ВВЕДЕНИЕ

История морского могущества есть, в значительной мере – однако никоим образом не исключительно – повествование о состязаниях между нациями, о взаимных их соперничествах, о насилии, часто кончающемся войной. Глубокое влияние морской торговли на богатство и силу государств было ясно понято задолго до того, как открыты были истинные принципы, управляющие ее ростом и процветанием. Нация, которая стремилась обеспечить за собою несоразмерную долю благ морской торговли, прилагала все старания для исключения из участия в них других наций или присвоением себе монополии мирным законодательным путем, или запретительными постановлениями, или, – когда эти пути не приводили к цели, – прямым насилием. Столкновение интересов, раздражение, возникавшее во встречных попытках добиться большей доли, если не захватить все, в выгодах морской торговли и занять не колонизированные отдаленные страны, представляющие торговый интерес, приводили к войнам. С другой стороны, войны, возникавшие по другим причинам, значительно видоизменялись в своем течении и в исходе вследствие обладания морем. Поэтому история морской силы, охватывая в широких пределах все, что способствует нации сделаться великой на море или через посредство [c.11] моря, есть, в значительной мере, и военная история, и именно с этой точки зрения, – главным образом, хотя и не исключительно, – она будет изучаться на последующих страницах.

Изучение военной истории прошлого – такое, какое здесь предполагается,– рекомендуется великими военными вождями, как существенное средство для воспитания правильных идей о войне и для искусного ведения ее в будущем. Наполеон называет в числе кампаний, который следует изучать солдату, стремящемуся к широкой карьере, кампании Александра, Ганнибала и Цезаря, не знавших пороха, и существует замечательное согласие между профессиональными писателями в том, что, если, с одной стороны, многие из условий войны изменяются от века до века с прогрессом в вооружении армии и флота, то, с другой стороны, имеются и некоторые уроки в школе истории, которые остаются постоянными и, будучи поэтому универсально приложимыми, могут быть возведены на степень общих принципов. По этой самой причине изучение морской истории прошлого не моет не быть поучительным, так как оно дает иллюстрации общих принципов морской войны, несмотря на большие перемены, явившееся в оружии вследствие научно-технических успехов в течение последнего полстолетия, и несмотря на введение пара как движущей силы.

Таким образом, вдвойне необходимо изучать критически историю и опыт морской войны в дни парусных судов, потому что последние дали уроки, имеющие цену и приложимые к делу в настоящем, паровые же суда не имеют еще такой истории, из которой можно было бы извлечь решительные указания для руководства в войнах. О флоте парусном мы имеем много опытных сведений, о флоте же паровом, говоря строго, мы не имеем их совсем. Теории морской войны будущего поэтому почти всецело гадательны, и, хотя сделана была попытка дать им более солидный базис, опираясь на сходство между флотами паровыми и флота– ми галерными, двигавшимися под веслами и имевшими продолжительную и хорошо известную историю, все-таки полезно не увлекаться этой аналогией, пока она не будет вполне испытана... А упомянутое сходство, в самом деле, далеко от поверхностного. Черта, общая галерам и паровым судам, это способность двигаться независимо от ветра. Та же способность кладет коренное различие между названными [c.12] двумя классами судов и судами парусными, так как последние могут делать только определенные курсы, когда ветер дует, и должны оставаться не подвижными, когда его нет. Но если, с одной стороны, полезно опираться на подобие вещей, то, с другой стороны, полезно также обращать внимание и на элементы различия между ними, потому что когда воображение увлекается открытием пунктов сходства – одним из приятнейших процессов умственной деятельности – то в вяжущихся параллелях легко упустить из виду пункты расхождения и пренебречь ими. Так, галера и паровое судно характеризуются общей способностью передвижения независимо от ветра, хотя и не в равной мере, но по крайней мере в двух пунктах они различаются, и при обращении к истории галер за уроками для боевой тактики паровых судов различие это надо иметь в виду столько же, сколько и сходство, иначе могут быть сделаны ошибочные выводы. Движущая сила галеры во время действия необходимо и быстро ослабевает, потому что человек способен только на определенное напряжение своих сил, так что тактические движения галер могли продолжаться непрерывно лишь ограниченное время1. Кроме того, в галерный период флота действенность наступательного оружия ограничивалась не близкой, но даже почти исключительно абордажной дистанцией. Эти два условия приводили необходимо к взаимному стремлению противных сторон атаковать друг друга вплотную, не без усиленных, однако, попыток поставить неприятеля между двух огней, попыток, за которыми следовала абордажная свалка (melee). В таком стремлении и в такой свалке многие почтенные, даже выдающиеся морские авторитеты нашего времени видят необходимый исход современного морского боя, в сумятице которого, как показывает история свалок, трудно будет отличить друга от недруга. Каково бы ни было значение этого мнения, для него не может служить историческим базисом один только факт, что галера и паровое судно [c.13] могут двигаться во всякий момент прямо на неприятеля и что та и другое имеют шпирон, и оно не дает права пренебрегать элементами различия между ними. До сих пор такое мнение является только предположением, и построение на нем решительного вывода следует отсрочить до тех пор, пока опыт сражений между современными флотами бросит на дело дальнейший свет. Пока же есть основание для противоположного взгляда, предполагающего, что свалки между численно равными флотами былого времени, в которых искусство приведено было к минимуму, не представляют лучшего образца для того, что может быть сделано при выработанном и могущественном оружии нашего века. Чем увереннее в себе адмирал, чем утонченнее тактическое развитие его флота, чем лучше его капитаны, тем необходимо менее должен он быть склонен сойтись в свалке с равными силами, где все его преимущества падают, где случай играет главную роль и где его флот ставится в одинаковые условия со сборищем кораблей, никогда раньше не действовавших вместе2. История дает уроки относительно того, когда свалки целесообразны и когда нет.

