Природа мирового кризиса

В последнее время вновь активизировался, казалось, уже ушедший в прошлое облегчённо-марксистский взгляд на последние полтора столетия как на арену конфликтов нескольких бизнес-групп (промышленных монополий, фи-нансовых кланов, банковских империй и т.п.), якобы, располагающих необходимым и достаточным ресурсом для манипулирования международными процессами исключительно в своих частных эгоистических целях и использующих национальные интересы, политические идеалы и общественные институты, правительства и народы в качестве инструментов прикрытия своих роковых устремлений.

Вполне естественно, что очередная редакция конспирологической версии истории была вброшена находящимися на покое представителями разведывательного сообщества, по роду своей деятельности склонного преувеличивать действенность тотального контроля над происходящим. То, что они некогда сами участвовали в некоторых удавшихся локальных спецоперациях [см., например, Перкинс], придаёт веса их экстраполяциям в глазах потребителя. Особенно, если он тоже вышел из спецслужб или тесно с ними связан на экспертном либо ином уровне. Отсюда и вал разнообразных суждений о том, что кризис в Россию импортирован и т.д.

Если не брать эти заблуждения на веру, а попытаться добраться до их корня, можно увидеть, что они растут из ложной интерпретации реальных событий. Эволюция капитализма, начиная с 1850-х гг., показывает череду кризисов, из которых лидирующие игроки всякий раз выходили, активно используя, в том числе, внешние источники элиминирования возникших проблем. В ходе их разрешения могли возникать не только столкновения акторов между собою, но и их временные договорённости и коалиции. Однако видеть в них осуществление некоего долгосрочного систематического плана абсолютно неуместно.

Во многом случайный, зависящий от ползучей эмпирики, нерегулярный поиск оптимальных моделей преодоления текущих и недопущения в будущем новых кризисных явлений неоднократно прерывался войнами. Они, как и попытки управлять кризисом в межвоенные периоды и гарантировать себя от него в дальнейшем, неизменно имели оппортунистический характер. То есть, смягчали наиболее тяжёлые поверхностные противоречия, не касаясь фундаментальных причин, их породивших и обостривших. Теории же, покушавшиеся предложить какие-либо стратегии, всегда опрокидывались действительностью. Как это только что случилось с эмиссионно-долговым типом экономики, исходившим из некоторых теоретико-математических посылок его функционирования.

Если вернуться к сопровождающим рыночные отношения генетически присущим им периодическим осложнениям, давшим основания для различного рода циклических гипотез, то можно, с необходимыми для простоты изложения обобщениями и упрощениями, не уходя слишком далеко, заметить, что напряжения второй четверти XIX века, вылившиеся в две серии европейских революций, продолжились и во второй половине столетия и привели, в частности, к Крымской кампании, а в конечном итоге и к франко-прусской войне и Парижской коммуне. Поскольку все эти потрясения не повлекли за собой кардинальных изменений доминирующего экономического порядка, то заложенные в нём, как и в любом другом, специфические недостатки спровоцировали не только хорошо нам в России знакомые волнения 1904-1907 гг., но и менее у нас известный кризис 1907 года в Америке.

Последние, в свою очередь, оказали глубокое воздействие на всю Европу, которая, не справившись с накрывшим её валом разногласий, скатилась в Первую мировую войну. Из которой отечество вышло через государственный переворот и радикальный слом тысячелетней традиции к директивно-распре-делительной экономике. Первая схватка не только не сняла накопившиеся нестыковки экономической системы капитализма, но и не смогла обогнуть их, лишь на время отодвинув их в сторону (или загнав их вглубь). Поэтому её вторым, с интермедией общеевропейского кризиса 20-30х гг. (куда укладываются и сталинские эксперименты) и Великой депрессии в США, актом, а не полностью автономной драмой, стала Вторая мировая война.

Продолжив эту логику, придётся сделать вывод, что и трагедия 1939-1945 гг. была только попыткой ухода от трудностей, а не выхода из них, что привело, через вереницу социальных катаклизмов, сменявших друг друга с конца 40-х до конца 60-х годов, к серьёзному кризису 1971-1975 гг. В свою очередь, отказ от даже формальной привязки (какой была Бреттон-Вудская система) мировых финансов к золотому стандарту стал продлением той же порочной практики самоустранения от работы по сути нарастающих сложностей, закончившейся на сегодня, вслед за рядом встрясок разной степени интенсивности в различных регионах мира в 90-е годы, системным глобальным обвалом [ср. Пролегомены].

Уклоняясь от решения вопросов по существу (чем политика и бизнес развитых экономик и демократий не хотят заниматься и теперь), в ходе и после каждого тектонического сдвига капитализм расширял свой потребительский рынок. В силу естественных причин больше всего при этом выигрывали лидеры международных экономических отношений. Поскольку, благодаря своему положению и надёжной репутации, они могли мобилизовать ресурсы иных участников событий и извлечь из них максимальную для себя пользу [ср. Вьюгин]. Сначала (в последние полтораста лет) это была Великобритания, потом США.

