И.В.Пешков. М.М.Бахтин: от философии поступка к риторике поступка

Часть вторая.

И эстетическая деятельность бессильна овладеть моментом прохождения и открытой событийности бытия, и ее продукт в своем смысле не есть действительно становящееся бытие и приобщается к нему в своем бытии через исторический акт действенного эстетического интуирования. И эстетическая интуиция не уловляет единственной событийности, ибо образы ее объективированы, т.е. в своем содержании изъяты из действительного единственного становления, не причастны ему они причастны, как момент живого и живущего сознания созерцателя. Символично это "и" начала первой сохранившейся по авторской пагинации, восьмой - тоже символично: восьмерка - число риторическое страницы рукописи не только в связи с заветной стилистикой, а вообще с точки зрения риторики согласия. Это "и" соответствует розенштоковскому "Yes".

Вообще эта стартовая эскапада направлена против классической риторики общего места, отвлеченных от говорящего топосов и относится главным образом к ключевому риторическому разделу - изобретению. Главная проблема возникает немедленно: как рождается мысль? В качестве независимого от человека смысла, как данное традицией общее место культурной области или как нечто единственное и конкретное в терминах Бахтина, поступок ? Тройственное разделение смысловых областей - наука, искусство, история - как-то соотносится с типологией речи по Аристотелю: прошлое история, будущее искусство, настоящее наука; в некоторых трактовках наука и искусство могут меняться местами, но общая соотнесенность этих видов словесности с классической классификацией несомненна.

Христианская нераздельность и неслиянность, столь популярная в гуманитарных науках в бахтинском изводе в последние десятилетия, тут пока еще остается дурной в невзаимопроникновенности культуры и жизни! Специальная ответственность и ответственность нравственная - эта дихотомия начинает работать у Бахтина в Тетралогии, когда специальная ответственность за частные дисциплины отдается им масковым, но и реальным авторам, а нравственная, но и специально риторическая ответственность, которая является общей по отношению к гуманитарии в целом - в соответствии с единым предметом последней: человек говорящий или человек действующий словом - общей риторике.

Каждая мысль моя с ее содержанием есть мой индивидуально-ответственный поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная жизнь как сплошное поступление, ибо вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок: я поступаю всею своею жизнью, каждый отдельный акт и переживание есть момент моей жизни-поступления. Эта мысль, как поступок, цельна: и смысловое содержание ее, и факт ее наличности в моем действительном сознании единственного человека, совершенно определенного и в определенное время, и в определенных условиях, т.е. вся конкретная историчность ее свершения, оба эти момента, и смысловой и индивидуально-исторический фактический, едины и нераздельны в оценке ее как моего ответственного поступка. Но можно взять отвлеченно ее содержательно-смысловой момент, т.е. мысль как общезначимое суждение. Для этой смысловой стороны совершенно безразлична индивидуально-историческая сторона: автор, время, условия и нравственное единство его жизни - это общезначимое суждение относится к теоретическому единству соответствующей теоретической области, и место в этом единстве совершенно исчерпывающе определяет. Книги, входящие по моей гипотезе в Тетралогию, опубликованы в первых четырех выпусках серии Бахтин под маской. Оценка мысли как индивидуального поступка учитывает и включает в себя момент теоретической значимости мысли-суждения полностью; оценка значимости суждения - необходимый момент в составе поступка, хотя его еще не исчерпывающий. Но для теоретической значимости суждения совершенно безразличен момент индивидуально-исторический, превращения суждения в ответственный поступок автора его. Меня, действительно мыслящего и ответственного за акт моего мышления, нет в теоретически значимом суждении.

Значимое теоретически суждение во всех своих моментах непроницаемо для моей индивидуально-ответственной активности. Какие бы моменты мы ни различали в теоретически значимом суждении: форму категории синтеза и содержание материю, опытную и чувственную данность, предмет и содержание, значимость всех этих моментов совершенно непроницаема для момента индивидуального акта - поступка мыслящего. - Перед нами в сжатом виде - вариант теории изобретения Бахтина, развернутый до научно-популярности в цикле статей "Стилистика художественной речи".

Изобретение мысли классическая формулировка риторики есть поступок или изобретение поступка, что в данном случае одно и то же. Поступок определяется всей конкретной формально-содержательной историчностью момента. Тут же без разделения на абзацы, показано то, что Бахтин преодолевает в таком вроде бы вполне традиционном Аристотель понимании изобретения: отвлечение содержательно-смыслового момента. Смысловое содержание дано через язык кодов культуры, а определенное время и определенные условия - это и есть хронотоп риторической. Классическое биос теоретиков и биос практикос древних было, конечно, успешно доведено до абсурда всем дальнейшим европейским развитием, что и фиксирует пафос Бахтина.

Попытка помыслить долженствование как высшую формальную категорию утверждение-отрицание Риккерта основана на недоразумении. Долженствование может обосновать действительную наличность именно данного суждения именно в моем сознании при данных условиях, т.е. историческую конкретность индивидуального факта, но не теоретическую в себе истинность суждения. Момент теоретической истинности необходим, чтобы суждение было долженствующим для меня, но не достаточен, истинное суждение не есть тем самым уже и должный поступок мышления.

Я позволю себе несколько грубую аналогию: безукоризненная техническая правильность поступка еще не решает дела о его нравственной ценности.

Теоретическая истинность технична по отношению к долженствованию. Если бы долженствование было формальным моментом суждения, не было бы разрыва между жизнью и культурой-творчеством, между актом-поступком, моментом единства контекста моей единственной жизни и смысловым содержанием суждения - моментом -юго или иного теоретического единства науки, а это значило бы, что был бы единый и единственный контекст и познания и жизни, культуры и жизни, чего нет, конечно. Утверждение суждения как истинного есть отнесение его в некоторое теоретическое единство, и это единство совсем не есть единственное историческое единство моей жизни. Проблема истинности суждения не есть проблема изобретения, потому что изобретается должное конкретно-исторически, ситуативно суждение из многих истинных. Истина не есть дело поступка. Долг - дело поступка, а истина суждения технична как этап для осуществления должного. Истины мало - это доказывается Бахтиным от противного.

Не имеет смысла говорить о каком-то специальном теоретическом долженствовании: поскольку я мыслю, я должен мыслить истинно, истинность - долженствование мышления. Действительно ли самой истинности присущ момент долженствования? Долженствование возникает лишь в соотнесении истины в себе значимой с нашим действительным актом познания, и этот момент отнесенности есть исторически единственный момент, всегда индивидуальный поступок, совершенно не задевающий объективной теоретической значимости суждения, - поступок, оцениваемый и вменяемый в едином контексте единственной действительной жизни субъекта. Для долженствования недостаточно одной истинности, но и ответный акт субъекта, изнутри его исходящий, акт признания в истинности долженствования, и этот акт совершенно не проникает в теоретический состав и значимость суждения. Почему, поскольку я мыслю, я должен мыслить истинно? Из теоретически-познавательного определения истинности отнюдь не вытекает ее долженствование, этот момент совершенно не содержится в ее определении и невыводим оттуда; он может быть только извне привнесен и пристегнут Гуссерль. - Этот абзац тематически подразделяются на два периода: истинность и долженствование; долженствование как категория поступка. Рассмотрим первый вышеприведенный период.

"Почему я должен мыслить истинно?" - спрашивает Бахтин. Изнутри содержания мышления никто никому ничего не должен. Как говорится в логической пьеске: "Если мы поднимем дом и поставим на носилки, мы его перевернем" и никто не сможет упрекнуть нас во лжи. Как пишет Бахтин чуть позже: безгрешный путь от посылки к выводу! Долженствование возникает, когда проделывают обратный путь - от вывода к посылке и отдают приказ: "Поднять дом! Поставить на носилки!", предполагая впоследствии перевернуть его.

Вообще ни одно теоретическое определение и положение не может заключать в себе момент долженствования, и он невыводим из него. Нет эстетического, научного и рядом с ними этического долженствования, но есть лишь эстетически, теоретически, социально значимое, причем к этому может присоединиться долженствование, для которого все эти значимости техничны. Эти положения обретают свою значимость в эстетическом, научном, социологическом единстве: долженствование в единстве моей единственной ответственной жизни. Вообще, и это будет нами подробно развито дальше, нельзя говорить ни о каких нравственных, этических нормах, об определенном содержательном долженствовании. Долженствование не имеет определенного и специально теоретического содержания. На все содержательно значимое может сойти долженствование, но ни одно теоретическое положение не содержит в своем содержании момента долженствования и не обосновывается им. Нет научного, эстетического и прочего долженствования, но нет и специально этического долженствования в смысле совокупности определенных содержательных норм, все значимое со стороны своей значимости обосновывает различные специальные дисциплины, для этики ничего не остается так называемые этические нормы суть главным образом специальные положения, и когда будут обоснованы соответственные социальные науки, они будут приняты туда. Долженствование есть своеобразная категория поступления-поступка а все, даже мысль и чувство, есть мой поступок, есть некая установка сознания, структура которой и будет нами феноменологически вскрыта. Нет определенных в себе значимых нравственных норм, но есть нравственный субъект с определенной структурой конечно, не психологической или физической, на которого и приходится положиться: он будет знать, что и когда окажется нравственно должным, точнее говоря, вообще должным ибо нет специально-нравственного долженствования. Наш долг-поступок реализуется в момент выбора из множества теоретических суждений. Этот момент требует специальной риторической техники, исходящей из того, что поступок-поступление - в первую очередь создание ответственного слова.

Такое слово и есть по-бахтински "все": даже мысль и чувство.

Если искать непосредственных терминологических истоков понимания слова в качестве поступка, то можно вспомнить Л.Н.Толстого, тем более, что в одной из последних и наиболее цельных монографий, посвященных Бахтину, Лев Николаевич показан его союзником в работе создания прозаики. Думаю, однако, представление о слове как поступке восходит ближайшим образом к русским гимназическим риторикам, откуда и почерпнуто Л.Н.Толстым. Беда в том, что в середине XIX века формула слово - это поступок в силу целого ряда причин трансформировалась в массовом сознании в нечто противоположное: поступок есть слово литературное par excellence.

He вспоминая уж о возможности этимологического восхождения к древнегреческому слову логос, которое как раз все в себе и сочетает.

Тому, что моя ответственная активность не проникает в содержательно-смысловую сторону суждения, по-видимому, противоречит то, что форма суждения, трансцендентный момент в составе суждения, и есть момент активности нашего разума, что категории синтеза производимы нами. Мы забыли коперниканское деяние Канта. Однако действительно ли трансцендентная активность есть исторически-индивидуальная активность моего поступка, за которую я индивидуально ответствен. Никто, конечно, не станет утверждать нечто подобное. Обнаружение априорно трансцендентного элемента в нашем познании не открыло выхода внутри познания, т.е. из его содержательно-смысловой стороны в исторически-индивидуальный действительный познавательный акт, не преодолело их разобщенности и взаимной непроницаемости, и для этой трансцендентной активности пришлось измыслить чисто теоретический, исторически недействительный субъект, сознание вообще, научное сознание, гносеологический субъект. Но, конечно, этот теоретический субъект должен был каждый раз воплощаться в некотором реальном, действительном, мыслящем человеке, чтобы приобщиться со всем имманентным ему миром бытия как предмета его познания действительному исторически-событийному бытию лишь как момент его. Критика недостаточности коперниконского деяния Канта в этом периоде не должна заслонять от нас его стартового положения: ответственная активность проникает в содержание суждения не только с выбором, но одновременно и с оформлением этого содержания, форма есть момент активности нашего разума, трансцендентной активности разума еще недостаточно.

Итак, поскольку мы отрываем суждение от единства исторически действительного акта-поступка его осуществления и относим в то или иное теоретическое единство, изнутри его содержательно-смысловой стороны нет выхода в долженствование и в действительное единственное событие бытия. Все попытки преодолеть дуализм познания и жизни, мысли и единственной конкретной действительности изнутри теоретического познания совершенно безнадежны. Оторвав содержательно-смысловую сторону познания от исторического акта его осуществления, мы только путем скачка можем из него выйти в долженствование, искать действительный познавательный акт-поступок в оторванном от него смысловом содержании - то же самое, что поднять самого себя за волосы. Оторванным содержанием познавательного акта овладевает имманентная ему законность, по которой он и развивается как бы самопроизвольно. Поскольку мы вошли в него, т.е. совершили акт отвлечения, мы уже во власти его автономной законности, точнее, нас просто нет в нем - как индивидуально ответственно активных. Подобно миру техники, который знает свой имманентный закон, которому и подчиняется в своем безудержном развитии, несмотря на то что уже давно уклонился от осмысливания его культурной цели и может служить ко злу, а не к добру, так по своему внутреннему закону совершенствуются орудия, становясь страшною губящею и разрушающею силой из первоначального средства разумной защиты. Страшно все техническое, оторванное от единственного единства и отданное на волю имманентному закону своего развития, оно может время от времени врываться в это единственное единство жизни как безответственно страшная и разрушающая сила. - Этот ход к технике опять наглядно через отталкивание связывает Бахтина с классической традицией риторики: создание реторике техне - момент в истории, когда формировались имманентно общие всем места суждений кстати, стоит обратить внимание на внутреннюю форму слова суждение = социально-оцененное мнение, признанное всеми. В лета классической традиции "не должно сметь свои суждения иметь", это закон имманентно-смыслового выстраивания текста, где фактически меня нет, как выражается Бахтин, и это-то меня нет" и доминирует во всей, по определению Аверинцева, "риторической традиции", меня не должно быть по нормам этой традиции. Другое дело, что "я" противозаконно появляюсь во всяком участием мышлении, причащая себя внутренне к этим смыслам, которые и сами подвластны, например, высшему нравственному закону в христианстве. Вопрос в том, в какой момент это мое самозваное причастие может воспользоваться имманентным законом познавательной сферы в своих уже противозаконных интересах. В какой исторический момент познание теоретическое т.е. созерцание превращается в познание, безответственно произвольно смешивающее индивидуальный акт с той или иной содержательной сферой, принуждая ее к противозаконно-негармоническому саморазвитию идея прогресса.

Превращение мудрого созерцания в информационное накопление - конец долгого пути от реторике техне, техники самозащиты человека в кризисной ситуации с помощью общих мест к технике как таковой, уже оторванной от всякой живой человеческой речи, связанной в лучшем случае с коммуникацией, а в худшем - с готовой информационной системой, которая, конечно, с трудом подконтрольна любой ответственности.

Техника оторвала почти человека от главного - от другого человека, и в этот смысле, если воспользоваться идеей Кутырева, мы уже постепенно не люди, все менее и менее люди в традиционном качестве. Из этого правда не стоит сразу делать вывод, что мы хуже. Мы радикально другие становимся другими, потому что все менее и менее нуждаемся в реальном другом, мы поглощаемся информационной риторикой, вымороченным вариантом риторики познания.

Поскольку отвлеченно-теоретический самозаконный мир, принципиально чуждый живой единственной историчности, остается в своих границах, его автономия оправдана и ненарушима, оправданы и такие философские дисциплины, как логика, теория познания, психология познания, философская биология, которые пытаются вскрыть, теоретически же, т.е. отвлеченно-познавательным образом, структуру теоретически познаваемого мира и его принципы. Но мир как предмет теоретического познания стремится выдать себя за весь мир в его целом, не только за отвлеченно-единичное, но и конкретно-единичное бытие в его возможном целом, т.е.

теоретическое познание пытается построить первую философию prima philosophia или в виде гносеологии, или [нрзб] биологических, физических и иных разновидностей. Было бы совершенно несправедливо думать, что это преобладающая тенденция в истории философии, - это специфическая особенность нового времени, можно сказать только XIX и XX вв. Набор дисциплин, работающих в своих границах, всегда работал в границах риторики как нормативной дисциплины о речевом существовании, т.е. в границах конкретного речевого общения, в пределах подготовки к нему и оценки его. С крахом же риторики в начале того самого XIX века, о котором говорит Бахтин, вышли из своих границ и эти дисциплины, конечно, с претензией на весь мир в его целом Гегель и др.. Замкнутый теоретический мир терпим и оправдан как раз в своих границах, но когда он выдается за весь мир или за лучший мир, терпеть и оправдываться приходится уже нам, живущим в своем мире, потому что теория накладывает на нашу жизнь свои вроде бы вечные и всеобщие законы. Становится очевидным действительное отношение Бахтина к философии: все перечисленные здесь философские направления в том или ином виде подверглись критике Бахтина или круга Бахтина в -е годы. Тезис же об участком мышлении всех великих систем философии в творчестве мыслителя никогда не будет раскрыт. Исключение сделается лишь для уж очень наглядно участного марксизма, чем и докажется антитезис.

Участное мышление преобладает во всех великих системах философии, осознанно и отчетливо особенно в средние века или бессознательно и маскированно в системах XIX и XX вв.. Наблюдается своеобразное улегчение самого термина "бытие", "действительность". Классический кантовский пример против онтологического доказательства [?], что сто талеров действительных не равны ста талерам только мыслимым, перестал быть убедительным; действительно, исторически единожды наличное в определенной мною единственным образом действительности несравненно тяжелее, но взвешенное на теоретических весах, хотя бы и с прибавлением теоретического констатирования его эмпирической наличности, в отвлечении от его исторически ценностной единственности, едва ли окажется тяжелее только мыслимого. Единственное исторически действительное бытие больше и тяжелее единого бытия теоретической науки, но эту разницу в весе, очевидную для живого переживающего сознания, нельзя определить в теоретических категориях.

Описанное улегчение термина "бытие" происходит во всех великих системах, пример Канта никогда не был убедителен для философов, так же легко манипулирующих ста только мысленными талерами, как и ста талерами чужими обыкновенно настоящими.

Отвлеченное от акта-поступка смысловое содержание можно сложить в некое [нрзб] и единое бытие, но, конечно, это не единственное бытие, в котором мы живем и умираем, в котором протекает наш ответственный поступок, оно принципиально чуждо живой историчности. В мир построений теоретического сознания в отвлечении от ответственно-индивидуального исторического акта я не могу включить себя действительного и свою жизнь как момент его, что необходимо, если это - весь мир, все бытие в принципе, в задании все, т.е. систематически, причем сама система теоретического бытия, конечно, может оставаться открытой. Мы оказались бы там определенными, предопределенными, прошлыми [?] и завершенными, существенно не живущими, мы отбросили бы себя из жизни, как ответственного рискованного открытого становления-поступка, в индифферентное, принципиально готовое и завершенное теоретическое бытие не завершенное и не заданное лишь в процессе познания, но заданное именно - как данное. Ясно, что это можно сделать лишь при условии отвлечения от абсолютно произвольного ответственно произвольного, абсолютно нового, творимого, предстоящего в поступке, т.е. от того именно, чем жив поступок. Никакая практическая ориентация моей жизни в теоретическом мире невозможна, в нем нельзя жить, ответственно поступать, в нем я не нужен, в нем меня принципиально нет. Теоретический мир получен в принципиальном отвлечении от факта моего единственного бытия и нравственного смысла этого факта, "как если бы меня не было", и это понятие бытия, для которого безразличен центральный для меня факт моей единственной действительной приобщенности к бытию и я есмь и принципиально не может ничего прибавить и убавить в нем, в своем смысле и значении оставаясь равным себе и тождественным, есть я или меня нет, не может определить мою жизнь как ответственное поступление, не может дать никаких критериев для жизни практики, жизни поступка, не в нем я живу, если бы оно было единственным, меня бы не было.

