоборот. После событий 11 сентября на обоих берегах океана преобладали те же ощущения, но лишь до поры до времени. Первой реакцией Европы на нападение была безоговорочная солидарность с Америкой. Впервые за всю свою историю НАТО ввела в действие статью 5 (Вашингтонского договора), единодушно заявив, что все члены организации участвуют в совместной обороне против общей угрозы. Хотя в ходе военной кампании в Афганистане Соединенные Штаты предпочли не опираться на силы НАТО, сочтя за лучшее использовать собственные войска и несколько отборных, обладающих высокой способностью к оперативному кзаимодействию частей из союзных англосаксонских государств, позднее контингенты стран НАТО, разверну-тые для поддержания мира в освобожденном от талибов
142
Афганистане, превысили по численности дислоцированные в этой стране американские подразделения.
В первые месяцы после 11 сентября европейские союзники Америки поддержали Вашингтон также в том, что двумя главными (и потенциально взаимосвязанными) угрозами глобальной безопасности являются терроризм и распространение оружия массового уничтожения. Но вскоре выяснилось, что некоторые не сразу заметные, но важные различия в точках зрения Америки и Европы создают препоны на пути к подлинному трансатлантическому сотрудничеству в сфере глобальной безопасности. Расхождения касаются двух ключевых вопросов: природы угрозы и масштаба надлежащих ответных действий.
История уже познакомила европейцев с терроризмом, и, возможно, оттого они видят в нем в меньшей степени воплощение зла и в большей степени - порождение политики. А раз так, считают они, то и противостоять террористической угрозе "следует, признав взаимосвязь между прямыми мерами по истреблению террористов и политическими действиями, призванными уничтожить политические и социальные корни этого явления. Иными словами, борьба с терроризмом не может быть центральным организующим принципом политического курса Запада в области глобальной безопасности; этот курс должен иметь более широкую политическую и социальную направленность и охватывать усилия по устранению глубоко скрытых факторов, способствующих появлению террористов и используемых ими в своих интересах. Пожалуй, наиболее острые противоречия между представителями континентальной Европы и американцами наблюдаются в оценке ими палестинского терроризма: многие американцы, включая некоторых членов администрации, видят в нем зло, по большей части не имеющее отношения к оккупации Израилем палестинских земель, тогда как многие европейцы склонны думать, что оккупация и особенно создание на этих землях еврейских поселений подстегивают террористическую деятельность.
Во-вторых, как выразился один из ведущих германских аналитиков по международным вопросам, «американцам свойственно смотреть на весь мир как на поле
143
деятельности Атлантического сообщества, европейцы же хотят действовать в пределах Европы и на подступах к ней, то есть в пространстве, рамки которого пока весьма расплывчаты, но в любом случае гораздо уже»5. Различия в подходах, которые после окончания «холодной войны» мало-помалу становились все отчетливее, в еще более острой форме прорвались наружу после 11 сентября. В представлении Соединенных Штатов, борьбу с «глобальным терроризмом» надлежало вести на всей планете, и для НАТО было бы вполне естественно включиться в глобальное противоборство, защищая «цивилизацию как таковую», если прибегнуть к эмоциональным словам президента Буша. В глазах европейцев это походило на нажим в расчете принудить Европу поступиться ее общей заинтересованностью в глобальной стабильности в угоду сиюминутной одержимости Америки «осью зла», и в частности Ираком.
Коль скоро Европа будет шаг за шагом приближаться к политическому объединению, потихоньку (пусть даже очень медленно) обзаводясь собственным военным потенциалом, разрыв между нею и Америкой во взглядах на глобальную безопасность может еще больше увеличиться, тем более что определяемый Европой периметр ее собственной сферы безопасности будет неминуемо раздвигаться. Но даже тогда способность Европы выполнять сколько-нибудь серьезные боевые задачи вне зоны своей ответственности останется весьма ограниченной. В ближайшие несколько лет у планируемого европейского корпуса быстрого реагирования в количестве 60 тысяч человек, если только он не будет существенно усилен, по-прежнему будет отсутствовать полный спектр военных средств, необходимых для ведения масштабных боевых действий на большом удалении от европейских границ. А это значит, что суть постепенно расширяющейся роли Европы в области безопасности можно сжато выразить простой формулой: взаимодополняемость с Америкой, но не независимость от нее.
Проблемой, наиболее способной побудить Европу взять на себя более весомые функции в обеспечении безопасности за пределами континента и даже стимулировать
144
формирование у нее чувства своего особого стратегического предназначения, является положение на Ближнем Востоке6. Учитывая близость этого региона к Европе и ее исторически сложившиеся политические и экономические интересы в ближневосточном пространстве, Европейскому союзу придется играть более активную роль в умиротворении этой территории. Однако чтобы утвердиться в таком амплуа, Европе надо также захотеть возложить на себя часть бремени по совместному с Америкой финансированию и осуществлению направленных на установление мира усилий.
Фактически у европейцев есть шансы выполнять постепенно возрастающую, но по-прежнему вспомогательную роль в сфере глобальной безопасности, как они это делали в Афганистане и, возможно, вскоре станут делать в Ближневосточном регионе. Если на Ближнем Востоке будет развернут объединенный американо-европейский контингенту пусть даже частично состоящий из подразделений европейского корпуса быстрого реагирования, координация его действий и командование им, вероятно, будут осуществляться структурами НАТО, в свете чего открывшиеся перед альянсом горизонты, новые масштабы его миссии в сфере безопасности предстанут еще рельефнее. Эффект европейского участия и связанная с ним неизбежность для Америки более тесно консультироваться с Европой по политическим проблемам региона укрепят роль расширяющегося евроатланти-ческого сообщества в качестве ядра глобальной стабильности. Но все это произойдет при условии, что как Вашингтон, так и Брюссель научатся находить равновесие между разделением совместного бремени и совместным принятием политических решений.
Метастабильностъ Восточной Азии
Восточной Азии еще предстоит определить, будет ли ее геополитическое будущее походить на судьбу Европы в первой половине XX века или на европейскую историю второй половины того же столетия. Кое-чем сегодняшняя
145
Азия навевает мрачные воспоминания о Европе в канун 1914 года. Впрочем, это еще не значит, что регион обречен воспроизвести трагический европейский опыт саморазрушения. Быть может, Азия избежит повторения ошибок Европы, не сумевшей справиться с междоусобным соперничеством своих держав. Но надо отметить, что регион метастабилен, то есть находится в том состоянии прочной устойчивости, от которого не останется и следа, как только под внезапным воздействием некоего фактора наступит разрушительная цепная реакция.
Стабильность региона может оказаться под угрозой из-за роста могущества ряда азиатских государств. Здесь нет никаких сдерживающих «кооперативных» структур, отвечающих за региональную безопасность. Жгучие взаимные обиды ближайших соседей в сочетании с острыми национальными переживаниями выглядят особенно зловеще на фоне стратегической уязвимости соответствующих стран. Современные азиатские державы действуют в быстро меняющемся и преимущественно неструктурированном региональном контексте, которому недостает многосторонних механизмов сотрудничества в области политики, экономики и безопасности, подобных тем, что существуют в сегодняшней Европе и даже в Латинской Америке. Посему Азия объединяет в своем лице символ все более впечатляющего экономического успеха, социальный вулкан и воплощение политического риска.
На ее просторах находящийся на подъеме Китай соперничает за региональное первенство с союзником Америки — Японией; противоестественно разделенная Корея представляет собой мину, готовую взорваться в любой момент; будущее Тайваня служит яблоком раздора; Индонезия уязвима внутренне; а считающая себя ровней Китаю Индия встревожена угрозой с его стороны. Китай и Индия (равно как и недруг Индии - соседний Пакистан) официально являются ядерными державами. Северная Корея дерзко притязает на ядерный статус, а Япония едва противостоит искушению в сжатые сроки создать собственный ядерный потенциал. Восходящая держава, Китай, напоминает кайзеровскую Германию, которая завидовала Великобритании, враждовала с Францией и презирала
146
Россию; сегодняшний Китай, все более прагматично подходя к роли Америки в Тихоокеанском регионе, нервно реагирует на Японию, свысока взирает на Индию и ни во что не ставит Россию.
