Социальное прогнозирование
Часть IV. ПРИКЛАДНАЯ СОЦИАЛЬНАЯ ПРОГНОСТИКА. ПРОГНОЗИРОВАНИЕ КОНКРЕТНЫХ ПРОБЛЕМНЫХ СИТУАЦИЙ НА ПРИМЕРЕ ОДНОЙ СТРАНЫ (РОССИИ)
Лекция 18. ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ НАУКИ
У человека — шесть органов чувств (зрение, слух, вкус, обоняние, осязание, равновесие). Лишенный какого-то из них, он становится инвалидом. Лишенный важнейших (например, зрения и слуха), он может выжить только в качестве объекта научного эксперимента.
У человечества нет органов чувств. Вместо них у него есть семь форм общественного сознания: мировоззрение, наука, искусство, мораль, право, политика, вера. Человек без них — просто животное. Человек с ущербным развитием хотя бы одной из них — духовный инвалид. До недавних пор многие (и не только марксисты) считали, что главная, ведущая форма общественного сознания — наука. Что-то вроде зрения, на которое приходится до 80% информации, получаемой человеком из окружающего мира. Однако постепенно обнаружилось, что нет “главных” и “вспомогательных” форм общественного сознания. Все одинаково важны. Например, ученый с шатким мировоззрением, глухой к искусству, с ущербной моралью, правовой безграмотностью и нигилизмом, беспринципный политикан, не верящий ни во что, кроме возможности безнаказанно урвать что-либо лично для себя, — это вовсе не ученый, а просто разновидность представителей мафиозных структур. Любой тоталитаризм плодит таких псевдоученых тысячами, советский за годы своего существования успел наплодить миллионы. Собственно только они и могли процветать в существовавших условиях. Остальные, кроме немногих “белых ворон” типа Сахарова, оставались в тени или сживались со света.
Реализация каждой из форм общественного сознания имеет свои особенности. Невозможно представить себе, например симфонический оркестр, состоящий из одних первых скрипок, это будет совсем другой оркестр. Невозможно представить себе выдающуюся певицу, которая одновременно была бы столь же выдающейся балериной, драматической актрисой, режиссером, художником, дирижером, писателем и вдобавок еще архитектором собственного театра. Невозможно представить себе и судью, который был бы одновременно также прокурором, адвокатом и даже палачом. Тем не менее, именно такая авантюра была предпринята в сфере науки. Правда, она не имела ничего общего с собственно наукой.
Наука — не только одна из форм общественного сознания. Это еще и особая отрасль общественного производства — производства новых знаний. Поэтому ключевая фигура в науке — генератор идей. Это очень редкий дар, который дается лишь одному из ста хороших, добросовестных, настоящих научных работников. При этом обладатель такого дара, как правило, способен генерировать новые идеи всего несколько лет (обычно на третьем десятке лет жизни), после чего столь же обычно почивает на заслуженных лаврах, очень ревниво относится к другим новым идеям и старается их придушить, т.е. играет крайне реакционную, негативную роль в развитии науки. Кроме того, он обычно выдает свои идеи в виде очень сырого полуфабриката, который требует значительных усилий, чтобы стать доброкачественной научной продукцией, готовой для формирования теории и внедрения ее в практику.
Вот почему генератору помогает очень много ученых совсем других, но отнюдь не маловажных способностей. Один из них — модератор — находит в работе генератора слабые места и подвергает их конструктивной критике. Другой — аниматор — открывает возможности развития сильных сторон. Третий — организатор — координирует деятельность научного коллектива и его связи с внешним миром. Четвертый — репродуктор — обладает даром донести идеи генератора до общественности, правительства, студенчества и обеспечить им, таким образом, поддержку, развитие. Пятый (наиболее многочисленная разновидность научных работников) — разработчик, который доводит научную продукцию до нужных кондиций. Шестой — вспомогательный научный работник, без которого все остальное просто повисает в воздухе. Седьмой — обслуживающий персонал, без которого “повисание в воздухе” остается, даже если остальные проблемы решены.
