А. Шопенгауэр: Психологические замечания
А. Шопенгауэр: Новые паралипомены
§ 553
Пережив только что большое
горе, мы удивляемся, что мир вокруг нас остается безучастным и продолжает идти
своей обычной чередой.
die Welt,
wie sie so leicht
Uns hulfsols,
einsam lasst und ihren Weg
Wie Sonn'
und Mond und andere Gotter gent [1].
Гёте, Тассо
1 Как легко мир оставляет нас
беспомощными, одинокими и продолжает свой путь, как солнце и луна и другие боги
(нем.).
Но мало этого! Нам становится
невыносимо, что даже мы сами должны продолжать механический ход своих обыденных
занятий и то горе, которое бушует внутри нас, должно оставаться чуждым тысяче
наших собственных поступков. Вот почему, для того чтобы восстановить гармонию
между нашей внешней деятельностью и внутренними ощущениями, мы неистовствуем,
кричим, рвем на себе волосы и катаемся по полу.
У нас такие деспотические
помыслы, что мы всё хотели бы приобщить к нашим интересам и всё принудить к
участию в них. Единственным путем к этому было бы приобретение любви других -
так, чтобы наша беда теснила и чужую грудь. Так как это слишком сложно, то мы
выбираем часто более короткий путь и выбалтываем свою беду людям, равнодушным к
ней, которые слушают об этом с любопытством, но без участия, чаще же всего - с
удовольствием.
§ 554
Разговор и общение, которые
всегда сопровождаются взаимным легким возбуждением воли, составляют почти
физическую потребность. Но по временам животные для меня более занимательны, чем
заурядные люди. Ибо, прежде всего, что можно вообще сказать? Только понятия
могут быть передаваемы словами, т.е. - самые сухие представления; а какие же
понятия может передать какой-нибудь заурядный человек, если только он не
рассказывает или не сообщает о чем-нибудь? А ведь это, собственно, еще не
создает разговора. Кроме того, самую большую прелесть разговора составляет
только мимический элемент, проявляющийся характер, как этого ни мало. Но даже
самый выдающийся человек - как мало может он сказать о том, что в нем
происходит! Ведь только понятия поддаются передаче. Все же разговор с умными
людьми доставляет одну из величайшие радостей. Но у людей заурядных к их
скудости присоединяется еще и то, что их разум дает им возможность прятаться и
притворяться; а так поступать им необходимо в силу их собственного убожества,
так что они не показывают даже того немногого, что у них есть, вместо этого вы
видите маску. Животные же, не имея разума, не могут ничего скрывать: они
совершенно наивны и поэтому очень занятны, если только отнестись достаточно
объективно к их способу общения: они не говорят словами, но своей фигурой, своим
строением, образом своей жизни, своими поступками выказывают себя наблюдателю в
таком занимательном и приятном виде. Он замечает разнообразную жизнь, по форме
весьма отличающуюся от его собственной жизни и все-таки в существе своем
представляющую одно с нею. Он, наблюдатель, видит здесь жизнь упрощенной, он
видит ее по устранении рефлексии, так как жизнь здесь, в животных, живет
исключительно настоящим, крепко захватывает его, о будущем не заботится (по
крайней мере, сознательно), смерти не боится и, таким образом, всецело и вполне
объята жизнью.
§ 555
The
conversation among ordinari people, when it does not relate to any special
matter of fact, but takes a more general character, mostly consists in hackney'd
common places, which they alternately repeat to each other, with the utmost
complacency [1].
1 Разговор людей заурядных,
если только он не относится к какой-нибудь специальной фактической теме, а имеет
более общий характер, обыкновенно состоит из пошлых общих мест, которые они с
величайшей любезностью и повторяют наперерыв друг перед другом (англ.).
§ 556
Некоторые люди могут презирать
всякое благо, если только они им не обладают; другие же люди презирают его
только в том случае, если они им обладают. Последние более несчастны и более
благородны.
§ 557
Если у скорби нет больше
определенного предмета, а чувствуешь ее по отношению ко всей жизни в целом, то
она до известной степени представляет собою некоторое вхождение в себя,
замкнутость, постепенное исчезновение воли; и видимость последней, тело, она
исподволь, но в сокровеннейшей глубине, даже подрывает; при этом человек
испытывает известное ослабление своих связей, легкое предчувствие смерти, и
оттого такую скорбь сопровождает тайная радость; и, я думаю, она именно и есть
то, что англичане назвали the joy of grief.
И эта печаль, простирающаяся на
все целое жизни, освобождающая, - одна поистине трагична; в противоположность
этому скорбь, направленная на какой-нибудь отдельный объект, как бы сильна она
ни была, всегда комична, так как она представляет собою в надломленной воле,
лишенной смирения, только раздвоение, внутреннее противоречие воли или жизни.