На состоянии глобальной безопасности неминуемо отзовется то, как в реальности будет развиваться международная обстановка на Дальнем Востоке. А это, в свою очередь, будет во многом зависеть от образа действий двух ведущих восточноазиатских государств - Китая и Японии, а также от того, какое влияние на их поведение окажет Америка. Стабильная Восточная Азия, порукой которой был бы постепенно институционализирующийся и тщательно сбалансированный стратегический треугольник в составе США, Китая и Японии, обеспечила бы критически важный восточный плацдарм для противостояния стихии беспорядка на обширных евразийских пространствах. Индия, Россия и Европейский союз тоже могут внести соответствующий вклад во взаимодействие участников главной триады, но лишь в качестве перифе-рийных фигур.
Взаимным жалобам и претензиям, отягощающим отношения между азиатскими государствами, несть числа. Они связаны с историческим прошлым, территориальными спорами и культурным несходством. Китайцы негодуют из-за сохраняющего отдельный статус Тайваня, виня в том Америку, со страхом и неусыпным вниманием наблюдают за перевооружением Японии, осуждают японцев за то, что те недостаточно покаялись в злодеяниях военного времени, и они не забыли о территориях, которые Россия отхватила у них в период их исторической слабости. Японцы видят в Китае источник потенциальной угрозы своей безопасности и приобретающего вес конкурента, собирающегося оспаривать экономическое и политическое преобладание Японии в регионе. А то, что Россия по-прежнему удерживает южные острова Курильской гряды, наполняет японцев такой злобой, что спустя свыше 55 лет после завершения Второй мировой войны формальный российско-японский мирный договор все еще ждет своего подписания. К тому же, японцы все больше рассматривают свою зависимость от Соединенных Штатов
147
не как желанный долговременный выбор, а скорее как временную стратегическую необходимость, продиктованную опасной нерешенностью проблемы Кореи, расчлененной в результате Второй мировой войны. Индонезийцы с тревогой следят за ростом китайского могущества, а индийцев возмущает высокомерный отказ китайцев признать Индию равновеликой Китаю силой в Азии и пугает угроза со стороны неформального китайско-пакистанского альянса.
Не облегчают положения имеющие глубокие корни национальные комплексы, обостряемые мучительными историческими воспоминаниями. Японцы достигли вершин имперского величия и скатились в бездну сокрушительного поражения на протяжении одного и того же столетия. Они остаются единственными жертвами применения атомного оружия. Им прекрасно известно, что они обделены природными ресурсами, и их все больше беспокоят социально-экономические последствия быстрого старения населения страны (по этому показателю Япония занимает второе место в мире). Китайцы с горькой обидой перебирают в памяти длительную историю национальных унижений, которые им причиняли японцы, американцы, русские, британцы и французы, а также -в меньшей степени — немцы и итальянцы, внесшие свою лепту в подавление «боксерского» (Ихэтуаньского. — Прим, пер.) восстания. С отмиранием официальной коммунистической идеологии главной опорой политического единства Китая станет, вероятно, набирающий силу китайский национализм. На периферии региона индийцы, озабоченные усиливающимися межобщинными распрями у себя дома, с ревностью обнаруживают, что Китай обладает гораздо большей привлекательностью для прямых инвестиций иностранного капитала. А русских терзает мысль, как бы в более отдаленной перспективе им не пришлось уступить свои дальневосточные территории более могущественному и густонаселенному Китаю.
К этому водовороту страхов, антагонизмов и комплексов добавляется стратегическая уязвимость всех и каждого. Экономическое выживание любого из главных
148
игроков на азиатской сцене целиком обусловливается беспрепятственным доступом морских торговых судов всего лишь к двум-трем крупным портам. Достаточно заблокировать несколькими магнитными минами подход к Шанхаю, Иокогаме или Бомбею (и еще к одному-двум портовым городам), чтобы буквально застопорить эконо-мическую жизнедеятельность Японии, Китая или Индии. Экономика этих стран зависит почти исключительно от доставляемых морским путем грузов, в том числе от импортируемой нефти, без которой их существование абсолютно невозможно. Железнодорожные каналы тор-гового сообщения не только не пригодны для островных государств, вроде Японии или Индонезии, но и мало что значат для Китая и Индии. Жизненно важный, особо ценный морской путь представляет собой расположенный вблизи от Сингапура Малаккский пролив, ибо через этот узкий проход осуществляются торговый обмен дальневосточных стран~с~ Европой и доставка ввозимой с Ближнего Востока нефти.
Неудивительно, что в Азии понемногу набирает обороты гонка военно-морских вооружений. Параллель с военно-морским соперничеством, наблюдавшимся в прошлом веке в Европе, напрашивается сама собой. Без громких речей все главные протагонисты усиливают свои подводные флоты, обзаводятся надводными кораблями, оборудованными для размещения ударных вертолетов, изучают возможности приобретения авианосцев и жаждут увеличить дальность действия авиации. Китай и Индия усердно трудятся над созданием могучих, способных патрулировать океанские просторы военно-морских сил и ведут энергичные переговоры с Россией о закупке одного из крупных авианосцев, строительство которых не успел завершить Советский Союз. Обе державы проводят модернизацию флотилий эскадренных миноносцев (оснащая их в том числе приобретенными у России современными моделями) и наращивают мощь своих подводных флотов, рассматривая их как основу контроля над морским пространством. В своих работах по вопросам стратегии китайские специалисты в области военно-морского планирования настаивают на расширении зоны
149
патрулирования китайских военно-морских сил в юго-западном направлении, тогда как индийские эксперты все более упорно подчеркивают не только особую ответственность ВМС страны в Индийском океане, но и необходимость утвердить присутствие Индии к востоку от Малаккского пролива.
Не теряют даром времени и японцы. В 2001 году они оповестили о том, что Япония начинает регулярно направлять вооруженные патрульные корабли в Малаккский пролив для участия в защите японских танкеров и грузовых судов, подвергающихся нападениям местных пиратов. Располагая современным флотом великолепно оснащенных эсминцев, японцы, помимо этого, задались целью увеличить радиус действия своих военно-морских сил за счет приобретения так называемого десантного корабля-дока (LPD), приспособленного для размещения ударных вертолетов, а возможно, и самолетов с неподвижным крылом. С завершением запланированного строительства дополнительных эсминцев водоизмещением 13 500 тонн Япония получит на вооружение корабли, превосходящие итальянский авианосец «Гарибальди», способный нести 16 реактивных истребителей «Харриер». Располагая дозаправляемыми в воздухе истребителями большого радиуса действия (эти средства, обладающие способностью при условии дозаправки покрывать большие расстояния, по официальной малоправдоподобной версии, предназначены для «гуманитарных» целей) и современным подводным флотом, японские военно-морские силы, которые все еще скромно выглядят по сравнению с ВМС США, уже являются самыми технически передовыми и могучими в Азии.
В конечном счете ответ на вопрос, что ждет Дальний Восток - война или мир, - во многом зависит от того, каким образом Китай и Япония будут взаимодействовать друг с другом и с Соединенными Штатами. Если бы Соединенным Штатам довелось вывести свои войска из этого региона, повторение сценария европейской истории XX столетия было бы весьма вероятным. У Японии почти не оставалось бы иного выбора, кроме как незамедлительно рассекретить свою уже осуществляемую программу
150
перевооружения и ускорить ее выполнение; Китай, скорее всего, ринулся бы стремительно наращивать свои ядерные силы, которые до сих пор были предназначены служить лишь минимальным средством сдерживания; Тайваньский пролив стал бы ареной национального самоутверждения китайцев; Корея, по всей видимости, пережила бы кровопролитие, в ходе которого наступил бы конец ее разделению, а, воссоединившись, возможно, превратилась бы в ядерную державу; и наконец, под прикрытием опасного ядерного зонта в китайско-индийско-пакистанском треугольнике могли бы возобновиться открытые боевые действия с применением обычных вооруженных сил. И вот тогда хватило бы одной-единст-венной спички, чтобы вызвать взрыв.
