Италия эпохи Возрождения - Насмешка и острота в Новое время
Глава II. Развитие индивидуальности.
Якоб Буркхардт
Коррективом не только славы и
возникшей жажды славы, но и большего развития индивидуализма вообще служит
насмешка и ирония, по возможности в победоносной форме остроты. Мы узнаем из
источников, как в средние века вражеские армии, враждующие князья и властители
доводят друг друга символическими насмешками до крайнего раздражения или как на
побежденную сторону возлагается высший символический позор. Наряду с этим, в
теологических спорах под влиянием античной риторики и эпистолографии острота
становится оружием, и в провансальской поэзии развивается особая разновидность
насмешливых песен, тон которых не чужд и миннезингерам, о чем свидетельствуют их
политические стихи. Однако самостоятельным элементом жизни насмешка могла стать
лишь тогда, когда появился развитый индивид, ее постоянная жертва, со своими
притязаниями.
Тогда насмешка не
ограничивается словом и пером, она становится реальной: она проявляется в шутках
и проказах, так называемых burle (шутки) и beffe (насмешки), которые составляют
основное содержание многих сборников новелл.
В появившихся, вероятно, к
концу XIII в. «Ста старых новеллах» еще нет острот, порождений контраста, и
buria60; их цель - только передать в простом и красивом изложении мудрые речи и
полные смысла истории и басни. Но если что-либо доказывает раннее происхождение
этого сборника, то именно отсутствие иронии. Ибо вместе с XIV в. появляется
«Божественная комедия». Данте, который по выражению презрения значительно
превосходит всех поэтов мира и по одной только великой жанровой картине
обманщиков в аду61 может быть назван высоким мастером комического изображения.
Петрарка положил начало62 изданию сборников иронических рассказов в манере
Плутарха (Апофтегмата - Сентенции и др.).
Убедительную подборку того, что
в течение этого века получило во Флоренции ироническое выражение, дает в своих
новеллах Франко Саккетти1. Это, собственно, не рассказы, а ответы, данные в
соответствующих обстоятельствах, ужасающие наивности, высказываемые юродивыми,
придворными шутами, беспутными женщинами; комизм заключается в вопиющей
противоположности этих истинных или мнимых проявлений наивности к отношениям в
свете и к обычной моральности, все ставится с ног на голову. Используются все
средства изображения, например, подражание некоторым верхнеитальянским
диалектам. Часто вместо остроты выступает явная наглая дерзость, грубый обман,
богохульство и непристойность; некоторые шутки кондотьеров63 можно причислить к
самому грубому и злому из всего, что вообще когда-либо было написано. Некоторые
buria очень смешны, другие же должны служить мнимым доказательством своего
превосходства, торжества над другими. Что рассматривалось как победа той или
иной стороны, как часто жертве осмеяния удавалось ответным ударом привлечь
смеющихся на свою сторону, мы не знаем; во всем этом было много зловредности,
бессердечной и пустой, что часто делало жизнь во Флоренции очень неприятной64.
Изобретатели и рассказчики
таких шутливых сообщений стали необходимой фигурой; среди них, вероятно, были
первоклассные мастера, значительно превосходящие обыкновенных придворных шутов,
которые не выдерживали конкуренции, постоянно меняющегося состава публики и
быстрого понимания слушателей (преимущества пребывания во Флоренции). Поэтому
некоторые флорентийцы разъезжали по дворам тиранов Ломбардии и Романьи, где их
расчеты оправдывались, тогда как в своем родном городе, переполненном
остроумием, им доставалось немногое. Лучший тип этих людей - забавник (I*uomo
piacevole), низший - скоморох и обыкновенный дармоед, появляющийся на свадьбах и
пирах со словами: «То, что меня не пригласили, не моя вина». Иногда они помогают
разорить молодого мота, но в целом их презирают и считают паразитами; выше же
стоящие остряки считают себя подобными князьям, а в своих остротах видят
поистине нечто суверенное. Дольчибене заявил некогда в Ферраре Карлу IV, который
объявил его «королем итальянских шутов»: «Вы покорите мир, ибо Вы друг папы и
мой друг; Вы сражаетесь мечом, папа - буллами, а я - языком!». Это не просто
шутка, а предвосхищение Пьетро Аретино197*.