Итак, галера имеет одно бросающееся в глаза сходство с паровым судном, но отличается от него в других важных чертах, которые не очевидны непосредственно и которые поэтому не пользуются должным вниманием. В парусных судах, напротив, выделяется резкое отличие их от паровых; пункты же сходства, хотя они существуют и легко могут быть обнаружены, не так очевидны и поэтому не достаточно принимаются в расчет. Впечатление различия увеличивается представлением о крайней слабости парусных судов сравнительно с паровыми, вследствие зависимости первых от ветра; при этом, однако, забывается, что так как парусные [c.14] суда сражались между собою, то тактические уроки их сражений ценны и для нашего времени . Галера никогда не приводилась в беспомощное состояние штилем, и поэтому в наши дни к ней относятся как будто с большим почтением, чем к парусному судну; между тем последнее заменило первую и оставалось господствующим до дней использования на море пара. Способность вредить неприятелю с большего расстояния, маневрировать в течение неограниченного времени, не утомляя людей, использовать большую часть команды для действия наступательным оружием, вместо траты ее сил на греблю, присущие одинаково как парусному судну, так и паровому, по крайней мере столь же важны в тактическом смысле, как способность галеры передвигаться в штиль или против ветра.

При изучении элементов сходства между судами парусными и паровыми легко не только пренебречь различием между последними, но, скорее, преувеличить сходство между ними. Так, можно рассуждать в том смысле, что подобно тому, как парусное судно имело орудия дальнобойные, сравнительно большой пробивающей силы, и карронады, характеризовавшиеся меньшей дальностью выстрела, но большим разбивающим действием, современное паровое судно имеет батареи дальнобойных орудий и мины, причем последние действительны только с ограниченной дистанции и действуют, как громадные разрывные снаряды, тогда как вы– стрелы орудий, как и в старину, рассчитаны на пробивание борта и палубы неприятеля. Все эти соображения суть чисто тактические, которые должны влиять на планы адмиралов и капитанов; и приведенная сейчас аналогия действительна, а не воображаема. Далее, оба судна, – парусное и паровое,– при известных обстоятельствах рассчитывают на прямое столкновение с неприятельским судном, первое – с целью абордирования его, последнее – с целью потопления его тараном; и для обоих эта задача наитруднейшая, так как для выполнения ее судно должно быть приведено к одному пункту поля битвы, тогда как метательным оружием можно пользоваться со многих пунктов обширной площади.

Положение враждебных парусных судов или флотов по отношению к направлению ветра представляли всегда важнейшие тактические вопросы и составляли, может быть, главную заботу моряков того времени. При поверхностном [c.15] взгляде на дело может показаться, что так как вопрос о положении относительно ветра совершенно безразличен для парового судна, то в современных условиях боя нет никакой аналогии с прежними, и уроки истории в этом отношении не имеют цены. Более тщательно рассмотрим характерные черты наветренного3 и подветренное положение. Обсуждение сущности дела, а не деталей его покажет ошибочность такого взгляда. Отличительная черта наветренного положения состояла в том, что занимающий его корабль или флот обладал возможностью отказаться от боя или дать его по желанию, что, в свою очередь, влекло за собою обычное преимущество наступательного положения в правоспособности выбора метода атаки. Это преимущество сопровождалось и некоторыми невыгодами: неправильностью в ордере баталии, подверженностью атакующего продольному, или анфиладному огню, и невозможностью для него употребить полный артиллерийский огонь всех своих орудий, – все это при приближении к неприятелю.

Подветренный корабль или подветренный флот не мог атаковать противника, если он не желал отступать, то обязывался к оборонительному образу действий и к принятию боя на условиях неприятеля. Эта невыгода вознаграждалась сравнительной легкостью сохранения ордера баталии и непрерывности артиллерийского огня, отвечать на который неприятель, в течение некоторого времени, лишался возможности.

Исторически эти выгоды и невыгоды наветренного и подветренного положений имеют свои соответствия и аналоги в оборонительных и наступательных операциях всех веков. Наступление мирится с известным риском и невыгодами, чтобы догнать и уничтожить неприятеля, оборона, пока она остается таковою, отказывается от риска наступления, [c.16] дает возможность сохранить правильный строй и пользуется слабейшими сторонами того положения, в которое ставит себя нападающий. Эти коренные различия между наветренным и подветренным положениями так ясно вырисовывались всегда через облако второстепенных деталей, что первое положение обыкновенно избиралось англичанами, потому что они руководствовались настойчивой и твердой политикой нападать на неприятеля и уничтожать его, тогда как французы искали подветренного положения, потому что, поступая так, они обыкновенно были способны ослабить наступавшего на них неприятеля обстреливанием и таким образом избежать решительного столкновения и спасти свои суда. Французы, за редкими исключениями, подчиняли действия флота другим военным соображениям, жалели затраченных на него денег и поэтому старались “экономизировать” его занятием оборонительного положения и лишь отражением нападений. Для этой цели подветренное положение, при искусном пользовании им, замечательно пригодно до тех пор, пока неприятель обнаруживает более мужества, чем расчета; но когда Родней (Rodney) показал намерение воспользоваться преимуществом наветренного положения не только для обеспечения за собой инициативы боя, но и для грозного сосредоточения своих кораблей к действию против части неприятельской линии, то его осторожный противник де Гишен (de Guichen) изменил свою тактику. В первом из их трех сражений французский адмирал со своим флотом занимал подветренное положение; но, поняв цель Роднея, он не старался выйти на ветер – не для того, чтобы атаковать неприятеля, но чтобы не принимать сражения иначе, как при налаженных им самим условиях. В настоящее время способность флота действовать наступательно иди отказаться от боя определяется не наветренностью положения его, а превосходством его перед противником в скорости, которая в эскадре зависит не только от скорости отдельных кораблей, но и от тактического однообразия в их действиях... Можно сказать, что быстроходнейшие суда в современном боевом флоте обладают, в тактическом смысле, преимуществами наветренных кораблей парусного флота.

Поэтому не напрасно, как многие думают, ожидание найти в истории парусных судов уроки, столь же полезные для нашего времени, как и даваемые историей галер. Однако суда [c.17] обеих этих категорий, имея свои пункты сходства с современными судами, имеют и пункты существенного от них отличия, которое исключает возможность приписывать их опыту и их образу действий значение тактических прецедентов, подлежащих точному подражанию. Но прецедент отличается от принципа и имеет меньшее значение, чем последний. Первый может быть ошибочен по существу или может потерять значение при перемене обстоятельств, последний имеет корень в природе вещей, и как бы ни изменялись его приложения с переменой обстоятельств, дает нормы действий, с которыми необходимо сообразоваться для достижения успеха. Принципы войны открываются изучением прошлого, которое указывает нам на неизменность их от века до века в истории успехов и неудач. Обстановка сражений и оружие с течением времени изменяются, но для того, чтобы научиться считаться с первой и успешно пользоваться вторым, должно с вниманием относиться к постоянным указаниям истории о тактике сражения или в тех более широких операциях войны, которые обнимаются общим термином “стратегия”.