Теория, система, закрытость, внутриграничность - мертвая вода, одинаково характерная как для науки, так и для искусства. Эти структуры ценностей безусловно необходимы, но не достаточны, они - материал жизни поступка. Смерть может быть составляющей жизни, но жизнь не может вписаться в смерть, меня там нет, даже если насильно меня туда вставить то ли в качестве героя литературного произведения, то ли в качестве теоретического субъекта. Смерть другого происходит в теории или в искусстве в их систематичности или эстетической завершенности, но в поступке другой, как и я, жив и завершаем лишь относительно.

Сама смерть не завершает человека этически, а только эстетически и познавательно. Бахтин же еще и принципиально построил свою жизнь так, чтобы никто и после его смерти даже относительно не завершил ее. Свою главную "доктрину" он оставил настолько открыто незавершенной, что даже не назвал ее, боясь поименования как слишком завершающего акта.

В связи с только что изложенным было бы странно не высказать отношения к своей же попытке теоретического завершения наследия Бахтина. Суть дела заключается в том, что Бахтин не пытается ни закрыть, ни возродить старую риторическую традицию, а, подключаясь к ней диалогически, открывает новую. Да, слышим мы Бахтина, риторика - это способ действовать речью, это главное согласие, но способ этот должен быть другим и риторика эта должна быть иной. Задача: не просто отвергнуть ограниченность старой риторики, но существенно разограничить ее, вывести на самые границы всех культурных сфер этика, эстетика, познание, которые раньше были замкнуты в риторику, а теперь диалогически граничат с ней.

Конечно, менее всего отсюда следует правота какого бы то ни было релятивизма, отрицающего автономность истины и пытающегося сделать ее чем-то относительным и обусловленным" чуждым ей жизненно-практическим или иным моментом именно в ее истинности. При нашем взгляде автономность истины, ее методическая чистота и самоопределяемость совершенно сохраняются; именно при условии своей чистоты она и может быть ответственно причастна бытию-событию, относительная изнутри самой себя истина не нужна жизни-событию. Значимость истины себе довлеет, абсолютна и вечна, и ответственный поступок познания учитывает эту особенность ее, это ее существо. Значимость того или иного теоретического положения совершенно не зависит от того, познано оно кем-нибудь или не познано. Законы Ньютона были в себе значимы и до открытия их Ньютоном, и не это открытие сделало их впервые значимыми, но не было этих истин как познанных, приобщенных единственному бытию-событию моментов, и это существенно важно, в этом смысл поступка, их познающего. Грубо неправильным было бы представление, что эти вечные в себе истины существовали раньше, до их открытия Ньютоном, так, как Америка существовала до ее открытия Колумбом; вечность истины не может быть противопоставлена нашей временности - как бесконечная длительность, для которой все наше время является моментом, отрезком. В цитируемом издании здесь стоит запятая, но явно это или опечатка или описка в оригинале.

Выпад против релятивизма понятен, так как релятивизм связан с эклектикой культурных сфер, их неразграничением. У Бахтина все становится на свои места. Не вполне ясна оппозиция неоткрытого закона Ньютона и не открытой еще Америки. Ведь и закон Ньютона был и действовал до его открытия, и Америка была и так или иначе влияла на нас до ее открытия... Может быть, какой-то дефект рукописи...

Временность действительной историчности бытия есть лишь момент абстрактно познанной историчности; абстрактный момент вневременной значимости истины может быть противопоставлен абстрактному же моменту временности предмета исторического познания, но все это противопоставление не выходит из границ теоретического мира и только в нем имеет смысл и значимость. Но временная значимость всего теоретического мира истины целиком вмещается в действительную историчность бытия-события. Конечно, вмещается не временно или пространственно все это суть абстрактные моменты, но как обогащающий его момент. Только бытие познания в отвлеченно-научных категориях принципиально чуждо теоретически же отвлеченно-познанному смыслу, действительный акт познания не изнутри его отвлеченно-теоретического продукта т.е. изнутри общезначимого суждения, но как ответственный поступок приобщает всякую вневременную значимость единственному бытию-событию. Однако обычное противопоставление вечной истины и нашей дурной временности имеет не теоретический смысл; это положение включает в себя некоторый ценностный привкус и получает эмоционально-волевой характер: вот вечная истина и это хорошо - вот наша преходящая дурная временная жизнь и это плохо. Но здесь мы имеем случай участного мышления, стремящегося преодолеть свою данность ради заданности, выдержанного в покаянном тоне; но это участное мышление протекает именно в нами утверждаемой архитектонике бытия-события. Такова концепция Платона. C.С.Аверинцев трактует этот абзац, транскрибируя его по Платону, на мой взгляд, несколько произвольно: "Бахтин хочет сказать - с полным основанием, - что учение Платона, противопоставляющее незыблемость "истинно-сущего и зыбкость мнимо-сущего, меона, имеет целью вовсе не простую констатацию различия онтологических уровней, но ориентацию человека по отношению к этим уровням: от человека ожидается активный выбор, т.е. по-бахтински, "поступок", - он должен бежать от мнимости и устремляться к истине" .

Активный выбор производится не между истиной и мнимостью по-бахтински, разумеется, а не по-платонски, а между тьмой разных истин, дороже которых, правда, не обман, а оживляющий, актуализирующий истину речевой поступок.

Приведенная трактовка характерна для Аверинцева, абсолютизирующего и завершающего риторику как риторику познания, что, впрочем, не может приуменьшить его колоссальных заслуг, связанных с четким выделением этапа риторического рационализма.

Вполне возможно трактовать конец бахтинского периода как критику Платона за теоретическую невыдержанность ценностный привкус и эмоционально-волевой характер, но в целом этот абзац еще слишком черновик для какой-либо хоть относительно завершенной трактовки. Начало же следующего абзаца скорее подтверждает критическую направленность Бахтина по отношению к Платону.

Интереснее для интерпретации концовка периода, констатирующая терминологическую оппозицию теоретически/философско-проктически. Последний амбивалентный термин, видимо относится к поискам самоидентификации и снова ведет к тому же: практической философией во все времена была риторика.

Менее всего в жизни-поступке я имею дело с психическим бытием за исключением того случая, когда я поступаю как теоретик-психолог. Можно помыслить, но отнюдь не совершить попытку, ответственно и продуктивно поступая в математике, скажем работая над какой-нибудь теоремой, оперировать с математическим понятием как с психическим бытием; работа поступка, конечно, не осуществится: поступок движется и живет не в психическом мире. Когда я работаю над теоремой, я направлен на ее смысл, который я ответственно приобщаю к познанному бытию действительная цель науки, и ровно ничего не знаю и не должен знать о возможной психической транскрипции этого моего действительного ответственного поступка, хотя эта транскрипция для психолога с точки зрения его целей является [нрзб] правильной.

"Некая "психика", отъятая от процесса подготовки обдумывания, вынашивания и осуществления речи поступок, как показывает Бахтин, есть самая абстрактная абстракция.

Подобным же теоретизмом являются попытки приобщить теоретическое познание единственной жизни, помысленной в биологических категориях, экономических и других, т.е. все попытки прагматизма. См. книги, входящие в Тетралогию и вышедшие в серии Бахтин под маской: В.Н.Волошинов. Фрейдизм, Мapксизм и философии языка.

Причем конкретная весомая ширина границ поступка может включать в себя любые замкнутые теоретико-познавательные области, размыкать их на свою ответственность, в то время как теории в любом их наиболее практическом изводе могут лишь замыкать на себя и в себе транскрипцию поступка сам поступок, конечно, им недоступен.

Мир как содержание научного мышления есть своеобразный мир, автономный, но не отъединенный, а через ответственное сознание в действительном акте-поступке включенный в единое и единственное событие бытия. Но это единственное бытие-событие уже не мыслится, а есть, действительно и безысходно свершается через меня и других, между прочим, и в акте моего поступка-познавания, оно переживается, утверждается эмоционально-волевым образом, и в этом целостном переживании-утверждении познавание есть лишь момент. Единственную единственность нельзя помыслить, но лишь участно пережить. Весь теоретический разум только момент практического разума, т.е. разума нравственной ориентации единственного субъекта в событии единственного бытия. В категориях теоретического безучастного сознания это бытие неопределимо, но лишь в категориях действительного причащения, т.е. поступка, в категориях участно-действенного переживания конкретной единственности мира. Что это за категория участно-действенного переживания конкретной единственности мира, если это, как только что было сказано вовсе не психическое переживание? Других вариантов категорий, для которых теоретический разум лишь момент, причем не основной момент, кроме риторических европейская традиция нам не предлагает.

Можно, конечно, отречься от традиции, но где же тогда будут историчность с причастностью? Бытие, свершающееся через меня и других, есть бытие речевого общения, как прояснит Бахтин уже в -х же годах, от замысла переходя к осуществлению поступка своей жизни. Участное переживание осуществляется главным образом через речь. Организация речевых взаимодействий - задача риторики.

Самоорганизация речи человеком - задача риторики поступка.

Характерной чертой современной философии жизни, пытающейся включить теоретический мир в единство становящейся жизни, является некоторая эстетизация жизни, несколько затушевывающая слишком очевидную несообразность чистого теоретизма включение большого теоретического мира в малый теоретический же мирок. Обычно элементы теоретические и эстетические слиты в этих концепциях жизни. Такова и самая значительная попытка философии жизни Бергсона. Главный недостаток всех его философских построений, не раз отмечаемый в литературе о нем, - методическое нерасчленение разнородных моментов концепции. Методически неясным остается и его определение философской интуиции, противопоставляемой им рассудочному, анализирующему познанию. Нет сомнения, что в эту интуицию в ее фактическом употреблении Бергсоном входит тем не менее в качестве необходимого элемента рассудочное познание теоретизм, это было с исчерпывающей ясностью вскрыто Лосским в его превосходной книге о Бергсоне. За вычетом этих рассудочных элементов из интуиции остается чисто эстетическое созерцание, с ничтожной примесью, с гомеопатической дозой действительно участного мышления. Но продукт эстетического созерцания также отличен от действенного акта созерцания и не принципиален для него, отсюда и для эстетического созерцания неуловимо единственное бытие-событие в его единственности. Мир эстетического видения, полученный в отвлечении от действительного субъекта видения, не есть действительный мир, в котором я живу, хотя его содержательная сторона и вложена в живого субъекта. Но между субъектом и его жизнью - предметом эстетического видения - и субъектом - носителем акта этого видения такая же принципиальная несообщаемость, как в теоретическом познании. - Эстетизация жизни как прием философского управления, а не только философского созерцания достигла необычайной широты и глубины в СССР.

Это явление уже попало под пристальное внимание современной гуманитарии. Но это post factum, a Бахтин угадал эту опасность in statu nascendi, вот что значит масштаб риторического взгляда! В содержании эстетического видения мы не найдем акта-поступка видящего. Единый двусторонний рефлекс единого акта, освящающего и относящего к единой ответственности и содержание и бытие-свершение акта-поступка в их нераздельности, не проникает в содержательную сторону эстетического видения, изнутри этого видения нельзя выйти в жизнь, самый акт-поступок этого видения не проникает в содержание, эстетическое видение не превращается в исповедь, а став таковой, перестает быть эстетическим видением. И действительно, есть произведения, лежащие на границе эстетики и исповеди нравственная ориентация в единственном бытие. Бахтин исподволь продолжает работу русских риторик: дифференцирует роды и виды словесности, позже он назовет это речевыми жанрами. Так, исповедь - вид гомилетического рода речи как бы ответный проповеди: два жанра, на пересечении которых лежит своеобразие стиля самого Бахтина.

Существенным, но не единственным моментом эстетического созерцания является вживание в индивидуальный предмет видения, видение его изнутри в его собственном существе. За этим моментом вживания всегда следует момент объективации, т.е. положение понятой вживанием индивидуальности вне себя, отделение ее от себя, возврат в себя, и только это возвращенное в себя сознание, со своего места. Стиля в классическом его понимании как специфического способа выражения человека, а совсем не стиля философствования см. статью Н.К.Бонецкой в журнале "Диалог. Карнавал. Хронотоп" - . - ј - слово, сугубо неприменимое к Бахтину.

Чистое вживание, совпадение с другим, потеря своего единственного места в единственном бытии предполагают признание моей единственности и единственности места несущественным моментом, не влияющим на характер сущности бытия мира; но это признание несущественности своей единственности для концепции бытия неизбежно влечет за собой и утрату единственности бытия, и мы получим концепцию только бытия, а не существенного, действительного, единственного, безысходно реального, но такое бытие не может становиться, не может жить. Смысл бытия, для которого признано несущественным мое единственное место в бытии, никогда не сможет меня осмыслить, да это и не смысл бытия-события. - После критики теоретизма во всех его видах Бахтин переходит здесь к постепенной проработке новой риторики, именно риторики, потому что очевидным образом исследуется ключевой момент ее - изобретение - пока в эстетических терминах, но уже не в терминах эстетики, ни искусствоведческой, ни философской. Это уже не пассивное восприятие чего-то данного, в конечном счете сводимого к общим местам, не с этого начинается ответственное изобретение, нет, ответственное изобретение начинается со своего единственного места, не данного никому другому в мире, кроме самого изобретающего. Вживание есть такое событие общения моего и другого места в мире, место становится современным обоим действующим лицам процесса, т.е. происходит общение индивидуально-пространственных данностей во времени, взаимное общение мест: вживающегося и вживаемого. Таким образом, это как раз не чистое вживание, а социально обусловленный другим процесс, для своего прояснения требующий социологического развития в работах середины-конца 60-х годов, а вовсе не простого перевода даже "обогащающего".

Вот этот-то мир, где свершилось событие жизни и смерти Христа в их факте и их смысле, принципиально неопределим ни в теоретических категориях, ни в категориях исторического познания, ни эстетической интуицией; в одном случае мы познаем отвлеченный смысл, но теряем единственный факт действительного исторического свершения, в другом случае - исторический факт, но теряем смысл, в третьем имеем и бытие факта, и смысл в нем как момент его индивидуации, но теряем свою позицию по отношению к нему, свою долженствующую причастность, т.е. нигде не имеем полноты свершения, в единстве и взаимопроницании единственного факта-свершения-смысла-значения и нашей причастности ибо един и единственен мир этого свершения.

Событие жизни и смерти Христа как высший образец причастности Бахтин периодом выше называет самоотречением. Жить из себя не значит жить для себя, - не устает повторять он. Невозможно не заметить в этом основном этическом термине риторическую внутреннюю форму: само-от-речение. Исхождение из себя в слове и есть самоотречение! Попытка найти себя в продукте акта эстетического видения есть попытка отбросить себя в небытие, попытка отказаться от своей активности с единственного, внеположного всякому эстетическому бытию места и полноты его реализации в событии-бытии. Акт-поступок эстетического видения возвышается над всяким эстетическим бытием - его продуктом - и входит в иной мир, в действительное единство события-бытия, приобщая ему и эстетический мир как момент его. Чистое вживание и было бы отпадением акта в его продукт, что, конечно, невозможно. Видение как акт-поступок возвышается над бытием эстетическим как своим продуктом. Это сложная проблема в риторическом изобретении - соотношение поступка как действия и поступка как результата действия. Она решается, возможно, на уровне типов речи, а не для общего случая.

Эстетическое видение есть оправданное видение, если не переходит своих границ, но, поскольку оно претендует быть философским видением единого и единственного бытия в его событийности, оно неизбежно обречено выдавать абстрактно выделенную часть за действительное целое. Восприятие вообще обречено выдавать абстракции вместо целого. Целое требует работы изобретения.

Эстетическое вживание т.е. не чистое, не теряющее себя, а объективирующее вживание не может дать знания единственного бытия в его событийности, но лишь эстетическое видение внеположного субъекту бытия и его самого как внеположного его активности, в его пассивности. Эстетическое вживание в участника не есть еще постижение события. Пусть я насквозь вижу данного человека, знаю и себя, но я должен овладеть правдой нашего взаимоотношения, правдой связующего нас единого и единственного события, в котором мы участники, т.е. я и объект моего эстетического созерцания должны быть определены [?] в единстве бытия, нас равно объемлющем, в котором и протекает акт моего эстетического созерцания, но это уже не может быть эстетическим бытием. Только изнутри этого акта как моего ответственного поступка может быть выход в это единство бытия, а не из его продукта, отвлеченно взятого. Только изнутри моей участности может быть понята функция каждого участника. На месте другого, как и на своем, я нахожусь в том же бессмыслии. Понять предмет - значит понять мое долженствование по отношению к нему мою должную установку, понять его в отношении ко мне в единственном бытии-событии, что предполагает не отвлечение от себя, а мою ответственную участность. Только изнутри моей участности может быть понято бытие как событие, но внутри видимого содержания в отвлечении от акта как поступка нет этого момента единственной участности. - Вот исходный пункт изобретения в риторике поступка: понять предмет как правду нашего взаимоотношения! В самой сердцевине бахтинской теории лежит выход вовне, в социальные отношения. Вот она социология без социологизма, мы участники единого и единственного события, которое и заряжает нас правдой понимания.

Отсюда идет толчок к изобретению предмета через долженствование по отношению к нему: я нахожусь в поиске-творчестве поступка как моего долга по отношению к другому, причем этот долг не упраздняет мою единственность, а наоборот впервые актуализует ее. Предшествующий пример Христа здесь очень показателен, самоотречение его не есть потеря себя, а как раз утверждение себя в долженствовании по отношению ко всем нам, утверждение, в котором и изобретается единый и единственный поступок, приводящий к Событию свершения! Но эстетическое бытие ближе к действительному единству бытия-жизни, чем теоретический мир, поэтому столь и убедителен соблазн эстетизма. В эстетическом бытии можно жить, и живут, но живут другие, а не я - это любовно созерцаемая прошлая жизнь других людей, и все вне меня находящееся соотнесено с ними, себя я не найду в ней, но лишь своего двойника-самозванца, я могу лишь играть в нем роль, т.е. облекать в плоть-маску другого - умершего. Но в действительной жизни остается эстетическая ответственность актера и целого человека за уместность игры, ибо вся игра в целом есть ответственный поступок его - играющего, а не изображаемого лица - героя; весь эстетический мир в целом лишь момент бытия события, право приобщенный через ответственное сознание - поступок участника, эстетический разум есть момент практического разума. Здесь мы имеем описание эстетического бытия как игры творческого процесса изобретения. Игра - это жизнь-самозванец и это самозванство не обязательно.

Это слово как-то не стыкуется с остальным текстом.

Новая риторика требует нового способа ее воплощения в жизнь, ее нельзя скажем, положить на стол европарламента в готовом виде как, если не догму, то руководство к действию, нет, до нее требуется индивидуально-ответственно добраться, ее придется участно изобрести каждому для себя заново, она вся построена как учебник по практическому изобретению, но без грифа министерства Просвещения и даже без материального ограничения книжной коркой. Эта риторика не есть, а постоянно и ответственно становится, по-другому и не могло быть, раз перед нами риторика Бахтина. Но продолжим наше индивидуальное маленькое событие этого становления.

Здесь дело не в одном только дилетантизме, не умеющем оценить высокой важности достижений современной философии в области методологии отдельных областей культуры. Можно и должно признать, что в области своих специальных задач современная философия особенно неокантианство достигла очевидных высот и сумела наконец выработать совершенно научные методы чего не сумел сделать позитивизм во всех своих видах, включая сюда и прагматизм. Нельзя отказать нашему времени и высокой заслуги приближения к идеалу научной философии. Но эта научная философия может быть только специальной философией, т.е. философией областей культуры и их единства в теоретической транскрипции изнутри самих объектов культурного творчества и имманентного закона их развития. Зато эта теоретическая философия не может претендовать быть первой философией, т.е. учением не о едином культурном творчестве, но о едином и единственном бытии-событии. Такой первой философии нет, и как бы забыты пути ее создания.