Знаменитыми острословами
середины XV в. были священник Арлотто из местности близ Флоренции, известный
своими более тонкими остротами (facezie), и Гоннелла, шут при дворе Феррары,
подвизавшийся в области буффонады. Вряд ли стоит сравнивать истории обоих со
священником из Каленберга и Тилем Уленшпигелем; истории тех возникли совершенно
иным, полумифическим образом, в создании их участвовал весь народ, и они
относятся к сфере общезначимого, общедоступного; Арлотто и Гоннелла были
историческими, известными в данной местности и сложившимися в ее условиях
личностями. Если же допустить такое сравнение и распространить его на «шванки»
других народов, то в целом обнаружится, что «шванк» во французском фаблио, как и
у немцев, рассчитан в первую очередь на выгоду или наслаждение, тогда как
остроты Арлотто и проделки Гоннеллы являются как бы самоцелью и создаются ради
торжества, ради удовлетворения. (Истории Тиля Уленшпигеля отличаются особым
оттенком, являясь персонифицированной, большей частью довольно плоской насмешкой
над отдельными сословиями и. ремеслами.) Придворный шут дома д*Эсте не раз
спасался от наказания посредством злой иронии и способности к мести69.
Разновидности uomo piacevole и
шута намного пережили свободу Флоренции. При дворе герцога Козимо блистал
Барлаккья, в начале XVII в. - Франческо Рисполи и Курцио Мариньоли. Поразительно
проявление в папе Льве Х чисто флорентийского пристрастия к проделкам шутов.
Ненасытный в своей склонности к тончайшим духовным наслаждениям правитель
требовал за трапезой присутствия нескольких остроумных шутников и прожорливых
чревоугодников, среди них двух монахов и калеки70; во время празднеств он
обращался с ними в духе изысканного, чисто античного сарказма, как с паразитами,
приказывая подавать им под видом вкусного жаркого обезьянье и воронье мясо.
Вообще Лев Х обычно пользовался бурлеском; в частности, одним из его духовных
развлечений было ироническое отношение к своим излюбленным занятиям - к поэзии и
музыке; он и его фактотум, кардинал Биббиена1, приветствовали карикатуры на них.
Оба они не считали ниже своего достоинства длительное время употреблять усилия
на внушение доброму старому секретарю, что он крупный знаток в области теории
музыки, пока тот в это не поверил. Импровизатора Барабалло из Гаэты Лев Х довел
непрестанной лестью до того, что тот серьезно стал домогаться в качестве поэта
коронования на Капитолии; в день покровителей дома Медичи, св. Косьмы и Дамиана,
он, одетый в пурпур и увенчанный лаврами, должен был сначала увеселять своими
рассказами гостей на папском пире и, когда все уже едва сдерживали смех, сесть
во дворе Ватикана на позолоченного слона, которого король Португалии Мануэл
Великий1 прислал в дар Риму; папа же взирал на это сверху в свой лорнет.
Животное испугалось шума литавр и труб, и криков браво, и его нельзя было
заставить перейти мост замка св. Ангела.
Пародия на торжественное и
возвышенное, которая предстает здесь в виде шествия, занимала уже тогда большое
место в литературе. Правда, ей приходилось искать иную жертву, чем было
дозволено Аристофану, выводившему в своих комедиях великих трагиков. Однако та
зрелость культуры, которая привела в определенное время греков к созданию
пародии, привела и здесь к ее расцвету Уже к концу XIV в. в сонетах осмеиваются
посредством подражания любовные жалобы Петрарки и другие произведения такого
рода; подвергается насмешкам посредством сведения к скрытой бессмыслице даже
торжественность формы сонета в четырнадцать строк как таковая. Затем сильный
импульс к пародированию вызвала «Божественная комедия», и Лоренцо Великолепный
достиг высшего комизма в подражании стилю «Ада» (Inferno) («Застолье» или
«Пьяницы» - «Simposio» или «Веош»), Луиджи Пульчи2 подражает импровизаторам в
своем «Моргайте»; к тому же его поэзия и поэзия Боярдо, уже, поскольку она парит
над своим предметом, местами является полуосознанной пародией на средневековую
рыцарскую поэзию. Великий пародист Теофило Фоленго2 (знаменит около 1520 года)
непосредственно переходит к этой манере. Под именем Лимерно Питокко он сочиняет
«Орландино», где рыцарские нравы служат лишь забавными рамками в духе рококо для
множества современных автору идей и картин, под именем Мерлина Кокайо он
описывает в комическом духе в полу латинских гекзаметрах деяния и путешествия
фантастических бродяг, также с тенденциозными добавлениями с применением
аппарата научного эпоса своего времени («Opus Масагоnicorum» - произведение
макаронического стиля) С тех пор пародия постоянно и подчас в полном блеске
присутствует на итальянском Парнасе.
В средний период Возрождения
острота теоретически расчленяется и ее практическое применение в благородном
обществе устанавливается точнее. Теоретиком остроумия является Джовиано
Понтано74; в его сочинении о речи, в частности в четвертой книге, он пытается,
анализируя множество отдельных шуток или facetiae, прийти к общему принципу.