Требуется оптимальная социальная организация этого научного “симфонического оркестра”. Во всем цивилизованном мире эта задача решается следующим образом. Основу организации науки составляет автономный университет, независимый от государства. В нем разделяются научная, учебная и хозяйственная часть, администрация которых подотчетна иерархии научных советов. То же самое можно сказать о ректоре университета, деканах факультетов, сообразно профилю изучаемых наук и преподаваемых дисциплин, а также заведующих кафедрами — основными ячейками университетов. На кафедрах организуется учебная работа и ведутся фундаментальные исследования. В лабораториях при них ведутся прикладные исследования и проводится студенческая практика. При университете, если необходимо, создаются институты или центры, где ведутся комплексные фундаментально-прикладные исследования. Если необходимо, создаются также опытные заводы или другие предприятия. Основная форма привлечения преподавателей и исследователей — контракт. Это может быть контракт только на чтение лекций и руководство семинаром или только на определенную исследовательскую работу, скажем, с подготовкой по ее итогам научной монографии, или, в определенной пропорции на то и другое, по заранее оговоренным условиям.
Никому не приходит в голову отрывать преподавательскую работу от исследовательской. Ибо ученый без своей школы — научный кастрат. А преподаватель без связи с наукой всего лишь плохой “репродуктор”. Никому не приходит в голову и отрывать фундаментальные исследования от прикладных, а те, в свою очередь, — от опытно-практических разработок на их основе. Ибо в науке очень затруднителен формальный контроль за количеством и качеством научной продукции (можно нагромоздить ради отчета гору ненужного или, как оказывается много позднее, гору вздорного). Важен только конечный результат в виде готовых знаний, имеющих хотя бы в перспективе практическое значение. Если же процесс разорвать, то фундаментальные исследования становятся бесплодной пожизненной синекурой, прикладные сводятся к сплошному “научному прикрытию” политики начальства, обычно не имеющей ничего общего с наукой, а разработки и вовсе погрязают в рутине, оторванной от науки.
В качестве почетного члена Всемирной федерации исследований будущего и со-президента комитета исследований будущего Международной социологической ассоциации я имел обширные научные контакты с коллегами многих стран мира, побывал у многих из них, десятки из них являются моими добрыми знакомыми, нескольких считаю давними друзьями. В беседах со мною ни один не оценил социальную организацию науки в своей стране как безупречную — у всех нашлись серьезные критические замечания. Точно так же ни один из них не является восторженным поклонником своего правительства — обычный скепсис каждого настоящего ученого. Но если бы эти люди узнали, что произошло с наукой в Советском Союзе, — они признали бы организацию науки в своей стране идеальной, а свое правительство — гениальным.
Наука всегда была для всех фанатиков-авантюристов мира не формой общественного сознания и не производством новых знаний, а всего лишь инструментом для укрепления своего господства. Впрочем, это относится не только к науке — к любой другой форме общественного сознания. Не составляли исключения из этого правила фанатики-авантюристы, пришедшие к власти в России, фашистской Германии и Италии, на Кубе, в Ираке, Северной Корее, других странах мира.
Перед Сталиным, когда он к 1927 г. стал единоличным диктатором, встали две задачи: 1) привлечь в науку, подорванную Гражданской войной и разрухой после нее, достаточное количество людского персонала; 2) полностью подчинить ученых своему диктату, сделать их слепыми орудиями укрепления его всевластия.
Надо сказать, что обе задачи были решены блестяще, трагические последствия чего мы ощущаем до сих пор. Прежде всего, Сталин столкнулся с крайней скудостью кадрового потенциала, низким социальным престижем науки и нежеланием талантливой молодежи идти в науку.
В царской России насчитывалось всего чуть более 14 тыс. ученых. Из них подавляющее большинство — простые “репродукторы” на лекциях и семинарах в университетах. Собственно исследователей было всего несколько сот человек — мы знаем сегодня почти всех их по именам. В ходе Гражданской войны многие были убиты, погибли от голода или болезней, эмигрировали или были изгнаны из страны, другие полностью деморализованы и отошли от научной деятельности. Как обеспечить приток в науку свежих сил? Не забудем, что сравнительный престиж профессий выглядел тогда совершенно иначе, чем сегодня. Мы, школьники 30-х годов, почти поголовно бредили военными профессиями — для многих они были престижнее даже артистической карьеры. Карьера ученого занимала на этой “лестнице” одно из последних мест. Мы знали только двух из них — рассеянного географа Паганеля, героя популярного в те годы кинофильма “Дети капитана Гранта” (по Жюлю Верну), и академика Шмидта, да и то не как ученого, а как героя полярной экспедиции на пароходе “Челюскин”.