Однако в ближайшее десятилетие или около того наиболее вероятна модель, определяемая взаимодействием таких факторов, как возвышение Китая, откровенно рвущегося к статусу могущественной региональной державы, неуклонное наращивание Японией все более внушительной военной мощи в неясных пока целях и старания Америки держать под контролем оба вышеуказанных процесса. Такие усилия потребуют от нее скрупулезных стратегических расчетов и по-настоящему тонкого пони-мания чаяний как китайской, так и японской стороны. Китай вступает в посткоммунистическую фазу своего развития в качестве все более националистически настроенной державы, а Японии (все еще занимающей второе место в мире по экономическому потенциалу) начинает досаждать степень зависимости ее безопасности от Америки, которая временами позволяет себе произвол и может оказаться перегруженной обязательствами.
Китайский взгляд на мир и на роль в нем самого Китая стал гораздо прагматичнее и свободнее от доктринальных предубеждений, в особенности после событий 11 сентября. Столкнувшись с очевидным намерением России бросить заигрывание с идеей российско-китайской коалиции, направленной против американского «гегемонизма», китайцы явно озаботились опасностью очутиться в международной изоляции. Они отказались от своих неистовых разоблачений американской агрессивности и от
151
громогласных обвинений в адрес Соединенных Штатов в том, что те замышляют войну против Китайской Народной Республики. Если еще в первой половине 2001 года подобные словоизлияния в изобилии встречались в китайских средствах массовой информации7, то к 2002 году черно-белая картина глобальной конфронтации между миролюбивыми государствами и поджигателями войны уступила место гораздо более нюансированным интерпретациям. Весьма показателен в этом отношении здравый анализ ситуации в номере от 4 февраля 2002 г. издания «Цзефанцзюнь бао», официального органа Генерального политического управления Народно-освободительной армии Китая (НОАК), где было сделано следующее заключение: «Основополагающими характеристиками в развитии международной обстановки в настоящее время и на ближайшее будущее являются: всеобщий мир в сочетании с локальными войнами, всеобщее спокойствие в сочетании с очагами напряженности и всеобщая стабильность в сочетании с локальными беспорядками».
Далее китайские аналитики утверждали, что «проблематика международной безопасности все более диверсифицируется, происходит переплетение традиционных и нетрадиционных факторов безопасности, а ущерб, причиняемый такими нетрадиционными вызовами безопасности, как терроризм и торговля наркотиками, приобретает более серьезный масштаб». Отражая подход, в большей мере отмеченный доктринальными клише, печатный орган НОАК выступил с предостережением: несмотря на вышесказанное, отмечалось в газете, Соединенные Штаты все более расположены придать союзам с их участием, прежде всего НАТО и оборонительному договору с Японией, наступательный характер, что не может не вызывать озабоченности у Китая. Нет нужды добавлять, что именно альянс между Японией и Америкой более всего тревожил пекинских стратегов.
То, что китайцы испытывают здоровое чувство почтения к потенциальному могуществу Японии, понятно. То, что они намеренно преувеличивают ее мощь, также неудивительно, ибо тем самым националистические эмоции китайских масс направляются в надлежащее русло,
152
избавляя от осложнений отношения Китая с Америкой. Китайцы отдают себе отчет в том, что непрерывный приток прямых иностранных инвестиций и передовых технологий в страну, а также доступ экспортируемой продукции китайской промышленности на один из важ-нейших зарубежных рынков зависят от сохранения неантагонистических отношений с Соединенными Штатами. Напротив, приглушенное и тщательно контролируемое недружественное соперничество с Японией не только исторически естественно, но и политически целесообразно: оно позволяет укрепить национальную сплоченность, избежав непомерно высоких международных издержек.
Посему масс-медиа неустанно твердят китайскому народу, что Япония уже снова превратилась в крупную военную державу, что ее военные возможности, и без того значительные, продолжают быстро увеличиваться, а более специализированные издания НОАК постоянно информируют о том~~5ке политическую элиту страны. Мощь Японии, как говорится, представляет все более серьезную угрозу безопасности Китая и региона в целом, особенно учитывая наращивание ею технологически передовых средств для ведения наступательных операций. Более того, воинственные заявления любого японского политика, как правило, широко обыгрываются в китайских СМИ, которые, к тому же, скрупулезно фиксируют каждый малейший признак тяготения Японии к отказу от ее формального конституционного обязательства исходить в военной политике из сугубо оборонительных потребностей в узком смысле слова.
Согласно китайским политическим и военным изданиям, Япония, помимо того, что она имеет сверхсовременные военно-морские и военно-воздушные силы и занимает второе место мире по объему ассигнований на национальную оборону, наращивает внушительный арсенал баллистических ракет, который в качественном отношении уже превосходит аналогичные силы Франции и самого Китая и даже сопоставим с потенциалом Америки. Разработанная в конце 90-х годов японская ракета М-5 представляет собой, как утверждается, усовершенствованный вариант последней и самой мощной американской
153
модели МБР - твердотопливной ракеты MX, а новейшая модель, якобы предназначенная для космических исследований, ракета Н-2А, имеет радиус действия 5C'JO км, что обеспечивает Японии способность, используя обычную двухтонную боеголовку, поразить любую цель на территории Китая. В то же время очевидный интерес Японии к сотрудничеству с Соединенными Штатами в создании оборонительной системы на базе управляемых ракет и приобретение ею сверхсовременных эсминцев ПВО «Эгис» рассматриваются как свидетельство ее намерения добиться стратегического превосходства над Китаем8.
В более мрачных китайских прогнозах дело выглядит так, будто Япония вот-вот превратится в мощную ядерную державу. В доказательство этого предположения приводятся следующие аргументы: Япония располагает когортой высококвалифицированных ученых, способных произвести полностью готовые детали ядерных зарядов и быстро («всего за одну неделю», по словам китайского репортера) собрать их; Япония с ее 44 атомными реакторами уже является третьим в мире производителем атомной энергии; по объему перерабатываемого ядерного топлива (до 800 с лишним тонн) Япония удерживает третье место в мире, уступая только Америке (2100 тонн) и Франции (1200 тонн); предполагается, что этот объем значительно увеличится в ближайшее десятилетие и к тому времени Япония будет располагать самыми боль-шими запасами плутония в мире, хотя даже имеющегося сегодня количества вполне достаточно для изготовления тысяч ядерных боеголовок. Короче говоря, Япония изображается как «де-факто ядерная держава, стоящая на пороге создания ядерного оружия»9.
Учитывая рост военного потенциала Японии, китайцы считают наиболее пугающими два сценария. Согласно первому из них, Япония вырывается из всех пут либо потому, что ей удается добиться независимости от Америки, либо ввиду внезапного ухода США с Дальнего Востока. Опираясь на свою крепнущую военно-морскую мощь и ядерный потенциал, она встает на путь откровенно враждебной политики по отношению к Китаю и заключает островной альянс с Тайванем. В представлении китайцев
154
Тайвань в этом случае превратится в новый, образца XXI века эквивалент государства Маньчжоу-го, образованного в первые десятилетия XX века в китайской Маньчжурии под нажимом и протекторатом японских милитаристов. Вслед за этим может пробить час военного столкновения между Китаем и Японией.
Второй сценарий предусматривает, что существующие в сфере безопасности узы, связывающие США с Японией, Южной Кореей и Тайванем, которые формально носят двусторонний характер, а в случае с Тайванем являются в основном неофициальными, будут открыто преобразованы Соединенными Штатами в союз антикитайской направленности. Политический статус Тайваня окажется таким же, как и в первом сценарии, даже если Соединенные Штаты, по-видимому, будут в меньшей степени, нежели националистическая Япония, расположены поощрять формальное отделение Тайваня от Китая. В любом случае КйТай попадет в геополитическое окружение, и тогда Индия, вероятно, не устоит перед соблазном воспользоваться ситуацией и станет оказывать давление на Китай, требуя вернуть территории, насильственно от нее отторгнутые, по ее утверждению, в ходе пограничного конфликта начала 1960-х годов.
То, что некоторые политически влиятельные круги Тайваня охотно приветствовали бы оба варианта развития событий, прозрачно дал понять тайваньский президент Чэнь Сюйбянь, который в начале 2002 года призвал к совместной разработке противоракетных оборонительных комплексов усилиями США, Японии и Тайваня. Тайваньские СМИ благосклонно освещали комментарии японских и тайваньских военных специалистов в поддержку «молчаливого союза» между Японией и Тайва-нем, призванного сдерживать Китай. Как заметил один тайваньский эксперт по вопросам обороны, «для Японии, имеющей дело с Тайванем как с молчаливым союзником, самое важное будет знать, что Тайвань - настоящий союзник»10.