Бальдассаре Кастильоне в своем «Придворном»75 учит, как следует применять
остроты в обществе людей определенного положения. Конечно, речь идет в сущности
только об увеселении третьих лиц рассказами забавных или изящных историй и
повторением смешных выражений, от прямых острот скорее предостерегают, ибо этим
воздается слишком много чести несчастным больным и преступникам; остротами можно
также вызвать раздражение могущественных, избалованных милостями людей и
побудить их к отмщению. При повторении рассказов человеку общества рекомендуется
мудро держаться меры в подражании, т е. в гримасах. За этим в книге дано не
просто для повторения, а в качестве парадигмы для будущих остряков, богатое
собрание связанных с предметами или со словами острот, которые методически
располагаются по типам, многие из них очень хороши Значительно строже и
осмотрительнее возникшая приблизительно два десятилетия спустя доктрина Джованни
делла Каза2, в которой дано наставление о достойном образе жизни, исходя из
последствий, он рекомендует полностью исключить из острот и бурлеск, и намерение
достигнуть торжества. Он - герольд реакции, которая неминуемо должна была
наступить.
***
Италия стала школой злословия,
какой с тех пор не было больше в мире, даже во Франции времен Вольтера Конечно,
у Вольтера и его друзей не было недостатка в духе отрицания, но, где найти в
XVIII в такое число подходящих для насмешки жертв, бесчисленных людей,
обладающих высоким и своеобразным развитием, знаменитостей во всех областях -
государственных деятелей, духовных лиц, изобретателей и первооткрывателей,
литераторов, поэтов и художников, которые к тому же открыто демонстрировали бы
свое своеобразие. В XV - XVI вв. существовало множество таких людей и, наряду с
этим, благодаря общему уровню образования возник слой остроумных, но бессильных
людей, прирожденных критиканов и злопыхателей, зависть которых требовала
гекатомб, к этому еще присоединялась и зависть знаменитостей друг к другу. Этим
отличались прежде всего филологи- Филельфо2, Поджо, Лоренцо Балла и другие,
тогда как художники XV в жили почти совсем мирно, соревнуясь друг с другом, что
над лежит принять к сведению в истории искусства.
Большой рынок славы, Флоренция,
идет, как было сказано, в течение известного времени впереди других городов.
«Острые глаза и злые языки» - примета флорентийцев. Мягкая насмешка над всем и
каждым была, вероятно, повседневным господствующим там тоном.
Макиавелли в весьма
удивительном прологе к своей «Мандрагоре» выводит, справедливо или
несправедливо, явный упадок моральной силы из общего злословия, угрожая,
впрочем, недооценивающим его самого напоминанием, что он также умеет злословить.
За Флоренцией следует папский двор, с давних пор средоточие обладателей самых
злобных и при этом самых тонких умов.
Ведь уже «Facetiae» Поджо вышли
из лживой каморки (bugiale) апостолических писарей, а если вспомнить, сколько
при папском престоле теснится разочарованных искателей мест, преисполненных
надежды врагов и конкурентов тех, кто пользуется благосклонностью влиятельных
лиц, праздных безнравственных прелатов, то не может вызывать удивление, что Рим
стал подлинной отчизной диких пасквилей и основанной на наблюдении сатиры. Если
к этому еще добавить общую неприязнь к господству духовенства и известную
потребность черни приписывать могущественным людям самые отвратительные
свойства, то мы получим невероятную сумму позора78.
Кто мог, защищался от этого
наиболее успешно презрением, как в ответ на истинные, так и на вымышленные
обвинения, а также блестящим, радостным образом жизни. Люди же более
чувствительные могли впасть в отчаяние, если они глубоко ощущали свою вину и еще
глубже - обвинения в дурных поступках. Постепенно самая злая клевета
распространялась на каждого, и именно строгая добродетель вернее всего
возбуждала злобу.
О великом проповеднике Эджидио
да Витербо2, которого Лев Х за его заслуги сделал кардиналом и который в беде
1527 г. показал себя достойным и популярным монахом, Джовио говорит, что его
аскетическая бледность сохраняется посредством чада от сырой соломы и т. п. В
такого рода рассказах Джовио - истый член курии62; как правило, он сообщает свою
историю, затем говорит, что сам этому не верит, а в конце в общем замечании дает
понять, что кое-что все-таки было.