Особенно показательны в этом отношении вторые. Даже в Великую депрессию миллионы американцев трудоустроились на высокооплачиваемой работе на стройках социализма в СССР. А в Великую Отечественную войну они получали высокие доходы уже у себя дома на контрактах по ленд-лизу. Да и вообще, экономика США поднялась в тот период, как на дрожжах, на военных заказах, а затем на плане Маршалла по восстановлению послевоенной Европы.

Благодаря такой фактуре недоброжелатели, забывая древнеримскую мудрость post hoc non est propter hoc, подозревают форвардов капитализма в злонамеренном и особо циничном зарабатывании на людском горе. Во врождённой способности рынка всё обращать себе на пользу болезненная фантазия видит намеренное разжигание войн (ведь те косвенно служат стимулом потребления) буржуазией, как таковой, даже если сами «поджигатели» при этом страдают одними из первых.

Всё сказанное выше придаёт особое значение правильной диагностике нынешнего глобального кризиса. Многие его проявившиеся в последнее время симптомы вполне могут значить, что механическое распространение капитализма достигло своего естественного предела, а это требует, наконец, его принципиальной модернизации. В противном случае, нас ждёт, в том числе из-за оживления паранойяльных антикапиталистических представлений и настроений, отлично нам, русским, знакомый социализм без человеческого лица. Ибо человеческое лицо бывает у него, как показывает опыт, только внутри капитализма.

К сожалению, именно адекватной квалификации разворачивающихся событий, прежде всего, и недостаёт. Экономисты фатально отстают от стремительно меняющейся обстановки и постоянно опаздывают с распознаванием обрушившихся на нас проблем. Когда уже было ясно, что кризис экономический, его упрямо продолжали называть финансовым. Когда выступления в Исландии, Франции, Германии, Испании, Греции и Италии придали ему бесспорно социальное измерение, его с трудом признали экономическим. И лишь к середине весны 2009 года кое-кто стал говорить о социально-гумани-тарной угрозе, правда, вопреки очевидности, применительно лишь к Восточной Европе и Центральной Азии [Роланд]. Но и это определение, даже в его расширительном применении, уже устарело. Если сложить вместе то, что многими авторитетными специалистами признаётся по отдельности, станет ясно, что речь идёт о глубинном культурном/цивилизационном кризисе.

Чтобы так формулировать вопрос, оснований предостаточно. Начать можно с теории. Если текущий кризис, согласно общему мнению, отличает системный [Рубини] характер, то полноценной, т.е. самодостаточной, системой является только культура, а экономика, за рамками чисто научных построений,– лишь её не имеющей самодовлеющего значения подсистемой . Конечно, на время узкого исследования (и только для него!) при соблюдении всем известных требований, в принципе, любая совокупность может быть названа системой. Но такой подход имеет сугубо академическую ценность. Поскольку же человечество интересуют теперь не интеллектуальные упражнения, а возможность победы над системной болезнью, а в социальной жизни одна вселенная культуры безусловно отвечает всем критериям системы, то и кризис является культурным.

Точность общетеоретических соображений подтверждается практикой. Когда О.В.Вьюгин (МДМ-банк) [Вьюгин] говорит о кризисе господству-ющего экономического мировоззрения, а представитель консалтинговой группы Эрнст энд Янг [Данилин] о формационном и Е.Г.Ясин с М.В.Сне-говой – тектоническом – сдвиге, они используют смысловой ряд не экономики, но культуры, к которой последние [Ясин, Снеговая] прямо и отсылают.

К культуре апеллируют и Эрик Маскин [Маскин, 2009], Лоуренс Харрисон [Харрисон] и другие [ср. Данилин и высказывания ведущих мировых политиков – президентов Обамы, Медведева и Саркози, канцлера Меркель и др.], когда рассуждают о вскрывшихся моральных рисках, кризисе доверия, необходимости ужесточить нормы этики поведения на рынке и даже о религии, которая, как главный источник ценностей, должна сыграть ключевую роль в контроле над направленностью основных реформ, необходимых капитализму. Ведь очевидно, что доверие, на котором строятся взаимоотношения уже в самых примитивных обществах, старше экономики, а этика ею не производится и, вообще, не есть её цель. Все эти понятия заимствованы из мира (системы) культуры.

Раз это культурный кризис, то надо понять, культура какого типа его переживает. Это всегда конкретный вопрос. В прошлом культурные кризисы случались не однажды, и это непременно бывали кризисы какого-то определённого культурного вида. Нынешний – не исключение.

Безусловно, можно сколько угодно укорять Вашингтон в том, что он управлял мировой резервной валютой, как национальной. А финансовые власти и банки Штатов в том, что они слишком либерализировали рынок ипотечных кредитов и не контролировали деривативы. И те, и другие заставили расплачиваться за своекорыстие как прочие сектора собственной экономики, так и, ещё больше, иные страны. Да, дурно жить за чужой счёт. Но этой критики явно недостаточно, чтобы понять и объяснить суть происходящего.

Налицо два больших связанных между собою комплекса кризисных явлений современной культуры.

