Культура Италии эпохи Возрождения - Латинское красноречие
Глава III Возрождение античности.
Якоб Буркхардт
В еще более ярком ореоле, чем
письмоводитель, перед нашим взором является оратор1, поскольку все это
происходит в такое время и среди такого народа, который удовольствию,
доставляемому слухом, отводит первенствующее место, а все души воспламенены
воображаемыми картинами римского сената и его ораторов. Красноречие теперь
полностью эмансипировано от церкви, в которой оно находило убежище в средние
века; оно составляет необходимый элемент и украшение возвышенного образа жизни.
Многие торжественные моменты, заполняемые теперь музыкой, отдавались в те
времена латинским или итальянским речам. Пусть наш читатель сам составит
суждение о том, к чему это вело.
Совершенно никакой роли не
играло то, к какому сословию принадлежал оратор: требовался прежде всего
доведенный до виртуозности гуманистический талант. При дворе Борсо из Феррары
придворный врач, Джеронимо да Кастелло, должен был обращаться с приветственными
речами как к Фридриху III, так и к Пию II1, женатые миряне выходили в церквах за
кафедры проповедников по всякому радостному или же скорбному поводу, даже в дни
церковных праздников. Съехавшимся на Базельский собор делегатам-неитальянцем
несколько необычным показалось то, что в день св. Амвросия миланский архиепископ
дал выступить ЭнеюСильвию, не принявшему тогда еще никакого посвящения. Несмотря
на ворчание теологов, они проявили к этому снисхождение и выслушали его с
величайшим любопытством113.
Перечислим сначала наиболее
важные и наиболее часто встречавшиеся поводы для произнесения публичных речей
Прежде всего, не напрасно
именовались ораторами посланники государств в другие государства: помимо
проходивших за закрытыми дверьми переговоров существовал еще и неизбежный
парадный выход, публичная речь, произносившаяся в возможно более пышной
обстановке1. Как правило, из зачастую весьма многочисленной делегации слово
брал, согласно заранее достигнутому уговору, один представитель, однако с
большим знатоком красноречия Пием II, перед которым всякий держал речь с
удовольствием, бывало и так, что ему приходилось выслушивать одного за другим
всех членов посольства1. В те времена ученые государи, владевшие словом, охотно,
с блеском выступали и сами, будь то по-итальянски или по-латински. Дети дома
Сфорца были вышколены в этом отношении, совсем еще юный Галеаццо Мария произнес
уже в 1455 г. на Большом венецианском совете складную речь на заданную тему1, а
его сестра Ипполита приветствовала папу Пия II на конгрессе в Мантуе изысканной
речью1. Судя по всему, весьма значителен был вклад ораторской деятельности Пия
II на протяжении всей жизни в то возвышение, которое ожидало его напоследок.
Будучи величайшим дипломатом и ученым во всей курии, он, возможно, так бы и не
стал папой, когда бы не слава и не волшебство его красноречия. «Ибо не
существовало ничего более возвышенного, чем поток его речи». Поэтому ясно, что
еще до выборов множество людей считали его наиболее достойным кандидатом на то,
чтобы занять папский престол.
Так что обыкновенно по поводу
всякого торжественного приема к государям обращались с речью, причем нередко
речь длилась и по часу. Разумеется, это происходило лишь тогда, когда было
известно, что государь — любитель красноречия или желал бы таковым считаться119
и если под рукой имелся сносный оратор, будь то придворный литератор,
университетский профессор, чиновник, врач или духовное лицо.
Люди с жадностью хватались
также за любой иной повод из политической сферы, и в зависимости от репутации,
которой пользовался оратор, послушать его стекались все, кто испытывал к
образованности пиетет. По случаю ежегодной смены чиновников и даже при
представлении новопосвященного в сан епископа должен был выступать какой-нибудь
гуманист, который в иных случаях120 мог изъясняться сапфическими строфами или
гекзаметрами. Многие вновь вступающие в должность чиновники также должны были
самолично произнести обязательную речь о своей специальности, к примеру «О
справедливости» и счастье тому, кто был к этому подготовлен. Во Флоренции даже
кондотьеры (кто бы они ни были и как бы они ни выглядели) вынуждены были
уступать воодушевлению горожан и выслушивать речь по случаю вручения
полководческого жезла, обращенную к ним перед лицом всего народа самым
образованным из государственных секретарей1. По-видимому, под Лоджа де*Ланци,
зале для торжеств, где правительство являлось народу, или рядом с ней,
находилась настоящая ораторская трибуна (rostra, ringhiera).
Из памятных годовщин речами
почитались прежде всего дни смерти государей. Собственно говоря, речь на
похоронах выпадала главным образом на долю гуманистов, произносивших ее в церкви
в светском одеянии, причем делалось это над гробом не только государя, но и
должностных лиц и других видных людей1. Так же точно зачастую обстояло дело с
речами по случаю помолвки и бракосочетания, разве только они (как можно
полагать) произносились не в церкви, а во дворце, как, например, речь, которую
держал Филельфо при помолвке Анны Сфорца и Альфонса д*Эсте в Миланском замке.
(Хотя нельзя исключать и той возможности, что это происходило во дворцовой
часовне.) Видные частные лица также доставляли себе подобными свадебными речами
изысканное удовольствие. В Ферраре в таких случаях просто разыскивали Гварино1,
а уж тот мог отправить на торжество одного из своих учеников. Сама церковь брала
на себя в случае венчания и похорон одну лишь церемонию в узком смысле слова.