Подлинной жертвой римских
насмешек был добрый Адриан VI; стало общепринятым воспринимать его только в
комическом аспекте. С Франческо Берни2, владевшим страшным пером, он с самого
начала испортил отношения, угрожая, что распорядится бросить в Тибр не статую
Пасквино2, как утверждали, а пасквилянтов. Местью было знаменитое «Capitoli»
«против папы Адриана», продиктованное в сущности не ненавистью, а презрением к
смешному голландскому варвару; дикие угрозы обращены к кардиналам, его
избравшим. Берни и другие84 описывают окружение папы с той же пикантной
лживостью, с которой современные парижские фельетоны искусно превращают «Так» в
«Иначе», «Ничто» в «Нечто». Биография, которую Паоло Джовио написал по поручению
тортосского кардинала и которая была задумана как дифирамб, представляет собой
для каждого, кто умеет читать между строк, верх издевательства. Очень смешно
читать (особенно итальянцам того времени), как Адриан домогается получить от
соборного капитула Сарагосы ладанку с челюстью св. Ламберта, как набожные
испанцы снабжают его разного рода украшениями, «пока он не становится похожим на
наряженного папу», как он совершает свой стремительный и безвкусный переход из
Остии в Рим, как совещается об утоплении или сожжении Пасквино, внезапно
прерывает важнейшие обсуждения при докладе, что еда подана, и, наконец,
завершает свое жалкое правление, умирая от чрезмерного потребления вина; вслед
за этим ночные гуляки повесили на дом его лейбмедика венок с надписью:
«Liberatori patriae S.P.Q.R.»2. Правда, при общем сокращении рент Джовио также
потерял свою ренту, получив в возмещение приход только потому, что он «не поэт»,
т. е. не язычник. Но так уж было, видимо, предопределено, чтобы Адриан оказался
последней великой жертвой такого рода. Со времени бедствий Рима (1527 г.) вместе
с крайней беспутностью жизни исчезли и дерзкие речи.
Но пока они еще процветали,
свою деятельность начал, преимущественно в Риме, величайший хулитель Нового
времени, Пьетро Аретино. Характеристика его позволит нам не заниматься многими
более мелкими представителями того же рода.
Нам он известен, главным
образом, по трем последним десятилетиям его жизни (1527-1556 гг.), которые он
провел в единственно возможном для него убежище, в Венеции. Находясь там, он
держал всех знаменитых людей Италии как бы в состоянии осады; сюда шли подарки
иностранных правителей, которые нуждались в нем или боялись его пера. Карл V и
Франциск I одновременно платили ему пенсию, ибо каждый из них надеялся, что
Аретино досадит другому; Аретино льстил обоим, но склонялся скорее на сторону
Карла, поскольку он был господином в Италии. После победы Карла V над Тунисом
(1535 г.) этот тон переходит в смешное обожествление; дело в том, что Аретино не
переставал надеяться, что с помощью Карла станет кардиналом. По всей
вероятности, он пользовался особым покровительством и как папский агент, ибо
посредством его высказываний или умолчаний можно было оказывать давление на
мелких правителей Италии и на общественное мнение. Он делал вид, что глубоко
презирает папство, поскольку хорошо его знает; истинная же причина состояла в
том, что Рим уже не мог и не хотел ему платить. О Венеции, где он нашел
прибежище, он мудро молчал. Дальнейшие его отношения к выдающимся людям - не
более чем попрошайничество и подлое вымогательство.
Аретино впервые злоупотреблял
публичностью в своекорыстных целях Памфлеты, которыми обменивались сто лет тому
назад Поджо и его противники, были по своей направленности и тону столь же
низки, однако они были рассчитаны не на прессу, а на своего рода тайную,
частичную публичность, Аретино же рассчитывает на полную и безусловную
публичность и является в известном смысле одним из родоначальников журналистики.
Он периодически печатает свои письма и статьи, после того как они, вероятно,
прежде курсировали в различных кружках.86
Преимущество Аретино по
сравнению с сатирическими писателями XVIII в в том, что он не обременяет себя
какими-либо принципами, - ни просвещения, ни филантропии, ни других
добродетелей, ни принципами науки, весь его багаж выражен в известном латинском
девизе «Ventas odium pant»2. Поэтому он не знал и ложных положений в отличие,
например, от Вольтера, которому приходилось отрицать, что «Pucelle» («Орлеанская
девственница») написана им, и скрывать многое другое на протяжении всей жизни.