Первый обнимает различные аспекты постмодернизма как культурной разновидности. Во-первых, довольно давно постмодерн устранил основного референта сначала из обмена культурными объектами, с чего (замещения массовой культурой и «капустником» настоящего искусства), в частности, начался цивилизационный надлом Запада, приведший его к глубоким социальным (разобщённость, недоверие, демографический спад, агрессия) и личностным (гипериндивидуализм, публичное одиночество, психические заболевания) неурядицам. Затем он проделал то же с политикой, что подтверждается распространением не только диктаторских режимов в первой половине ХХ века и в настоящее время, но и модных на Западе концепций конца демократии, и игнорированием общественного мнения по важнейшим вопросам национального развития как в России, так и в постсоветских странах – от молодых членов ЕС до Украины и Грузии. Надо отдать должное экономическим субъектам: они дольше всех сопротивлялись постмодернистскому вирусу. Но, в конце концов, экономика им заразилась, и он вырос в спусковой механизм её обрушения. Ибо в схеме обращения не только деривативов, но и фьючерсов есть только формальная привязка к базовой ценности, от которой они произведены. Стало очевидно, что постмодернизм, как мировоззрение и стратегия, опасен для жизни.

Во-вторых, показала свою несостоятельность идеологема «цивилизации средств, а не целей», которой недавно так гордились западноевропейские интеллектуалы. Вообще говоря, можно было и раньше догадаться, что это губительная философия, так как она утверждает кладбищенский подход к жизни. Ведь только у тех, кто лежит на некрополе, уже нет никаких целей, и все они, с другой стороны, служат средством кругооборота вещества в природе. Сейчас всем ясно, что сами по себе средства, применяемые не «во имя», не ради достижения «града на холме», ведут в тупик. Возвращается понимание того, что без руководства вечными ценностями, без подчинения им идейных и материальных инструментов человечество не выживет.

В-третьих, оказалась непродуктивной цивилизация скорости. После обвала фондовых рынков начали стесняться выдвигать таковую одним из главных достижений информационной и постинформационной экономики. Кроме того, существует ещё, как минимум, три негативных последствия чрезмерного увлечения быстротой, которым пока уделяется явно недостаточное внимание. Социально наиболее опасна суета, в которой пребывают развитые страны, ибо она убивает нормальное общение между людьми, лишает их необходимого для их успешного развития душевного комфорта и нацеленности на непреходящие ценности.

В силу же ускорения, ради стимулирования потребления, предложения на рынке новых моделей продукции либеральная экономика пришла к тому же результату, что и директивная – падению качества товаров. Парадокс, но факт: поскольку они всё быстрее морально устаревают, теряется смысл производить вещи, чья надёжность рассчитана на длительный срок. Падение качества постепенно распространилось на всё предложение, включая производство идей и решений. Всё большее их число продвигается без учёта их хотя бы среднесрочных последствий. Особенную опасность этого нет нужды доказывать после того, как она отразилась на судьбах масс людей.

Следующий подводный камень также подстерегает нас на пути гонки новшеств. Уже сейчас срок поступления технических новинок в распоряжение массового потребителя, на нашей памяти занимавший десятилетия и годы, сократился до нескольких месяцев. В ближайшей перспективе он вполне может уменьшиться до недель. Когда же дело дойдёт до дней (к этому же толкает стремление постоянно оптимизировать прибыль), утратит смысл инновационная деятельность, как таковая: новшества будут морально устаревать быстрее, чем ими успеют в полной мере воспользоваться. А это будет крах куда хуже теперешнего.

Второй комплекс охватывает кризис концепций, так или иначе восходящих к марксизму и/или соотносящихся с ним, ибо даже те, кто отвергает прогнозы и практические рекомендации Карла Маркса, обычно признаёт его выдающимся социологом и экономистом. Во-первых, обнаружилась врождённая порочность психологии экономоцентризма , которой весь развитый мир был, пусть и по-разному, захвачен в истекшие полтораста лет. Между тем, именно Маркс первым возвёл экономику в абсолют, превратив обыкновенный инструмент, призванный всего лишь обслуживать интересы общества, в самодостаточную сущность, имеющую, якобы, императивную власть над человеком. За что ему и благодарны до сих пор все, кто апеллирует к химере высших нужд экономики,– занимаются ли они её изучением, либо посвящают себя практической политике и бизнесу.

Вообще говоря, это далеко не единственный случай, когда человечество обожествляет рукотворные произведения, превращая их в своего рода «золотых тельцов», которых и начинает почитать. Одной из первых форм такого заблуждения были ранние религиозные представления, получившие в науке название фетишизма. В дальнейшем публика творила себе кумира из идеологий, власти и т.д. Так как это неизменно заканчивалось весьма плачевно, на сегодня итог превращения экономики в один из рядовых фетишей надо признать закономерным. Видимо, пришла пора расстаться с очередным идолом и перейти от поклонения заурядному средству к его использованию по прямому назначению: как такого же орудия, как и прочие. Не люди должны работать на экономику, а она – на них.

Во-вторых, показала свою несостоятельность следующая из марксова экономоцентризма экспансия рыночных отношений за их законные границы. Ещё Адам Смит, и с ним согласны многие выдающиеся умы, определил, что рынок, эффективный в сфере частного интереса, абсолютно неэффективен в области общественного блага [cм., со всеми необходимыми цитатами: Сен, с. 142-148 и 149-151]. Хотя из-за кризиса под ударом оказалась почему-то экономика потребления, виновата не она (на удовлетворение спроса любая её форма ориентируется по определению), но возникшее в результате игнорирования смитовского предупреждения общество потребления [ср. его критику: Бодрийар].