И именно в таких более широких операциях, которые охватывают весь театр войны и в морском состязании могут покрыть большую часть земного шара, уроки истории имеют более очевидное и постоянное значение, потому что условия этих операций мало изменяются с течением времени. Театр войны может быть более или менее обширен, представляемые им затруднения могут быть более или менее серьезны, борющиеся армии – более или менее многочисленны, необходимые передвижения их более или менее легки, но эти различия суть различия в масштабе или в степени, а не в роли или сущности дела. По мере того, как дикость уступает место цивилизации, пути и средства сообщения умножаются и улучшаются, реки перекрываются мостами, средства продовольствия усиливаются, – военные операции облегчаются, ускоряются и делаются более обширными; но принципы войны, с которыми они должны сообразоваться, остаются неизменными. Когда пешеходное передвижение заменилось колесным, а это последнее, в свою очередь, сменилось железнодорожным,– масштаб расстояний увеличился или, если хотите, масштаб времени уменьшился, но не изменились принципы, которые указывали: пункт, где армии надлежало собраться; направление, в котором она должна была двигаться; часть [c.18] позиции неприятеля, в которой следовало атаковать его защиту путей сообщения (коммуникационных линий) и т. п. Так и на море: переход от галеры, робко скользившей по водам из порта в порт, к парусному судну, смело пользовавшемуся ветром в безбрежном океане, а от него к современному паровому судну, увеличил район и быстроту морских операций, не изменив непременно принципов, которыми надлежало руководствоваться в них; и цитированная выше речь Гермократа, сказанная двадцать три столетия назад, выражала правильный стратегический план, который, в своих принципах, так же приложим к делу теперь, как был приложим тогда. Прежде, чем армии и флоты приведены в контакт (contact) – слово, которое, быть может, лучше, чем всякое другое, указывает на раздельную линию между тактикой и стратегией, – предстоит решить еще много вопросов, обнимающих весь план операций на всем театре войны. В число их входят: определение истинной функции флота в войне и его истинного предмета действий; выбор пункта или пунктов, где он должен быть сосредоточен; устройство складов угля и припасов, обеспечение сообщений между этими складами и отечественной базой; определение военного значения уничтожения торговли как решительной или второстепенной операции войны и выбор системы, с помощью которой могут быть достигнуты цели этой операции– действием ли рассеянных крейсеров, или же завладением каким-либо жизненным центром, через который должны проходить коммерческие флоты неприятели. Все это – стратегические вопросы, и по поводу каждого из них история имеет многое, что сказать. Недавно английские морские кружки были заняты обсуждением весьма важного вопроса о сравнительных достоинствах политики двух английских адмиралов, лорда Xoy (Howe) и лорда Сент-Винсента, по отношению к диспозиции английского флота в войне с Францией. Вопрос этот чисто стратегический и представляет не только исторический интерес, но и современное жизненное значение, и принципы, на которых основывается его решение теперь, не отличаются от тех, которые обусловливали последнее в то время. Политика Сент-Винсента спасла Англию от вторжения в нее неприятеля и в руках Нельсона и его сотоварищей-адмиралов привела прямо к Трафальгару.

Итак, особенно в области морской стратегии уроки прошлого имеют значение, которое отнюдь не ослабело с течением [c.19] времени. Благодаря сравнительному постоянству условий, они полезны здесь не только как иллюстрация принципов, но и как прецеденты. По отношению к тактике, т.е. к действию флотов с того момента, когда они пришли в столкновение в том месте, куда их привели стратегические соображения, значение исторических уроков менее очевидно. С непрерывным прогрессом человечества совершаются и постоянные перемены в оружии, а они влекут за собою и перемены в тактике сражения, – в диспозиции и образе действий войск или кораблей на поле битвы. Отсюда у многих, занимающихся морскими вопросами, возникает склонность думать, что не может быть извлечено никакой пользы из изучения прежних опытов, и что такое изучение равносильно потере времени. Этот взгляд, хотя и естественный, не только упускает из виду те широкие стратегические соображения, которые заставляют нации иметь флоты, определяют сферу их действий и, таким образом, влияли и будут влиять на мировую историю, но также узок и односторонен по отношению к тактике. Сражения прошлого были успешны или неуспешны, сообразно тому, велись ли они в соответствии или не в соответствии с принципами войны, и моряк, который тщательно изучает причины их успеха или неудачи, не только откроет и постепенно усвоит эти принципы, но также и приобретет большую способность приложения их к тактике действий судов и употребления оружия своего времени. Он заметит при этом не только, что перемены в тактике имели место после перемен в оружии – что необходимо должно быть – но и что промежутки между такими переменами были несообразно долги. Это несомненно происходит от того, что усовершенствования в оружии суть продукты энергии одного или двух человек, тогда как перемены в тактике должны преодолеть инертность целого консервативного класса людей, которая является здесь большим злом. Оно может быть излечено только открытым признанием каждой сцены, тщательным изучением положительных и отрицательных свойств нового корабля или оружия и последующим приспособлением метода пользования ими к этим свойствам. История указывает на тщетность надежды, что люди, посвятившие себя военной профессии, вообще говоря, отнесутся к изложенным истинам с должным вниманием, но зато те немногие, которые воспользуются ими, вступят в бой с большим преимуществом... Урок, сам по себе немаловажный! [c.20]

Уместно привести теперь слова французского тактика Моррога (Morogues), который писал столетие с четвертью назад: “Морская тактика основана на условиях, главный фактор которых, а именно оружие, изменяется с течением времени; изменения в нем, в свою очередь, необходимо влекут за собою изменения в конструкции кораблей, в способах управления ими и, наконец, в диспозиции и управлении флотами”. Его дальнейшее положение, а именно, что морская тактика “не есть наука, основанная на принципах, абсолютно неизменных”, более открыто возражениям. Было бы вернее сказать, что приложение принципов ее изменяется с изменениями в оружии. Приложение принципов, без сомнения, изменяется с течением времени также и в стратегии, но там изменение это значительно менее, а потому и распознание самого принципа в каждом данном случае легче. Это положение достаточно важно для нашего предмета и мы иллюстрируем его историческими событиями.