Аретино подписывал все и открыто хвастался также и впоследствии своими
пресловутыми «Ragionamenti»2. Его литературный талант, его ясная и пикантная
проза, его богатый опыт в наблюдении над людьми и событиями сделали бы его при
всех обстоятельствах достойным внимания, хотя концепция подлинного произведения
искусства, действительный драматический дар, способность к созданию, например,
комедии у него полностью отсутствовали, кроме самой грубой или изысканной злобы
он обладал блестящим даром гротескного остроумия, которое в отдельных случаях не
уступает и остроумию Рабле.87 210*
При таких обстоятельствах и с
такими намерениями и средствами он бросается на свою добычу или вначале кружит
вокруг нее. То, как он увещевает Климента VII не сетовать, а простить, в то
время как жалобные вопли опустошенного Рима проникают в замок Ангела, темницу
папы, - издевательство дьявола или обезьяны2. Подчас, когда он вынужден
полностью отказаться от надежды на дары, его бешенство находит выход в диком
реве, как, например в Capitolo герцогу Салерно. Этот герцог некоторое время
оплачивал его деятельность, но затем больше не хотел, ужасный же Пьерлуиджи
Фарнезе2, герцог Пармы, никогда не обращал на него внимания. Поскольку этот
правитель вообще не мог рассчитывать на добрые слова, задеть его было нелегко.
Аретино, правда, попытался89 сравнить его внешность со сбиром, мельником и
булочником.
Забавнее всего Аретино, когда
он просто жалко попрошайничает, как, например в Capitolo Франциску I, состоящие
же из угроз и лести его письма и стихи невозможно, несмотря на всю их
комичность, читать без отвращения. Вряд ли существует нечто подобное его письму
Микеланджело от ноября 1545 г, где наряду с восхищением (по поводу Страшного
суда) он угрожает ему, порицая его безбожие, неприличие и воровство (у
наследника Юлия II) и затем добавляет в примирительной приписке «Я хотел только
показать Вам, что если Вы божественны, т. е. из вина (di-vino), то я тоже не из
воды – d’aqua». Аретино хотел то ли из безумного тщеславия, то ли из желания
пародировать всякую знаменитость, чтобы его также называли божественным,
впрочем, он действительно стал настолько знаменит, что в Ареццо дом, в котором
он родился, считался достопримечательностью города. Вместе с тем он иногда в
Венеции не решался в течение нескольких месяцев выйти из дома, боясь попасть в
руки какого-нибудь разгневанного флорентийца, например молодого Строцци, он
перенес удары кинжала и побои, хотя они и не привели к результату, который
предсказал ему в своем знаменитом сонете Берни он умер дома от удара.
Аретино делает в своей лести
значительные различия не итальянцам он высказывает ее прямо и грубо, людям,
таким, как герцог Козимо, он преподносит ее в другой форме. Он восхищается
красотой тогда еще молодого герцога, который действительно, подобно Августу,
обладал в высокой степени этим качеством, хвалит его нравственный образ жизни,
бросая украдкой взгляд на денежные дела матери Козимо Марии Сальвиати, и
заключает жалобными стенаниями и просьбой о помощи ввиду растущей дороговизны.
То обстоятельство, что Козимо ежегодно, несмотря на свою бережливость,
выплачивал ему определенную сумму, достаточно высокую (в последнее время 160
дукатов), объясняется его определенной опасностью в качестве испанского агента.
Аретино мог злобно насмехаться над Козимо, поносить его и одновременно грозить
флорентийскому поверенному в делах, что он уговорит герцога вскоре отозвать его.
И хотя Козимо знал, что Карл V видел его насквозь, ему не хотелось, чтобы при
императорском дворе курсировали остро-ibi и сатирические стихи Аретино.
Полностью обусловлена обстоятельствами и лесть Аретино пресловутому маркизу
Мариньяно, который пытался в качестве «кастеляна Муссо» основать собственное
государство. Благодаря за посланные ему 100 скуди, Аретино пишет «Вы обладаете
всеми качествами правителя, с этим согласился бы каждый, если бы неизбежная для
всех новичков насильственность не делала Вас несколько грубым (aspro)».96
Часто обращали внимание как на
нечто особенное, что Аретино хулил только мир, но не Бога. То, во что он верил,
не имеет никакого значения, принимая во внимание его поведение, не имеют
никакого значения и его назидательные сочинения, которые он писал,
руководствуясь лишь внешними обстоятельствами. К тому же я не представляю себе,
что могло его заставить богохульствовать. Он не был ни доцентом, ни
теоретическим мыслителем и писателем; выжимать же из Бога угрозами и льстивыми
речами деньги он не мог, вследствие чего и не ощущал раздражения от отказа. А
зря такой человек усилия не тратит.
Лучшее выражение духа
современной Италии - абсолютная невозможность появления там подобного характера
и подобной деятельности, но с исторической точки зрения Аретино всегда будет
иметь важное значение.