Оба понятия даже учёные путают настолько часто [см., например, Афонцев], что надо специально подчеркнуть, что худо не материальное (экономическое) потребление, а перенос его подходов на то, к чему они неприменимы в принципе (все вообще человеческие контакты, искусство и т.п.). То есть, зло представляет собой общество, где узусы потребления подавляют все остальные. Когда люди не более, чем потребляют друг друга, у них пропадает настоящая взаимная ответственность. Превращение образования, науки, культуры, медицины в обычные услуги извращает их смысл. Из-за бездумного увлечения ползучим практицизмом в двух первых преобладает угнетающее их рядовое ремесло, третья не воспитывает реципиента, а опускается на его уровень, четвёртая откровенно коммерциализируется и забывает о клятве Гиппократа и т.д.

В-третьих, исчерпал себя, напоследок немало поспособствовав недавнему обострению, механистический подход к регулированию общественных процессов, также берущий своё начало в социализме позапрошлого столетия. Подобно тому, как аналогичная метода в экономике восходит к утопистам Оуэну и Фурье [см., например, Маскин, 2009а, с. 12], так и различные виды социальной инженерии – к ещё одному предшественнику марксизма, Сен-Симону, чьи ученики, сплошь инженеры из Высшей политехнической школы в Париже, вдохновили Маркса [см. Шелов-Коведяев, 2005а; Хайек, с. 137-223] на выработку им его рецептов построения всеобщего счастья. И хотя преобладающие сейчас воззрения во многом отошли от его рекомендаций, сама привычка рассматривать человека и общество как довольно простые агрегаты, ненамного сложнее устроенные, чем обычные машины, осталась неизменной.

В работе правительств, бизнеса, консультантов, экспертов и исследователей разных уровней технологические конструкты общества стали настолько подменять его подлинный образ, что это дало повод Д. Хорнгрену сформулировать свой крылатый афоризм [цит. по: Уоррен]: «Среди экономистов реальный мир зачастую считается частным случаем» (i.e. их концептов). Администраторы и менеджеры привыкли полностью доверять управленческой эффективности искусственных схем, кардинально и тотально пренебрегающих многообразием естественного мира. Эта возведённая за вторую половину ХХ века в абсолют практика не столь невинна, как может показаться на первый взгляд, ибо витальность всем формам жизненной активности обеспечивается, и кризис это продемонстрировал, как раз наоборот, их избыточным разнообразием.

Многократно подтверждённая экспериментально на материале естествознания [см., например, Горелов] и антропологии [см., например, Шелов-Коведяев, 2005] обязательность соблюдения постулата неизбежной вариативности, оказывается, благодаря культуре [см. там же], составляющей одно неделимое целое с общественной средой, не менее присущей и социуму. Иначе для него неминуемо наступают тяжёлые последствия, могущие быстро привести его к летальному исходу.

Два уже состоявшихся эмпирических факта – ушедшего в прошлое СССР и переживающего на наших глазах самые сложные времена за свою историю ЕС,– явно доказывают: регламентация до мелочей и всеобъемлющая стандартизация, необходимые для функционирования механизмов, тормозят нормальное развитие живого организма и могут его убить. Точно также укоренение в сознании человека механического отношения к самому себе и окружающим постоянно стимулирует в охваченных такими представлениями нациях демографический спад. Коли у общества и человека есть взаимная привычка воспринимать друг друга как машину и её детали и узлы, то неудивительно, что её компоненты не размножаются: изделиям это свойство самостоятельно не доступно.

В-четвёртых, дискредитирована явившаяся логическим продолжением марксизма вульгарная интерпретация концепции рационального выбора, огульно распространившая её на любых игроков и сегменты рынка. Например [см. Шелов-Коведяев 2005а], невозможно таким способом описать поведение основного покупателя в системе розничной торговли – женщины, чьи предпочтения не укладываются в прокрустово ложе рациональной мотивации, или смоделировать ситуацию на биржах, периодически подверженных чрезвычайно далёким от разумности паническим настроениям. Проявившаяся с особой остротой в период кризиса волатильность финансовых и фондовых рынков, чья динамика зависит в большей степени от сиюминутного – эмоционального и психического – настроя спекулянтов, чем от реального положения дел в экономике и информации о них, ясно указывает на ограничения применения данной методики в научных и практических целях.

В-пятых, закончилось время марксистской политэкономии. Маркс анализировал экономику, как теперь говорят, классического типа, то есть производства и сбыта физических материальных ценностей. Тем же до сих пор занимались и его последователи и противники. Хотя обстановка принципиально изменилась никак не менее четверти века назад [Гайдар], все по инерции продолжали работать с новой реальностью по правилам, действительным только для давно ушедшей натуры, и это стало одной из причин неожиданности и глубины глобального кризиса.

Политики искусственного подхлёстывания роста (потребления) и формирования спекулятивных рынков [см. Мау], стартовавшие в США в 70-е годы, привели к середине 80-х к возникновению нового типа экономики, которая может быть условно названа эмиссионно-долговой. Кроме ускоренной аккумуляции и неэффективного использования государственного и частного долгового капитала, расширенной эмиссии доллара и разделения бремени накопившегося номинального долга с другими странами [Вьюгин], она отличается превращением, через систему торгов фьючерсами и деривативами, всех товарных рынков – от пшеницы до металлов и нефти – в рынки сугубо финансовые [Гайдар], сиречь спекулятивные.