И не в 1930 г., а даже в 1950 г., когда я, выпускник самого престижного в стране Института международных отношений, отчаявшись поступить офицером в армию (ее тогда как раз сокращали), поступил в аспирантуру Института истории АН СССР, на меня обрушился град презрительных насмешек. Наиболее удачливые пошли в дипломатию, референтами в ЦК КПСС или в Совет Министров (для меня эта дорога была изначально закрыта, т.к. я был социально ущербен: мой отец и отец моей жены подвергались репрессиям, а это “черное пятно” автоматически означало дискриминацию). Наименее удачливые — корреспондентами в газеты и на радио. Но чтобы в науку? Это было хуже худшего.
Сталин сделал гениальный (для себя лично) ход.
Во-первых, он разгородил единую по своему характеру науку непроходимой стеной на академическую (самую престижную и высокооплачиваемую), университетскую и отраслевую (с наиболее многочисленным персоналом: при отдельных министерствах). В академиях были сосредоточены фундаментальные, отчасти прикладные исследования и отчасти подготовка научных кадров. В университетах наука была низведена на чисто вспомогательную роль дополнительного способа подготовки научных кадров: надо было готовить миллионы дипломированных специалистов, учебная и методическая нагрузка профессуры возросла до стольких часов в год, что собственно научная работа практически исключалась. Перед отраслевой наукой была поставлена задача возможно быстрее и дешевле доводить до массового производства опытные образцы (обычно пиратски “заимствованные” из-за рубежа, поскольку авторитета патентов, лицензий, вообще авторского права советская практика, как известно, не признавала), так что собственно наукой тут тоже не пахло.
Во-вторых, он установил иерархию научных чинов, полностью скопированную с военной. В науке появились свои сержанты — лаборанты трех разрядов, лейтенанты — младшие научные сотрудники без ученой степени тоже трех разрядов, капитаны — младшие научные сотрудники со степенью кандидата наук, майоры — старшие научные сотрудники с той же степенью, подполковник, полковник — доктор наук он же, но еще и со званием профессора, генерал-майоры — члены-корреспонденты так называемых “малых академий” (республиканских и отраслевых — медицинских, педагогических, сельскохозяйственных наук и др.), генерал-лейтенанты — члены-корреспонденты “Большой академии” — Академии наук CCCP, генерал-полковники — действительные члены “малых Академий”, наконец, четырехзвездные генералы армии — академики “Большой академии”.
В Вооруженных Силах СССР, как и сегодня в России, положение младших офицеров (лейтенанты, капитаны) отличается от положения унтер-офицеров (сержанты) и тем более солдат, как небо от земли: все три категории питаются отдельно и, понятно, по-разному; одеваются тоже по-разному; наконец, солдаты обязаны безропотно прислуживать сержантам, а те — офицерам. В свою очередь, положение старших офицеров (майоры, полковники) точно так же отличается от младших, а генерал для остальных — вообще царь и бог, с практически безнаказанным диким произволом, вплоть до строительства себе дачи за казенный счет силами солдат.
Такие же порядки со временем установились в науке. Звание и должность младшего научного сотрудника даже без ученой степени автоматически давали зарплату, вдвое превышавшую среднюю зарплату квалифицированного рабочего. Но за это он обязан безропотно выполнять все поручения “старшего” — вплоть до писания текстов под фамилией последнего. Кандидатская степень автоматически удваивала зарплату, докторская — удваивала еще раз. Звание академика удваивало еще раз. При этом привилегии последнего уравнивались с генеральскими: ему автоматически предоставлялась огромная квартира, столь же огромная дача (практически то и другое — в частную собственность с передачей по наследству), служебная автомашина с шофером, другая, похуже, — для жены, возможность приобретать продукты и одежду в “спецмагазине” по льготным ценам, наконец, верх почестей — обязательная статья в энциклопедии (с фотографией — для действительного члена “Большой академии”, без — для члена-корреспондента) и гарантированное место на “спецкладбище” с похоронами за государственный счет.
И все это — без малейшей связи с научной продуктивностью ученого, только в соответствии с его должностью и рангом. Удивительно ли, что в науку хлынули привлеченные такими сказочными перспективами сначала тысячи, потом и сотни тысяч людей, напрочь лишенных, за редким исключением, способностей не только генератора, аниматора, модератора, организатора, репродуктора, но даже сколько-нибудь добросовестного разработчика или вспомогательного работника? Численность одних только научных кадров быстро дошла до полутора миллионов человек (четверть всех научных работников мира!), со вспомогательным и обслуживающим персоналом превысила 5 миллионов, сравнявшись с армией, милицией и КГБ, вместе взятыми. А по научной эффективности (если верить так называемому “цитатному индексу”, показывающему, насколько заинтересовали мировую науку новые знания, добытые тем или иным автором) советская наука осталась на уровне стран, где научных работников в десятки раз меньше.