Другой интересный сюжет, связанный с темой Бахтин под маской, сюжет с историческим материализмом, ранее осложненный для понимания купюрами, теперь в первом приближении демонстрирует возможность использования теоретического аппарата марксизма для формулирования теории Бахтина.

Более того, можно сказать, что при определенных исторических обстоятельствах не исключен вариант, что теория М.М.Бахтина могла бы быть развитием марксизма.

Марксистская маска стала маской явной после окончательной дискредитации марксистской идеи. Особенно с фейербаховским крылом теории Маркса у Бахтина было немало общего и если бы в реальной истории России не победило, грубо говоря, гегелевское, явно монологическое начало, то...

Участному и требовательному сознанию ясно, что мир современной философии, теоретический и теоретизированный мир культуры, в известном смысле действителен, имеет значимость, но ему ясно и то, что этот мир не есть тот единственный мир, в котором он живет и в котором ответственно свершается его поступок, и эти миры несообщаемы, нет принципа для включения и приобщения значимого мира теории и теоретизированной культуры единственному бытию-событию жизни. Современный человек чувствует себя уверенно, богато и ясно там, где его принципиально нет в автономном мире культурной области и его имманентного закона творчества, но не уверенно, скудно и неясно, где он имеет с собою дело, где он центр исхождения поступка, в действительной единственной жизни, т.е. мы уверенно поступаем тогда, когда поступаем не от себя, а как одержимые имманентной необходимостью смысла той или иной культурной области, путь от посылки к выводу совершается свято и безгрешно, ибо на этом пути меня самого нет; но как и куда включить этот процесс моего мышления, внутри святой и чистый, сплошь оправданный в его целом? В психологию сознания? Может быть, в историю соответствующей науки? Может быть, в мой материальный бюджет, как оплаченный по количеству воплотивших его строк? Может быть, в хронологический порядок моего дня, как мое занятие от до б? В мои научные обязанности? Но все эти возможности осмысления и контексты сами блуждают в каком-то безвоздушном пространстве и ни в чем не укоренены, ни только едином, ни - единственном. И современная философия не дает принципа для этого приобщения, в этом ее кризис. Поступок расколот на объективное смысловое содержание и субъективный процесс свершения. Из первого осколка создается единое и действительно великолепное в своей строгой ясности системное единство культуры, из второго, если он не выбрасывается за совершенной негодностью за вычетом смыслового содержания - чисто и полностью субъективный, можно в лучшем случае выжать и принять некое эстетическое и теоретическое нечто вроде Бергсонова duree, единого elan vital [нрзб]. Но ни в том ни в другом мире нет места для действительного ответственного свершения-поступка. - Это одно из ударных мест всей работы, формулы поступок расколот, а также святой и безгрешный путь от посылки к выводу говорят о многом. Тут может быть или большой развернутый комментарий или просто несколько восклицательных знаков.

Но ведь современная философия знает этику и практический разум. Даже кантовский примат практического разума свято блюдется современным неокантианством. Говоря о теоретическом мире и противопоставляя ему ответственный поступок, мы ничего не сказали о современных этических построениях, которые как раз ведь и имеют дело с поступком. Однако наличность этического смысла в современной философии нисколько не прибавляет [нрзб], вся почти критика теоретизма всецело распространима и на этические системы. Поэтому в подробный анализ существующих этических учений мы здесь входить не будем; об отдельных этических концепциях альтруизм, утилитаризм, этика Когена и пр. и связанных с ними специальных вопросах мы будем говорить в соответствующих местах нашей работы. Здесь нам остается лишь показать, что практическая философия в ее основных направлениях отличается от теоретической лишь по предмету, но не по методу, не по способу мышления, т.е. что и она сплошь проникнута теоретизмом, а для решения этой задачи различия между отдельными направлениями не существует.

Здесь четко поставлен вопрос о разграничении предмета и метода или может быть об их объединении. Главное - теоретизм - основной метод, поглощающий различия предметов изучения, потому что все равно изучения-познания вместо приобщения-изобретения.

Все этические системы обычно и совершенно правильно подразделяются на материальные и формальные. Против материальной содержательной этики мы имеем два принципиальных возражения, против формальной - одно. Материальная этика пытается найти и обосновать специальные нравственные содержательные нормы, иногда общезначимые, иногда изначально релятивные, но во всяком случае общие нормы для каждого. Этичен поступок тогда, когда он сплошь нормируется только соответственной нравственной нормой, имеющей определенно общий содержательный характер. Первое принципиальное возражение, уже затронутое нами в предыдущем, сводится к следующему: нет специально этических норм, каждая содержательная норма должна быть специально обоснована в своей значимости соответствующей наукой: логикой, эсте- такой, биологией, медициной, одной из социальных наук. Конечно, в этике, за вычетом всех норм, нашедших специальное обоснование в соответствующей дисциплине, окажется некоторое количество норм причем обыкновенно выдаваемых за основные, которые нигде не обоснованы, и даже трудно бывает сказать, в какой дисциплине они вообще могли быть обоснованы, и тем не менее звучащих убедительно. Однако по своей структуре эти нормы ничем не отличаются от научных, и придаваемый эпитет "этический" не понижает необходимости все же доказать научно их истинность, эта задача остается по отношению к таким нормам, будет ли она когда-нибудь решена или нет - каждая содержательная норма должна быть возведена на степень специального научного положения; до этого она остается только практически полезным обобщением и догадкой. Будущие философски обоснованные социальные науки теперь они находятся в весьма печальном положении значительно уменьшат число таких блуждающих, не укорененных ни в каком научном единстве норм этика же не может быть таким научным единством, а просто сводкой практически нужных положений, иногда не доказанных. В большинстве случаев такие этические нормы представляют из себя методически не расчлененный конгломерат различных принципов и оценок. Так, высшее положение утилитаризма подлежит ведению и критике со стороны своей научной значимости тремя специальными дисциплинами: психологией, философией права и социологией.

Собственно долженствование, превращение теоретического положения в норму, в материальной этике остается совершенно не обоснованным, у материальной этики нет даже к нему подхода: утверждая существование специальных этических норм, она только слепо допускает, что нравственное долженствование присуще некоторым содержательным положениям как таковым, непосредственно следует из их смыслового содержания, т.е. что некоторое теоретическое положение высший принцип этики по самому своему смыслу может быть должным, предпослав, конечно, существование субъекта, человека. Этическое долженствование извне пристегивается. Материальная этика не способна даже уразуметь кроющейся здесь проблемы. Попытки биологически обосновать долженствование суть недомыслия, не стоящие рассмотрения. Ясно отсюда, что все содержательные нормы, даже [нрзб] доказанные наукой, будут относительны по отношению к долженствованию, ибо оно пристегнуто к ним извне. Я могу согласиться с тем или иным положением как психолог, социолог, юрист ех cathedra, но утверждать, что тем самым оно становится нормирующей мой поступок нормой - значит перепрыгнуть через основную проблему. Даже для самого факта моего действительного согласия со значимостью данного положения ex cathedra - как моего поступка - мало еще одной в себе значимости положения и моей психологической способности соображения, нужно еще нечто из меня исходящее, именно нравственно должная установка моего сознания по отношению к теоретически в себе значимому положению; эту-то нравственную установку сознания и не знает материальная этика, точно перепрыгивая через кроющуюся здесь проблему, не видя ее. Ни одно теоретическое положение не может непосредственно обосновать поступка, даже поступка-мысли, в ее действительной совершенности. Вообще никаких норм не должно знать теоретическое мышление. Норма - специальная форма волеизъявления одного по отношению к другим, и как таковая, существенно свойственная только праву закон и религии заповеди, и здесь ее действительная обязанность - как нормы - оценивается не со стороны ее смыслового содержания, но со стороны действительной авторитетности ее источника волеизволение или подлинности и точности передачи ссылки на закон, на писание, признанные тексты, интерпретации, проверки подлинности или - более принципиально - основы жизни, основы законодательной власти, доказанная боговдохновенность писания. Ее содержательно-смысловая значимость обоснована только волеизволением законодателем, Богом, но в сознании создающего норму в процессе ее создания - обсуждения ее теоретической, практической значимости - она является еще не нормой, а теоретическим установлением форма процесса обсуждения: правильно или полезно ли будет то-то, т.е. тому-то на пользу. Во всех остальных областях норма является словесной формой простой передачи условного приспособления неких теоретических положений к определенной цели: если ты хочешь или тебе нужно то-то и то-то, то ввиду того, что... теоретически значимое положение, ты должен поступить так-то и так-то. Здесь именно нет волеизволения, а следовательно, и авторитета: вся система открыта: если ты хочешь. Проблема авторитетного волеизволения создающего норму есть проблема философии права, философии религии и одна из проблем действительной нравственной философии как основной науки, первой философии проблема законодателя. - Второй грех материальной этики - ее общность -- предположение, что долженствование может быть распространено, относиться к каждому. Эта ошибка, конечно, вытекает из предшествующего. Раз содержание норм взято из научно значимого суждения, а форма [нрзб] усвоена от права или заповеди, совершенно неизбежна общность норм. Общность долженствования - недостаток, свойственный также и формальной этике, к которой мы поэтому и перейдем теперь. Формальной этике чужд конечно, в ее принципе, как формальной, а не в ее поступок, должен быть оправдан, как могущий стать нормой всеобщего поведения, но как произойдет это оправдание?

Воля-поступок создает закон, которому подчиняется, т.е. как индивидуальная умирает в своем продукте. Воля описывает круг, замыкает себя, исключая индивидуальную и историческую действительную активность поступка. Мы имеем здесь ту же иллюзию, что и в теоретической философии: там активность разума, с которой ничего общего не имеет моя историческая, индивидуально-ответственная активность, для которой эта категориальная активность разума пассивно-обязательна, здесь то же оказывается с волей. Все это в корне искажает действительное нравственное долженствование и совершенно не дает подхода к действительности поступка. Воля действительно творчески активна в поступке, но совсем не задает норму, общее положение. Закон - это дело специального поступка, поступка-мысли, но и поступок-мысль в содержательно-значимой стороне положения не активен, он продуктивно активен лишь в момент приобщения в себе значимой истины действительному историческому бытию момент действительной познанности - признанность, активен поступок в действительном единственном продукте, им созданном реальном действительном действии, сказанном слове, домысленной мысли, причем отвлеченная в себе значимость действительного юридического закона здесь лишь момент. По отношению к закону, взятому со стороны его смысловой значимости, активность поступка выражается только в действительном осуществляемом признании, в действенном утверждении. - Для нас здесь не так интересны эти внутрикантианские споры о сущности категорического императива, а интересен ряд примеров продукта активности поступка: это сплошь традиционные риторические категории - разговор о реальном действительном, действии, сказанном слове, помысленной мысли - совсем не случаен, в обратном порядке выстраивается традиционный риторический алгоритм от мысли к слову, причем к действенному слову, но у Бахтина - ив этом разница - действие как результат мысли и слова уже эксплицировано теоретически, задано как новый категорический императив, который помещается не в общее место, а в частную ситуацию общения конкретных людей, бытие которых, выражаясь по-кьеркегоровски-хайдеггеровски, вот! - Что же делать? - спрашивают за всю Россию Чернышевский и Ленин. - Да вот же! - отвечает по-немецки Михаил Бахтин Dasein. Нельзя ставить вопросы с общего места многих, потому что ответ все равно каждый получит со своего индивидуального единственного места. Поступок и одновременно его изобретение есть нахождения ответа на свой вопрос, вернее постановка вопроса самому себе, потом чисто методически, а не последовательно-темпорально, чуть позже придут и общие места для того, чтобы прояснить этот поступок другим. Прояснить теоретически, а не пояснить в оторванности от свершения! В этом смысле никак нельзя разорвать и помышление мысли, сказание слова и совершение действия: все это моменты, говоря по-бахтински, единого поступка, и нет никакой отдельной от поступка риторики, некой проработки речевой дискурсивности: некоего нахождения материала; расположения сюжетов, тем, аргументов; некоего выражения словесного, стилистического; а потом запоминание, а потом произнесение - понятно, что все это Бахтину было не столько даже чуждо, сколько казалось примитивным, наивность учебника, конечно, отталкивала от школьной риторики, заставляла так или иначе от нее дистанцироваться, но от этого сама тема бахтинской мысли не стала менее риторической ни на йоту. Все стадии классического риторического алгоритма - моменты ответственного поступка! И наоборот: начало новой, по-настоящему новой отнюдь не просто нео- риторики - ответственный поступок, включающий в себя и теоретическую, и эстетическую области.

Итак, роковой теоретизм - отвлечение от себя единственного - имеет место и в формальной этике, здесь ее мир практического разума есть на самом деле теоретический мир, а не тот мир, в котором действительно свершается поступок.

Поступок, уже свершенный в чисто теоретическом мире, нуждающемся в только теоретическом же рассмотрении, мог бы быть, и то только post factum, описан и понят с точки зрения формальной этики Канта и кантианцев. К живому поступку в реальном мире здесь нет подхода. Примат практического разума есть на самом деле примат одной теоретической области над всеми другими, и потому только, что это область самого пустого и непродуктивного общего. Закон законосообразия есть пустая формула чистой теоретичности. Менее всего подобный практический разум может обосновать первую философию. Принцип формальной этики вовсе не есть принцип поступка, а принцип возможного обобщения уже свершенных поступков в их теоретической транскрипции. Формальная этика сама не продуктивна и просто [нрзб] область современной философии культуры. Другое дело, когда этика стремится быть логикой социальных наук. При такой постановке трансцендентальный метод может сделаться много продуктивнее. Но зачем тогда называть логику социальных наук этикой и говорить о примате практического разума? Конечно, не стоит спорить о словах: подобная нравственная философия может быть и должна быть создана, но можно и должно создать и другую, еще более заслуживающую этого названия, если не исключительно. Конечно не стоит спорить о словах, но возможна ли философия поступка, т.е. созерцание без рокового созерцательства, незаинтересованность и непрактичность без отвлечения от единственного себя, т.е. нетеоретическая теория, куда поступок входил бы во всей незавершенности протекающего события, бытия-события?: Мне кажется, что такая философия, философия без любви к отстраненной мудрости невозможна по определению, как сказал бы Бахтин - contradictio in adjecto.

Конечно, можно не спорить о словах и назвать философией поступка то, что не может быть философией в традиционном понимании, но можно и должно назвать эту проповедь меня единственного риторикой поступка, потому что, хотя тут тоже вскоре возникнут дефинитивные парадоксы, риторика традиционно стоит в непосредственной близости к реальному становящемуся в человеческом общении событию-бытию. Что касается оксюморонности в словосочетании риторика поступка, то здесь парадокс носит продуктивный характер, ибо реальный человеческий поступок всегда есть говорящее бытие; событие общения, уяснение правды наших взаимоотношений не может произойти вне слова подробнее Бахтин напишет об этом в статье "Слово в жизни и слово в поэзии" и чуть позже в "Марксизме и философии языка". Причем такой подход ни в коей мере не делает Бахтина "пансловистом", как это привиделось Рыклину, Бахтин прекрасно понимает, что слово - это не все между прочим и риторика это всегда понимала, но - ив этом суть бахтинской риторики ответственности - все не без слова.

До конца ответственно только слово. Любая мысль, любое чувство, любое действие вне слова пребывает и вне ответственности. Череда определенных ответственных обещаний человека перед жизнью никогда не кончается, даже после смерти продолжается его ответственность за сказанные слова, от которых, конечно, неотделим никакой пocтупок! Можно несомненно и пренебречь этой речевой ответственностью, но с ней теряется и твое единственное место под общим риторическим солнцем, ты отпадаешь в дурную бесконечную единичность! Поступок не со стороны своего содержания, а в самом своем свершении как-то знает, как-то имеет единое и единственное бытие жизни, ориентируется в нем, причем весь - ив своей содержательной стороне, и в своей действительной единственной фактичности; изнутри поступок видит уже не только единый, но и единственный конкретный контекст, куда относит и свой смысл, и свой факт, где он пытается ответственно осуществить единственную правду и факта и смысла в их единстве конкретном. Для этого, конечно, необходимо взять поступок не как факт, извне созерцаемый или теоретически мыслимый, а изнутри, в его ответственности.

Эта ответственность поступка есть учет в нем всех факторов: и смысловой значимости, и фактического свершения во всей его конкретной историчности и индивидуальности; ответственность поступка знает единый план, единый контекст, где этот учет возможен, где и теоретическая значимость, и историческая фактичность, и эмоционально-волевой тон фигурируют как моменты единого решения, причем все эти разнозначные при отвлеченной точке зрения моменты не обедняются и берутся во всей полноте и всей своей правде; есть, следовательно, у поступка единый план и единый принцип, их объединяющий в его ответственности. - Все это пока довольно загадочно и отвлеченно звучит, но уже вскоре этот единый план и единый принцип выяснятся, словесная сущность поступка станет очевидной уже в этом бахтинском тексте, не говоря уже о работах последующих, собственно развернувшихся из внутренней речи данного замысла-поступка в законченные и в этом смысле риторические произведения-поступки общего единого и единственного поступка жизни Автора.

Ответственный поступок один преодолевает всякую гипотетичность, ведь ответственный поступок есть осуществление решения - уже безысходно, непоправимо и невозвратно; поступок - последний итог, всесторонний окончательный вывод; поступок стягивает, соотносит и разрешает в едином и единственном и уже последнем контексте и смысл и факт, и общее и индивидуальное, и реальное и идеальное, ибо все входит в его ответственную мотивацию; в поступке выход из только возможности в единственность раз и навсегда. Изобретение происходит не от возможности выбора, а от невозможности невыбора! И это: и в традиции и вопреки классической риторике, которая изобретение понимает как выбор из возможного, общих, а значит, возможных для меня мест. Бахтин акцентирует другую сторону дела: невозможно не выбрать для себя одно-единственное место, незаменимое-мое, но и незаместимое кем-то еще. Риторическая топика есть и преграда и условие изобретения. Можно, конечно, не изобретать, но тогда ты как бы обобщаешь себя, обобществляешь даже себя до общего, обычно предполагаемо-утопического, а в реальности тоталитарного топоса, города-солнца. Историческими реальностями навеяны слова уже безысходно, непоправимо и невозвратно - выбор общих мест на счастливой советской родине был, разумеется, невелик.

Менее всего можно опасаться, что философия поступка вернется к психологизму и субъективизму. Субъективизм, психологизм коррелятивны именно к объективизму логическому и [нрзб] лишь при абстрактном разделении поступка на его объективный смысл и субъективный процесс свершения; изнутри самого поступка в его целостности нет ничего субъективного и психологического, в своей ответственности поступок задает себе свою правду как объединяющие оба эти момента, равно как и момент общего общезначимого и индивидуального действительного. Эта единая и единственная правда поступка задана как синтетическая правда. Попытка преодолеть субъект-объектную парадигму характерна для диалогистов. Так О.Розеншток-Хюсси говорит еще о проекте и траекте, т.е. перекрывает дихотомию внешнего/внутреннего другой линейной оппозицией - прошлого/будущего, превращая линейную дихотомию классической философии в крест действительности, что внутренне близко бахтинской синтетической правде уже последнего контекста.

Почему ответственность больше, чем рациональность, а не наоборот. Внутри чисто философской традиции это необъяснимо, зато все становится на свои места, когда это суждение укореняется в риторической парадигме, именно в центре риторики - в разделе изобретение. Изобретение есть ответственный поступок и рациональность познания только момент его: так Бахтин не только укореняется в богатейшей традиции, но и по-новому вырастает из нее, преодолевая риторическую доминанту познания кстати философская рациональность является в свою очередь лишь поверхностным моментом этой доминанты.