Биржи торгуют теперь не реальными объёмами продукции с определёнными сроками их фактической поставки, но ценными бумагами, выпущенными под них. Последние есть чисто финансовый инструмент, существующий в своём виртуальном мире, поскольку наличие реального товара ни одну из сторон сделки ни на каком из её этапов не интересует [ср. Мау, с. 166]. Отсюда и, например, пузырь продовольственного кризиса, возникший на пустом месте несколько лет тому назад и не имевший ничего общего, как выяснилось, с угрозой голода, фантом которого надувался в интересах биржевых игроков. Товарные биржи стали, таким образом, аналогом фондовых, и торги на них подчиняются логике финансовых спекуляций.

То же произошло и с капитализацией компаний, чьи показатели используются сейчас почти исключительно в спекулятивных целях [ср. Мау, с. 170]. Нынешняя ситуация радикально отличается от той, что была известна Марксу и осмыслена им и препарировавшими тот же материал его оппонентами, как бы ни относиться к его и их выводам. Эта новая действительность требует своей оценки, для которой не подходит старый, марксов или созданный на его основе и в противовес ему инструментарий, если мы не хотим свалиться в уже пройденный Россией «социалистический» экстремизм большевистского толка, где финансовый сектор предстаёт раковой опухолью на здоровом теле материального производства, а потому допускается только одно с ним обращение – усекновение. Пока не будет проделана эта срочная интеллектуальная работа, не будут найдены адекватные методы лечения невиданной прежде болезни, и нельзя будет говорить об устойчивом выходе из кризиса.

К сожалению, до этого ещё далеко. К тому же глобальный кризис разворачивается на фоне целого ряда серьёзно отягчающих его течение отраслевых кризисов. Большинство из них, что лишний раз подтверждает общекультурный характер происходящего, не имеют исключительно экономического источника. Первый среди них – кризис экономической науки. Такие разные теоретики и практики, как Роберт Зелиг [Зелиг], Егор Гайдар [Гайдар] , Джозеф Стиглиц [Стиглиц], Нуриэль Рубини [Рубини], Евгений Гавриленков [Гавриленков], Мартин Гилман [Гилман], Уоррен Баффет [Баффет] и Эрик Маскин [Маскин, 2009] не могут хотя бы приблизительно определить, когда закончатся текущие потрясения. Глава Федеральной резервной системы США Бен Бернанке выступил в феврале на слушаниях в Конгрессе с паническими заявлениями, требуя поддержать американские банки «любой ценой».

Его можно понять, ибо учёные никак не могут сказать о природе кризиса ничего определённого. Все имеющиеся ответы отражают пока лишь их негативное знание: это не циклический кризис, не обычный кризис перепроизводства, при котором повышение процентной ставки приводит к сжатию денежного предложения, сокращению спроса, снижению цен и, вслед за тем, нового понижения ставки [Гайдар; Мау, с. 165; Вьюгин]. Оптимизма не добавляют наблюдения, что даже относительно происхождения давних кризисов среди учёных нет согласия [Мау, с. 167], что порождает опасения относительно научной состоятельности соответствующих концепций. Нет ясности в том, как будет развиваться кризис экономики искусственного стимулирования потребления, полностью оторванной от золотого стандарта, с волатильностью и спекулятивностью товарных рынков [Гайдар].

При том, что все рынки стали, по сути, финансовыми, работающей теории их функционирования нет [Гайдар; Энтов, 2009, с. 30-31; Мау, с. 171]. Да и лидеры финансового мира, практики, непосредственно вовлечённые в его операции, имели о новых финансовых инструментах весьма слабое представление [Мау, с. 166]. Теория долгосрочных экономических циклов, по-видимому, устарела [Энтов, 2009, с. 14 сл.]. Теория реальных циклов не имеет практической ценности [там же, с. 26], современные модели деловых циклов не гарантируют реалистичности представленных в них расчётов и результатов [там же, с. 30-38], что делает их чистой игрой ума, что и было блестяще доказано расхождением результатов математических расчётов и настоящих итогов обращения деривативов. Нет – и это одна из самых больших опасностей – универсальной теории инфляции.

Вторым является психологический кризис. Энтузиазм, вызванный доходностью деривативов и финансового сектора в целом, сменился в западных обществах глубоким пессимизмом. После того, как растаял очередной мираж, многие почему-то стали не работать над ошибками, над собой, виня себя за склонность к получению высоких доходов без особого труда ради обладания ими, но хоронить капитализм, проклинать алчных банкиров и т.п. [ср. Мау, с. 173 слл.] Позитивным в данной картине может быть только то, что такая реакция массового сознания и элит в развитых странах на их трудности поможет нам, если мы её правильно уясним себе, избавиться от собственного комплекса неполноценности.