Абукирское сражение в 1798 году было не только решительной победой английского флота над французским, но имело также важнейшим последствием своим прекращение сообщений между Францией и армией Наполеона в Египте. В самом сражении английский адмирал Нельсон дал блестящий пример высшей тактики (grand tactics), если понимать под этим термином “искусство совершать целесообразные комбинации перед сражениями, так же, как и в течение их”. Частная тактическая комбинация опиралась на условие, которое не может теперь иметь место, а именно на невозможность для кораблей подветренного флота, стоящего на якоре, прийти своевременно на помощь наветренным кораблям; но принципы комбинации, – а именно избрание той части неприятельского строя, которая наименее может рассчитывать на поддержку, и атака ее с превосходными силами, – не утратили и теперь прежнего значения. Таким же принципом руководствовался адмирал Джервис (Jervis) при мысе Винсент, когда пятнадцать его кораблей одержали победу над двадцатью семью, хотя в этом случае неприятель был на ходу, а не на якоре. Но ум человеческий обладает таким свойством, что на него кажется, делают большее впечатление преходящие обстоятельства, чем вечные принципы, эти обстоятельства обусловившие. В стратегическом влиянии победы Нельсона на ход войны, напротив, принцип не только легко [c.21] распознается, но и приложимость его к условиям нашего времени сразу видна. Исход египетской экспедиции зависел от обеспечения свободы путей сообщения с Францией. Победа англичан в Абукирском сражении уничтожила морскую силу противника, которою одною только это обеспечение могло быть достигнуто, и решила окончательную неудачу кампании для Франции, и в данном случае ясно видно не только, что удар был нанесен неприятелю в согласии с принципом поражения коммуникационной линии его, но также и то, что этот принцип действителен и теперь, во времена паровых флотов, и оправдался бы в эпоху галер настолько же, насколько оправдался в дни флотов парусных.

Невнимательное и даже пренебрежительное отношение к прошлому, считающемуся устарелым, не позволяет людям видеть даже тех постоянных стратегических уроков, которые лежат, так сказать, на поверхности морской истории. Например, многие ли смотрят на Трафальгар, венец славы Нельсона и отпечаток его гения, иначе, чем на отдельное событие исключительного величия? Многие ли задают себе стратегический вопрос: с каким образом суда его оказались там в надлежащий моменте? Многие ли представляют себе это сражение как конечный акт большой стратегической драмы, обнимающей год или более времени, драмы, в которой два из величайших вождей, когда либо живших, Наполеон и Нельсон, действовали друг против друга? При Трафальгаре не Вильнев потерпел неудачу, но был побежден Наполеон, не Нельсон выиграл сражение, но была спасена Англия, и почему? Потому что комбинации Наполеона не удались, и сообразительность и деятельность Нельсона держали английский флот всегда на следе неприятеля и противопоставили его последнему в решительный момент4. Тактика при Трафальгаре, хотя она и открыта критике в деталях, в своих главных чертах была согласна с принципами войны, и ее дерзость оправдывается столько же крайностью обстоятельств, сколько и результатами; но уроки основательности в подготовке, энергия деятельности, исполнение и обдуманность и дальновидность действий со стороны английского вождя в предшествовавшие сражению месяцы, суть уроки стратегические и, как таковые, до сих пор остаются ценными. [c.22]

В рассмотренных двух случаях ход событий закончился естественной и решительной развязкой. Можно привести еще третий случай, в котором определенного конца достигнуто не было, почему и вопрос о надлежащем образе действий в нем может быть спорным. В Американской войне за независимость Франция и Испания заключили союз против Англии в 1779 году. Соединенные флоты трижды появлялись в Английском Канале, один раз в числе шестидесяти шести линейных кораблей, принудив флот Англии, значительно меньшей численности, искать убежища в своих портах. Главными целями Испании было отвоевание Гибралтара и Ямайки, и для достижения первой из них союзники употребили огромные усилия при осаде и с моря, и с суши этой неприступной почти крепости. Усилия оказались тщетными. По этому поводу возникает вопрос, относящийся прямо к области морской стратегии: не была ли бы попытка возвратить Гибралтар более обеспечена достижением господства в Английском Канале, атакой британского флота даже в его гаванях и угрозой Англии уничтожением ее торговли и вторжением в нее, чем значительно труднейшими действиями против весьма сильного и отдаленного пункта ее владений. Англичане, избалованные долгой неприкосновенностью своей территории, были особенно чувствительны к страху вторжения, и, насколько велико было их доверие к своему флоту, настолько же и упали бы они духом, в случае, если бы это доверие было серьезно поколеблено. Но каково бы ни было решение, ясно, что оно входит в область морской стратегии, и здесь кстати сказать, что оно предлагалось в другой форме одним французским офицером того времени, рекомендовавшим сосредоточить нападение на один из Вест-Индских островов, на который можно было бы обменять Гибралтар. Невероятно, однако, чтобы Англия отдала ключ Средиземного моря за какое-нибудь другое отдаленное владение, хотя она могла уступить его для спасения своих очагов и своей столицы. Наполеон однажды сказал, что он отвоюет Пондишери на берегах Вислы. Если бы он мог обеспечить за собою господство в Английском Канале, как сделал это на момент союзный флот в f779 году, то было ли бы место сомнению, что он завоевал бы Гибралтар на берегах Англии?

Для более сильного запечатления в умах читателей того, что история и внушает стратегическое изучение приемов [c.23] войны, и иллюстрирует их фактами, которые она передает, приведем еще два примера, относящиеся к эпохе более отдаленной, чем рассматриваемая в настоящем труде. Как случилось, что в двух больших состязаниях сил Востока и Запада в Средиземном море, в одном из которых было поставлено на карту владычество над известным тогда миром, враждебные флоты встретились в местах, столь различных между собою, как Акциум и Лепанто? Было ли это случайным совпадением, или было это следствием такого сочетания условий, которое может повториться?5 В последнем случае упомянутые события достойны тщательного изучения, ибо, если опять когда-либо возникнет восточная морская сила, подобная силе Антония или Турции, то представятся сходные с прежними стратегические вопросы. В настоящее время действительно кажется, что центр морской силы, сосредоточившейся главным образом в Англии и Франции, лежит несравненно ближе к Западу, чем к Востоку, но если бы какой-нибудь случай придал к господству в Черноморском бассейне, принадлежащему теперь России, обладание входом в Средиземное море, то стратегические условия, влияющие на морскую силу, совсем изменились бы. Теперь, если бы Запад двинулся против Востока, то Англия и Франция дошли бы до Леванта, не встретив никакого сопротивления, как они сделали это в 1854 году и как сделала одна Англия в 1878 году, в случае же предположенной выше перемены, Восток, как было дважды перед тем, встретил бы Запад на полдороге.