Вся современная философия вышла из рационализма и насквозь пропитана предрассудком рационализма, - даже там, где старается сознательно освободиться от него, - что только логическое ясно и рационально, между тем как оно стихийно и темно вне ответственного сознания, как и всякое в себе бытие. Логическая ясность и необходимая последовательность, оторванные от единого и единственного центра ответственного сознания, - темные и стихийные силы именно вследствие присущего логическому закона имманентной необходимости. Та же ошибка рационализма отражается и в противопоставлении объективного как рационального субъективному, индивидуальному, единичному как иррациональному и случайному.

Правда данного обстояния: когда ясен и действительный и должный смысл взаимоотношений между мной и этими людьми и предметами - рождает событие, единый и единственный поступок как мой ход в со-бытии. Только от такой жизненной конкретики можно изобретать, только в такой живой становящейся среде изобретение слова как поступка может стать необходимым. Остальное - важные, значимые, но уже технические в классическом, аристотелевском смысле этого слова подробности, вне ключевого отношения к реальным жизненным обстоятельствам несколькими годами позже Бахтин назовет их ситуацией общения едва ли стоящие внимания.

Язык исторически вырастал в услужении участного мышления и поступка, и абстрактному мышлению он начинает служить лишь в сегодняшний день своей истории.

Отсюда ясно, что первая философия, пытающаяся вскрыть бытие-событие, как его знает ответственный поступок, не мир, создаваемый поступком, а тот, в котором он ответственно себя осознает и свершается, не может строить общих понятий, положений и законов об этом мире теоретически-абстрактная чистота поступка, но может быть только описанием, феноменологией этого мира поступка. Событие может быть только участно описано. Но этот мир-событие не есть мир бытия только, данности, ни один предмет, ни одно отношение не дано здесь как просто данное, просто сплошь наличное, но всегда дана связанная с ним заданность: должно, желательно. Предмет, абсолютно индифферентный, сплошь готовый, не может действительно осознаваться, переживаться: переживая предмет, я тем самым что-то выполняю по отношению к нему, он вступает в отношение с заданностью, растет в ней в моем отношении к нему. Переживать чистую данность нельзя. Поскольку я действительно переживаю предмет, хотя бы переживаю-мыслю, он становится меняющимся моментом свершающегося события переживания-мышления его, т.е.

Поскольку мы абстрактно отделяем содержание переживания от его действительного переживаемого, содержание представляется нам абсолютно индифферентным к ценности как действительной и утвержденной, даже мысль о ценности можно отделить от действительной оценки отношение к ценности у Риккерта. Но ведь только в себе значимое содержание возможного переживания-мысли, чтобы стать действительно осуществленным и приобщенным этим к историческому бытию действительного познания, должно вступить в существенную связь с действительной оценкой, только как действительная ценность оно переживается мною, мыслится, т.е. действительно активно мыслимо в эмоционально-волевом тоне. Ведь оно не падает в мою голову случайно, как метеор из другого мира, оставаясь там замкнутым и непроницаемым [нрзб], не вплетенным в единую ткань моего эмоционально-волевого действенно-живого мышления-переживания как его существенный момент. Ни одно содержание не было бы реализовано, ни одна мысль не была бы действительно помыслена, если бы не устанавливалась существенная связь между содержанием и эмоционально-волевым тоном его, т.е. действительно утвержденной его ценностью для мыслящего. Активно переживать переживание, мыслить мысль - значит не быть к нему абсолютно индифферентным, эмоционально-волевым образом утверждать его. Действительное поступающее мышление есть эмоционально-волевое мышление, интонирующее мышление, и эта интонация существенно проникает во все содержательные моменты мысли. Эмоционально-волевой тон обтекает все смысловое содержание мысли в поступке и относит его к единственному бытию-событию. "Именно эмоционально-волевой тон ориентирует в единственном бытии, ориентирует в нем и действительно утверждает смысловое содержание. - Этот эмоционально-волевой тон, рождающийся из правды наших взаимоотношений в бытие-событие, открывая предмет речи, утверждает ее смысловое содержание, т.е.

Но можно пытаться утверждать несущественность, случайность связи между значимостью смыслового содержания и его эмоционально-волевым тоном для активно мыслящего. Разве не может быть движущей эмоционально-волевой силой моего активного мышления славолюбие или [нрзб] жадность [?], а содержанием этих мыслей - отвлеченно-гносеологические построения? Разве не носит одна и та же мысль совершенно разные эмоционально-волевые окраски в различных действительных сознаниях мыслящих эту мысль людей? Мысль может быть вплетена в ткань моего живого действительного эмоционально-волевого сознания по соображениям совершенно посторонним и не находящемся ни в каком необходимом отношении к содержательно-смысловой стороне данной мысли. Что подобные факты возможны и действительно имеют место, не подлежит сомнению. Но можно ли отсюда делать вывод о принципиальной несущественности и случайности этой связи? Это значило бы признать принципиальной случайностью всю историю культуры по отношению к ею созданному миру объективно-значимого содержания. Риккерт и его отнесение [?] ценности к [нрзб]. Такую принципиальную случайность действительно осуществленного смысла едва ли кто-нибудь стал бы утверждать до конца. В современной философии культуры совершается попытка установить существенную связь, но изнутри мира культуры. Культурные ценности суть самоценности, и живому сознанию должно приспособиться к ним, утвердить их для себя, потому что в конечном счете создание [?] и есть познание. Поскольку я творю эстетически и тем самым ответственно признаю ценность эстетического и должен только эксплицитно, действительно признать его, и этим восстановляется единство мотива и цели, действительного свершения и его содержательного смысла. Этим путем живое сознание становится культурным, а культурное воплощается в живом. Человек однажды действительно утвердил все культурные ценности и теперь является связанным ими. Так власть народа, по Гоббсу, осуществляется лишь однажды, в акте отказа от себя и передачи себя государю, а затем народ становится рабом своего свободного решения. Практически этот акт свободного решения, утверждения ценности, конечно, лежит за границей каждого живого сознания, всякое живое сознание уже преднаходит культурные ценности как данные ему, вся его активность сводится к признанию их для себя. Признав раз ценность научной истины во всех [нрзб] научного мышления, я уже подчинен ее имманентному закону: сказавший a, должен сказать и b, и с, и так весь алфавит. Кто сказал раз, должен сказать два, имманентная необходимость ряда его влечет закон ряда.

Это значит: переживание переживания, эмоционально-волевой тон могут обрести свое единство только в единстве культуры, вне его они случайны; действительное сознание, чтобы быть единым, должно отразить в себе систематическое единство культуры с соответствующим эмоционально-волевым [нрзб], который по отношению к каждой данной области может быть просто вынесен за скобку. - Главный объект критики здесь тезис, что создание есть познание. Творческое изобретение есть познание отнюдь не в первую очередь, индивидуально-волевая оценка предшествует всякой гносеологии. Между строк замечу, что устаревшая форма восстановляется, присутствующая в этом отрывке, типична для всей Тетралогии.

Подобные воззрения в корне несостоятельны по уже приведенным нами соображениям по поводу долженствования. Эмоционально-волевой тон, действительная оценка вовсе не относятся к содержанию как таковому в его изоляции, а к нему в его соотнесении со мной в объемлющем нас единственном событии бытия.

Эмоционально-волевое утверждение обретает свой тон не в контексте культуры, вся культура в целом интегрируется в едином и единственном контексте жизни, которой я причастен. Интегрируется и культура в целом, и каждая отдельная мысль, каждый отдельный продукт живого поступка в единственном индивидуальном контексте действительного событийного мышления. Эмоционально-волевой тон размыкает замкнутость и себе довление возможного содержания мысли, приобщает его единому и единственному бытию-событию. Всякая общезначимая ценность становится действительно значимой только в индивидуальном контексте. - Это значит, что следующим моментом изобретения будет приобщение эмоционально-волевому тону события культурных ценностей, возможности должны реализоваться в едином и единственном мире поступка, но для того, чтобы ответственно реализоваться, они сначала должны быть в качестве общезначимой ценности. Т.е. топика включается в изобретение довольно быстро, хотя в живом свершении все-таки после интонационной эмоционально-волевой оценки, если можно употреблять темпоральные категории по отношению к в целом все-таки симультанному процессу тем более трудно говорить об этом в причинно-следственных категориях.

Эмоционально-волевой тон относится именно ко всему конкретному единственному единству в его целом, выражает всю полноту состояния-события в данный момент в его данности-заданности из меня как его должного участника. Поэтому он не может быть изолирован, выделен из единого и единственного контекста живого сознания как относящийся к отдельному предмету как к таковому, это не есть общая оценка предмета независимо от того единственного контекста, в котором он мне в данный момент дан, но выражает всю правду положения в его целом как единственного и неповторимого момента событийности. - Это не есть общая оценка предмета, это - частное, индивидуальное изобретение его.

Эмоционально-волевой тон, объемлющий и проникающий единственное бытие-событие, не есть пассивная психическая реакция, а некая должная установка сознания, нравственно значимая и ответственно активная. Это ответственно осознанное движение сознания, превращающее возможность в действительность осуществленного поступка, поступка-мысли, чувства, желания и пр. Эмоционально-волевым тоном мы обозначаем именно момент моей активности в переживании, переживание переживания как моего: я мыслю - поступаю мыслью. Этот термин, употребляемый в эстетике, имеет там более пассивное значение. Для нас важно отнести данное переживание ко мне, как его активно переживающему. Это отнесение ко мне как активному имеет чувственно-оценивающий и волевой - свершаемый - характер и в то же время ответственно рационально. Все эти момента даны здесь в некотором единстве, прекрасно знакомом каждому, переживавшему мысль свою, чувство свое как свой ответственный поступок, т.е. активно переживавшему. Термин психологии, которая роковым для нее образом ориентирована на пассивно переживающего субъекта, не должен здесь вводить в заблуждение. Момент свершения мысли, чувства, слова, дела есть активно-ответственная установка моя - эмоцио- нально-волевая по отношению к обстоянию в его целом, в контексте действительной единой и единственной жизни. Психология конца XIX - начала XX века, отпочковавшаяся от риторики, переняла от последней все навыки пассивно-догматического изобретения, правда, вне исторического контекста ценностей. Возвращение изобретения в этот культурный контекст на почве по-новому понятой психологии осуществил Л.С.Выготский не без влияния работ Бахтина под маской, в своем развитии тесным образом связанный с риторической традицией.

В анализируемом абзаце окончательно проясняется предмет данного бахтинского сочинения, пусть и недоработанный: Момент свершения мысли, чувства, слова, дела есть активно-ответственная установка моя - эмоционально-волевая по отношению к обстоянию в его целом. Тут решается вопрос, долгое время не разрешавшийся в риторике - изобретением чего собственно является риторическое изобретение.

'Мысль-слово-дело' есть логос в прямом древнегреческом значении этого слова. Но это логос не всеобщего, а логос данного обстояния, как бы сошедший с абстрактных небес в практические жизненные ситуации и наполняющий их ответственностью, и наполняющийся ответственностью от них.

Что этот активный эмоционально-волевой тон, проникающий все действительно переживаемое, отражает всю индивидуальную неповторимость данного момента события, отнюдь не делает его импрессионистически безответственным и мнимо значимым. Здесь-то и лежат корни активной, моей ответственности; он стремится выразить правду данного момента, и это относит его к последнему единому и единственному единству. Идея активности, проходящая через весь труд Бахтина, по моему мнению, должна быть соотнесена не только с субъектом, производителем этой активности, а со всей ситуацией неповторимого данного момента события.

Изобретение нуждается в событиях для своего осуществления и порождает события вследствие своего осуществления. Единственное, роковое бытие - это кризисное бытие, которое и приводит к активной изобретательной ответственности попавшего в это бытие, напоминаю, бытие-событие! Вовсе не со-бытие, как благостно трактуют это иногда в духе мирного сосуществования, а событие жизни, избывание ее совместными усилиями индивидуальных ответственных поступков, событие - отнюдь не благодать, а скорее испытание, которое нужно преодолеть, честно и ответственно заняв в нем свое место.

Печальное недоразумение, наследие рационализма, что правда может быть только истиной, слагающейся из общих моментов, что правда положения есть именно повторимое и постоянное в нем, причем общее и тожественное принципиально логически тожественное, индивидуальная же правда художественно-безответственна, т.е. изолирует данную индивидуальность. Если и говорят об активном единственном акте факт, то все же имеют в виду его содержание содержание, себе тожественное, а не момент действительного действенного свершения акта. Но будет ли это единство принципиальным единством бытия - содержательное себе равенство, тожество и постоянное повторение этого тожественного момента принцип ряда - необходимого момента в понятии единства.

Но сам этот момент - отвлеченное производное, определяемое уже единственным и действительным единством. В этом смысле само слово "единство" должно было бы оставить как слишком теоретизированное; не единство, а единственность себя, нигде не повторяющегося целого и его действительности, и отсюда для желающего теоретически мыслить это целое - источник [?] категории единства в смысле повторяющегося постоянно. Так понятнее сделается специальная категория только теоретического сознания, в нем совершенно необходимая и определенная, но поступающее сознание приобщено к действительной единственности как момент ее. Единство же действительного ответственного поступка сознания не должно мыслить, как содержательное постоянство принципа, права, закона, еще менее бытия; здесь ближе может охарактеризовать слово верность, как оно употребляется по отношению к любви и браку, но только не понимая любовь с точки зрения психологического пассивного состояния тогда оказалось бы постоянно пребывающее в душе чувство, нечто вроде постоянно ощущаемого тепла, между тем постоянного чувства в смысле содержания нет в действительном переживании его. Эмоционально-волевой тон единственного действительного сознания здесь лучше передан. Верность момента изобретения событию, от которого происходит изобретение - точная риторическая терминология. "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно", - написано на обложке третьей маски серии "Бахтин под маской". Художник, не подозревал, какие здесь переклички с исходным бахтинским замыслом. Вот почему работы Бахтина под маской это не уход автора от ответственности, как думал Васильев, а, наоборот, верность замыслу, только не философии поступка, как полагают философы-профессионалы, а риторике поступка, поскольку это верность не теоретическому, а практическому, действительному и действенному.

Впрочем, в современной философии замечается некоторый уклон понимать единство сознания и единство бытия как единство некоторой ценности, но и здесь ценность теоретически транскрибируется, мыслится или как тожественное содержание возможных ценностей, или как постоянный тожественный принцип оценки, т.е. некоторая содержательная устойчивость возможной оценки и ценности, и факт действия зримо отступает на задний план. Но в нем-то все дело. Не содержание обязательства меня обязывает, а моя подпись под ним, то, что я единожды признал, подписал данное признание. И в момент подписания не содержание данного акта вынудило подпись, это содержание не могло изолированно побудить к поступку - подписи-признанию, но лишь в соответствии с моим решением дать обязательство - подписанием-признанием-поступком; в этом последнем также содержательная сторона была лишь моментом, и решило дело [нрзб] действительно бывшее признание, утверждение - ответственный поступок и т.д. Всюду мы найдем постоянное [?] единство ответственности - не содержательное постоянство и не постоянный закон поступка - все содержание только момент, а некоторый действительный факт признания, единственного и неповторимого, эмоционально-волевого и конкретно-индивидуального. Конечно, все это можно транскрибировать в теоретических терминах и выразить как постоянный закон поступка, двусмысленность языка это позволяет, но мы получим пустую формулу, которая сама нуждается в действительном единственном признании, чтобы затем никогда более не возвращаться в сознании в свою содержательную тожественность. Можно, конечно, вдоволь философствовать о нем, но для того чтобы знать и помнить и о ранее сделанном признании как действительно бывшем и именно мною совершенном, а это предполагает единство апперцепции и весь мой аппарат познавательного единства, - но всего этого не знает живое поступающее сознание, все это появляется лишь при теоретической транскрипции post факта. Для поступающего сознания все это - лишь технический [?] аппарат поступка. - Ответственно действуя, я волей-неволей случай неволи и есть отпадение в пассивность и одержимость беру на себя обязательства, признаю свою ответственность за сказанное, даю поймать себя на слове, подписываюсь под совершенным поступком. Проверка этой ответственности предполагает, конечно, и технический аппарат - теоретическую транскрипцию содержания моих слов и последующую их верификации в бытии-событии, но все это Бахтин здесь выносит за скобки, вернее ставит в квадратные скобки теории, о которой практика в момент свершения-признания-подписи вроде бы ничего не ведает, отсюда и это бесстрашие неповторимого и единственного поступка! Однако ответственность за будушее порождает теоретический страх, от которого можно отмахнуться только отрешившись от своей единственной ответственности и причастности, только разрушив свою индивидуальность. Отдаваясь только настоящему моменту одержание бытием, отрекаясь от факта и смысла свершившегося события-бытия, мы отрекаемся от ответственности и за будущие события, теряем на них влияние! Можно установить даже некоторую обратную пропорцию между теоретическим единством и действительной единственностью бытия или сознания бытия. Чем ближе к теоретическому единству содержательное постоянство или повторяющаяся тождественность, тем беднее и общее, дело [?] сведено к единству содержания и последним единством оказывается пустое себе-тожественное возможное содержание; чем дальше отходит индивидуальная единственность, тем она становится конкретнее и полнее: единственность действительно свершающегося бытия-события во всем его индивидуальном многообразии, к краю которого придвигается поступок в его ответственности. Ответственное включение в признанную единственную единственность бытия-события и есть правда положения. Момент абсолютно нового, небывшего и неповторимого здесь на первом плане, ответственно продолженный в духе целого, однажды признанного. Все-таки новое есть ответственное продолжение целого, однажды признанного.

Момент бытия-события - это не момент настоящего, не ведающего ни прошлого, ни будущего, нет, ответственный поступок есть включение в свою ответственность и прошлого и будущего в действительном а не только настоящем моменте принятия ответственного решения. Изобретение как момент абсолютно нового - включение в себя действительного действенного прошлого и действительного действенного будущего, охваченных логосом настоящего. Только в таком случае новизна может быть ответственно поступательной.