Третий фактор, оказывающий глубочайшее воздействие на течение событий – это кризис того состояния либеральной экономики, когда её акторы не осознали угроз её безальтернативного положения. Будучи лишёна необходимости конкурировать за место под солнцем, она, как и любой бы на её месте, быстро потеряла самоконтроль [ср. там же, с. 170]. Без борьбы за качество ради превосходства над социализмом при расширенном и искусственно стимулируемом росте/потреблении упал не только уровень производимой продукции – подобно тому, как в экономике советского типа из-за фактического отсутствия соревнования с импортом, и это не изжито у нас до сих пор, например, в автопроме, снижалась привлекательность ТНП. Праздник победы Запада оказался прерван потому, что в его гипертрофированной эйфории потерялась базовая для либерализма идея личной ответственности за плоды своей активности [ср., например, Вьюгин].

Утраченная ценность должна быть срочно восстановлена в ситуации, когда с редким и заслуживающим лучшего применения единодушием удары со всех сторон наносятся в самое сердце свободы. И левые, и правые предлагают, в той или иной степени, отказаться от неё. Не понимая, что в бедах виновата не она, а принимавшаяся всеми как сама собой разумеющаяся её внутренняя монотонность. Это страшный подвох. Ибо в нём кроется опасность, тем более громадная, что она пока ещё как следует не осознана, расползания по свету, в качестве альтернативы рынку, уже начавшихся местами попыток реставрации «социалистического рая». Развитый мир обязан, во избежание тоталитарного реванша, найти или выработать в рамках свободной социально-экономической системы разные, но, каждый по-своему, притягательные её варианты, способные на равных состязаться между собой.

Увы, именно в сфере столь востребованных ныне идей мировых лидеров, идёт ли речь о личностях (например, президенте Саркози и канцлере Меркель) или институтах (Европейский Союз), и подстерегает четвёртый кризис – философии. В лучшем случае они сводят всю реформу капитализма к ритуальному подтверждению своего банальнейшего неприятия его англо-саксонской модели, в худшем – сами же пестуют социализм [ср. Мау, с. 174-175], подталкивая планету к новой катастрофе.

Пятый кризис – действий – напрямую вытекает из предыдущих. Поскольку парадигмы идущего кризиса никто не понимает, то и меры принимают такие, какие могли бы помочь при прежних, а не этих потрясениях. Сами по себе усиление государственного надзора над соблюдением правил рыночных отношений, расширение числа мировых и/или региональных резервных валют и финансовых центров, перераспределение квот и голосов в МВФ и т.п., возможно, и были нужны. Проблема в том, что все эти шаги не имеют прямого отношения к текущим кризисным обстоятельствам [ср. там же, с. 174, 186]. А потому достаточность применения в них как уже доказавших ранее свою эффективность механизмов регулирования, так и выработка следующих прежней логике новых, остаётся под вопросом [ср. Энтов, 2009а]. То есть, всё делается, вроде бы, правильно, но для лечения другой болезни.

Между тем, перед человечеством стоят совсем не рядовые вызовы. Первый из них заключается в следующем – проявит ли капитализм способность к интенсивному развитию? Вопрос звучит парадоксально, поскольку все привыкли почти отождествлять два эти явления. На поверку же выходит, что такая связь в рамках капиталистического пути справедлива только применительно к техническому прогрессу.

А вот сама форма экономического поведения, внутри которого последние столетия технические новации наиболее быстро эволюционировали, известная как капитализм, в то же самое время развивалась исключительно экстенсивно. Она не более, чем осваивала новые рынки теми же методами, что были опробованы на старых уже в период самого её возникновения, и в настоящий момент достигла географических границ своего механического распространения. Остаются, конечно, беднейшие страны Азии и Африки и возможности движения вглубь многомиллиардных обществ Индии и Китая. Но, с одной стороны, их освоение требует колоссальных вложений, которые никого, кроме небезопасного для Запада интереса Китая и арабов, не вдохновляют. С другой,– это будет всего лишь продолжением того же экстенсивного пути.

Точно той же логике следовали и отказ, в несколько этапов, от золотого стандарта, когда, вместо совершенствования финансовой политики и денежного обращения внутренними средствами, просто снимались их внешние ограничители, и т.н. «новые финансовые технологии». Периодически возникающие новинки, вроде фьючерсов и деривативов, были инструментами (не существовавшими ранее видами ценных бумаг), способ же их обращения («технология») оставался прежним, как в популярной книге Теодора Драйзера «Финансист», в которой описаны события полуторавековой давности.

К сожалению, широко обсуждаемое теперь – от Чавеса, Лужкова, альтерглобалистов и объединённых левых в Европарламенте до президентов Саркози и Медведева – «обновление» капитализма при помощи усиления государственного регулирования экономики и накачки её ликвидностью никак не может быть признана его реформой, а только очередной, более мягкой и краткосрочной на Западе и рискующей стать в России жёсткой и долговременной, реинкарнацией социализма [cр. Мау, с. 175 сл., 180].

Если надежды на возможность качественного роста капитализма не беспочвенны, то его предпосылкой должно стать общее понимание того, что на мир нельзя более смотреть, как на банальное сырье для своей деятельности или как на в прямом смысле театральную сцену, где идёт игра интересов виртуальных персонажей. Он, действительно, стал нашим общим и очень компактным домом, и вести себя в нём надо соответственно данному факту.