В весьма видный и значительный период истории мира морская сила имела стратегическое значение и вес, не обратившие, однако, на себя должного внимания. Теперь мы не можем получить все сведения, необходимые для того, чтобы проследить в подробностях ее влияние на исход второй Пунической войны; но дошедшие до нас с того времени данные все-таки достаточны для заключения, что это влияние было решительным. Точное суждение по этому вопросу не может составиться на основании тех только фактов частной борьбы, которые переданы отчетливо нашему времени, так как собственно морских событий история обыкновенно касалась лишь поверхностно; необходимо также знакомство с [c.24]* деталями общей морской истории для того, чтобы извлечь из поверхностных указаний правильные выводы, основанные на знании того, что было возможно в периоды, история которых хорошо известна. Обладание морем, как бы оно ни было действительно, не дает ручательства в том, что единичные корабли неприятеля или малые эскадры не могут прокрасться из порта, пересечь более или менее употребительные океанские пути, высадить десант на незащищенные пункты. длинной береговой линии, войти в блокированные гавани и т.п. Напротив, история показывает, что подобные прорывы (evasions) всегда возможны до некоторой степени для слабейшей стороны, как бы ни уступали ее морские силы неприятелю. Не противоречит поэтому факту господства римских флотов на море или на важнейшей части его то обстоятельство, что карфагенский адмирал Бомилькар в четвертый год войны, после жестокого поражения при Каннах высадил четырехтысячную армию и партию слонов в южной Италии, или что в седьмой год войны, уйдя от римского флота близ Сиракуз, он опять появился при Таренте, тогда уже бывшем в руках Ганнибала, или что Ганнибал отправлял посыльные суда к Карфагену или даже, что в конце концов он отступил в безопасности в Африку со своей поредевшей армией. Правда, ни один из этих фактов не доказывает положительно, что правительство в Карфагене могло бы, если бы пожелало, посылать Ганнибалу постоянную помощь, которой в действительности он не получал, но все они производят впечатление, что такая возможность была вероятна. Поэтому предположение, что превосходство римлян на море имело решительное влияние на ход войны, нуждается в подтверждении его хорошо удостоверенными фактами. Таким только образом род и степень этого влияния могут быть надлежащим образом оценены.

В начале войны, говорит Моммзен, Рим обладал господством на морях. Какой бы причине или какому бы сочетанию причин ни был приписан такой факт, только несомненно, что это государство, по существу не морское, в первой Пунической войне заняло относительно своего мореходного соперника господствующее морское положение, удерживавшееся им и потом. Во Второй войне не было серьезного морского сражения – обстоятельство, указывающее само по себе и еще более в связи с другими хорошо установленными фактами, на [c.26] превосходство морского положения одной стороны перед другою, аналогичное с тем, какое в другие эпохи отмечено той же самой чертой.

Так как Ганнибал не оставил мемуаров, то неизвестны мотивы, побудившие его к опасному и почти гибельному походу через Галлию и через Альпы. Достоверно, однако, что его флот у берега Испании не был достаточно силен для состязания с римским. Конечно, и обладая очень сильным флотом, Ганнибал мог бы иметь важные, со своей точки зрения, причины избрать путь, который избрал в действительности; но если бы он вместо того сделал переход морем, то не потерял бы тридцати трех тысяч из шестидесяти тысяч ветеранов, с которыми выступил в поход.

Пока Ганнибал совершал этот поход, римляне послали в Испанию, под начальством двух старших Сципионов, часть своего флота с консульской армией на его судах. Это плавание было совершено без серьезных потерь, и армия успешно высадилась к северу от Эбро на коммуникационной линии Ганнибала. В то же самое время другая эскадра, с армией под начальством другого консула, была послана в Сицилию. Численность обоих флотов достигала двухсот двадцати судов. На месте избранной стоянки каждый из этих флотов встретил и разбил карфагенскую эскадру с легкостью, о которой можно судить по беглости упоминаний об этих сражениях и которая указывает на действительное превосходство римского флота.

После второго года война определилась следующим положением дел: Ганнибал, войдя в Италию с севера, после ряда успехов, обошел Рим к югу и утвердился в южной Италии, продовольствуя свои войска ресурсами страны – условие, которое вооружило против него население и ставило его в зависимость от случая, особенно в столкновении с могущественной политической и военной системой контроля, установленного здесь Римом. Поэтому для него прежде всего было настоятельно необходимо организовать между собой и какой-нибудь надежной базой непрерывный поток запасов и подкреплений, т.е. обеспечить то, что на современном военном языке называется “коммуникацией”. Три дружественные области, каждая в отдельности или все вместе, могли быть для него такими базами: сам Карфаген, Македония и Испания. С первыми двумя сообщение возможно было только морем, с Испанией же, где Ганнибал нашел [c.27] сильнейшую поддержку, можно было сообщаться и морем и сушей, при том условии, однако, чтобы неприятель не заградил прохода, но морской путь был короче и удобнее.

В первые годы войны Рим при посредстве своей морской силы обладал абсолютным господством над бассейном вод между Италией, Сицилией и Испанией, известных под именем Тирренского и Сардинского морей. Население морского побережья от Эбро до Тибра было настроено большею частью дружественно к нему. На четвертом году войны, после битвы при Каннах, Сиракузы отложились от союза с римлянами, возмущение вспыхнуло по всей Сицилии, и Македония также заключила наступательный союз с Ганнибалом. Эти перемены в обстоятельствах расширили необходимые операции римского флота и тяжело легли на его силы. Как действовал он и как затем он влиял на борьбу?

Существуют ясные указания на то, что Рим никогда не упускал контроля над Тирренским морем, потому что его эскадры проходили беспрепятственно между Италией и Испанией. У испанского берега Рим также пользовался полным гocподством до тех пор, пока младший Сципион не нашел целесообразным разрушить флот. В Адриатике держалась эскадра и учреждена была морская станция в Бриндизи для противодействия планам Македонии, и эти меры настолько достигли своей цели, что ни один воин фаланги никогда не поставил ноги на берег Италии. “Недостаток военного флота, – говорит Моммзен, – парализовал Филиппа во всех его действиях”. Здесь влияние морской силы, следовательно, бесспорно.