Это объяснялось третьим нововведением Сталина: порядком прохождения научной карьеры. Чтобы стать кандидатом и тем более доктором, требуется защитить диссертацию, на подготовку которой уходили годы и годы (в среднем, соответственно 3 и 10 лет) — самые продуктивные годы жизни ученого. Теоретически каждая диссертация должна свидетельствовать о “генераторских” способностях диссертанта. Практически диссертант оказывается лицом к лицу с ученым советом, в котором преобладают люди, напрочь лишенные таких способностей и очень ревниво относящиеся к соперникам. Перед ним открывается дилемма: либо попытаться сказать какое-то новое слово в науке — и почти наверняка оказаться забаллотированным при тайном голосовании членами ученого совета, уязвленными своим комплексом неполноценности (на моих глазах жертвами такой наивности пали десятки коллег), — либо дать более или менее откровенную имитацию научной работы, задобрив членов ученого совета своей непритязательностью, разными подарками и обязательным банкетом после успешной и даже неуспешной, но могущей быть повторенной, защиты. Как вы думаете, какой вариант выбирали 99 из каждых 100 диссертантов? Кроме того, быстро нашлись сообразительные люди, которые за три месяца готовы были написать любую кандидатскую диссертацию, а за шесть — докторскую. За плату, примерно равнозначную соответствующим количествам месячных зарплат будущего кандидата или доктора.
После успешной защиты новоиспеченный кандидат или доктор мог до самой пенсии исправно получать зарплату, ровно ничего не делая (многие так и поступали), целиком перепоручая свои обязанности не имеющим ученой степени. Догадываетесь, какая огромная притягательная сила возникла для сотен тысяч абсолютно не способных к науке людей, рвавшихся в научные учреждения сквозь столь же огромные конкурсы? Догадываетесь, сколь катастрофически это должно было отражаться на собственно науке?
Но это еще не все. Те, кто достиг степени доктора и звания профессора, тоже делились на два негласных разряда: те, кто получал возможность выставить свою кандидатуру в члены-корреспонденты и далее в действительные члены академии, и те, кто такой возможности не имел. Судьба выдвижения решалась тайным голосованием все того же ученого совета, а судьба того, кто выдвигался, — тайным голосованием двух десятков членов соответствующего отделения академии. Ни там, ни там вовсе не нужны яркие фигуры, оттеняющие серость голосующих. И там, и там, по русской пословице, рыбак рыбака видит издалека. Естественно, в дело вступают протекция, взятки, борьба научных кланов, стремящихся “протащить” своего кандидата, — все прелести теневой экономики. Удивительно ли, что наука отходит на задний план перед научным политиканством, целиком поглощающим время на протяжении многих лет, что пробиваются наверх, как правило, люди соответствующего менталитета и психологии, тут же начинающие подбирать приспешников по своему образу и подобию, что Академию наук все чаще именуют “академмафией”?
Добавьте к этому, что в организации науки господствует не проблемный, а дисциплинарный подход. Каждый институт монополизирует “свою” науку, каждый его отдел и сектор — “свою” отрасль и подотрасль науки. И свирепо душит каждого “аутсайдера”, вздумавшего посягнуть на монополию, выдвигая новые идеи. В. Ленин когда-то справедливо писал, что “всякая монополия есть неизбежное загнивание”. Организация советской науки блестяще подтвердила этот тезис.
Добавьте к этому, что львиная доля расходов на науку была сосредоточена в военно-промышленном комплексе. Именно там были лучшие кадры и лучшее оборудование. Именно поэтому наивысший престиж имели физики, химики и биологи, за спинами которых маячили все более грозные виды оружия массового уничтожения. На “гражданскую” всегда оставались сравнительно жалкие крохи.
Добавьте к этому, что все общественные науки вообще были превращены в квазирелигию и почти все, создававшееся там, сегодня напоминает записки из сумасшедшего дома. Но и в прежние времена заказчики и исполнители хорошо знали истинную цену соответствующих произведений и нисколько не удивлялись, что за “железным занавесом” никто не интересуется ими, никто не дает за них ни Нобелевских, ни каких-либо других премий, означающих признание, мировой научной общественности.