При соблюдении этих оговорок некоторые параметры интенсивного развития рыночной экономики видятся такими: 1). Принять новую реальность, где действуют меньшие скорости усвоения материальных благ и куда более скромные темпы обращения финансовых инструментов, допускающие хотя бы частичный возврат к «мягкому» золотому стандарту в виде возникновения в будущем наднациональной мировой резервной валюты [ср. Дворкович], ориентированной на запасы драгоценных металлов и т.п., где не доминирует общество потребления, как норму и научиться в ней жить [ср. Улюкаев]. 2). Создать условия, при которых банки будут брать ответственность за сомнительные кредиты на себя, не станут их выдавать и не будут иметь возможность покрывать свои убытки за счёт бюджета и иных секторов экономики [ср. Маскин, 2009; Греф], а размещение IPO не будет использоваться исключительно как средство привлечения «длинных» денег [ср. Греф]. 3). Обеспечить прозрачность деятельности бизнеса и исключить из его практики выплату менеджменту вознаграждений, стимулирующих проведение им рискованных операций. 4). Минимизировать практики фьючерсных торгов, а, возможно, и постепенный отказаться от них. 5). Разработать для мировой экономики систему раннего предупреждения о рисках [ср. Караганов и др., с. 16].

Следующий, непосредственно связанный с последним из вышеперечисленных пунктов, вызов звучит так: сможет ли экономическая наука выдти из зачаточного, дескриптивного состояния, где нет согласия даже по прошедшим событиям, и придти, как это случилось с ботаникой и зоологией, выросшими в биологию, к работающим теориям?

Третий вызов принадлежит Китаю. Станет ли он главным бенефициаром кризиса или погрузится из-за него в хаос [ср. Роланд],– любой исход окажет самое глубокое влияние на ситуацию в мире в целом. Уже сейчас Пекин через систему парткомов на работающих в Поднебесной иностранных предприятиях знает всё о движении их сделок и финансов. А характер его поведения с начала кризиса не оставляет сомнения в его долгосрочных намерениях. Он открыто заявляет, что не собирается никому помогать (300 тыс. работающих в Китае западных фирм уже рухнули) или делиться с кем-либо своими резервами, предпринимает атаку на доллар и, опираясь на непонятно, на что рассчитывающую Москву, требует реформы МВФ и уверенно продвигается к превращению юаня в резервную валюту, заодно, наряду с арабами Залива, оптом скупая недра и земли Африки. Коли всё сложится для него удачно, это будет не просто возврат к ситуации, которая в последний раз была в XVII веке, когда Восток, а не Запад лидировал в техническом отношении. Китай ещё получит и все шансы превратиться в диктатора планетарного масштаба. В противном случае – падая – он вполне способен, благодаря имеющейся у него информации и инерции, утянуть за собой развитые государства.

Самое плохое состоит в том, что в России все названные выше переплетающиеся кризисы и вызовы наложились на ряд резко обострившихся внутренних недугов, которые принципиально усугубляют картину протекания у нас общечеловеческой болезни. Привнесённые извне моменты, конечно, ускорили переживаемые русским обществом потрясения, однако, и без внешних факторов они были неизбежны.

Прежде всего, страна переживает кризис, конечно, рыночной, но не либеральной, в отличие от развитых наций, а сверхогосударствленной и сверхмонополизированной экономики. Так, если в мире в среднем расходы на транспортировку в экспортной цене товара составляют не более 7-8 %, то в отечественной, из-за монопольного положения, например, РЖД,– все 30-40%. Что касается внутренней торговли, то сейчас высокие накладные расходы, и прежде лежавшие тяжким бременем на поставках, просто разрушают логистику. Точно так же усилилось угнетающее действие энергетических тарифов на внутренних поставщиков продовольственной продукции и другие конкурентоспособные, в том числе экспортоориентированные, отрасли, вроде нефтехимии.

Во-вторых, все агенты реального сектора экономики прогнозировали на конец 2009 года серьёзные проблемы в своей сфере из-за того, что запас прочности материальной базы, унаследованной от советского прошлого, оказывается (катастрофа на Саяно-Шушенской ГЭС это подтвердила) исчерпанным, а ничего сопоставимого с ней с тех пор создано не было. Теперь те рискуют совпасть с волной невозврата кредитов банкам, что создаст эффект мощного кумулятивного удара по всей активности.

В-третьих, будучи регулятором рынка, государство одновременно является, в том числе из-за гипертрофированной системы госмонополий и госкорпораций, активным его игроком, что создаёт на нём совершенно нездоровую обстановку, в которой фактически игнорируются подлинные нужды не только потребителей, но и огромного числа производителей разного рода благ. Продолжается активный вывоз зерна, молока, сыра, хотя значительная часть их номенклатуры встречным потоком импортируется, почему и внутренние цены на них продолжают расти при тревожном для будущего страны падении доходов и потребления граждан. Газпром затевает всё новые экспортные проекты тогда, когда совершенно ясно, что собственную промышленность и ЖКХ ожидает скорый и острый дефицит газа, не говоря уже о позорной для нас статистике негазифицированности домашних хозяйств.