В Сицилии борьба сосредоточилась около Сиракуз. Флоты Рима и Карфагена встретились там, но превосходство, очевидно, было на стороне первого, так как карфагеняне, хотя по временам и успевавшие доставлять подкрепления в город, избегали сражения с римским флотом. Последний, имея Лилибеум, Палермо и Мессину в своих руках, был хорошо базирован на северном берегу острова. Доступ же с юга оставался открытым для карфагенян, которые и могли таким образом поддерживать восстание.

Из свода всех изложенных фактов вытекает хорошо обоснованный вывод, поддерживаемый и всем ходом истории, что римская морская сила господствовала в водах, лежащих к северу от линии, которая идет: от Таррагоны в Испании к Лилибеуму (ныне Марсала) на западе Сицилии, оттуда кругом [c.28] северного берега острова через Мессинский пролив до Сиракуз, и от последних – к Бриндизи в Адриатику. Обладание этими водами принадлежало римлянам ненарушимо в течение всей войны. Оно не исключало возможности для карфагенян совершать такие большие и малые морские набеги, о которых говорилось выше, но не допускало правильных и обеспеченных сообщений, в которых Ганнибал крайне нуждался.

С другой стороны, кажется одинаково ясно, что в течение первых десяти лет войны римский флот не был достаточно силен для постоянных операций в море между Сицилией и Карфагеном, а также и значительно к югу от вышеуказанной линии. Ганнибал, двинувшись в поход, назначил имевшиеся в его распоряжении корабли для сохранения сообщений между Испанией и Африкой, которые римляне и не пытались нарушить.

Римская морская сила, таким образом, всецело лишила Македонию возможности участвовать в войне. Она не удержала Карфагена от полезной для него и в высшей степени тревожной для Рима диверсии в Сицилии, но она воспрепятствовала посылке войск в помощь карфагенскому генералу в Италии, когда они были бы крайне полезны для него. Как обстояло дело в Испании?

Испания была страною, на которой отец Ганнибала и сам Ганнибал базировали задуманное ими вторжение в Италию. В течение восемнадцати лет прежде, чем это вторжение началось, они заняли страну, распространяя и утверждая свою силу в политическом и военном отношениях с редкой прозорливостью. Они создали и закалили в местных войнах тогда уже испытанную армию ветеранов. Отправляясь из Италии, Ганнибал вверил управление там своему младшему брату Газдрубалу, сохранившему к нему до конца почтительную преданность, на какую он не имел основания надеяться со стороны родного города своего в Африке, возмущенного междоусобиями.

При выступлении его в поход господство карфагенян в Испании было обеспечено от Кадикса до реки Эбро. Страна же между этою рекою и Пиренеями была населена племенами, дружественными римлянам, но неспособными без римских войск оказать успешное сопротивление Ганнибалу. Последний усмирил их и оставил здесь одиннадцать тысяч солдат под начальством Ганнона, из опасения, чтобы римляне сами не. Утвердились здесь и тем не нарушили его сообщений с базою. [c.29]

Кай Сципион, однако, прибыл туда морем в тот же год с двадцатью тысячами солдат, разбил Ганнона и занял и берег и внутреннюю область к северу от Эбро. Римляне таким образом утвердились на позиции, с помощью которой совершенно заперли для Ганнибала сообщение с подкреплениями от Газдрубала и с которой могли делать нападения на силы карфагенян в Испании; свои же сообщения с Италией, как водные, они могли считать обеспеченными их морским превосходством. Они основали морскую базу в Таррагоне, в противовес базе Газдрубала в Карфагене, и затем вторглись в карфагенские владения. Война в Испании, по-видимому второстепенная, велась под предводительством старших Сципионов в течение семи лет, после которых, наконец, Газдрубал нанес им решительное поражение: оба брата были убиты, и карфагеняне едва не успели прорваться через Пиренеи с подкреплениями для Ганнибала. Попытка их, однако, на этот раз не удалась, а прежде, чем она могла быть возобновлена, падение Канун освободило двенадцать тысяч римских ветеранов, сейчас же затем и посланных в Испанию под начальством Клавдия Нерона – человека исключительных способностей, совершившего позднее самое решительное военное движение из всех движений римских генералов во второй Пунической войне. Это своевременное подкрепление, опять ставшее препятствием на намеченном Газдрубалом пути, пришло морем – путем самым скорым и легким, но закрытым для карфагенян римским флотом.

Два года спустя младший Публий Сципион, прославившийся впоследствии как Африканский, принял командова ние в Испании и взял Картахену соединенной атакой с моря и с суши; после этого он решился на в высшей степени экстраординарный поступок: уничтожил свой флот и перевел матросов в армию. Не довольствуясь для своей армии ролью только сдерживающей (containing)6 силы против Газдрубала, путем заграждения пиренейского прохода, Сципион двинулся в южную Испанию и дал неприятелю жестокое, но нерешительное сражение на Гвадалквивире. Вследствие этого, [c.30] Газдрубалу удалось уйти от него, и он, поспешив к северу, пересек Пиренеи на крайнем их западе и быстро направился в Италию, где позиция Ганнибала с каждым днем делалась слабее, так как естественное истощение его армии ничем не возмещалось.

Война продолжалась десять лет, когда Газдрубал, потерпев небольшие потери в походе, вошел в Италию с севера. Если бы приведенные им сюда войска соединились с теми, которые были под начальством не имевшего соперника Ганнибала, то это дало бы решительный оборот войне, потому что Рим сам был почти уже истощен; железные звенья, связывавшие с ним его колонии и союзные государства, были напряжены до крайней степени и некоторые были уже разорваны. Но военная позиция двух братьев была также весьма опасна: один стоял на реке Метаурус, другой – в Апулии, в расстоянии двухсот миль от него, каждый лицом к лицу с сильнейшими римскими армиями, которые при этом разделяли их. Это невыгодное положение карфагенян, так же, как и продолжительное замедление прихода Газдрубала, было следствием того господства римлян над морем, которое в течение всей войны ограничивало для карфагенских братьев возможность взаимной поддержки только посредством пути через Галлию. В то самое время, как Газдрубал совершал свой длинный и опасный обход сушей, к противопоставленной ему римской армии приближалось подкрепление в количестве одиннадцати тысяч человек, посланное Сципионом из Испании морем. Между тем посланные от Газдрубала к Ганнибалу, будучи принуждены проходить через столь широкий пояс враждебной страны, попали в руки Клавдия Нерона, командовавшего южной римской армией и таким образом узнавшего об избранном Газдрубалом пути. Нерон справедливо оценил положение и, обманув бдительность Ганнибала, совершил быстрый поход с восемью тысячами лучших своих войск для соединения с силами на севере. Как только это соединение состоялось, обе консульские армии напали на Газдрубала при подавляющем превосходстве в силах и уничтожили его армию. Карфагенский вождь сам пал в сражении, и Ганнибал узнал о несчастии, увидав голову своего брата, брошенную в его лагерь. Говорят, он воскликнул, что Рим будет теперь владыкой мира... И Метаурское сражение, действительно, общепринято считать решением борьбы между двумя государствами. [c.31]