В основе единства ответственного сознания не принцип как начало, а факт действительного признания своей причастности к единому бытию-событию, факт, не могущий быть адекватно выражен в теоретических терминах, а лишь описан и участие пережит; здесь исток поступка и всех категорий конкретного единственного нудительного долженствования. И я - есмь - во всей эмоционально-волевой, поступочной полноте этого утверждения - и действительно есмь - в целом и обязуюсь сказать это слово, и я причастен бытию единственным и неповторимым образом, я занимаю в единственном бытии единственное, неповторимое, незаместимое и непроницаемое [?] для другого место. В данной единственной точке, в которой я теперь нахожусь, никто другой в единственном времени и единственном пространстве его бытия не находился. И вокруг этой единственной точки располагается все единственное бытие единственным и неповторимым образом. То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может. Единственность наличного бытия - нудительно обязательна. Это факт моего неалиби в бытии, лежащий в основе самого конкретного и единственного долженствования поступка, не узнается и не познается мною, а единственным образом признается и утверждается. Простое познание его есть низведение его на низшую эмоционально-волевую степень возможности. Познавая его, я его обобщаю: всякий находится на единственном и неповторимом месте, всякое бытие единственно. Здесь мы имеем теоретическое установление, стремящееся к пределу совершенного свобождения от эмоционально-волевого тона. С этим положением мне нечего делать, оно ничем меня не обязывает. Поскольку я мыслю мою единственность как момент моего бытия, общий со всем бытием, я уже вышел из моей единственной ответственности, стал вне ее и теоретически мыслю бытие, т.е. к содержанию своей мысли я не приобщен, единственность как понятие можно локализовать [?] в мире общих понятий и тем установить ряд логически необходимых соотнесений. Это признание единственности моего участия в бытии есть действительная и действенная основа моей жизни и поступка. Активный поступок implicite [?] утверждает свою единственность и незаменимость в целом бытия и в этом смысле внутренне придвинут к его краям, ориентирован в нем как целом. Это не есть просто утверждение себя или просто утверждение действительного бытия, но неслиянное и нераздельное утверждение себя в бытии: я участен в бытии как единственный его деятель; ничто в бытии, кроме меня, не есть для меня я. Как я - во всем эмоционально-волевом единстве смысла этого слова - я только себя единственного переживаю во всем бытии; всякие другие я теоретические не есть я для меня; а то единственное мое не-теоретическое я причастно к единственному бытию: я есмь в нем. Далее здесь неслиянно и нераздельно даны и момент пассивности, и момент активности: я оказался в бытии пассивность и я активно ему причастен; и мне данное и заданное: моя единственность дана, но в то же время есть лишь постольку, поскольку действительно осуществлена мною как единственность, она всегда в акте, в поступке, т.е. задана; и бытие и долженствование: я есмь действительный, незаменимый и потому должен осуществить свою единственность. По отношению ко всему действи- тельному единству возникает мое единственное долженствование с моего единственного места в бытии. Я-единственный ни в один момент не могу быть безучастен в действительной и безысходно-нудительно-единственной жизни, я должен иметь долженствование; по отношению ко всему, каково бы оно ни было и в каких бы условиях ни было дано, я должен поступать со своего единственного места, хотя бы внутренне только поступать. Моя единственность как нудительное несовпадение со всем, что не есмь я, всегда делает возможным и единственное и незаменимое действие мое по отношению ко всему, что не есмь я. То, что я с моего единственного в бытии места хотя бы только вижу, знаю другого, думаю о нем, не забываю его, то, что и для меня он есть, - это тол

Это опять и опять contra commonplaces, площадной обобщенности. Преодолевается общее место традиционной риторики новым необщим местом, с которого и осуществляется изобретение в его нудительной ответственности: старое изобретение - рационально, но безответственно. Изобретение как признание незаменимости моей в мире и утверждение этой незаменимости в событии поступка. Данность-задание ответственного изобретения принципиальна. Единственность дана, но должна быть осуществлена мной, изобретена мной, я должен доказать свое неалиби в бытии, несмотря на то, что оно уже заранее даровано мне. Это парадокс нудительности и свободы, отраженный в ответственности. Это необходимый момент ответственной работы изобретения: доказать, что я есмь. И тут появляются другие, аудитория, общение и прочие классические атрибуты риторики.

Конечно, этот факт может дать трещину, может быть обеднен; можно игнорировать активность и жить одною пассивностью, можно пытаться доказать свое алиби в бытии, можно быть самозванцем. Можно отказаться от своей долженствующей единственности. Т.е. доказывать нужно и алиби в бытии, чем старая риторика успешно и занималась.

Риторика поступка призывает к обратному - доказывать неалиби. В наше время трудно и то, и другое. Старое как устаревшее уже, новое - как неготовое еще.

Оттого и раскол в поступке.

Ответственный поступок и есть поступок на основе признания долженствующей единственности. Это утверждение не-алиби в бытии и есть основа. Если угодно и против карнавальности в ее неидеальном, неутопическом виде! действительной нудительной данности-заданности жизни. Только неалиби в бытии превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок через эмоционально-волевое отнесение к себе как активному. Это живой факт изначального поступка, впервые создающий ответственный поступок, его действительную тяжесть, нудительность, основа жизни как поступка, ибо действительно быть в жизни - значит поступать, быть не индифферентным к единственному целому. - Быть - значит поступать, а Быть - значит общаться диалогически,в Без комментариев.

Утвердить факт своей единственной незаменимой причастности бытию - значит войти в бытие именно там, где оно не равно себе самому - войти в событие бытия. Та же игра.

Все содержательно-смысловое: бытие как некоторая содержательная определенность, ценность как в себе значимая, истина, добро, красота и пр. - все это только возможности, которые могут стать действительностью только в поступке на основе признания единственной причастности моей. Изнутри самого смыслового содержания не возможен переход из возможности в единственную действительность. Мир смыслового содержания бесконечен и себе довлеет, его в себе значимость делает меня ненужным, мой поступок для него случаен. Это область бесконечных вопросов, где возможен и вопрос о том, кто мой ближний. Здесь нельзя начать, всякое начало будет случайно, оно потонет в мире смысла. Он не имеет центра, он не дает принципа для выбора: все, что есть, могло бы и не быть, и могло бы быть индивидуальным, если оно просто мыслимо как содержательно-смысловая определенность. С точки зрения смысла возможны лишь бесконечность оценки и абсолютная неуспокоенность. С точки зрения отвлеченного содержания возможной ценности всякий предмет, как бы он ни был хорош, должен быть лучше, всякое воплощение с точки зрения смысла - дурное и случайное ограничение. Нужна инициатива поступка по отношению к смыслу, и эта инициатива не может быть случайной. Ни одна смысловая в себе значимость не может быть категорической и нудительной, поскольку у меня есть мое алиби в бытии. Только признание моей единственной причастности с моего единственного места дает действительный центр исхождения поступка и делает не случайным начало, здесь существенно нужна инициатива поступка, моя активность становится существенной, долженствующей активностью. Последняя фраза начинает переводить общепринципиальный разговор в архитектоническую, а в терминах риторики в алгоритмическую плоскость: действительный центр исхождения поступка, начало, инициатива поступка - это все маркеры риторико-педагогической организации ответственной речи.

Но возможна неинкарнированная мысль, неинкарнированное действие, неинкарнированная случайная жизнь как пустая возможность; жизнь на молчаливой [?] основе своего алиби в бытии - отпадает в безразличное, ни в чем не укорененное бытие. Всякая мысль, не соотнесенная со мной как долженствующе единственным, есть только пассивная возможность, она могла бы и не быть, могла бы быть другой, нет нудительности, незаменимости ее бытия в моем сознании; случаен и эмоционально-волевой тон такой неинкарнированной в ответственности мысли, только отнесение в единый и единственный контекст бытия-события через действительное признание моей действительной участности в нем создает из нее мой ответственный поступок. И таким поступком должно быть все во мне, каждое движение, жест, переживание, мысль, чувство - только при этом условии я действительно живу, не отрываю себя от онтологических корней действительного бытия. Я - в мире безысходной действительности, а не случайной возможности. - Риторически невыраженная неинкарнированная жизнь возможна только на молчаливой основе своего алиби в бытии. Речь - не просто слова-слова-слова, это все во мне.

Как выражается Жванецкий, я играю всем телом. Говорящий человек играет всем телом, каждой клеточкой своего бытия ответственно воплощает свой поступок, который по природе не может быть неинкарнированным. Попутно замечу, что видеть в термине инкарнация христианский код бахтинского труда - все равно, что видеть ревностного христианина в каждом трамвайном пассажире, восклицающем после очередного толчка "О, господи!" Другое дело, что стилистически Бахтин продолжает риторику в ее гомилетическом изводе, восстанавливает христианский дух отношения к слову, которое побывало у Бога и теперь нас причащает действительности. Это христианство - часть культуры Бахтина, но совсем не Бахтин, маскирующий свою посвященность, - часть христианства.

Ответственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное утверждение-неутверждение. Ведь можно пройти мимо смысла и можно безответственно провести смысл мимо бытия. Эта проводка смысла мимо чрезвычайно характерна для современной науки, что постоянно заставляло Бахтина искать иную, приобщенную жизни науку, науку страсти-признания.

Отвлеченно-смысловая сторона, не соотнесенная с безысходно-действительной единственностью, проективна; это какой-то черновик возможного свершения, документ без подписи, никого и ни к чему не обязывающий. Бытие, отрешенное от единственного эмоционально-волевого центра ответственности - черновой набросок, непризнанный возможный вариант единственного бытия; только через эту причастность единственного поступка можно выйти из бесконечных черновых вариантов, переписать всю жизнь набело раз и навсегда. Понятие "черновик" - тоже из риторических штудий и тоже предполагает в изобретении доминанту общих мест, которые, естественно, можно раскладывать как пасьянс и не один раз. Однако в расположении это понятие вполне уместно.

"Мысленный черновик" примерно в это же время фигурирует у Л-Якубинского "О диалогической речи", чуть позже появляется у Л.Выготского в "Мышлении и речи".

Категория переживания действительного мира-бытия - как события - есть категория единственности, переживать предмет - значит иметь его как действительную единственность, но эта единственность предмета и мира предполагает соотнесение с моей единственностью. Все общее и смысловое обретает свою тяжесть и нудительность тоже только в соотнесении с действительной единственностью. Педалирование единственности в изобретении предмета ответственной речи вполне понятно. Но здесь скрыто намечается развитие риторического алгоритма: следующий ход как обретение тяжести общего, налипание доказывающего смысла на стержень ответственности.

Участное мышление и есть эмоционально-волевое понимание бытия как события в конкретной ответственности на основе не-алиби в бытии, т.е. поступающее мышление, т.е. отнесенное к себе как к единственному ответственно поступающему мышление. Тяжесть общих мест для единственного ответственно поступающего нужна в расположении изобретенного, в защите, утверждении, социализации своего поступка, теперь становящегося не своим только, но в необходимой степени и общим. В расположении нужна вся логика, весь рационализм теоретического мышления.

Но здесь возникает ряд конфликтов с теоретическим мышлением и миром теоретического мышления. Действительное бытие-событие, данное-заданное в эмоционально-волевых тонах, соотнесенное с единственным центром ответственности - в своем событийном, единственно важном, тяжелом, нудительном смысле, в своей правде определяется не само по себе, а именно в соотнесении с моей долженствующей единственностью, нудительно действительный лик события определяется с моего и для меня единственного места. Но ведь отсюда следует, что сколько индивидуальных центров ответственности, единственных участников события, а их бесконечное множество, столько разных миров события; если лик события определяется с единственного места участного, то столько разных ликов, сколько разных единственных мест, но где же один-единственный и единый лик? Поскольку мое отношение [?] существенно для мира, действительно в нем его эмоционально-волевой ценностью - признано [нрзб], то для меня эта признанная ценность, эмоционально-волевая картина мира одна, для другого - другая. Или приходится признать своеобразной ценностью сомнение? Да, мы признаем такой ценностью сомнение, именно оно лежит в основе нашей действенно поступающей жизни, при этом нисколько не вступает в противоречие с теоретическим познанием. Эта ценность сомнения нисколько не противоречит единой и единственной правде, именно она, эта единая и единственная правда мира, его требует.

Если видеть в этом произведении прообраз теории диалога, то как объяснить, что другие по большому счету появляются только во второй половине его и то только в связи с рядом конфликтов с теоретическим мышлением? Нет, диалог просто техническая категория риторики ответственности, правда понятая существенно по-новому в сравнении с риторической трактовкой диалога старой риторической традиции, но как раз в отношении этой категории заметна наиболее открытая преемственность.

Оно могло бы возникнуть для какого-то третьего, неинкарнированного безучастного сознания. Для того сознания были бы себе равные самоценности - люди, а не я и другой, принципиально иначе ценностно звучащие. - Целое события общения требует единственности ролей всех участников, потому что участно-причастен ведь не только я но и другой, другие. Событие, собственно говоря, потому и возникает, что есть асимметрия взглядов друг на друга и на целое нашего единства, единства единственностей. Речь есть балансир точек зрения, но речь не спонтанная, а ответственно изобретенная и тем причастная единственному событию-бытию. Речь как противовес неинкарнированному безучастному сознанию.

Не может возникнуть и противоречие между единственными и утвержденными ценностными контекстами. Что значит утвержденный контекст ценностей: совокупность ценностей, ценных не для того или иного индивидуума и в ту или иную эпоху, а для всего исторического человечества. Но я единственный должен стать в определенное эмоционально-волевое отношение к историческому человечеству, я должен утвердить его как относительно ценное для меня, этим самым станет для меня ценным и все для него ценное. Что значит утверждение, что историческое человечество признает в своей истории или своей культуре то или иное ценностью, - пустая содержательная возможность, не более. Что мне до того, что в бытии есть а, которому ценно b; другое дело, когда я единственно причастен единственному бытию эмоционально-волевым, утвержденным образом. Поскольку я утверждаю свое единственное место в едином бытии исторического человечества, поскольку я не-алиби его, стою к нему в активном эмоционально-волевом отношении, я становлюсь в эмоционально-волевое отношение к признаваемым им ценностям.

Конечно, когда мы говорим о ценностях исторического человечества, мы интонируем эти слова, мы не можем отвлечься от определенного эмоционально-волевого отношения к ним, они не покрываются для нас своим содержательным смыслом, они соотносятся с единственным участным и загораются светом действительной ценности.

С моего единственного места открыт подход ко всему единственному миру, и для меня только с него. Как развоплощенный дух я теряю мое должное нудительное отношение к миру, теряю действительность мира. Нет человека вообще, есть я, есть определенный конкретный другой: мой близкий, мой современник социальное человечество, прошлое и будущее действительных людей действительного исторического человечества. Все это суть ценностные моменты бытия, индивидуально значимые и не обобщающие единственное бытие, открывающиеся [} для меня с моего единственного места как основы моего неалиби в бытии. А совокупность общего познания определяет человека вообще как homo sapiens, то, например, что он смертен, обретает ценностный смысл лишь с моего единственного места, поскольку я, близкий, все историческое человечество умирают; и конечно, ценностный эмоционально-волевой смысл моей смерти, смерти другого, близкого, факт смерти всякого действительного человека глубоко различны в каждом случае, ибо все это разные моменты единственного бытия-события. Для развоплощенного безучастного субъекта могут быть все смерти равны. Но никто не живет в мире, где все люди ценностно равно смертны нужно помнить, что жить из себя, со своего единственного места, отнюдь еще не значит жить только собою, только со своего единственного места возможно именно жертвовать - моя ответственная центральность может быть жертвенною центральностью. - Homo sapiens как теоретический объект классических гуманитарных наук и традиционной риторики в первую очередь, когда можно отвлеченно утверждать, что человек вообще смертен, противопоставляется уже не объекту, и не субъекту, а частному человеку, который может умереть. Вот этот конкретный я-другой-третий есть прежде всего человек действующий словом, человек поступающий. Он и объективен и субъективен в одно и то же время, он не рационален только, он ответственен. Эта ответственность моя за другого, ибо я сам себе обычно мало интересен и сам перед собой ни за что не отвечаю, т.к. я сам себе не нужен, другие мне нужны и я надеюсь, что я нужен другим - отсюда идея жертвенности как крайний случай ответственности.

Себе равной, общезначимой признанной ценности нет, ибо ее признанная значимость обусловлена не содержанием, отвлеченно взятым, а в соотнесении его с единственным местом участника, но с этого единственного места могут быть признаны все ценности и всякий другой человек со всеми своими ценностями, но он должен быть признан; простое теоретическое установление факта, что кто-то признает какие-то ценности, ни к чему не обязывает и не выводит из пределов бытия-данности, пустой возможности, пока я не утвердил своей единственной причастности этому бытию. Другой человек должен быть признан: контекст, закурсивленного в тексте слова делает очевидным, что понятия "признание", "не-абили в бытии" - столь же не юридические термины, даже в переносном смысле судебности, сколь не теологические у Бахтина понятия причастности, инкарнации и т.п. Анахроническая трактовка бахтинской псевдоюридической терминологии, данная А.Е.Маховым в наших диалогах года "Риторика поступка М.Бахтина", конечно, не больше чем реплика для красного словца, не имеющая за собой никакой серьезной позиции. Признать другого - это, скорее признание в любви, не случайно двумя абзацами выше Бахтин приводит простои пример: любить можно другого, но не себя - факт прямо противоположный юридическому признанию, да еще в его специфически вышинской юридичности "юрист с наганом", по выражению Махова. Признание в любви - вот истинный контекст бахтинского признания и этот контекст тоже непосредственно связан с риторической традицией, ибо любовь всегда считалась в риторике одной из движущих сил речевого творчества. Пожалуй это единственное общее место, которое находит место в понятии единственности бытия-события! Теоретическое познание предмета, самого по себе существующего, независимо от его действенного положения в единственном мире с единственного места участника, совершенно оправдано, но это не есть последнее познание, а лишь служебный технический момент его. Мое отвлечение от своего единственного места, мое как бы развоплощение само есть ответственный акт, осуществляемый с моего единственного места, и все полученное этим путем содержательное познание - возможная себе равная данность бытия - должно быть инкарнировано мною, переведено на язык участного мышления, должно подпасть вопросу, к чему меня - единственного, с моего единственного места - обязывает данное знание, т.е. оно должно быть соотнесено с моею единственностью на основе не-алиби моего в бытии в эмоционально-волевом тоне, знание содержания предмета в себе становится знанием его для меня, становится ответственно-обязующим меня узнанием. Отвлечение от себя - технический прием, оправдывающий себя уже с моего единственного места, где я, знающий, становлюсь ответственным и долженствующим за свое узнание. Весь бесконечный контекст возможного человеческого теоретического познания - науки - должен стать ответственно узнанным для моей причастной единственности, и это нисколько не понижает и не искажает его автономной истины, но восполняет ее до нудительно-значимой правды. Менее всего подобное превращение знания в узнание есть немедленное использование его как тех- нического момента для удовлетворения какой-нибудь практической жизненной нужды; повторяем, жить из себя не значит жить для себя, а значит быть из себя ответственно участным, утверждать свое нудительное действительное не-алиби в бытии. - Техника изобретения предмета речи после эмоционально-волевого момента единственной ответственности требует как бы развоплощения, уведение диалога извне реального события вовнутрь смыслового узнания предмета, теоретического его опознания из бесконечности всего контекста теоретического познания. Это постепенно оформляется второй момент изобретения, от которого, впрочем далеко еще до удовлетворения какой-нибудь практической потребности, даже если понимать эт

Не совпадает, с нашей точки зрения, причастность бытию-событию мира в его целом с безответственным самоотданием бытию, одержанием бытием, здесь односторонне выдвигается лишь пассивный момент участности и понижается активность заданная. К этому одержанию бытием односторонняя причастность в значительной степени сводится пафос философии Ницше, доводя ее до абсурда современного дионисийства.

Здесь у Бахтина очень тонкая разница между самоотречением и самоотданием. Нужно понимать, что пассивный момент участности как таковой не отрицается Бахтиным совсем, на своем месте, в одной из фаз речевого изобретения он необходим, но именно как момент. Недопустимо разрастание никаких частных моментов, изобретение - это слаженный алгоритм, баланс разных моментов архитектоники.

Переживаемый факт действительной причастности здесь обедняется тем, что утвержденное бытие завладевает утвердившим, вживание в действительное участное бытие приводит к потере себя в нем нельзя быть самозванцем, к отказу от своей долженствующей ответственности. Преодолеть нужно и другую, на этот раз практическую крайность - растворение себя в готовом, данном мире, купание в жизни. К изобретению не может привести никакое полное погружение, а только переход из одного состояния в другое: ни погрузившись в теоретический мир, ни отдавшись миру практическому мы не совершим ответственного изобретения поступка. Это в классической риторике биос праюпикос можно было отделить от биос теоретикос, потому что изобреталось нечто другое, а не ответственный поступок. Теория Бахтина, если можно говорить о теории хотя бы в особом специфическом понимании этого слова, есть задание, нудительно-ответственное требование, необходимость medium'a между миром теории и миром практики, риторическая проработка техники овладения этой медиумичностью.