При помощи налоговых и тарифных инструментов усиливается давление на бизнес, что ведёт к ускорению бегства капитала. Последнее сильно подхлестнуло громкое дело против Евросети и Евгения Чичваркина. С другой стороны, ВАЗ имел все шансы повысить конкурентоспособность за счёт радикального удешевления своей продукции путём освобождения завода от непрофильных активов и криминального контроля над реализацией его современных моделей – не только сохранить, но и увеличить производство и количество рабочих мест, решая тем самым важную социальную задачу. Но через аффилированные интересы было пролоббировано повышение пошлин на ввоз подержанных иномарок, что попутно уничтожает целый сегмент автомобильного рынка.

Одновременно иные импортёры с таможней вкупе получают беспрепятственный доступ к сверхприбылям. Взлёт потребительских цен в России (вопреки общемировой тенденции, где они падают вслед за обвалом спроса) обосновывают (?!?) ростом курса доллара и евро по отношению к рублю, а также, якобы, большой импортной составляющей в отечественном производстве и торговле (в США, где цены скатились вниз, этот показатель, кстати, намного выше – 80%). И поднимают цены даже на те товары,– от цветов и автомобилей до электроники всех видов и комплектующих,– что в странах-экспортёрах подешевели в 2-5 раз. Между тем, при таком разрыве между стоимостью импорта и курсовой разницей (на пике января-февраля 2009 года бивалютная корзина подорожала в рублях всего на 40%, и с тех пор дешевеет) его покупная цена, с учётом доставки и таможенного оформления, всё равно должна была снизиться, но не вырасти от 50% до двух и более раз.

Стремящееся к тотальному перераспределению правительство объясняет высокие розничные цены на топливо и ГСМ необходимостью изъятия через налоги с соответствующих корпораций средств, потребных бюджету для выполнения его обязательств перед социально уязвимыми слоями соотечественников. Лукавство здесь настолько простодушно, что любой пенсионер знает, что для него была бы важнее ценовая стабильность, нарушаемая топливной составляющей в тех самых ценах, от которых, желая остаться его благодетелем, его спасают через повышение социальных выплат. Но порочный круг незыблем.

Приходится констатировать [ср. Алексашенко], что власти борются, в основном, не с тем кризисом. Имея нелиберальную экономику, они, вслед за странами ОЭСР [ср. Вьюгин], ещё более усиливают нелиберальные меры, что ведёт к результатам, обратным как общественным, так и властным интересам. Наши правители теряют позиции, как у себя дома, так и за рубежом.

Если кого-то, действительно, интересует истинный рейтинг доверия к русской власти, лидерам и т.п., то достаточно посмотреть на курс национальной валюты и ценовую динамику. Рубль показывает явное недоверие граждан к нему самому, а также текущей денежной и – шире – финансовой политике. Его нынешнее состояние вызвано, кроме уже названных, ещё четырьмя обстоятельствами.

Первое. Пришедший на смену большевистскому либеральный догматизм диктует не менее опасную, чем советская, пусть и другую, политику. Либерал-догматики слишком прямолинейно и узко понимают монетаризм. Они почти гиперболизируют инфляционную составляющую потребительского кредита, а потому преувеличивают роль сокращения числа кредитов, используемых для приобретения дорогих товаров, в то же время излишне пренебрегая вкладом в неё потребительским эффектом роста цен на продукты повседневного спроса.

Они не хотят признавать, что передавленный ради борьбы с инфляцией показатель М2, иначе говоря, слишком дорогие и дефицитные деньги, сами становятся могучим мотором раскручивания её спирали. Они не желали ничего слышать о её немонетарных факторах (тарифах и т.п.). Согласившись же с ними, сделали это поздно и половинчато.

Второе. Выдача банкам исключительно коротких кредитов сама провоцирует девальвацию, поскольку их своевременный возврат, с учётом прибыли заёмщика, возможен лишь путём их быстрого оборота через операции с иностранной валютой, которая, поэтому, растёт в цене.

Третье. Плавное снижение курса рубля на фоне очевидного всем и даже открыто декларируемого властями непонимания сути происходящего и трат финансовой администрацией золотовалютных резервов, натурально, ведёт к падению доверия и к национальной валюте, и к отечественным политикам как внутри страны, так и за её пределами.

Четвёртое. Либеральный догматизм финансистов сочетается с антилиберальным догматизмом силового клана в правительстве, что приводит к мультипликации негативных последствий такого тандема. Поскольку присутствие государства на рынке в качестве ведущего игрока, господство «естественных» и прочих монополий, терроризирование налоговыми службами бизнеса завышенными требованиями к предоставлению им документации, уничтожение всем этим независимых поставщиков продукции и разрушение логистики, само по себе постоянно разогревает инфляцию.

Если так будет продолжаться ещё какое-то время, то, скорее всего, Россию ждёт жестокая стагфляция и выход из кризиса в последнюю очередь среди ей подобных, а то и переход в разряд рушащихся наций. Неадекватность нашей политики реальным вызовам лучше всего показывают попытки в обозримом будущем вырастить из рубля резервную валюту и создать в Москве международный финансово-расчётный центр: присутствие страны в мировом обороте товаров, денег, информации и инноваций настолько мало, что данные устремления, если не случатся радикальные перемены, не имеют никакой практической перспективы в ближайшие десятилетия

< Назад   Вперед >
Содержание