Военное положение, которое окончательно разрешилось Метаурским сражением и триумфом Рима, может быть резюмировано следующим образом: для ниспровержения господства Рима было необходимо атаковать его в Италии, в сердце его силы, и потрясти крепко связанную конфедерацию, главой которой он был. Для достижения этого карфагенянам нужна была надежная операционная база и соответственная коммуникационная линия. Первая была организована в Испании гением великой фамилии Барка, последней же совсем не удалось обеспечить. Возможны были две коммуникационные линии: одна – прямая, морем, другая – кружная, через Галлию. Первая была блокирована морской силой римлян, вторая постоянно подвергалась опасности и, наконец, была совершенно пересечена вследствие оккупации северной Испании римской армией. Эта оккупация сделалась возможной через обладание римлянами морем, которому карфагеняне никогда не угрожали. Таким образом, по отношению к Ганнибалу и его базе, римляне занимали две центральные позиции, – самый Рим и северную Испанию, – соединенные удобной внутренней коммуникационной линией морем, чем и обеспечивалась постоянно их взаимная поддержка.

Если бы Средиземное море было ровной пустыней, на окраинах которой римляне обладали бы сильными горны– ми цепями Корсики и Сардинии, укрепленными постами Таррагоны, Лилибеума и Мессины, итальянскою береговой линией близ Генуи и союзными крепостями в Марселе и других пунктах; если бы при этом римляне располагали также вооруженной силой, способной пересекать эту пустыню по желанию, а их противник, будучи значительно слабее их в отношении такой силы, вынужден был именно поэтому на большой обходный путь для сосредоточения своих войск, то весь смысл такого военного положения был бы сразу понят, и не было бы слов, достаточно веских для выражения значения и влияния упомянутой силы римлян. Было бы каждому ясно также, что если противник их, несмотря на свою сравнительную слабость, мог бы делать набеги через эту пустыню – сжечь поселения, опустошить несколько миль пограничной ее линии и даже, от времени до времени, перехватывать продовольственные обозы, то во всяком случае это не нарушило бы обеспеченности сообщений неприятеля. Подобные хищнические операции на море предпринимались во все [c.32] века слабейшею из воюющих сторон, но это никоим образом не оправдывает вывода, несогласного с известными фактами, что будто “нельзя говорить, что Рим или Карфаген имели неоспоримое господство на море”, так как “римские флоты иногда посещали берега Африки, а карфагенские флоты, в свою очередь, появлялись у берегов Италии”. В рассматриваемом случае флот играл роль силы, господствующей на пред– полагаемой пустыне, но так как эта сила действовала на стихии, незнакомой большинству писателей, и так как деятели ее с незапамятных времен стояли как бы в стороне, не имея проповедника своего значения и значения профессии своей, то ее огромное, решающее влияние на историю той эры, а вследствие этого и на историю мира, не было принято во внимание. Если предшествующие рассуждения наши основательны, то надо признать, что было бы так же нелогично опустить морскую силу из списка главных факторов в результате исторических событий, как и нелепо настаивать на исключительности ее влияния.

Вышеприведенные примеры, извлеченные из отдаленных один от другого периодов времени, как предшествующих рассматриваемой в настоящем труде эпох, так и следующих за нею, иллюстрируют существенный интерес предмета и характер уроков, которые история должна преподавать. Как выше замечено, последние входят чаще в область стратегии, чем тактики; они касаются скорее ведения кампаний, чем отдельных сражений, и поэтому исполнены более постоянного значения. Большой авторитет по этому предмету, Жомини, говорит: “Когда мне случилось быть в Париже, в конце 1851 года, одна выдающаяся особа сделала мне честь заданием вопроса о моем мнении относительно того, произведут ли недавние усовершенствования в огнестрельном оружии серьезные изменения в способах ведения войны. Я ответил, что они, вероятно, будут иметь влияние на детали тактики, но что в больших стратегических операциях и обширных комбинациях сражений победа, вероятно, будет и теперь, как была прежде, результатом целесообразного приложения тех принципов, которые приводили к успеху во все века великих вождей – Александра и Цезаря, так же, как Фридриха и Наполеона”. Изучение вышеупомянутых принципов сделалось для флота теперь еще важнее, чем было прежде, вследствие значительности и надежности движущей силы, какою обладают современные [c.33] паровые суда. Наилучшие начертанные планы могли не удаться под стихийным действием погоды в дни галер и парусов; теперь же это затруднение почти исчезло. Принципы, которые должны управлять большими морскими комбинациями, были приложимы к последним во все века и выводятся из истории, но способность выполнять эти комбинации, считаясь с погодою лишь очень мало, – это уже приобретение недавнего времени.

Определения, даваемые обыкновенно слову “стратегия”, ограничивают его военными комбинациями, обнимающими одно поле или несколько полей операций, независимых между собою или взаимно зависимых, но всегда рассматриваемых как действительные или непосредственные театры войны. Как бы ни было такое определение справедливо по отношению к сухопутной войне, оно, как совершенно верно указал недавно один французский автор, слишком узко для морской стратегии. “Последняя, – говорит он, – отличается от сухопутной стратегии тем, что она так же необходима в мирное, как и в военное время. В самом деле, в мирное время она может одержать самые решительные свои победы занятием в стране, покупкою или договором, превосходных позиций, приобретение которых войною было бы, может быть, трудно достижимо. Она учит пользоваться всеми случайностями для утверждения на каком-либо избранном береговом пункте и способствовать обращению в постоянную такой оккупации, которая сначала была лишь временною”. Поколение, которое видело Англию в течение десяти лет занявшей последовательно Кипр и Египет на срок и на условия как будто бы временные, но и до сих пор не заставившие ее покинуть эти позиции, может вполне согласиться с приведенным сейчас замечанием. Оно, в самом деле, получает постоянное подтверждение в спокойной настойчивости, с какою все великие морские державы стараются приобретать позиции за позициями, менее заметные и менее значительные, чем Кипр и Египет, в различных морях, куда их народы и их корабли проникают. Морская стратегия имеет своею целью основывать, поддерживать и увеличивать, как во время мира, так и во время войны, морское могущество страны. Поэтому изучение морской стратегии имеет интерес для всех граждан свободной страны, но в особенности для тех, кому поручены ее иностранные и военные сношения. [c.34]