Принимая во внимание вышеупомянутые опасности, китайцы будут крайне скрупулезно оценивать эволюцию американо-японских связей и их воздействие на
155
традиционную конкуренцию между Китаем и Японией. Может обнаружиться, как это ни парадоксально, что по мере отхода Китая от коммунистической идеологии и прагматического признания им своей заинтересованности в относительно стабильных отношениях с Соединенными Штатами рост японской военной мощи заставит китайцев больше ценить неизменную зависимость Японии от США. Тогда практическая значимость подлинно стабильного американо-китайско-японского сближения перевесит прежде свойственную китайцам тенденцию рассматривать мир в навеянных доктринальными убеждениями категориях дихотомического противостояния.
Имеются признаки того, что такая перемена уже происходит. В последнее время некоторые китайские эксперты публично заявляют, что, проводя умелую тонкую политику и бдительно следя за секретными аспектами американо-японских связей, Китай сумел бы не просто избежать развития событий в русле вышеописанных мрачных сценариев, но и добиться большего. Подобный курс благоприятствовал бы формированию в японском обществе чувства принадлежности к общему азиатскому миру, препятствуя поощряемому Америкой долговременному отчуждению Японии от Азии. Ее отчуждение, как опасаются китайцы, может стать следствием неустанных стараний Америки, жаждущей превратить Японию из азиатской страны в тихоокеанский эквивалент Соединенного Королевства - страну со своим отдельным, островным, отличающим ее от государств континента самосознанием, которая служила бы Америке в качестве ее привилегированного партнера в Тихоокеанском регионе и ключевой миссией которой было бы оказание помощи Америке в сдерживании «китайской угрозы». Желая подтолкнуть Японию к тому, чтобы она, напротив, отождествляла свое будущее с Азией, один китайский специалист в области внешней политики прибегнул к следующему утверждению: «Для Китая самым идеальным результатом улучшения китайско-японских отношений является благотворный, равносторонний и предполагающий активное взаимодействие прогресс в отношениях между Китаем, США и Японией»11.
156
С этой целью Пекин все более упорно добивается улучшения своих отношений как с Соединенными Штатами, так и с Японией, невзирая на военные усилия последней. Сдвиг в позиции Китая позволяет извлечь важный стратегический урок: плавное, тщательно дозированное укрепле-ние роли Японии в сфере безопасности в действительности повышает заинтересованность Китая в сохранении стабильного сотрудничества с Соединенными Штатами, в неизменности американо-японских связей и поддержании сбалансированности китайско-японо-американского треугольника.
Тем не менее со стороны руководства США было бы заблуждением считать, что столь же ощутимое наращивание вооруженных сил Тайваня аналогичным образом имело бы положительный эффект. Постепенно обретающая могущество Япония, если только она не отдалится полностью от США, вряд ли употребит свои совершенствующиеся военные навыки на то, чтобы бросать прямой вызов жизненно важным интересам Китая. Иначе обстоит дело с Тайванем. Существует немалый риск, что сепаратистски настроенные политические силы Тайваня не устоят перед искушением воспользоваться любым существенным ростом военного потенциала как благоприятной возможностью провозгласить формальную независимость острова от Китая. В такой ситуации ни одно китайское правительство, даже самое авторитарное, не сможет остаться пассивным, особенно учитывая возросшее влияние национализма на сознание китайских масс. Ярость китайского народа в этом случае в состоянии спровоцировать военное столкновение между Китаем и Америкой с дестабилизирующими последствиями для всего региона.
Помимо тайваньского вопроса, китайских руководителей во внешнеполитической сфере и впредь будет волновать главным образом то, насколько динамичный характер примет наращивание Японией военной мощи, в какой мере ему будет сопутствовать ее политическое самоутверждение и каковы международные амбиции этой страны, а также в какой степени союз с Америкой будет оказывать сдерживающее воздействие на военное
157
усиление Японии. В этой связи имеются основания для осторожного оптимизма. Едва ли Соединенные Штаты или Япония ринутся менять стратегическую ориентацию. Периодические кампании в американских масс-медиа, в ходе которых Китай пытаются изобразить в качестве будущей сверхдержавы, грядущего соперника и источника главной угрозы для Америки, не привели к серьезному давлению со стороны Конгресса или общественности, с тем чтобы заставить США занять более враждебную позицию по отношению к Китаю. Никто не призывает к срочному перевооружению Японии, как это было в отношении Западной Германии в 1950-е годы - в опасное десятилетие «холодной войны».
Сами японцы демонстрируют глубокое понимание озабоченности Китая и, вероятно, будут по-прежнему держаться в тени, даже продолжая неуклонно укреплять свои военные возможности. Их военные усилия, похоже, продиктованы не страстным стремлением японской нации обрести независимую военную мощь, а во многом осмотрительностью и нежеланием оказаться совершенно беззащитными в случае внезапного отказа США от своих обязательств. В конечном счете Япония скорее руководствуется целью иметь надежный запасной вариант, чем замышляет неожиданный разрыв союзнических отношений.
На самом деле то, что демократические ценности и ярко выраженная антимилитаристская этика глубоко укоренились в мышлении японцев, делает большую честь японскому народу и его политической элите. Ведущиеся сейчас в Японии дискуссии о масштабах и геостратегических целях национальных военных программ, неизменная поддержка общественностью строгих конституционных запретов на использование японских вооруженных сил за рубежом - все это отражает рациональное и ответственное видение международной роли Японии. Короче говоря, сегодняшняя Япония - конституционная демократия истинного образца - является добропорядочным гражданином мира.
Конечно, в Японии раздаются голоса, ратующие за более уверенное поведение на международной арене, и особенно слышны они стали после событий 11 сентября.
158
Но, за исключением не имеющего заметного влияния крикливого меньшинства, те, кто настаивает на более активной роли страны, делают упор главным образом на обязанность Японии как второй по экономическому потенциалу державы мира взять на свои плечи соразмер-ную долю ответственности за обеспечение глобальной безопасности. В общем и целом такая линия не подразумевает призывов к полной военной независимости и разрыву уз, связывающих Японию с Соединенными Шта-тами. Растущая склонность отказаться от интернационалистского пацифизма, возможно, присутствует, но это не означает намерения встать на путь националистического милитаризма.
Типичными являются взгляды, высказанные после событий 11 сентября председателем постоянного комитета по внешней политике и обороне верхней палаты японского парламента. «Простое пацифистское представление о том, что военная йощь есть зло, сложилось в послевоен-ной Японии в результате страшного опыта, пережитого страной в годы Второй мировой войны, - отметил он. -Эта идея, получившая преувеличенное толкование, переросла в так называемый пацифизм одной страны, и мы должны критически переосмыслить свои позиции в этом отношении». «Японии как ответственному члену международного сообщества, - продолжал японский политик, -надлежит обрести способность играть свою роль в противодействии новым угрозам, возникшим в эпоху после окончания «холодной войны». Далее, мы должны создать систему, которая защитит наши жизни, собственность и землю от традиционных угроз (таких, как вооруженное нападение со стороны других стран)... И наконец, нам надо внести поправки в законодательство, чтобы обеспечить успешное функционирование альянса между Японией и США, необходимого для сохранения общего военного равновесия в Восточной Азии»12.
Это и многие другие подобные заявления отражают крепнущие в обществе настроения в поддержку более напористой политической линии Японии на мировой арене. Япония явно отходит от пассивной пацифист-ской позиции, тяготея к более активной вовлеченности
159
в международную жизнь, включая не только операции по поддержанию мира, но и прямое военное участие в принуждении к миру (как в Ираке). Тем не менее такая ориентация далека, как небо от земли, от независимой, националистической, милитаристской внешней политики, которая имеет шансы стать реальной только вследствие фундаментального и угрожающего изменения военно-политической обстановки вокруг Японии.
В отличие от европейских стран накануне 1914 года, ни Китай, ни Япония не ударились в националистические разглагольствования о своем великодержавном будущем. В отличие от советских руководителей, которые нередко похвалялись, что Россия вот-вот выроет могилу Соединенным Штатам, китайцы склонны подчеркивать (и совершенно справедливо) свою относительную отсталость и то, как много времени понадобится на ее преодоление13.