Хуже всего, что у советской общественности годами и десятилетиями вырабатывалось равнодушие к такой науке. А у власть имущих — вполне оправданное презрение к людям, которые пишут все, что им прикажут, выдавая написанное за науку, которые раболепно дают чин и должность “старшего” безо всякой ученой степени любому отставному сановнику, который пожелал быть сосланным не послом, а в научный институт. Которые столь же раболепно принимают к защите любой лепет, написанный сановником или его подчиненными. И, конечно, никто не осмеливается подать голос “против” — ни явно, ни тайно. Наконец, которые столь же раболепно вплоть до сего дня выбирают членами академии любого высшего государственного деятеля, который не побрезгует таким раболепством (Ельцин и Гайдар — побрезговали, многие другие — нет). Лакеев презирают всюду. Лакеев в науке — тоже.
И вот в конце 1991 г. произошел обвал: начался распад Советского Союза, резко ускорилось падение производства в советской экономике, стало все труднее сводить концы с концами даже при лавинообразном росте огромного бюджетного дефицита. Пришлось существенно урезать расходы даже на весьма респектабельную в глазах начальства армию. Как вы думаете, могла ли обойти эта беда стороной презренную в глазах начальства науку? Нет, конечно. И обрушилась на науку беспощадно. Значительную часть необходимого для научных исследований выписывали из-за границы на конвертируемую валюту. Ныне, в связи со все более острой нехваткой оной, это почти прекращено. Остались практически безоружными сотни научных коллективов. Очень важную роль играла зарубежная научная периодика и командировки научных работников за рубеж: ведь это единственный способ приобщения к мировой науке, чтобы держаться на уровне мировых стандартов. Теперь это тоже прекращено, за исключением присылаемого из-за рубежа даром или поездок за счет приглашающей стороны. Полутора миллионам человек и втрое большему числу их обслуги осталась “видимость работы за видимость зарплаты”. Как заведующий сектором академического института, я получаю сегодня меньше, чем как “средний” пенсионер за выслугу лет — вдесятеро меньше профессуры в негосударственных платных университетах, в десятки раз меньше, чем в коммерческих структурах.
Удивительно ли, что все наиболее конструктивное, все наиболее ценное в науке десятками тысяч побежало в коммерческие структуры и, ному повезло, в университеты любых стран, от США до Китая и Ирака включительно? По социологическим опросам, до 80—90% “активных” (т.е. сколько-нибудь ценных) ученых предпочли бы эмигрировать при первой к тому возможности. Там, где реально, — например, в математике — 80% желающих так и сделали. Мировая общественность забеспокоилась только тогда, когда открылась возможность использовать труд советских физиков, химиков, биологов для создания оружия массового уничтожения тоталитарными режимами в Африке и Азии. Мало кого волнует то обстоятельство, что когда из науки сбегут все способные к научной работе (вообще к эффективной работе) и останется лишь миллион с лишним “околонаучной” публики, фактически почетных пенсионеров государства, — наука умрет, сколько бы рублей или долларов в нее ни поспешили влить. И потребуются годы, может быть, даже десятилетия, прежде чем ее удастся возродить на качественно новой основе.
Вы, может быть, думаете, что что-нибудь изменилось в сфере науки по сравнению с описанным выше? Вот отрывок из недавней статьи одного научного обозревателя в одном московском еженедельнике: “... Не одни экономические тяготы осложняют положение науки в постперестроечной России. За долгий период тоталитаризма наука обросла таким количеством тяжелых недугов, что, даже если бы на нее сегодня пролился золотой дождь финансирования, значительные результаты, видимо, остались бы недостижимой мечтой. И главное препятствие — обюрокрачивание научного сообщества. Власть захватили “генералы” от науки, пробавляющиеся трудом зависимых от них талантливых ученых”.
Заметьте, обо всем этом пишется мельком, без нотки трагичности, как о чем-то само собой разумеющемся. Неужели нельзя ничего поделать? Нет, почему же. Ведь в данном отношении не надо изобретать никаких велосипедов. Надо лишь последовательно, шаг за шагом идти от “казарменного социализма” в организации науки к мировым, проверенным стандартам, о которых упоминалось в начале лекции. К университетской автономии, в рамках которой оптимально сочетаются фундаментальные и прикладные исследования, а также опытные разработки. К научным школам, позволяющим готовить научные кадры на действительных исследованиях, а не на чисто имитационных, псевдонаучных диссертациях. К академиям наук, представляющим собой действительные научные общества, а не квазимафиозные структуры бюрократизации науки. В России для этого есть все потенциальные возможности.
Содержание | Дальше |