В дальнейшем изложении будут исследованы сначала общие условия, которые или всецело существенны для величия нации на море, или, во всяком случае, имеют на него сильное влияние, а затем последует более подробное рассмотрение жизни различных морских наций Европы в середине семнадцатого столетия, с которого начинается наше историческое обозрение, имеющее целью подтвердить примерами наши общие выводы по главному предмету и дать им точность.



Примечание. Блеск славы Нельсона, затмевающий славу его современников, и безотчетная вера Англии в него, как единственного человека, способного спасти ее от замыслов Наполеона, не должен скрывать, конечно, того факта, что только одна часть театра войны была или могла быть занята им. Целью Наполеона в кампании, окончившейся при Трафальгаре, было соединить в Вест-Индии французские флоты Бреста, Тулона и Рошфора вместе с сильной эскадрой испанских судов, образовав таким образом подавляющую силу, которую он намеревался возвратить всю в Английский Канал для прикрытия переправы французской армии. Он, естественно, ожидал, что, при разбросанности интересов Англии во всем мире, в ней возникнут смущение и тревога от незнания назначения французских эскадр, и английский флот будет отвлечен от избранного им предмета действий. Частью театра войны, вверенною Нельсону, было Средиземное море, где он стерег большое Тулонское адмиралтейство и “большие пути на Восток и в Атлантику. Эта миссия имела не меньшее значение, чем другие, и в глазах Нельсона приобретала еще большую важность вследствие его уверенности, что прежние посягательства на Египет будут возобновлены. Благодаря этому убеждению, он сделал сначала ложный шаг, который замедлил его преследование Тулонского флота, когда тот отплыл под командою Вильнева. Последнему к тому же, долгое время благоприятствовал хороший попутный ветер, тогда как английский флот задерживался противными ветрами. Но если все это справедливо, если неудача комбинаций Наполеона должна бьггь приписана упорной блокаде англичанами Бреста настолько же, насколько и энергическому преследованию Нельсоном Тулонского флота, когда тот ушел в Вест-Индию, и после того, при поспешном возвращении его в Европу, то это преследование основательно отнесено историей к числу [c.35] выдающихся отличий Нельсона, что и будет подтверждено ниже. Нельсон, в действительности, не проник в намерения Наполеона. Это могло быть, как полагают некоторые, следствием недостаточной проницательности, но может быть проще объяснено обыкновенной невыгодой положения обороняющегося, не знающего, какой пункт избрал наступающий для первого своего удара. Определение настоящего ключа позиции показывает достаточную проницательность, и Нельсон правильно определил, что таким ключом был флот, а не станция. Поэтому-то его деятельность дала поразительный пример того, как ясность цели и неутомимая энергия в преследовании могут исправить первую ошибку и разрушить глубоко рассчитанные планы противника. Его командование в Средиземном море обнимало много обязанностей и забот, но важнейшей из всех их ему представлялось ясно наблюдение за Тулонским флотом как за фактором, контролирующим ход дела там, и имеющем значение для какой бы то ни было морской комбинации императора. Вследствие этого внимание его было неуклонно сосредоточено на упомянутом флоте, в такой мере, что он прилагал к последнему эпитет “мой флот” –. выражение, которое некоторым образом раздражало чувства французских критиков. Этот простой и ясный взгляд на военное положение укрепил его в принятии, под огромной ответственностью, смелого решения покинуть вверенную ему станцию для следования за “своим флотом”. Решившись таким образом на преследование, неоспоримая мудрость которого не должна затмевать величие ума, его предпринявшего, он уже действовал столь неутомимо, что достиг на обратном пути Кадикса неделею раньше, чем Вильнев вошел в Ферроль, несмотря на неизбежные задержки, которые он испытал вследствие ложных сведений и неуверенности относительно движения неприятеля. Та же самая неутомимая энергия дала ему возможность привести свои корабли из Кадикса к Бресту вовремя для того, чтобы дать английскому флоту перевес над флотом Вильнева на случай, если бы последний настаивал на своей попытке прийти туда. Английский флот – при численности, значительно уступавшей полной численности флотов союзников, – был поставлен этим своевременным подкреплением из восьми испытанных кораблей в возможно лучшее стратегическое положение, как это будет указано при рассмотрении подобных условий в [c.36] Американской войне за независимость. Силы Англии соединились в один флот в Бискайской бухте, расположившись между двумя дивизиями неприятеля, стоявшими в Бресте и в Ферроле и уступавшими, каждая, в силе упомянутому флоту, который, поэтому, имел большую вероятность разбить любую из них прежде, чем другая придет к ней на помощь. Таким выгодным положением Англия была обязана целесообразным действиям властей ее в их совокупности, но выше всех факторов, влиявших на результат, стоит самостоятельно предпринятое преследование Нельсоном “своего флота”.

Этот интересный ряд стратегических движений закончился 14 августа, когда Вильнев, отчаиваясь попасть в Брест, направился в Кадикс, где и встал на якорь 20-го. Как только Наполеон услышал об этом, так, после порыва гнева на адмирала, отказавшись от своих планов против Англии, немедленно предписал ряд движений, которые окончились в Ульме и Аустерлице. Трафальгарская битва, состоявшаяся 21-ro октября, таким образом отделяется двухмесячным промежутком времени от обширных движений флотов, которых оно, несмотря на то, было следствием. Отделенное от них во времени, оно является тем не менее отпечатком гения Нельсона; немного запоздалым венцом подвига, совершенного им в недалеком прошлом. Справедливо сказать, что Англия была спасена при Трафальгаре, хотя император уже до того отказался от вторжения в нее; поражением здесь французского флота был упрочен и завершен стратегический триумф, который бесшумно разрушил планы Наполеона.

< Назад   Вперед >
Содержание