Японцы, пережив в 1980-х годах недолгое суетливое упоение, во многом вызванное опасениями Америки, испугавшейся, что Япония вот-вот станет «следующим сверхгосударством», столь же скромны в оценке своих долгосрочных перспектив. Они прекрасно отдают себе отчет не только в уязвимости собственной страны в случае глобальных беспорядков, но и в том, какие помехи ее благоденствию создают затянувшаяся экономическая депрессия и старение населения Японии.
Еще одно обстоятельство крайне важно: китайцы лучше, чем кто бы то ни было, знают, что у них нет и в течение определенного времени не появится достаточных сил, чтобы позволить себе серьезные военные провокации. Любой военный сценарий, способный перерасти в столкновение с Соединенными Штатами, означал бы для Китая катастрофу. При желании Соединенные Штаты могли бы установить блокаду вокруг Китая, полностью парализовав тем самым его внешнюю торговлю и поставки нефти в страну14. Но даже если этого не случится, серьезный конфликт в регионе, как уже отмечалось, чреват воплощением в жизнь еще одного кошмара китайских стратегов - появлением обладающей сверхсовременным военным потенциалом Японии, рвущейся к новой поли-тической роли и не связанной опекой США.
160
Гораздо более правильным курсом для Китая было бы экономно расходовать свои силы, создавать условия для дальнейшего экономического роста, терпеливо работать над укреплением экономической зависимости Тайваня от материка и осторожно культивировать рост особого азиатского политического самосознания, пестуя экономическое сообщество азиатских стран, куда со временем удалось бы заманить и Японию. Политический интерес Китая к формированию такого отдельного, не связанного с Америкой, сообщества явно растет. Там-то, ожидают китайцы, их политический голос будет звучать громче всех - и Америке придется прислушаться к нему.
Китайцам ведомо не только то, что для осуществления всех этих замыслов нужен мир на Дальнем Востоке. Они также понимают, что в мирной обстановке Китай имеет шанс стать в буквальном смысле глобальной фабрикой - всемирным центром производственных инвестиций и главным в мире~экепортером готовой промышленной продукции. По его вине уже разоряются некоторые традиционные секторы промышленности высокоразвитых стран, включая Америку, и даже экономически быстро развивающихся конкурентов Китая, наподобие Индии. К тому же, китайские фирмы начинают скупать обанкротившиеся японские компании в Юго-Восточной Азии. Китайцы чувствуют, что приблизительно через два десятка лет благодаря совокупному эффекту этих тенденций Китай может превратиться в доминирующую торговую державу и политического лидера Азии.
В любом случае период неизменно осмотрительного поведения Китая во внешних делах продлится не менее чем до 2008 года. Олимпийские игры 2008 года, которые предстоит принимать у себя Пекину, слишком значимы для самовосприятия Китая и слишком существенны с точки зрения его социально-экономического преуспевания, чтобы он мог допустить их срыв в результате спровоцированного им самим международного кризиса. Это в одинаковой степени касается Тайваньского пролива и Северной Кореи.
Кроме того, китайская элита ощущает, что внутри страны усиливается политическая и социальная напряжен-
161
ность, создающая потенциальную угрозу стабильности системы в целом. Среди многочисленных обстоятельств, способных привести к политическим и социальным беспорядкам, особое место занимают два фактора: возросшая доступность Интернета для молодого поколения и все более видимые признаки социального неравенства. Первый фактор подрывает давнюю монополию Коммунистической партии на информацию. Около 35 миллионов китайцев пользуются Интернетом, и, как показывают исследования, это главным образом молодые, относи-тельно состоятельные, образованные и, следовательно, полные социальных и политических стремлений мужчины. Склонные доверять «всемирной паутине» в качестве основного источника информации, они предпочитают искать нужные им сведения не в отечественных базах данных. Любопытно следующее сравнение: в то время как только 4% японских пользователей Интернета посещали неяпонские сайты, в Китае число пользователей, посещающих некитайские сайты, составило 40%15.
Второй фактор - растущее социальное неравенство — по-видимому, будет порождать все более трудноразрешимые дилеммы с точки зрения формально эгалитарной доктрины режима. Даже официальный печатный орган Коммунистической партии открыто признал, что «разрыв между богатыми и бедными начал и продолжает увеличиваться, а дисбалансы в распределении будут становиться все очевиднее... Противоречия и конфликты приобретают все более антагонистический характер»16. В других китайских исследованиях отмечается, что социальное неравенство уже достигло «опасного уровня»17.
В общем, на протяжении по крайней мере ближайшего десятилетия, а может быть, и дольше Китай вряд ли окажется готовым бросить серьезный политический вызов существующему на международной сцене иерархическому международному порядку. Благодаря этому у Америки остается время, чтобы не дать Восточной Азии воспроизвести катастрофический европейский опыт 1914 года и последующих лет, а повести ее в том направлении, где азиатским странам предстоит по-своему повторить успех, выпавший на долю Европы после 1950 года.
162
В распоряжении Соединенных Штатов есть приблизительно десять лет, чтобы преобразовать складывающееся между ними, Японией и Китаем неформальное политическое равновесие в более структурированные отношения в сфере безопасности, способные выдержать всевозможные трения и соперничество, свойственные уже восставшей от политического сна, но институционально неразвитой Восточной Азии. Однако необходимые структуры и партнерские договоренности не возникнут сами собой. Только Соединенным Штатам по плечу дать импульс их появлению и побудить присоединиться к ним другие страны, включая динамично развивающуюся Южную Корею.
Возможно, это выглядит парадоксальным, но для того, чтобы такое трехстороннее равновесие было устойчивым, Японии надлежит расширить свои политические обязательства. Постепенно Японии придется взять на себя полномасштабную ответственность в сфере международной безопасности, а это подразумевает более обширный спектр военных возможностей. Японский пацифизм не должен принимать форму бесконечного одностороннего отречения от истинных атрибутов региональной державы. В долгосрочной перспективе для сохранения мира на Дальнем Востоке нужна такая Япония, которая, не угрожая Китаю, вместе с тем не чувствовала бы себя ни уязвимой перед китайской мощью, ни униженной своей зависимостью от Америки. Если Япония будет полноценным в военном отношении союзником Америки в Тихоокеанском регионе, а не американским протекторатом в плане безопасности, это повысит заинтересованность Китая в мирной Восточной Азии и в то же время уменьшит его шансы, используя паназиатские настроения, напра-вить японский национализм в антиамериканское русло.
Соответственно, Соединенным Штатам следует поощрять осторожное, но непрерывное укрепление японского военного потенциала, которое должно координироваться в том, что касается использования высоких технологий, с оборонными ведомствами США, и осуществляться с упором на военно-воздушные и военно-морские силы, а не на создание крупной сухопутной армии, предназначенной действовать на материке. Необходимо также убедить
163
Японию развивать элитные ударные силы, приспособленные для проведения специальных операций, и участвовать с их помощью в непосредственных акциях за пределами страны в целях содействия миру на планете. Деятельность в интересах всеобщего мира должна считаться совместимой с конституционными полномочиями Японии, огра-ничивающими ее военную роль самообороной.
Одновременно наряду с активизацией эпизодического, довольно скромного и в основном неформального трехстороннего диалога между США, Японией и Китаем в сфере безопасности этим трем странам надлежит организовать официальный процесс регулярных трехсторонних консультаций по военным вопросам. Если каждая сторона получит возможность свободно делиться своими опасениями и расспрашивать остальных об их стратегических замыслах, то такие обсуждения положат начало зарождению хотя бы крупиц взаимного доверия. В свое время рамки процесса можно будет раздвинуть, вовлекая в него другие азиатские государства и обращаясь к более обширному кругу вопросов региональной безопасности.
Например, вопросы безопасности на Корейском полуострове могли бы стать мотивом для включения в круг участников консультаций военных из Южной и Северной Кореи. Постепенно и другие азиатские страны получили бы возможность присоединиться к расширяющемуся и получившему более официальный статус диалогу. Проблема ядерного вызова, столь дерзко брошенного Северной Кореей, может быть разрешена мирным образом только на основе многостороннего сотрудничества, в котором предстоит принять участие всем примыкающим к обеим Кореям государствам. Если же такой ответ в духе регионального сотрудничества не искать, то остается два почти одинаково непривлекательных варианта развития событий: закрывая глаза на претензии Северной Кореи, США усилят расположенность японцев пола-гаться на собственные силы в области безопасности, а в случае единоличной военной реакции со стороны Америки, которая уже последовала бы, если бы не занятость США Ираком, весь регион может оказаться втянутым в военные действия.