Участное, инкарнированное сознание может представиться узким, ограниченно субъективным только тогда, когда оно противопоставлено сознанию культуры как самодовлеющему. Представлено как бы два ценностных контекста, две жизни: жизнь всего бесконечного мира в его целом, могущем быть только объективно познанным, и моя маленькая личная жизнь. Субъектом первой является мир как целое, субъектом второй - случайный единичный субъект. Однако ведь это не математическое количественное противопоставление бесконечно большого мира и очень маленького человека, одной единицы и бесконечного множества единиц-существ. Конечно, можно провести со стороны общей [?] теории [?] это противопоставление мира и отдельного человека, но не в этом его действительный смысл. Маленький и большой здесь не теоретические категории, а чисто ценностные.

И должно спросить, в каком плане осуществляется это ценностное сопоставление, чтобы быть нудительным и действительно значимым? Только в участием сознании.

Пафос моей маленькой жизни и бесконечного мира - пафос моего участного не-алиби в бытии, это есть ответственное расширение контекста действительно признанных ценностей с моего единственного места. Поскольку же я отвлечен от этого единственного места, совершается раскол между возможным бесконечным миром познания и маленьким мирком мною признанных ценностей. Вот и не надо отвлекаться от этого единственного места в места общие. Бахтин здесь нудительно настойчив.

Только изнутри этого маленького, но нудительно-действительного мира должно происходить это расширение, в принципе бесконечное, но не путем разобщения и противопоставления; тогда совершенно ничтожный мир действительности будет со всех сторон омываться волнами бесконечной пустой возможности, для этой возможности неизбежен раскол моей маленькой действительности, разнузданная игра пустой объективности [нрзб]. Тогда рождается бесконечность познания: вместо того чтобы приобщать все теоретическое возможное познание мира действительной из себя жизни как ответственное узнание, мы пытаемся свою действительную жизнь приобщать возможному теоретическому контексту, или признавая в ней существенными лишь общие ее моменты, или осмысляя ее как маленький клочок пространства и времени большого пространственного и временного целого, или давая ей символическое истолкование.

Показательно это не путем разобщения - подспудный ввод ключевого бахтинского термина, в частности и в особенности в Тетралогии, "общение".

Во всех этих случаях ее живая нудительная и безысходная единственность разбавляется водой только мыслимой пустой возможности. Любящая [?] плоть [?] объявляется значимой лишь как момент бесконечной материи, нам безразличной, или экземпляр homo sapiens, представитель своей этики, воплощение отвлеченного начала вечной женственности; всегда действительно значимое оказывается моментом возможного, моя жизнь - как жизнь человека вообще, а эта последняя как одно из проявлений жизни мира. Но все эти бесконечные контексты ценностей ни в чем не укоренены, только возможны во мне независимо от бытия объективного и общезначимого. Но достаточно нам ответственно инкарнировать сам этот акт нашего мышления до конца, подписаться под ним, и мы окажемся действительно причастными бытию-событию его изнутри него с нашего единственного места. Подпись - это конечно слово-логос, без которого принципиально невозможно инкарнировать ответственно акт нашего мышления. Тут интересен переход бахтинской речи на множественное число. Как только появилось общение, пусть даже через отрицание разобщения, как только инкарнация стала воплощением не отвлеченного начала, а рокового признания своего единственного места и своего ответственного поступка в едином и единственном события-бытия, потребовалось и социальное мы, что еще раз и косвенным образом свидетельствует о неслучайности перехода Бахтина на язык Тетралогии, социологический язык, как его определяет Николаев". Этот переход - ответственное продолжение единого я единственного поступка жизни самого Бахтина, а не вынужденная уступка большевистскому режиму. Другое дело, что Бахтин сумел и самый марксистский стиль заставить работать на свой поступок, на причащение своей риторики действительному бытию, но это - совсем другое дело! Между тем как действительный поступок мой на основе моего не-алиби в бытии, и поступок-мысль, и поступок-чувство, и поступок-дело действительно придвинуты к последним краям бытия-события, ориентированы в нем как едином и единственном целом, как бы ни была содержательна мысль и конкретно-индивидуален поступок, в своем малом, но действительном они причастны бесконечному целому. И это отнюдь не значит, что я должен мыслить себя, поступок, это целое как содержательную определенность, это не возможно и не нужно. Левая рука может не знать, что делает правая, а эта правая совершает правду. И не в том смысле, в котором говорит Гете: "Во всем том, что мы правильно производим, мы должны видеть подобие всего, что может быть правильно создано". Здесь один из случае символического истолкования при параллелизме миров, привносящий момент ритуальности в конкретно-реальный поступок. - Фиксируем момент ритуальности, постепенное формирование понятия ритуала в отношении к поступку. Это не формально-логическая противоположность, конечно, но эти понятия существенно связаны и для риторики поступка эта связь важна.

Ориентировать поступок в целом единственного бытия-события вовсе не значит перевести его на язык высших ценностей, только представлением или отображением которых оказывается то конкретное реальное участное событие, в котором непосредственно ориентируется поступок. Я причастен событию персонально, и также всякий предмет и лицо, с которым я имею дело в моей единственной жизни, персонально причастны. Я могу совершать политический акт и религиозный обряд как представитель, но это уже специальное действие, которое предполагает факт действительного уполномочения меня, но и здесь я не отрекаюсь окончательно от своей персональной ответственности, но само мое представительство и уполномоченность ее учитывают. Молчаливой предпосылкой ритуализма жизни является вовсе не смирение, а гордость. Нужно смириться до персональной участности и ответственности. Пытаясь понимать всю свою жизнь как скрытое представительство и каждый свой акт как ритуальный, мы становимся самозванцами. Если попробовать сформулировать все это на предписательном языке риторики, то получится следующее: не стоит осуществлять серьезное, значимое для общества действие без изобретения своего ответственного поступка. Трудно всякий свой акт реально проводить как существенный поступок, но нужно стремиться к этому.

Стремление к обратному, к имитации действия словом вместо реального ответственно действия со своего единственного места - это самозванство, прекрасно показанное Гоголем в образе Хлестакова.

Всякое представительство не отменяет, а лишь специализирует мою персональную ответственность. Действительное признание-утверждение целого, которому я буду представительствовать, есть мой персонально ответственный акт. Поскольку он выпадает и я остаюсь только специально ответственным, я становлюсь одержимым, а мои поступки, оторванные от онтологических корней персональной причастности, становятся случайными по отношению к последнему единственному единству, в котором не укоренены, как не укоренена для меня и та область, которая специализирует мой поступок. Такой отрыв от единственного контекста, потеря при специализации единственной персональной участности особенно часто имеют место при политической ответственности. К той же потере единственного единства приводит и попытка видеть в каждом другом, в каждом предмете данного поступка не конкретную единственность, персонально причастную бытию, а представителя некоего большого целого. Этим не повышается ответственность и онтологическая неслучайность моего поступка, а улегчается и некоторым образом дереализуется: поступок неоправданно горд, и это приводит только к тому, что действительная конкретность нудительно-действительной единственности начинает разлагаться отвлеченно-смысловой возможностью. На первом плане для укоренения поступка должна находиться персональная причастность единственного бытия и единственного предмета, ибо если ты и представитель большому целому, то прежде всего персонально; и само это большое целое именно [?] не есть общее, а конкретность его индивидуальных [?] моментов. - Этот сюжет интересно может быть разработан в политологии. Политика как искусство возможного по определению становится безответственной, ибо политик исходит не из своей единственной ответственности, а из факта представительства политика некоего большого целого, что приводит к неоправданной гордости...

Нудительно-конкретно-реальная значимость действия в данном единственном контексте каким бы он ни был, момент действительности в нем и есть его ориентация в действительном единственном бытии в его целом. Каким бы он ни был - это след глубоко личного и одновременно исторического контекста.

Мир, в котором ориентируется поступок на основе своей единственной причастности бытию, - таков предмет нравственной философии. Но ведь поступок не знает его как некоторую содержательную определенность, он имеет дело лишь с одним-единственным лицом и предметом, причем они даны ему в индивидуальных эмоционально-волевых тонах. Это мир собственных имен, этих предметов и определенных хронологических дат жизни. Пробное описание мира единственной жизни-поступка изнутри поступка на основе его не-алиби в бытии было бы самотчетом-исповедью, индивидуальным и единственным. Но эти конкретно-индивидуальные, неповторимые миры действительно поступающих сознании, из которых как из действительных реальных слагаемых, слагается и единое-единственное бытие-событие, имеют общие моменты, не в смысле общих понятий или законов, а в смысле общих моментов их конкретных архитектоник.

Эту архитектонику действительного мира поступка и должна описать нравственная философия, не отвлеченную схему, а конкретный план мира единого и единственного поступка, основные конкретные моменты его построения и их взаимное расположение.

Эти моменты: я-для-себя, другой-для-меня и я-для-другого; все ценности действительной жизни и культуры расположены вокруг этих основных архите- ктонических точек действительного мира поступка: научные ценности, эстетические, политические включая и этические и социальные и, наконец, религиозные. Все пространственно-временные и содержательно-смысловые ценности и отношения стягиваются к этим эмоционально-волевым центральным моментам: я, другой и я-для-другого. Интересно, что вокруг этих центральных моментов "нравственной философии" сразу же набрасывается вполне в традиции русской риторики схема родов словесности, восходящая, однако, по своей сути скорее в аристотелевскому делению, включающему науку, поэтику и политику. Содержание политики, по Бахтину, особенно показательно перекликается с Аристотелем.

Первая часть нашего исследования будет посвящена рассмотрению именно основных моментов архитектоники действительного мира, не мыслимого, а переживаемого.

Следующая будет посвящена эстетическому деянию как поступку, не изнутри его продукта, а с точки зрения автора, как ответственно причастного, и [нрзб] - этике художественного творчества. Третья - этике политики и последняя - религии.

Архитектоника этого мира напоминает архитектонику Данте и средневековых мистерий в мистерии и в трагедии действие также придвинуто к последним границам бытия.

В этом плане пропущена наука, ценности которой постулированы абзацем выше. Можно предполагать, что риторику научного дискурса Бахтин собирался показывать в первой части в сопоставлении мира мыслимого и переживаемого.

Современный кризис в основе своей есть кризис современного поступка.

Образовалась бездна между мотивом поступка и его продуктом. Но вследствие этого завял и продукт, оторванный от онтологических корней. Деньги могут стать мотивом поступка, построяющего нравственную систему. Экономический материализм прав по отношению к настоящему моменту, но не потому, что мотивы поступка проникли во внутрь продукта, а, скорее, наоборот, продукт в своей значимости ограждается от поступка в его действительной мотивации. Но уже не изнутри продукта можно исправить дело, здесь не пробиться к поступку, а изнутри самого поступка.

Теоретический и эстетический миры отпущены на волю, но изнутри этих миров нельзя их связать и приобщить к последнему единству, инкарнировать их. Вследствие того что теория оторвалась от поступка и развивается по своему внутреннему имманентному закону, поступок, отпустивший от себя теорию, сам начинает деградировать. Все силы ответственного свершения уходят в автономную область культуры, и отрешенный от них поступок ниспадает на степень элементарной биологической и экономической мотивировки, теряет все свои идеальные моменты: это-то и есть состояние цивилизации. Все богатство культуры отдается на услужение биологического акта. Теория оставляет поступок в тупом бытии, высасывает из него все моменты идеальности в свою автономную замкнутую область, обедняет поступок. Отсюда пафос толстовства и всякого культурного нигилизма.

Теоретический и эстетический миры отпущены на волю, теория оторвалась от поступка - спрашивается: а в какой области они были вместе до этого? Какая доктрина была потеряна так, что в результате этой потери поступок не справился с эстетической и научной областями культуры и отпал в тупое бытие? Никакой другой теории поступка, кроме риторической теории действия словом, объединявшей в себе и эстетику, и политику, и науки, человечество по крайней мере в его европейской части не имело. Другое дело, что риторика никогда не осознавалась как теория поступка, в этом не было теоретической нужды, практически это всегда было очевидно. Ни с какой стороны невозможно было культурно а не чисто биологически действовать, кроме как со стороны слова. Пока работали принципы изобретения по общим местам поступок не отрывался и не мог оторваться от иных культурных областей, его даже не существовало в теории отдельно от них: применительно к общим местам невозможно поступить вне эстетических, этических и познавательных норм, творчество и состояло в их освоении и, следовательно, можно было активно действовать, не выхолащивая поступок ни содержательно, ни эмоционально-волевым образом.

При таком положении может казаться, что за вычетом смысловых моментов объективной культуры остается голая биологическая субъективность, акт-потребность. Отсюда и кажется, что только как поэт, как ученый я объективен и духовен, т.е. только изнутри созданного мною продукта; изнутри этих объектов и должна строиться моя духовная биография; за вычетом этого остается субъективный акт; все объективно значимое в поступке входит в ту область культуры, куда относится созданный поступком объект. Чрезвычайная сложность продукта и элементарная простота мотива. Мы вызвали призрак объективной культуры, который не умеем заклясть. Отсюда критика Шпенглера. Отсюда его метафизические мемуары и подстановка истории между действием и его значимым поступком. В основе поступка лежит приобщенность к единственному единству, ответственное не растворяется в специальном политика, в противном случае мы имеем не поступок, а техническое действие. Но такой поступок не должен противопоставлять себя теории и мысли, но включать их в себя как необходимые моменты, полностью ответственные.

У Шпенглера это не имеет места. Он противопоставил поступок теории, и чтобы не очутиться в пустоте, подставляет историю. Если мы возьмем современный поступок оторванно от замкнувшейся в себя теории, то получим биологический или технический акт. История не спасает его, ибо он не укоренен в последнем единственном единстве. - Важно, что Бахтин говорит именно о современном поступке, тем самым осознавая некий новый этап в истории культуры.

Проблема конца истории, возникающая может быть не так демонстративно, как у Шпенглера, но не менее, если не более серьезно у Буркхардта, знаменитый труд которого спустя девяносто лет можно прочесть в новом переводе на русский язык, связана с отсутствием понимания как раз этого поступательного движения истории.

Вернее даже, как показывает А.Е.Махов в своем послесловии, с принципиальным пониманием истории как остановки событий, сделанной для свободной инновации духа. Личность творит как бы вне истории, попадая в историю уже сотворенной и сотворившей что, впрочем, для такой личности одно и то же.

Попытка преодолеть кондовый детерминизм в анализируемом подходе ведет к случайности исторических перемен, в то время как имеет место нудительная поступательность людей, историю творящих. Конечно, культура а именно ее исследует корректный Буркхардт вне человеческого поступка - ряд случайностей, калейдоскопически складывающаяся как продукт, произведение Буркхардт даже государство считает на полном серьезе произведением искусства - Kunstwerk.

Личность в такой сетке координат - тоже готовое произведение искусства.

Знаменитый возрожденческий индивидуализм - просто примитивный животный эгоизм в культурной рамке Kunstwerk! Вне поступательной архитектоники отношения к другому не может быть никакой серьезной ответственной духовности, как не может быть настоящей иронии. Возможен лишь тот самый махровый радикализм, который, прикрываясь свободой работы с отвлеченностями, убивает другого, изощренно называя это его самоубийством "смерть автора". Индивидуализм игнорирует факт рождения автора-человека в любовной связке я-другой, убивая его тем самым еще в утробе. Нет никакого мы - холодно заявляет индивидуализм. Есть я. На это Бахтин отвечает и я есмь, показывая настоящее место этого я - в сцепке я-другой. Но индивидуализм паразитически пойетически! лепит свое я из мы, отрицая последнее. Только ответственный поступок удерживает архитектоническое содержание этого мы, без которого индивидуальное я не в силах существовать. Нет никакого мы, если ты убил его, переклеившись к другому я, чтобы в свое время сказать и ему, что мы не существует. Такое, неукорененное я, конечно, возможно как отказ от диалога, но лишь в бесконечно малом времени: отречение не может стать смыслом реального существования в отличие от самоотречения. Отречение от истории, от мы - абстракция безответственного, эгоистического поступка. В человеческой истории мы - неизбежно, нет истории чистой индивидуальности. У Буркхардта ее и нет.

Поэтому и стоит понимать все это как предысторию: Жизнь может быть осознана только в конкретной ответственности. Философия жизни может быть только нравственной философией. Можно осознать жизнь только как событие, в не как бытие-данность. Отпавшая от ответственности жизнь не может иметь философии: она принципиально случайна и неукоренима. Если уж нужна какая-то философия жизни, то она должна быть, естественно, философией нравственной, т.е. философией отношения к другому, которая плавно переходит в риторику поступка участность в противовес холодной безучастности.

Мир, где действительно протекает, свершается поступок, - единый и единственный мир, конкретно переживаемый: видимый, слышимый, осязаемый и мыслимый, весь проникнутый эмоционально-волевыми тонами утвержденной ценностной значимости.

Единую единственность этого мира, не содержательно-смысловую, а эмоционально-волевую, тяжелую и нудительную, гарантирует действительности признание моей единственной причастности, моего не-алиби в нем. Эта утвержденная причастность моя создает конкретное долженствование - реализовать всю единственность, как незаменимую во всем единственность бытия, по отношению ко всякому моменту этого бытия, а значит, превращает каждое проявление мое: чувство, желание, настроение, мысль - в активно-ответственный поступок мой.

Причастность Бахтина как ответ на безумную российскую непричастность, на подлую позицию нейтралитета "А разбирайтесь-ка вы, ребята, сами". Беда в том, что "ребята" сами не разберутся или разберутся так, что у всех нейтралов стекла повылетают. Если человек фактически втянут жизнью в ситуацию общения, то должен ответственно в ней участвовать, противоположная позиция называется предательством. Причем человек нейтральный предает прежде всего самого себя, конечно, под флагом спасения собственной индивидуальности.

Этот мир дан мне с моего единственного места как конкретный и единственный. Для моего участного поступающего сознания - он, как архитектоническое целое, расположен вокруг меня как единственного центра исхождения моего поступка: он находится мною, поскольку я исхожу из себя в своем поступке- видении, поступке-мысли, поступке-деле. В соответствии с моим единственным местом активного нахождения в мире все мыслимые пространственные и временные отношения приобретают ценностный центр, слагаются вокруг него в некое устойчивое конкретное архитектоническое целое - возможное единство становится действительной единственностью. Мое активное единственное место не является только отвлеченно-геометрическим центром, но ответственным эмоционально-волевым, конкретным центром конкретного многообразия мира, в котором пространственный и временной момент - действительное единственное место и действительный неповторимый день и час свершения - [нрзб]. Здесь стягиваются в конкретно-единственное единство различные с отвлеченной точки зрения планы: и пространственно-временная определенность, и эмоционально-волевые тона и смыслы.

Высоко, над, под, наконец, поздно, еще, уже, нужно, должно, дальше, ближе и т.д. приобретают не содержательно-смысловой - только возможный - мыслимый [характер], но действительную, переживаемую, тяжелую нудительную, конкретно-определенную значимость с единственного места моей причастности бытию-событию. Эта действительная моя причастность с конкретно-единственной точки бытия создает реальную тяжесть времени и наглядно-осязательную ценность пространства, делает тяжелыми, неслучайными, значимыми все границы - мир как действительно и ответственно переживаемое единое и единственное целое. - Кроме еще одного подтверждения центрального риторического акта - изобретения: мир находится мной в поступке, здесь налицо исток понятия "хронотоп", а заодно и намек на его подлинный смысл. Смысл этот действенно-конкретен, определенность поступка во времени и пространстве, время при этом делается тяжелым, а пространство ценностным. Именно хронотопическая единственность требует от человека поступательной реализации себя: изобретения, расположения и выражения себя в поступке. Таким образом, можно соотнести категории традиционного алгоритма риторики с предъявленными здесь Бахтиным моментами архитектоники: изобретение - во времени, расположение - в пространстве, выражение в мире ценностей.