Такова скорбь скупца по поводу утерянной шкатулки. Хотя горе трагического лица
исходит также из какого-нибудь отдельного, определенного объекта, но оно все же
на нем не останавливается; более того - трагическое лицо принимает отдельную
невзгоду только за символ всей жизни и переносит ее поэтому на нее.
§ 558
Досада - это направление
субъекта познания на препятствие, встречаемое каким-нибудь сильным проявлением
субъекта воли. Есть два пути избежать ее: либо не испытывать страстного хотения,
т.е. - добродетель; либо не направлять своего познания на препятствие, т.е. -
стоицизм.
§ 559
Приобрести расположение очень
красивой женщины благодаря только своей личности - может быть, еще большее
наслаждение для тщеславия, чем для чувственности, так как этим достигаешь
уверенности в том, что собственная личность твоя представляет собою эквивалент
для этой превыше всех ценимой, пленительной, боготворимой особы. Поэтому-то и
осмеянная любовь доставляет так много страданий - особенно если она соединяется
с небезосновательной ревностью.
В радости счастливой и в горе
несчастной любви тщеславие принимает, вероятно, больше участия, нежели
чувственность, потому что сильно потрясти нас может только нечто духовное,
мысль, а не простое чувственное желание. И животные знают это вожделение, но им
неизвестны те страстные радости и страдания любви.
§ 560
Кто внезапно попадает в совсем
чужую страну или город, где царит совершенно отличный от его собственного образ
жизни или даже язык, тот чувствует себя вначале так, как если бы он опустился в
холодную воду: его внезапно охватывает слишком разнящаяся от его собственной
температура, он чувствует сильное, подавляющее воздействие извне, которое пугает
его. Он находится в чуждой ему стихии, в которой не может легко двигаться.
Помимо всего этого, так как все бросается ему в глаза, то он боится, что и сам
он тоже будет обращать на себя всеобщее внимание. Но как только он несколько
успокоится, сориентируется в окружающем и приспособится немного к его
температуре, ему станет, как и находящемуся в холодной воде, чрезвычайно хорошо:
он уже ассимилировался со стихией, он перестает тогда вынужденно заниматься
своей особой и обращает свое внимание исключительно на окружающее, по отношению
к которому он чувствует теперь свое превосходство - именно в силу своего
объективного, бескорыстного созерцания; между тем как раньше он окружающим был
подавлен.
§ 561
В путешествиях, где встречаешь
так много разных достопримечательностей, духовная пища извне бывает, правда,
часто так велика, что недостает времени ее переварить. Сожалеешь, что быстро
мелькающие впечатления не могут оставить длительного следа. Но в сущности с этим
дело обстоит так же, как и с чтением: как часто сожалеешь о том, что из
прочитанного можешь удержать в памяти едва ли одну тысячную долю; но утешительно
в обоих случаях то, что как виденное, так и прочитанйое производит свое
впечатление на дух, прежде чем оно забывается, и этим образует дух и делается,
собственно, для него питанием, в то время как то, что только удержано в памяти,
лишь начиняет дух и раздувает его, наполняя его пустоту вечно чуждым для него
материалом, но оставляя в то же время его сущность пустою.
§ 562
В путешествии видишь
человеческую жизнь в многочисленных, заметно различных формах - это-то и делает
путешествие столь занимательным. Но при этом видишь всегда только внешнюю
сторону человеческой жизни, а именно - не более того, что всюду доступно также и
чужаку и открыто для публики. В противоположность этому, внутреннюю человеческую
жизнь, ее сердцевину и центр, где происходит настоящая работа и проявляются
характеры, не увидишь; более того, собственно, отдаешь ее за упомянутую выше
внешнюю сторону, так как теряешь из виду даже ту часть этой внутренней жизни,
которую ты просмотрел дома, когда, до путешествия, жил среди членов своей семьи.
Поэтому во время путешествий видишь мир как нарисованный ландшафт, с далекими и
широкими горизонтами, но без всякого переднего плана. Это и создает пресыщение
путешествием.
§ 563
Один занят больше впечатлением,
которое он производит на других; другой - больше впечатлением, которое
производят на него другие: у первого - субъективное настроение; у второго -
объективное; первый по всему своему существованию больше - простое
представление; второй - больше представляющий.
§ 564
Ни одна женщина не станет сама
предлагать себя (исключая совершенных развратниц); ибо даже при всей своей
красоте она рискует быть отвергнутой, так как болезнь, горе, дело, капризы часто
отнимают у мужчины всякую охоту к любви, a refus был бы для тщеславия женщины
смертельным ударом; когда же ты сделаешь первый шаг и таким образом успокоишь ее
относительно этой опасности, ты становишься на одну ногу с нею и большей частью
убеждаешься тогда в ее полной сговорчивости.
§ 565
Масса похвал, которые иные
мужчины рассыпают по адресу своих жен, относятся, строго говоря, к их
собственной силе суждения при выборе последних. Может быть, именно это чувство и
заставило кого-то сказать: что человек такое, это видно из того, как он умирает
и как он выбирает себе жену.