164
Не стоит недооценивать такой осложняющий положение фактор, как поднимающий голову корейский национализм, который на протяжении десятилетий сдерживался расчленением Кореи между двумя конкурировавшими блоками. В Южной Корее национализм естественным образом нашел свое выражение в проамериканской ориентации, не утратив притом резких антияпонских акцентов. Но с окончанием «холодной войны» и появлением нового поколения корейцев, которое рассматривает войну 1950 года между Севером и Югом как событие далекого прошлого, начало формироваться более ярко выраженное сознание отдельной корейской общности. В глазах многих Америка выглядит не столько защитницей, сколько державой, заинтересованной в сохранении раздела страны. Хотя пока эти настроения не характерны для большинства населения, само их возникновение свидетельствует, что военное присутствие США в Южной Корее все больше становится спорным^вопросом.
Между тем ядерный вызов со стороны Северной Кореи стал лакмусовой бумагой для проверки перспектив эффективного регионального сотрудничества в Северо-Восточной Азии. Если Соединенные Штаты не сумеют добиться реального прогресса в таком сотрудничестве, региону не избежать постепенного нарастания напряжен-ности, не говоря уже о дальнейшем распространении ядерного оружия. Очевидно, что на карту поставлено многое. Неспособность справиться с этой проблемой могла бы нанести непоправимый ущерб позициям Америки в Северо-Восточной Азии, тогда как, обеспечив единый подход Китая, Японии и России к сложившейся ситуации, США создали бы прецедент для более масштабного сотрудничества в области безопасности и на более обширных евразийских пространствах.
С развитием регионального сотрудничества в Северо-Восточной Азии существующая Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) могла бы быть преобразована в структуру, охватывающую всю Евразию. Несмотря на ограниченность своих полномочий, ОБСЕ в ее нынешнем виде сыграла полезную роль в наблюдении за осуществлением ряда миротворческих
165
инициатив, предпринятых в связи с этническими конфликтами, которые разразились в Европе после окончания «холодной войны». Расширение географических рамок этой организации привело бы к появлению общеевразийского форума по вопросам безопасности, в задачу которого входило бы отражение таких новых вызовов, как транснациональный терроризм и распространение оружия массового уничтожения.
В гораздо более отдаленном будущем этот процесс мог бы увенчаться становлением трансконтинентальной евразийской системы безопасности. С расширением НАТО, особенно если к ней в той или иной форме будет приобщена Россия, могут сложиться условия для создания трансъевразийской структуры коллективной безопасности, охватывающей также Китай и Японию. Хотя подобному форуму будет недоставать сплоченности НАТО, он способен превратиться в центральный институт по обеспечению мира в Евразии. Круг его ведущих участников, расширяясь, мог бы постепенно включить и другие государства, например Индию. Имеющие стабилизирующий эффект долговременные союзы Америки с Японией и Южной Кореей еще долго останутся необходимыми, но это - реальность, которую все больше признают как Китай, так и Россия.
Тем временем в интересах предстоящего начинания стоило бы также придать ежегодным саммитам «большой восьмерки» характер политико-экономического консультативного процесса, который более точно отражал бы новые мировые реальности. Первоначально встречи в верхах «большой семерки» задумывались для того, чтобы предоставить возможность консультироваться друг с другом руководителям ведущих и экономически самых мощных демократических государств. Включение России (и, следовательно, переход к «большой восьмерке») моти-вировалось политическим стремлением дать переживающей трудные времена постсоветской России - хотя она не является ни подлинной демократией, ни одной из главных экономических держав - ощущение достойного статуса и причастности. Принимая во внимание этот прецедент, бессмысленно по-прежнему отстранять от участия в этих
166
встречах Китай и Индию, с включением которых образовавшаяся «большая десятка» превратилась бы в значимый механизм экономических и политических консультаций в масштабах Евразии.
В контексте поэтапного расширения сотрудничества, опирающегося на крепнущий институциональный фундамент, вероятно, улучшатся перспективы конструктивного урегулирования как тайваньского, так и корейского вопросов. Только по-настоящему распростившийся с ком-мунистическим прошлым Китай (если не формально, то по крайней мере де-факто порвавший со своими прежними доктринами) в состоянии сделать воссоединение привлекательной идеей для Тайваня. Но благодаря быстрому развитию экономических связей между островом и материком, внутренним переменам в Китае и его постепенному вовлечению в широкую трансконтинентальную систему безопасности вероятность воссоединения в том или ином вариантё~на основе некоей новой формулы будет расти. Точно так же Корея будет объединена лишь тогда, когда ее воссоединение сочтет выгодным для себя Китай и когда он также перестанет видеть в Соединенных Штатах и Японии источники потенциальной угрозы.
Таким образом, на Дальнем Востоке Соединенным Штатам предстоит выполнять повестку дня, требующую последовательности и долговременной стратегической ответственности. Но неуклонная интеграция Дальнего Востока в более широкие евразийские структуры безопасности со временем улучшит шансы на более эффективное устранение как привычных, так и новых угроз, подстерегающих Восточную Азию.
Реванш Евразии?
Этот обнадеживающий сценарий исходит из того, что трансатлантическая и транстихоокеанская стратегии Америки будут и впредь строиться на основе здравого подхода как к стилю, так и к существу глобального лидерства Америки. Если ситуация изменится, нельзя будет исключить опасность того, что Америка столкнется с широким
167
недовольством стран континента ее мировым первенством и в итоге утратит свое стратегическое верховенство в Евразии.
На протяжении последних 60 лет Америка играла столь кардинальную роль в мировых делах, что в настоящее время как европейские, так и азиатские государства едва ли могут думать о заключении каких-либо международных договоренностей, не подразумевающих тем или иным образом политическое участие Америки. Для Европы это положение дел было освящено Организацией Североатлантического договора и в предстоящие годы, по-видимому, дополнительно закрепится установлением связи между ответственностью НАТО и неспешно создаваемыми военными возможностями Евросоюза. На Дальнем Востоке военные узы, связавшие Америку с Японией, Южной Кореей и неофициально с Тайванем, сделали безопасность этих трех государств неотделимой от безопасности Америки. Даже сам Китай, десятилетиями критиковавший военное присутствие Америки в Азии, в последние годы сменил позицию, признав, что (по выражению ответственного чиновника КНР) «цели политики Китая и Соединенных Штатов, относящиеся к поддержанию стабильности в Азии, в основном идентичны»18.
Это положение может пошатнуться, если Европа и Азия попадут под власть популистского антиамериканского движения, которое именует себя панъевропеизмом на Западе и паназиатским течением — на Востоке. У каждого из этих движений имеются предшественники, впрочем, ни то, ни другое по сию пору не преуспело в битве за сердца и умы большинства европейцев или жителей Азии. Оба представляют собой зарождающиеся формы наднационального регионализма. В Европе панъевропейское движение громко заявило о себе после ужасных бедствий Первой мировой войны, но оказалось бессильно преодолеть националистический партикуляризм европейских народов. В годы Второй мировой войны Гитлер, особенно в ходе нападения на Советский Союз, пытался заручиться поддержкой профашистски настроенных французов, бельгийцев, голландцев и норвежцев, апеллируя к защите «общей Европы» от большевистских орд.
168
Его старания увенчались минимальным успехом. На Дальнем Востоке японские милитаристы вынашивали идею «великой восточноазиатской сферы общего процветания» и, эксплуатируя паназиатские лозунги, пробовали взывать к антиколониальным чувствам китайцев, тайцев, яванцев, бирманцев и индийцев. Но и здесь эти потуги оказались напрасными, даже если они внесли свою незначительную лепту во взлет антиколониальных настроений.