Если я отвлекусь от этого центра исхождения моей единственной причастности бытию, притом не только от содержательной определенности ее определенности пространственно-временной и т.п., но и от эмоционально-волевой действительной утвержденности ее, неизбежно разложится конкретная единственность и нудительная действительность мира, он распадется на абстрактно-общие, только возможные моменты и отношения, могущие быть сведенными к такому же возможному, абстрактно-общему единству. Конкретная архитектоника переживаемого мира заменится [?] не-временным и не-пространственным и не-ценностным систематическим единством абстрактно-общих моментов. Каждый момент этого единства внутри системы логически необходим, но сама она в целом только относительно возможна; только в соотнесении со мной - активно мыслящим, как поступок моего ответственного мышления, она приобщается действительной архитектонике переживаемого мира, как момент его, укореняется в действительной ценностно-значимой единственности его.

Но ведь смысл вечен, а эта действительность сознания и действительность книги преходящи? Но вечность смысла, помимо его реализации, есть возможная не-ценностная вечность, не-значимая. Ведь если бы эта в себе [?] вечность смысла была действительно ценностно значимой, был бы излишен и не нужен акт ее воплощения, ее мышления, ее действительного осуществления поступающим мышлением, только в соотнесении с ним вечность смысла становится действительно ценной - значимой. Только в соотнесении с действительностью становится вечный смысл движущей ценностью поступающего мышления как момент его: ценностная вечность этой мысли, этой книги. Но и здесь ценностный свет заемный: нудительно ценна в последней инстанции действительная вечность самой конкретной действительности в ее целом: этого человека, этих людей и их мира со всеми действительными моментами его; отсюда загорается ценностным светом и вечный смысл действительно осуществленной мысли. - Бахтин от противного доказывает неценностность вечного в себе смысла, ибо тогда не нужен был бы акт ее воплощения, ее мышления, ее действительного осуществления поступающим мышлением. А что это за акт, как не словесное действие? Все, взятое независимо, безотносительно к единственному ценностному центру исходящей ответственности поступка, деконкретизируется и дереализуется, теряет ценностный вес, эмоционально-волевую нудительность, становится пустой абстрактно-общей возможностью. Это к проблеме потери центра в постмодернизме. Центр пустых возможностей, разумеется, условен, безусловен центр активности человека в его воплощении.

С единственного места моей причастности бытию единые время и пространство индивидуализуются, приобщаются как моменты ценностной конкретной единственности.

С точки зрения теоретической пространство и время моей жизни - ничтожные отвлеченно-количественно; но участное мышление обычно влагает сюда ценностный тон отрезки единого времени и пространства, и, конечно, только это гарантирует смысловую однозначность их определений в суждениях; но изнутри моей причастной жизни эти отрезки получают единый ценностный центр, что и превращает действительные время и пространство в единственную, хотя и открытую, индивидуальность. Метаморфозы. Как действительность превращается в единственность, а время и пространство в индивидуальность. Смысл этих метаморфоз неразрешим на нериторических путях.

Математическое время и пространство гарантирует возможное смысловое единство возможных суждений для действительного суждения нужна действительная эмоционально-волевая заинтересованность, а моя действительная причастность им с моего единственного места - их безысходно-нудительную действительность и их ценностную единственность, как бы наливает их кровью и плотью; изнутри ее и по отношению к ней все математически возможное время и пространство возможное бесконечное прошлое и будущее ценностно уплотняется; из моей единственности как бы расходятся лучи, которые, проходя через время, утверждают человечество истории [?], просквожают светом ценности все возможное время, временность как таковую, ибо я действительно причастен ей. Такие временно-пространственные определения, как бесконечность, вечность, безграничность, которыми пестрит наше эмоционально-волевое участное мышление в жизни, в философии, в религии, в искусстве, в их действительном употреблении отнюдь не являются чистыми теоретическими математическими понятиями, но живы в мышлении моментами ценностного смысла, который им присущ, загораются ценностным светом в соотнесении с моей причастной единственностью. - Казалось бы перед нами обычные философские рассуждения о времени и пространстве, однако рассуждения не вообще обо всем, как принято в философии, а рассуждения о суждениях, т.е. подход чисто риторический. Речь фактически идет о смене риторической парадигмы, переход от аристотелевских возможных способах доказательств определение риторики Стагиридом к единственно возможным, причастным ситуации реального времени и пространства высказываниям. Отсюда один шаг к хронотопической типологии речей, создание которой Бахтин считал принципиально важным. Из настоящего расходятся лучи в прошлое и будущее, воплощающиеся в типы судебной и совещательной речи в терминах Аристотеля.

Считаем нужным напомнить: жить из себя, исходить из себя в своих поступках вовсе не значит еще жить и поступать для себя. Центральность моей единственной причастности бытию в архитектонике переживаемого мира вовсе не есть центральность положительной [?] ценности, для которой все остальное в мире лишь служебное начало. Я-для-себя - центр исхождения поступка в активности утверждения и признания всякой ценности, ибо это единственная точка, где я ответственно причастен единственному бытию, - оперативный штаб, ставка главнокомандующего моим возможным и моим долженствованием в событии бытия, только с моего единственного места я могу быть активен и должен быть активен.

Моя утвержденная причастность бытию не только пассивна радость бытия, но прежде всего активна долженствование реализовать мое единственное место.

Обратим еще внимание на специфику изобретаемого предмета: изобретаются предметы, связанные конкретными событийными отношениями. Это же является и предметом гуманитарии в целом: человек общающийся.

Чтобы дать предварительное понятие о возможности такой конкретной ценностной архитектоники, мы дадим здесь анализ мира эстетического видения - мира искусства, который своей конкретностью и проникнутостью эмоционально-волевым тоном из всех культурно-отвлеченных [} миров в их изоляции ближе к единому и единственному миру поступка. Он и поможет нам подойти к пониманию архитектонического строения действительного мира-события. В "Стилистике художественной речи" этот прием от искусства к жизни конкретизируется риторически: текст художественного произведения рассматривается непосредственно как словесное действие, событие речевого общения анализируется отвлеченно от художественного своеобразия произведения, из которого берется текст.

Весь ценностный топос, вся архитектоника бытия были бы иными, если бы ценностным центром был не он. Если я созерцаю картину гибели и совершенно оправданного позора единственно любимого мной человека - эта картина будет совершенно иной, чем в том случае, когда погибающий для меня ценностно безразличен. И не потому вовсе, что я буду пытаться оправдать его вопреки смыслу и справедливости, все это может быть исключено, картина может быть содержательно справедливой и реалистичной, и все же картина будет иная, иная по своему существенному топосу, по ценностно-конкретному расположению частей и деталей, по всей своей архитектонике, я буду видеть иные ценностные черты, и иные моменты, и иное расположение их, ибо конкретный центр моего видения и оформления картины будет иным. Это не будет пристрастное субъективное искажение видения, ибо архитектоника видения не касается содержательно-смысловой стороны. Содержательно-смысловая сторона события, отвлеченно взятая, равна себе и тождественна при разных конкретных ценностных центрах включая сюда и смысловую оценку с точки зрения той или иной содержательно-определенной ценности: добра, красоты, истины, но эта содержательно-смысловая себе равная сторона сама только момент всей конкретной архитектоники в ее целом, и положение этого отвлеченного мира различно при различных ценностных центрах видения. Ведь один и тот же с содержательно-смысловой точки зрения предмет, созерцаемый с разных точек единственного пространства несколькими людьми, занимает разные места и иначе дан в конкретном архитектоническом целом поля видения этих разных людей, его наблюдающих, причем смысловая тожественность его входит как момент в конкретное видение, она лишь обрастает индивидуализированными и конкретными чертами. Но при созерцании события отвлеченно-пространственное положение есть лишь момент единой эмоционально-волевой позиции участника события. - И снова абзац начинается с риторической метки: топос! Общее место риторического изобретения, выросшее у Аристотеля из реального общего места события речевого ораторского общения агора, например, требовавшего не только физической площадь, но и интеллектуальной общности иначе речи не могли бы быть убедительными, превращается у Бахтина в исходно единственное индивидуальное место зарождения своего определенного ответственного слова, соответствующего единому. Не здесь ли кроется интерес Бахтина к площадным жанрам речи? единственному бытию-событию. Слово рождается как позиция участника этого события.

Так и содержательно-тожественная оценка одного и того же лица он - плох может иметь разные действительные интонации в зависимости от действительного конкретного ценностного центра в данных обстоятельствах: люблю ли его действительно, или мне дорога та конкретная ценность, по отношению к которой он не состоятелен, а он безразличен; это различие, конечно не может быть отвлеченно выражено в виде определенной субординации ценностей, это конкретное архитектоническое взаимоотношение. Нельзя подменять ценностную архитектонику системой логических отношений субординация ценностей, истолковывая различия в интонации следующим систематическим образом в суждении: он - плох: в первом случае высшей ценностью является человек, а подчиненной - добро, а во втором обратно. Таких отношений между отвлеченно-идеальным понятием и действительным конкретным предметом не может быть, отвлечься же в человеке от его конкретной действительности, оставив смысловой остов homo sapiens, тоже нельзя. Здесь, как и в предыдущем случае возникают ассоциации с "Риторикой Аристотеля.

Хвала или хула определенного человека - цель эпидейктической речи которая, кстати, генетически ближе всего к речи художественной. И здесь Бахтин совершает радикальный переворот в риторической теории: оценке человека с точки зрения общих мест он противопосталяет оценку любовно-конкретную, исходящую не из отвлеченных понятий добра или истины или красоты, а из любимой действительности этого человека.

Итак, ценностным центром событийной архитектоники эстетического видения является человек не как содержательное себе тождественное нечто, а как любовно утвержденная конкретная действительность. При этом эстетическое видение отнюдь не отвлекается от возможных точек зрения ценностей, не стирает границу между добром - злом, красотой - безобразием, истиной - ложью; все эти различения знает и находит эстетическое видение внутри созерцаемого мира, но все эти различения не выносятся над ним как последние критерии, принцип рассмотрения и оформления видимого, они остаются внутри его как моменты архитектоники и все равно объемлются всеприемлющим любовным утверждением человека. Эстетическое видение знает, конечно, и "избирающие принципы", но все они архитектонически подчинены верховному ценностному центру созерцания - человеку. - Любовно-эстетическое отношение к другому в событии речевого общения является дополнением к нудительно-ответственной участности изобретения. Занятие определенной единственной позиции в бытии предполагает возможность конфликта и вело к конфликту в риторике познания, мало профилактирующеи кризисное начало речи. Поэтому любовно-эстетическое приятие не просто созерцательный принцип поэтики, а входящий в самую сердцевину изобретения компонент риторики поступка.

Поздно любить человека в процессе совершающегося действия слова, любовь должна направлять сам процесс замысла речи.

В этом смысле можно говорить об объективной эстетической любви, не придавая только этому слову пассивного психологического значения, как о принципе эстетического видения. Ценностное многообразие бытия как человеческого соотнесенного с человеком может быть дано только любовному созерцанию, только любовь может удержать и закрепить это много- и разнообразие, не растеряв и не рассеяв его, не оставив только голый остов основных линий и смысловых моментов. Только бескорыстная любовь по принципу "не по хорошу мил, а по милу хорош", только любовно заинтересованное внимание может развить достаточно напряженную силу, чтобы охватить и удержать конкретное многообразие бытия, не обеднив и не схематизировав его. Равнодушная или неприязненная реакция есть всегда обедняющая и разлагающая предмет реакция: пройти мимо предмета во всем его многообразии, игнорировать или преодолеть его.

Сама биологическая функция равнодушия есть освобождение нас от многообразия бытия, отвлечение от практически не существенного для нас, как бы экономия, сбережение его от рассеяния в многообразии. Такова же и функция забвения. Бахтин гнет свою линию в трактовке эстетического. Это не пассивное восприятие-созерцание, а любовно заинтересованное, развивающее достаточную силу внимание - термин также из словаря школьной риторики. Охватить и удержать предмет речи в его человеческом отношении - важнейшая задача.

Безлюбость и равнодушие никогда не разовьют достаточно сил, чтобы напряженно замедлить над предметом, закрепить, вылепить каждую мельчайшую подробность и деталь его. Только любовь может быть эстетически продуктивной, только в соотнесении с любимым возможна полнота многообразия.

По отношению к ценностному центру конкретному человеку мира эстетического видения не должно различать форму и содержание: человек - и формальный, и содержательный принцип видения, в их единстве и взаимопроникновении. Только по отношению к отвлеченно-содержательным категориям возможно это различение. Все отвлеченно-формальные моменты становятся конкретными моментами архитектоники только в соотнесении с конкретной ценностью смертного человека. Все пространственные и временные отношения соотносятся только с ним и только по отношению к нему обретают ценностный смысл: высоко, далеко, над, под, бездна, беспредельность - все отражают жизнь и напряжение смертного человека, конечно, не в отвлеченно-математическом значении их, а в эмоционально-волевом ценностном смысле. - Действительно, в изобретении совершенно невозможно разделить форму и содержание, но принципиальным нюансом риторики поступка является модальность предписания: не должно! В риторике познания такого императива фактически не было, напротив, учебные руководства предписывали изобретение по общим местам как бы безотносительно к содержанию изобретения, по общим местам можно развить любую тему, это была форма порождения любого содержания. Не так у Бахтина. Любовно родить предмет во всей полноте его многообразия возможно только в нераздельности формы и содержания, причем неслиянность их на этапе изобретения может присутствовать только теоретически.

Мы догадываемся, что формальное завершение связано со смертью человека, героя, предмета, но пока смертный жив вся оформленностъ его содержательна и относительна. Он - автор, а не герои, да и герой еще находится в изобретении in statu nascendi, он, другой, еще не оформлен, в то время как я-для-себя не формален в принципе как, впрочем, и не содержателен.

Лучше всего мы можем пояснить [?] архитектоническое расположение мира эстетического видения вокруг ценностного центра - смертного человека, дав анализ формально-содержательный конкретной архитектоники какого-нибудь произведения.

Остановимся на лирической пьесе Пушкина -года: "Разлука". В этой лирической пьесе два действующих лица: лирический герой объективированный автор и она Ризнич, а следовательно, два ценностных контекста, две конкретные точки для соотнесения к ним конкретных ценностных моментов бытия, при этом второй контекст, не теряя своей самостоятельности, ценностно объемлется первым ценностно утверждается им; и оба этих контекста, в свою очередь, объемлются единым ценностно-утверждающим эстетическим контекстом автора-художника, находящегося вне архитектоники видения мира произведения не автор-герой, член этой архитектоники и созерцателя. Единственное место в бытии эстетического субъекта автора, созерцателя, точка исхождения его эстетической активности - объективной любви к человеку - имеет только одно определение - вненаходимость всем моментам архитектонического единства [нрзб] эстетического видения, что и делает впервые возможным обнимать всю архитектонику и пространственную, и временную ценностно-единой утверждающей активностью. Эстетическое вживание - видение героя, предмета изнутри - активно свершается с этого единственного вненаходимого места, и здесь же на нем свершается эстетическое приятие - утверждение и оформление материи вживания в единой архитектонике видения. Вненаходимость субъекта, и пространственная, и временная, и ценностная, - не я предмет вживания и видения - впервые делает возможной эстетическую активность оформления. - То, что у Бахтина предмет речи становится героем, а герой функционирует как предмет речи хорошо показал Ш.Шустер в статье "Бахтин как теоретик риторики".

Этот изоморфизм терминов прослеживается им на более поздних произведениях Бахтина. Здесь же ясно, что это была не случайная спецификация, а изначальный замысел: видение героя, предмета изнутри полностью подтверждают этот принципиальный факт.

Все конкретные моменты архитектоники стягиваются к двум ценностным центрам герой и героиня и равно объемлются утверждающею ценностною человеческою эстетическою активностью в едином событии. Проследим это расположение конкретных моментов бытия: Для берегов отчизны дальней Ты покидала край чужой...

Это взаимопроникновение и ценностная неслиянность - единство события - еще отчетливее во второй половине строфы: В час незабвенный, в час печальный Я долго плакал пред тобой.

И час и его эпитеты незабвенный, печальный и дам него и для нее событийны, обретают вес в ее и в его временном ряду детерминированной смертной жизни. Но его эмоционально-волевой тон преобладает. В соотнесении с ним ценностно [нрзб] этот временной момент как ценностно заполненный разлукой час его единственной жизни. - Время - событийно, причем оно приобретает событийность именно в речевом воплощении эпитеты - событийны одновременно как час, момент речевого общения.

В первой редакции и начало было дано в ценностном контексте героя: Для берегов чужбины дальней Ты покидала край родной.

Здесь чужбина Италия и родной край Россия даны в эмоционально-волевом тоне автора-героя. В соотнесении с ней то же пространство - в событии ее жизни - занимает [?] противоположное место. Мои хладеющие руки Тебя старались удержать.

В ценностном контексте героя. Хладеющие руки старались удержать в своем пространственном окружении, в непосредственной близости к телу - единственному пространственному центру, который осмысляет, ценностно уплотняет и отчизну, и чужбину, и даль, и близость, и прошлое, и краткость часа, и долготу плача, и вечность незабвения. Витийство телесное всегда было неотъемлемой частью любой риторики.

Томленье страшное разлуки Мой стон молил не прерывать.

И здесь преобладает контекст автора. Здесь содержательны и ритмическая напряженность, и некоторое ускорение темпа - напряженность смертной детерминированности жизни, ценностное ускорение жизненного темпа в напряженной событийности. Темп - также изначально риторическая категория.

Ты говорила: в час свиданья Под небом вечно голубым...

Ее и его контекст в напряженном взаимопроникновении, просквоженные единством ценностного контекста смертного человечества: вечно голубое небо - в контексте каждой смертной жизни. Но здесь этот момент общечеловеческой событийности дан не непосредственно эстетическому субъекту внеположному архитектонике мира произведения автору-созерцателю, а изнутри контекстов героев, т.е. входит как утвержденный ценностно момент в событие свидания. Свидание - сближение конкретных ценностных центров жизни его и ее в каком бы то ни было плане земном, небесном, временном, невременном - важнее [\ событийной близости в одном кругозоре, в одном окружении ценностном. Следующие две строфы углубленно конкретизируют свидание.

Но там, увы, где неба своды Сияют в блеске голубом Где под скалами дремлют воды, Заснула ты последним сном.

Твоя краса, твои страданья Исчезли в урне гробовой - Исчез и поцелуй свиданья...

Но жду его: он за тобой! Первые три строки этих последних двух строф изображают событийные моменты [?] общечеловеческого контекста ценностей красота Италии, утвержденного в ценностном контексте героини ее мир и отсюда утвержденно входящего в контекст героя. Это окружение события ее единственной смерти и для нее и для него. Здесь возможное окружение ее жизни и будущего свидания стало действительным окружением ее смерти. Ценностно-событийный смысл мира Италии для героя - это мир, где ее уже нет, мир, ценностно освещенный ее уже-небытием в нем. Для нее мир, где она могла бы быть. Все следующие строки даны в эмоционально-волевом тоне автора-героя, но в этом тоне [нрзб] предвосхищается последняя строка: уверенность, что обещанное свидание все же будет, что не замкнут круг событийного взаимопроникновения их ценностных контекстов. Эмоционально-волевой тон разлуки и несостоявшегося свидания здесь переходит в тон, подготовляя его, верного и неизбежного свидания там. - Таково распределение событийных моментов бытия вокруг двух ценностных центров.