§ 566
Если бы воспитание или увещание
были хоть сколько-нибудь плодотворны, то как мог бы в таком случае питомец
Сенеки быть Нероном?
§ 567
Положение Пифагора [1], что
подобное познается только подобным, верно во многих отношениях, а также и в том,
что всякий понимает другого лишь настолько, насколько он стоит на равной ступени
или, по крайней мере, однороден с ним; следовательно, что каждый наверное
замечает в каждом, это - общее всем, неизменное, мелочное, низкое в нашей
натуре: в этом отношении всякий в совершенстве понимает другого; а то, в чем у
одного преимущество перед другим, - это не существует для последнего; наоборот,
он будет постоянно видеть в первом только подобного себе, как бы необыкновенны
ни были его дарования, и это тем более, что видеть в нем только себе подобного
он хочет. Только неопределенную боязнь, смешанную со злобой, будет он ощущать по
поводу того, что ему кажется неясным в другом, потому что это превосходит его
силы и оттого не нравится ему.
На этом основывается то, что
только дух слышит дух, что произведения гения будут вполне поняты и оценены
только гениями и именно потому им требуется много времени, прежде чем они через
посредство других добьются почета у тех, для кого они, собственно, никогда не
будут существовать. На этом основывается, далее, и та наглость, с какою один
смотрит в глаза другому, уверенный, что ему никогда не может встретиться
что-либо иное, кроме жалкого подобия его самого; да он и не увидит ничего
другого, так Как он не может понять ничего, выходящего за эти пределы; на этом
основывается и та дерзость, с какой один противоречит другому. Наконец, на этом
основывается и то, что высокие качества духа изолируют и высокоодаренные люди
постоянно держатся в отдалении от vulgus (а это значит - от всех), так как они
могут общаться с ним только в том, чем они ему равны, проявляя только общую со
всеми другими часть своего существа, т.е. делаясь в достаточной мере
неизменными; более того, если даже они пользуются уважением, твердо основанным
на авторитете, они скоро при общении с vulgus'oM сами теряют его, так как все
силы по отношению к тем свойствам, на которых это уважение основано, но зато
хорошо воспринимают общий весьма низменный элемент; в этом случае скоро
оправдается арабская пословица: пошути с рабом - он тебе живо зад покажет.
Из всего сказанного следует
также еще и то, что высокоодаренная личность должна при общении с другими
постоянно думать о том, чтобы спрятать лучшую часть своего существа под
какой-нибудь шапкой-невидимкой; точно так же, если такой человек хочет точно
знать, какую цену он может иметь у другого, ему надо только выяснить, какую цену
имеет тот для него, и эта последняя, по большей части, окажется весьма
незначительной, - следовательно, он нравится другим не больше, чем они ему.
§ 568
"В человеке есть и известная
почитательная жилка", - сказал где-то Гёте. Чтобы удовлетворить этому инстинкту
почитания также и у тех, кто лишен чутья к действительно достойному уважения,
существуют, как его суррогат, князья и княжеские семьи, дворянство, титулы,
ордена и золотые мешки.
§ 569
Беспредметная тоска и скука
родственны между собою.
§ 570
Смерть примиряет зависть
совершенно, старость - уже наполовину.
§ 571
Мизантропия и любовь к
одиночеству - синонимы.
§ 572
В шахматах цель (дать
противнику мат) выбрана произвольно, средства к этому даны в широкой
возможности, трудность очевидна, и смотря по тому, насколько умно мы пользуемся
средствами, мы достигаем намеченной цели. Игру начинают как угодно.
Совершенно так же обстоит дело
и с человеческой жизнью, но с той только разницей, что здесь приступают к игре
не по собственному желанию, а вынужденно, и цель (жизнь и существование), хотя
она временами и кажется нам выбранной произвольно и такой, от которой можно
всегда и отказаться, тем не менее представляет собою, собственно, цель
естественную, т.е. такую, от которой нельзя отказаться, не отказавшись от
собственного естества. Если мы станем мыслить наше существование как дело чужого
произвола, то мы неизбежно удивимся той хитрости и лукавству творящего духа,
каким удалось ему привязать нас к мимолетной и по необходимости очень
скоропокидаемой цели, ничтожество которой становится даже необходимо ясной для
рефлексии, т.е. к жизни и существованию, - привязать с такою мощью, что мы,
работая для нее с величайшей серьезностью, пускаем в ход все силы, хотя и знаем,
что, как только партия будет сыграна до конца, эта цель перестанет существовать
для нас, и мы в общем не можем указать, что делает для нас эту цель такою
важной, и кажется нам, что она выбрана нами так же произвольно, как цель дать
шах и мат чужому королю; однако же мы все время помышляем дальше о принятой
цели: это, очевидно, достигается тем, что наше познание способно смотреть только
наружу, а вовсе не вовнутрь, с чем мы раз навсегда помирились, коль скоро уж
таково положение дела.