Нельзя полностью отметать вероятность, как бы мала она ни была в настоящий момент, антиамериканской реакции, рядящейся в европейские и азиатские одежды. Она может стать реальностью, если панъевропейское и паназиатское движения соберут под свои знамена всех, кто видит в Америке общую угрозу. В этом случае антиамериканизм будет осознанно выражать себя в форме регионального национализма, а объединяющей платформой послужат старания сократить американское присутствие или даже полностью вытеснить Америку с западной и восточной окраин Евразии.
В Европе образцовым воплощением панъевропеизма, черпающего политическое вдохновение в недовольстве американской гегемонией в целом и ее последствиями на Ближнем Востоке в частности, может стать франко-германский альянс - своего рода возрожденная империя Карла Великого. Раздражение, досада, ропот, вызываемые политическим, стратегическим и культурным преобладанием Америки, сольются тогда в едином русле борьбы за дело самостоятельной пан-Европы. Первое представление о характере столь экстремального курса дают вопли протеста, которыми европейцы встретили предпринятую Соединенными Штатами в 2003 году войну против Ирака19.
На Дальнем Востоке, где идеология сдает свои позиции и набирает силу национализм, Китай начинает заново определять свое место, на этот раз не в качестве «революционной державы», а как предполагаемый лидер Азии. Он уже является главным торговым партнером большинства государств Юго-Восточной Азии, и его экономическое и политическое присутствие становится все более ощутимым в прежде подконтрольной России Центральной Азии. Китайские официальные лица говорят о растущей
169
роли Азии и связывают будущее этой части мира с будущим Китая. Избранный в марте 2003 года новый председатель КНР Ху Цзинтао, находясь в мае 2002 года с визитом в Малайзии (в качестве вице-председателя), заявил, что «Азия не может достичь процветания без Китая». «История уже доказала и будет доказывать и впредь, что Китай является активной движущей силой развития азиатских стран», - отметил китайский лидер. Упоминания о миссии Китая в Азии, подчеркивающие его особую роль, все чаще присутствуют и во внешнеполитических декларациях китайского руководства.
Азиатская политическая ориентация уже отчетливо проявляется в растущей институциализации собственно азиатского регионального сотрудничества. Китай, Япония и Южная Корея ежегодно проводят сепаратные трехсторонние встречи на высшем уровне; существует тенден-ция формирования азиатского экономического блока; обсуждаются перспективы сотрудничества в области безопасности на азиатской региональной основе. Некоторые азиатские лидеры не делают секрета из того, что все это направлено на высвобождение из-под верховенства Соединенных Штатов. Китайцы достаточно открыто выражают свой замысел. «...Создание организации сотрудничества в восточноазиатском регионе стало одной из долгосрочных стратегических целей Китая... Китай уже понял, что интеграция региона означает не только социальную и экономическую интеграцию, но и политическую, равно как интеграцию в области безопасности. В то же время он понял и другое: для того, чтобы завоевать доверие стран, находящихся на периферии региона, и играть ту роль, которую должна принять на себя в регионе крупная держава, необходимо во всех отношениях смешаться и слиться с обществом, господствующим в регионе, и вместе с другими странами определить единый план игры и следовать ему»20.
Все это не осталось незамеченным японскими наблюдателями, некоторые из которых многозначительно объясняют китайские усилия намерением создать «экономическую сферу великого Китая». «Существует опасность возникновения в Азии зоны великого Китая, -
170
предостерегают также японские комментаторы, - а это, в свою очередь, может привести к политике регионализма, исключающей присутствие внешних держав»21. К тому же, из обсуждения внешнеполитических проблем в японском обществе явствует, что японцев все больше беспокоит, как бы действующие на Дальнем Востоке договоренности в области безопасности не были поколеблены и Япония не оказалась перед необходимостью фундаментального выбора. Как уже отмечалось, наиболее вероятной реакцией Японии на серьезный дестабилизирующий удар по метастабильной системе отношений в Восточной Азии -например на неспособность Америки успешно и в кон-тексте регионального подхода справиться с брошенным Северной Кореей вызовом - был бы резкий и ни с кем не согласованный поворот к ремилитаризации. А это само по себе усилило бы и склонность Китая более открыто выступить во главе континентально-азиатского движения, направленного на вытеснение из региона внешних сил.
Неустойчивый характер японского и корейского национализма вносит опасный элемент неопределенности. Обе страны были сперва усмирены, а затем возвышены -и все это произошло в результате сложившейся после Второй мировой войны зависимости от Америки. Зависимость этих стран от США получила свое рациональное обоснование, поскольку она была признана исторической, а также стратегической необходимостью. Но стоит такому признанию уступить место недовольству, и радикальный национализм в обеих странах может приобрести антиамериканскую направленность, стимулируя становление регионального азиатского самосознания, которое будет выражать себя через стремление к независимости от американской гегемонии. Потенциал для подобного развития событий имеется в обеих странах, и некий не-ожиданный, но травмирующий сдвиг способен привести его в действие22.
Возникновение антиамериканских панъевропейских и паназиатских тенденций, особенно если США будут разжигать страсти, проводя политику единоличных решений, помешает формированию требуемой структуры глобальной безопасности. Даже если эти движения не
171
приобретут доминирующего влияния, они способны повернуть вспять процесс глобального строительства, поступательно развивавшийся в последние несколько десятилетий. А возобладав, они могут вытеснить Америку из Евразии. Понимание этой опасности должно побудить США приложить еще больше усилий к углублению и расширению стратегических связей Америки с имеющими жизненно важное значение западными и восточными регионами Евразии.
1 В реальности происходит увеличение разрыва в военной мощи между Соединенными Штатами и Европейским союзом. Системный сравнительный анализ расходов США и Западной Европы на иссле-дования и опытно-конструкторские разработки (НИОКР) военного назначения, выполненный в начале 2003 года в Министерстве обороны Франции, показал, что Европа стоит на пороге «настоящего техно-логического разоружения», поскольку совокупные расходы европейских стран составили всего 40% от расходов США в 1980 году, 30% -в 1990 году и менее 23% - в 2000 году. См.: Jsnard }. L'Europe menacee par le desarmement technologique // Le Monde. - 2003. - 15 avr.
2 Le Gendre B. L'Europe de demain se cherche un passe // Le Monde. -2002. - 23 nov.
3 В начале 2001 года тогдашний председатель ЕС и премьер-министр Швеции Горан Перссон, вопреки модным веяниям, безогово-рочно отверг даже эвентуальную возможность членства России в Евросоюзе. Без всяких церемоний он заявил: «Россия - не европейская, а континентальная страна, занимающая обширные части Европы, а также Азии... Я могу себе представить, что когда-то мы будем поддерживать весьма широкомасштабное экономическое сотрудничество с Россией, потому что обе стороны нуждаются в этом... Но принять Россию - значило бы фундаментально изменить характер ЕС». См.: Zecchini L. Relations avec la Russie sent d'une extreme importance // Le Monde. - 2001. - 23 mars.
4 Если провести прямую линию от Каспия к Сахалину, то азиатская территория Евразии окажется разделенной на две части: севернее - крайне малонаселенные Сибирь и российский Дальний Восток, где проживает 30-35 миллионов человек, и непосредственно к югу -крайне густонаселенная зона, где сосредоточено приблизительно 3 миллиарда китайцев, индийцев и мусульман.
5 Sornmer T. Die deutsche AuBenpolitik: unterwegs Entwurf einer Reiseroute fur die Diplomatie der Berliner Republik // Die Zeit. - 2001. -N 10.
" По выражению одного французского обозревателя, «главной слабостью внешней политики «пятнадцати» (стран ЕС. - Прим. пер.) является прежде всего бесхребетность... Чего недостает «пятнадцати»?
172
Ответ очевиден: политического проекта и общего видения» (Zecchini L. Les complexes de l'«Europe-puissance» // Le Monde. - 2001. - 20 avr.). После 11 сентября подобные сетования получили широкое распро-странение в Европе, что подчеркивает зияющий контраст между одно-бокой целеустремленностью Америки и отсутствием у европейцев стратегической миссии даже на Ближнем Востоке - в непосредственно примыкающем к Европе регионе.