Один и тот же с точки зрения содержательно-смысловой предмет Италия различен как событийный момент различных ценностных контекстов: для нее - родина, для него - чужбина, факт ее отбытия для нее - возвращение, для него - покидание и т.д. Единая и себе-тожественная Италия и отделяющая ее от России математическая себе-равная даль - здесь вошли в единство события и живы в нем не своей содержательной тожественностью, а тем единственным местом, которое они занимают в единстве архитектоники, расположенные вокруг единственных ценностных центров. Можно ли, однако, противополагать единую себе-тожественную Италию как действительную и объективную - только случайной, субъективному переживанию Италии - родины, чужбины, Италию, где она теперь спит, субъективно-индивидуально переживаемой? Такое противопоставление в корне неправильно. Событийное переживание Италии включает как необходимый момент ее действительное единство в едином и единственном бытии. Но оплотневает эта единая Италия, обрастает плотью и кровью лишь изнутри моей утвержденной причастности единственности бытия, моментом которого является и единственная Италия. Но этот событийный контекст единственной причастности не замкнут и не изолирован. Для событийного контекста автора-героя, где Италия - чужбина, понятен и утвержден и ценностный контекст, где Италия - родина. И все остальные возможные событийные оттенки единственной Италии, соотнесенной с конкретно-ценностно-утвержденными людьми, Италия человечества входит в причастное сознание с его единственного места. Она должна вступить в какое-нибудь событийное отношение к конкретно утвержден[ной] ценности, чтобы стать моментом действительного сознания, хотя бы теоретического сознания, сознания географа. Здесь нет никакого релятивизма: правда бытия-события Целиком вмещает в себя всю вневременную абсолютность теоретической истины. Единство мира - момент его конкретной единственности и необходимое условие нашей мысли со стороны ее содержания, т.е. мысли- суждения, но для действительной мысли-поступка мало одного единства. - Остановимся еще на некоторых особенностях архитектоники разбираемой лирической пьесы. Ценностный контекст героини утвержден и включен в контекст героя. Герой находится в точке настоящего единственного времени своей жизни, события разлуки и смерти расположены в его единственном прошлом переведены в план воспоминания и через настоящее нуждаются в заполненном будущем, хотят событийной вечности, это уплотняет и делает значимым все временные границы и отношения - причастное переживание времени события. Вся эта конкретная архитектоника в ее целом дана эстетическому субъекту художнику-созерцателю, внеположному ей. Для него герой и весь конкретный событийный контекст его соотнесены с ценностью человека и человеческого, поскольку он - эстетический субъект - утвержденно причастен единственному бытию, где ценностным моментом является человек и все человеческое. Для него оживает и ритм как ценностно-напряженное течение жизни смертного человека. Вся эта архитектоника и в своей содержательности, и в своих формальных моментах жива для эстетического субъекта лишь постольку, поскольку им действительно утверждена ценность всего человеческого. - Три времени Аристотеля работают наглядно.

Такова конкретная архитектоника мира эстетического видения. Всюду здесь момент ценности обусловлен не основоположением как принципом, а единственным местом предмета в конкретной архитектонике события с единственного места причастного субъекта. Все эти моменты утверждены как моменты конкретной человеческой единственности. Здесь и пространственное, и временное, и логическое, и ценностное оплотнены в их конкретном единстве отчизна, даль, прошлое, было, будет и т.д., соотнесены с конкретным ценностным центром, не систематически, а архитектонически подчинены ему, осмыслены и локализованы через него и в нем. Каждый момент здесь жив как единственный, и само единство лишь момент конкретной единственности. Ключевые слова самые частотные в этой работе Бахтина вовсе не поступок или событие, а единственность ый и т.д. или момент. Так на глаз. Надо проверить.

Это соответствует новой доктрине изобретения - рождение слова в конкретной ситуации, ответственность за данное общение с другим и задание этого общения.

Но эта изображенная нами в основных чертах эстетическая архитектоника есть архитектоника продуцированного в эстетическом поступке созерцания мира, сам же поступок и я - поступающий - лежат вне ее, исключены из нее. Это мир утвержденного бытия других людей, но меня - утверждающего - в нем нет. Это мир единственных исходящих из себя других людей и ценностно соотнесенного с ними бытия, но мною они находятся, я-единственный, из себя исходящий, - нахожусь принципиально вне архитектоники. Я причастен лишь как созерцающий, но созерцание есть действенная активная внеположность созерцателя предмету созерцания.

Созерцаемая эстетически единственность человека принципиально не есть моя единственность. Эстетическая деятельность есть специальная объективированная причастность, изнутри эстетической архитектоники нет выхода в мир поступающего, он лежит вне поля объективированного эстетического видения.

Так разводятся эстетика и этика, а по отношению в целом к речи поэтика и риторика. Другим глобально полемическим по отношению ко всей аристотелевской традиции суждением является принципиальное соединение действия и созерцания.

Жизнь практическая и жизнь созерцательная соединяются даже в эстетическом действии, не говоря уже об общериторическом действии словом. В этом специфика риторики поступка - это поступок с созерцающей задержкой, теоретическая подготовленность, деспонтанизация словесного действия.

Переходя теперь к действительной архитектонике переживаемого мира жизни, мира причастно-поступающего сознания, мы прежде всего усматриваем принципиальную архитектоническую разнозначность моей единственной единственности и единственности всякого другого - и эстетического и действительного - человека, конкретного переживания себя и переживания другого. Конкретно-утвержденная ценность человека и моя-для-себя ценность коренным образом отличны. Для риторики познания, не только доведенной до абсурда, а в принципе - я-как-все, или все-как-я, "экземпляры одного словаря", вспоминая слова Ф. де Соссюра; в риторике поступка я- другой для всех, другие - иные для меня, речевой поступок требует любовного ощущения многообразия людей и ответственности за свое собственное дополнение этого многообразия. Вступить в диалог - значит дополнить собой мир.

Мы здесь говорим не об отвлеченной оценке развоплощенного теоретического сознания, знающего только общую содержательно-смысловую ценность всякой личности, всякого человека, подобное сознание не может породить не случайно единственного конкретного поступка, но лишь оценку поступка post factum как экземпляра поступка. Мы говорим о действенной конкретной оценке поступающего сознания, о поступке-оценке, ищущем себе оправдания не в системе, а в единственной и конкретной неповторимой действительности. Это сознание противопоставляет себя для себя всем другим, как другим для него, свое исходящее я всем другим - находимым - единственным людям, себя-причастного - миру, которому я причастен, и в нем всем другим людям. Я-единственный из себя исхожу, а всех других нахожу - в этом глубокая онтологически-событийная разнозначность.

В противоположность риторике познания, где изобретение есть нахождение, выбор из данных общих мест, в риторике поступка изобретение есть на каждом общем месте исхождение из себя, задание себя при одновременном нахождении других, т.е. причастное изобретение.

Высший архитектонический принцип действительного мира поступка есть конкретное, архитектонически-значимое противопоставление я и другого. Два принципиально различных, но соотнесенных между собой ценностных центра знает жизнь: себя и другого, и вокруг этих центров распределяются и размещаются все конкретные моменты бытия. Один и тот же содержательно-тожественный предмет - момент бытия, соотнесенный со мной или соотнесенный с другим, ценностно по-разному выглядит, и весь содержательно-единый мир, соотнесенный со мной или с другим, проникнут совершенно иным эмоционально-волевым тоном, по-разному ценностно значим в своем самом живом, самом существенном смысле. Этим не нарушается смысловое единство мира, но возводится до степени событийной единственности. Истинным предметом изобретения является момент бытия, соотнесенный со мной или с другим, т.е. правда наших взаимоотношений. Вспомним также, что, по Бахтину, быть - значит общаться, и картина риторических приоритетов становится кристально ясной. Типология ситуаций речевого общения выстраивает архитектонику риторики поступка.

Эта двупланность ценностной определенности мира - для себя и для другого - гораздо более глубока и принципиальна, чем та разность в определении предмета [?], которую мы наблюдали внутри мира эстетического видения, где одна и та же Италия оказывалась родиной для одного и чужбиной для другого человека и где эти различия в значимости архитектоничны, но все они лежат в одном ценностном измерении, в мире других для меня. Это архитектоническое взаимоотношение двух ценностно-утвержденных других. И Италия-родина и Италия-чужбина выдержаны в одной тональности, обе лежат в мире, соотнесенном с другим. Мир в соотнесении со мной принципиально не может войти в эстетическую архитектонику. Как мы подробно увидим далее, эстетически созерцать - значит относить предмет в ценностный план другого. Ну разумеется, в определении предмета, совершенно-напрасно расшифровщики рукописи сомневались. Определение или изобретение предмета с позиции общей риторики Бахтин специализирует для поэтики-эстетики, а затем снова обобщает, дифференцируя подходы, до общей риторики.

Это ценностное архитектоническое распадение мира на я и всех других для меня не есть пассивно-случайное, а активное и должное. Эта архитектоника дана и задана, ибо это и есть архитектоника события. Она не дана как готовая и застывшая, в которую я помещен пассивно, это заданный план моей ориентации в событии-бытии, архитектоника, непрестанно активно осуществляемая моим ответственным поступком, поступком возводимая и только в его ответственности устойчивая. Конкретное долженствование есть архитектоническое долженствование: осуществить свое единственное место в единственном событии-бытии, и оно прежде всего определяется как ценностное противопоставление я и другого. - Своеобразный категорический императив риторики поступка: ценностный баланс речевого исхождения, исходная ответственность изобретения.

Это архитектоническое противопоставление свершает каждый нравственный поступок, и его понимает элементарное нравственное сознание, но теоретическая этика не имеет для выражения его адекватной формы. Форма общего положения, нормы или закона принципиально не способна выразить это противопоставление, смысл которого есть абсолютное себя - [нрзб]. Неизбежно возникает двусмысленность, противоречие формы и содержания. Только в форме описания конкретного архитектонического взаимоотношения можно выразить этот момент, но такого описания нравственная философия пока еще не знала. Отсюда отнюдь не следует, конечно, что это противопоставление осталось совершенно не выраженным и не высказанным - ведь это смысл всей христианской нравственности, из него исходит и альтруистическая мораль; но адекватного научного выражения и полной принципиальной продуманности этот [нрзб] принцип нравственности до сих пор не получил. И в маркированном, финальном абзаце, пусть и незавершенной, как считается рукописи, на первый план выставляется проблема выражения, высказывания, лишь терминологически вроде бы, но связывая эту рукопись с вышедшими книгами Бахтина -х годов. Скорее всего, неразобранное слово есть приложение к слову себя может быть тут дефис, а не тире, по рукописи такие вещи различить бывает трудно и все вместе читается как себя-отдание. Бахтин под маской отдал себя авторству друзей, но исходил все же из себя и этот исход ничуть не противоречит тому, что вышло в Тетралогии, а прямо предопределяет последнюю.

Совершенно не имея в виду мистическую сторону вопроса, поделюсь своим двадцатилетним опытом общения с бахтинскими текстами: создается такое впечатление, что Бахтин непрерывно управляет их жизнью в большом времени. Слово есть поступок. Эта мысль Бахтина не имеет ничего общего с тривиально-ленинским "слово - тоже дело", в этом "тоже" вся антигуманитарная, антириторическая или старориторическая суть подхода к слову как обслуживающему физическое действие средству, физическое через не слишком длинный ряд опосредований - естественнонаучное действие осуществляется по природе своей в пространстве, поступок же, являясь смыслом риторического действия, действия словом, по своей природе осуществляется во времени. И этот поступок не заканчивается с пространственной, физической смертью его творца. Поэтому уместно завершить данный период уточнением формулировки начального тезиса: Бахтин на протяжении последних восьмидесяти лет создает принципиально новую риторику - риторику ответственного поступка. Первую, черновую работу, сейчас известную главным образом под названием "К философии поступка", можно считать замыслом, начало воплощения которого - издание четырех книг Тетралогии в конце -х годов и целого ряда сопутствующих и уточняющих статей, т.е. весь комплекс вышедший сейчас не до конца еще в издательстве "Лабиринт" в серии "Бахтин под маской". Основной смысл нашего издания - вовсе не сохранение или спасение старых текстов, поврозь известных в кругах специалистов, а воплощение единой концепции речевого произведения. Тетралогия вышла в свет именно как новый в своем единстве текст, заданный замыслом автора, но по сложнейшему комплексу причин не данный ранее нам.

Судьба бахтинских трудов, опубликованных в конце двадцатых годов имеет три аспекта. Тематический классически риторический аспект.

Алофатически-философский и апофатически-риторический открывание принципиально новой риторики аспекты.

Почему первый аспект на протяжении двух третей двадцатого века не замечается отечественными филологами ясно из истории самой отечественной филологии, результатом которой было расщепление филологии на психологию, языкознание и литературоведение, что в европейском масштабе является крайним выражением развития риторики познания, т.е. фактически ее декадансом на уровне гуманитарной теории. Не заметить риторическую тематику во "Фрейдизме", в "Формальном методе в литературоведении", в "Марксизме и философии языка", в "Проблемах творчества Достоевского" можно только изолированно рассматривая каждую книгу взглядом, зашоренным специализацией той или иной отдельной науки.

Этой концепции языка и речи, изложенной в указанных книгах без достаточной полноты и не всегда вразумительно, я придерживаюсь и до сих пор..." Перед нами - совершенно не случайное, а очень ответственное заявление, сделанное Бахтиным, уже написавшим все свои великие произведения. Почему-то для Бахтина столь важна эта небольшая в общем-то по объему Тетралогия его возраста пушкинского расцвета! Бахтин до сих пор придерживается этой общей концепции языка и речевого произведения, а родная филология до сих пор анализирует эти, ставшие теперь чрезвычайно популярными на Западе, книги вне общей концепции, с частной точки зрения. Несостоятельность нежеприводящегося отрывка из письма Бахтина в качестве чуть ли не юридического документа об отказе от авторства первых трех книг я попытался доказать в статье "Один вопрос вокруг двух конференций" //Диалог. Карнавал.

Казалось бы и проблему авторства стоит решать исходя из решения проблемы единой концепции речевого произведения. Если есть единая, да еще принципиально новая концепция речевого произведения, то естественно существует и автор этой концепции, выраженной может быть в несобственно-прямом слове. Почему-то бахтинское культура как граница понято в смысле культуры ограничевания.

Проблема авторства Тетралогии не представляется мне частной историко-юридической проблемой, а имеет сущностное значение в творчестве Бахтина. Пора, наконец, от призывов к текстологическому анализу "спорных текстов" переходить к самому текстологическому анализу. Недавняя публикация Н.Л.Паньковым "Личного дела аспиранта Волошинова" дает прекрасную возможность для старта бахтинологической компаративистики. Мной предложена простая методика, берущая за основу словосочетания из рукописи "План и некоторые руководящие мысли работы "Марксизм и философия языка" основы социологического метода в науке о языке" / Личное дело В.Н.Волошинова. Публикация H.-А.Панькова // "Д.К.Х.", . -ј. - С.-, которые дают как бы естественный хотя, и неполный корпус основных терминов всей Тетралогии как выясняется в результате анализа, а не только книги "Марксизм и философия языка" далее МФЯ. С помощью ЭВМ эти словосочетания находятся или не находятся в "Формальном методе в литературоведении" далее ФМЛ и в МФЯ. Эта работа достаточно трудоемкая, но предварительные результаты уже получены: даже в плане МФЯ имеется шесть словосочетаний, присутствующие и в тексте ФМЛ, но отсутствующие в тексте МФЯ.

Нет необходимости в каком-то внешнем оправдании Тетралогии. Она - внутренне необходимое звено развертывания-воплощения бахтинской идеи. Это прочный, риторический фундамент становления ее, тем более прочный, что как всякий фундамент он незаметен но и незаменим во всей архитектурной конструкции. Из этого, конечно, не следует, что на риторическом фундаменте покоится философское сооружение. Нет, единство становящейся идеи вовсе не предполагает обязательно идею философскую. Развитие идеи, т.е. изобретение, становление, воплощение идеи в слове всегда было основной проблемой риторики, хотя философия время от времени и претендовала на более правильное решение этой проблемы, но в целом любители мудрости больше занималась созерцанием бытия вообще в противовес практической суете бытия в слове. Так называемый основной вопрос философии что первично не отпал вместе с отменой философского тоталитаризма в нашей стране.

Конечно, это такая проблема, которую невозможно затронуть бегло, поэтому скажу только, что издательство "Лабиринт" начало выпускать книжную серию "Философия риторики и риторика философии".

Идеалистический и материалистический монизм, равно как и дуализм, исходящие из бинарной оппозиции материи и сознания и не испытывающие нужды в живом, практическом соединении их в слове, в своих исторических крайностях с древности противостояли риторике.

С другой стороны, риторическая практика всегда была воплощением живой философии: в своих глубинах или вершинах философия и риторика объединялись в разные времена в определенный, соответствующий этим временам способ мысли, способ речи, способ действия. Поэтому Бахтин, разумеется, мало интересовался несколько схоластическим разделением на риторику и философию, он боролся с общим признаком познавательного, отвлеченного теоретизма во всей системе гуманитарного воплощения сложившейся к началу двадцатого века речевой общественной практики, или, в его терминах, практики речевых взаимодействий. Теперь о риторическом апофатизме. Отношение Бахтина к старой риторике было подчеркнуто негативным.

Однако этот негатив, как всегда у Бахтина, направлен не на всю культуру риторики, а на отмирающую ее часть, а именно на доминанту познавательной лжи о человеке. Омертвляюще-объективное познание как ложь, основная ложь классической риторики - вот болевая канцерогенная опухоль прежнего способа речевого действия.

Нужна риторика честного ответственного поступка. Но открыто и последовательно написать такую риторику в конце -х годов было немыслимо, причем даже не по цензурным соображениям, а по тому же принципу ответственности: любое прямое слово в контексте советской власти с неизбежностью ставилось на службу этой власти. И Бахтин совершенно закономерно выбрал косвенную речь для методологического построения своей риторики. Я полагаю, по замыслу Бахтина, его риторический органон должен был быть прочитан как таковой лишь после падения тоталитарного строя, чтобы гармонизирующим аккордом вписаться в возникшую полифонию-какофонию. Сейчас, наконец, это произошло, произведение о речевом произведении начинает читаться в единстве его ответственного воплощения. Это концептуальное единство, а не периферийная борьба с формализмом, фрейдизмом, марксизмом, просто частные случаи борьбы с доминантой риторики познания и есть главное, что нужно сейчас воспринять в завещанной нам Тетралогии.

Гуманистическая контрмина риторики поступка пролежала необезвреженной около семидесяти лет, чтобы погасить агональный смертоносный выброс радиации риторики познания. Антивзрывное устройство явлено миру. Удастся ли смикшировать взрыв? Здесь нет места демонстрировать механизм этого оборотничества советской риторики: Бахтин, как известно, нашел против него карнавальное противоядие, которым одновременно и описывал и преодолевал его.

Косвенная речь, чужое слово, эти сюжеты имеют еще и смысло-организующее значение в риторической теории как непременный момент организации собственного замысла, изобретения своего слова. Реализация принципа внутреннего метадиалога с титульными авторами первых трех книг методологически подготавливает "собственный", прямой авторский текст "Проблем творчества Достоевского". Из внутренней речи замысла рождается автор, совершивший изобретение своего предмета, мета-автор - ритор.

Содержание

Дальше