7 С типичным для того времени яростным осуждением Соединенных Штатов выступил 20 апреля 2001 г. официальный орган Центрального комитета Коммунистической партии Китая (ЦК КПК) газета «Жэньминь жибао», в которой утверждалось, что «войска США неустанно сеют смуту по всему миру, создавая огромную угрозу миру и стабильности на планете», и все это — под аккомпанемент своих «гангстерских мелодий». Публичная полемика о политике Америки, представленная на страницах того же самого официального печатного органа спустя почти год, 23 марта 2002 г., не оставляла сомнений в произошедшей перемене. Когда один из участников дискуссии стал доказывать, что Америка использует войну с терроризмом ради сохранения собственного глобального превосходства, он получил отповедь от одного из собеседников, заявившего, что определяющая американскую позицию «главная тенденция направлена на взаимное сотрудничество и доверие» в отношениях между США и КНР. Еще одним примером трезвого анализа взаимоотношений между США и КНР является статья под заголовком «Пять больших различий между Китаем и Соединенными Штатами требуют надлежащего обращения», опубликованная 21 февраля 2002 г. в принадлежащей КНР ежедневной газете «Вэньвэй бао», выходящей в Гонконге.
8 Примечательно, что Япония решилась на развертывание двух-уровневой системы противоракетной обороны, состоящей из ракет-перехватчиков морского (SM3) и наземного базирования (РАСЗ), для которой требуется как минимум восемь эсминцев «Эгис». Стоимость этой системы может составить от 500 млрд. до 1 трлн. иен с лишним (примерно от 4,2 до 8,4 млрд. долларов). ( См. редакционную статью: Япония упорно выполняет политическое решение развернуть ракетную оборону до 2006 бюджетного года (на кит. яз.) // Санкэй симбун. -2003. - 23 июня.)
* В числе многочисленных рассуждений в обоснование вышеука-занного заключения можно отметить материал о японских ракетных технологиях в газете «Цзефанцзюнь бао» за 12 февраля 1999 г.; статью в «Жэньминь жибао», появившуюся 11 декабря 2000 г. и посвященную общим размерам японского оборонного ведомства и его масштабному бюджету; публикацию от 17 июня 2002 г. в общетематическом еженедельнике официального китайского агентства новостей «Ляован», в которой главное внимание уделялось ядерной проблеме.
10 См. репортаж Моники Чжу: Chu M. Taiwan and Japan «Silent Allies» // Taipei times. - 2001. - 24 July.
11 Пан Чжунъин. Обсуждение американского фактора в китайско-японских отношениях (на кит. яз.) // Жэньминьван. - 2002. - 23 апр. (интернет-издание ЦК КПК).
173
12 Кейдзо Такеми (цит. по: Санкэй симбун. - 2001. - 27 дек.). Конференция представителей японского частного бизнеса выступила с рекомендацией, во многом созвучной заявлению Такеми: учредить при кабинете министров Национальный стратегический совет, который помогал бы разрабатывать планы, предназначенные обеспечить более эффективное реагирование Японии на чрезвычайные ситуации в мире, и параллельно организовать японо-американскую стратегическую конференцию в составе официальных лиц и ведущих фигур частного сектора «в целях расширения союзнических отношений между Японией и США» (редакционная статья в газете «Санкэй симбун», 10 марта 2002 г.). Кроме того, как свидетельствуют опросы общественного мнения в Японии, несмотря на то что идея внесения поправок в японскую конституцию имеет сторонников, преобладающее большинство (даже среди тех, кто поддерживает некоторые изменения) по-прежнему выступает за неизменность статьи 9, в которой Япония отказывается от права войны.
13 В исследовании, подготовленном Китайской академией наук и представленном общественности в марте 2001 года, сделан вывод, что к 2050 году Китай станет всего лишь «умеренно развитой» страной.
14 Начиная с 1993 года Китай импортирует нефть во все более зна-чительном количестве; если в настоящее время 20% его потребностей в этом сырье обеспечиваются за счет поставок из-за рубежа, то к 2010 году эта цифра, вероятно, превысит 40%, а по объему ввозимой нефти Китай обгонит Японию. (Положение в области нефтяной безопасности Китая (на кит. яз.) // Дагунбао. - 2000. - 10 нояб.) Связанное с этим ощущение уязвимости заставило Китай задуматься о создании мощной национальной системы стратегических запасов нефти. См.: Инвестировать 100 миллиардов долларов в строительство стратегической нефтяной системы (на кит. яз.) // Дагунбао. - 2002. - 13 нояб.
15 Согласно газетным сообщениям. См.: South China Morning Post. - 2001. - 27 July; 2002. - 8 luly. Конечно, не исключено, что эти цифры отражают всего лишь недостаточное количество имеющихся в Китае национальных сайтов либо недостаток там сайтов определенного рода, наподобие новостных лент, по сравнению с Японией и другими странами.
16 См. подробное сообщение: Политический вопрос, заслуживающий серьезного изучения (на кит. яз.) // Жэньминь жибао. - 2001. -31 мая.
17 См. обзор исследований китайских специалистов: South China Morning Post. - 2001. - 20 June; 2002. - 7 Jan. Если использовать коэф-фициент Джини - международно признанный показатель неравенства доходов, то опасный уровень составляет 0,4; к 2002 году неравенство между городскими и сельскими жителями достигло в Китае 0,59, то есть уровня, который представляет угрозу социальной стабильности. Изменению этого индикатора в последние два десятилетия в обществе с эгалитарной идеологией вполне может сопутствовать недовольство людей внезапным появлением богатства у немногочисленной группы, особенно если известно о широком распространении коррупции.
174
18 Эти слова принадлежат Фу Ин (директору департамента по делам Азии Министерства иностранных дел) (см.: Китай и Азия в новый период (на кит. яз.) // Дагунбао. - 2003. - 11 янв.). Он также отметил, что «присутствие США в этом регионе есть объективная исторически сложившаяся реальность».
" «В течение нескольких недель европейская общественность громко изливает свои чувства... Между тем эта общественность говорит не на одном языке. Она говорит по-испански, по-французски, по-итальянски, по-английски, по-немецки или по-польски... Значительное большинство приходит к одному и тому же выводу: иракская война, которую ведут и возглавляют Соединенные Штаты, незаконна и опасна... И возможно, через 10 или 20 лет люди будут вспоминать, что именно весной 2003 года на улицах и площадях Европы была написана преамбула к Европейской конституции». (См. редакционную статью: So students, come rally // Sueddeutsche Zeitung. - 2003. - 26 Mar.)
20 Еще один крупный шаг китайской дипломатии // Женьминь жибао. - 2003. - 9 окт.
21 См. редакционную статью: АСЕАН плюс три; необходимо осте-регаться лидирующей роли Китая (на яп. яз.) // Санкэй симбун. -2002. - 2 нояб. Далее в статье следовал призыв к Японии «сотрудничать со странами, расположенными за пределами региона... чтобы не допустить усиления азиатского регионализма, главным идеологом которого является Китай». См. также редакционную статью: Год, когда предстоит сделать важный выбор — распрощаться с «инактивизмом» (на яп. яз.) // Санкэй симбун. — 2003. — 1 янв.
22 Хотя это явление пока не затронуло большинство населения, в обеих странах наблюдаются усилившееся чувство близости к другим азиатским народам и некоторая обеспокоенность нынешним статусом. В Южной Корее эти нарождающиеся настроения проявляются в более откровенном и настойчивом признании принадлежности всех корейцев к единой нации, а в японском обществе - в рассуждениях о том, что Японии следует тверже стоять на собственных ногах и играть более активную роль в Азии. Как показали опросы общественного мнения в Японии, проведенные в 2001 году правительством и в начале 2002 года - газетой «Асахи симбун», явное большинство японцев предпочитают, чтобы Япония оказывала экономическую помощь главным образом другим азиатским странам. Второй опрос выявил также высокую степень интереса японцев, жителей Южной Кореи и китайцев к более тесному региональному сотрудничеству. Согласно помещенному в Интернете обзору, посвященному 56 «новым азиатским лидерам» (как они были названы на Мировом экономическом форуме), более половины из них считают желательным дальнейшее развитие экономического сотрудничества в Азии и около двух третей находят наиболее предпочтительной моделью интеграции формулу «АСЕАН+3» (Китай, Япония, Корея) или «АСЕАН+4» (Китай, Япония, Корея, Индия). См.: So Chi-yon. Korea to Become Research Base for Asia // The Korea Times. - 2003. - 21 June.

< Назад   Вперед >
Содержание