Академические речи по случаю
представления нового профессора, а также в связи с началом занятий124
произносились самими профессорами, делавшими это с применением всех риторических
красот. Впрочем, и заурядная, читаемая с кафедры лекция зачастую приближалась к
речи в собственном смысле слова125.
Адвокатам аудитория,
собиравшаяся в каждом отдельном случае, давала масштаб средств, которые должны
были использоваться в произносимой речи. В зависимости от обстоятельств, она
могла быть оснащена полным филологически-антикварным арсеналом.
В особый разряд попадают
произносившиеся по-итальянски речи перед солдатами, имевшие место иной раз перед
битвой, иногда же после нее. Федериго да Урбино126 держался в этом отношении
классических традиций: одному отряду за другим внушал он гордость и
воодушевление, когда они стояли перед ним в полной боевой готовности. Возможно,
многие речи у военных историков XV в., например Порчеллио (с 71), вымышлены
только отчасти, частью же основываются на том, что было действительно
произнесено. Чем-то в ином роде были обращения к формировавшейся начиная с 1506
г., главным образом по инициативе Макиавелли, флорентийской милиции1,
произносившиеся на первых порах по поводу учений, а позднее в связи с ежегодными
празднованиями. Кто-то из граждан, с мечом в руке, одетый в нагрудный панцирь,
произносил эту речь в церкви каждого квартала перед собравшейся там милицией
Наконец, в XV в. проповедь в
собственном смысле слова бывает иной раз уже невозможно отличить от речи,
поскольку много духовных лиц также вступили в круг античной образованности и
претендовали на определенное влияние и в этой среде. Так, достигший святости еще
при жизни народный любимец, уличный проповедник Бернардино да Сиена3 почитал
своим долгом не пренебрегать уроками риторики знаменитого Гварино, хотя ему
предстояло произносить проповеди исключительно по-итальянски. Требования,
предъявлявшиеся даже к проповедникам покаяния, были s это время выше, чем
когда-либо еще; то здесь, то там можно было натолкнуться на аудиторию, способную
вынести обстоятельные философские рассуждения с кафедры и, более того, этого
желавшую как можно предполагать, в образовательных целях1. Однако в данном
случае мы говорим о священнослужителях, произносивших латинские проповеди на
случай. Многие поводы для этого были у них перехвачены, как уже сказано, учеными
мирянами. Речи по случаю праздников определенных святых, по поводу свадеб и
смертей, представления епископов и т. д. и даже речь в связи с первой
отслуженной приятелем священником мессой или же торжественная речь перед
капитулом ордена были отданы мирянам1. И все же, каким бы ни был повод для
празднества, проповеди перед папским двором в XV в произносили, как правило,
монахи. При Сиксте IV Джакомо да Вольтерра3 в соответствии со всеми правилами
искусства130 последовательно перечисляет и критически разбирает этих
проповедников. Федра Ингирами3, гремевший при Юлии II оратор по торжественным
поводам, по крайней мере, имел духовное посвящение и возглавлял хор в церкви св.
Иоанна Латеранского; но и помимо него среди прелатов было теперь достаточное
количество людей, владевших изящной латынью. Да и в целом признававшееся ранее с
чрезмерной безоговорочностью превосходство светских гуманистов выглядит теперь,
в XVI в., в данном отношении, как, впрочем, и в других, о чем речь пойдет ниже,
несколько смазанным.
Однако, говоря в общем и целом,
что это были за речи, каково было их содержание? Итальянцам было не занимать
природного красноречия на протяжении всего средневековья, и с давних пор
риторика принадлежала к числу семи свободных искусств. Однако если речь заходит
о воскрешении именно античных методов, то эту заслугу следует, по словам Филиппе
Виллани, отнести на счет некоего флорентийца Бруно Казини, который умер в
молодом еще возрасте в 1348 г. от чумы1. Имея в виду исключительно практические
задачи, а именно снабдить флорентийцев способностью изящно и непринужденно вести
себя на советах и в других общественных собраниях, он в соответствии с
указаниями древних трактовал изобретение3, декламацию, жестикуляцию и манеру
держаться в их взаимосвязи. Нам и раньше приходилось слышать об ориентированном
исключительно на практическое использование риторическом воспитании: ничто не
ценилось так высоко, как способность произнести экспромтом на изящной латыни
что-то подходящее к данному случаю. Подъем в области изучения речей и
теоретических трактатов Цицерона, Квинтилиана и императорских панегиристов,
появление новых учебников1, использование успехов филологии в целом и большое
количество античных идей и предметов, при помощи которых было возможно и даже
необходимо обогатить свой ум все это вместе взятое довело до совершенства
характер нового искусства красноречия.
Тем не менее искусство это
чрезвычайно разнится от человека к человеку. Во многих речах ощущается истинное
красноречие, а именно в тех из них, которые не отвлекаются от избранной темы;
сюда можно в основном отнести речи, которые остались от Пия II. А те
изумительные результаты, которые достигались Джанноццо Манетти1, позволяют
предположить в нем такого оратора, каких немного знает вся мировая история.
Большие аудиенции, на которых он выступал в качестве посла Николая V перед
дожами и советом Венеции, были событиями, память о которых сохранялась
длительное время. В то же время многие ораторы пользовались данным поводом для
того, чтобы вместе с несколькими льстивыми замечаниями, отпущенными по адресу
знатных слушателей, обрушить на них бессодержательную массу заимствованных из
времен античности слов и понятий. То, каким образом было возможно это
выдерживать в течение двух и даже трех часов, мы сможем понять только в том
случае, если не будем упускать из виду ощущавшийся в это время острый интерес к
конкретным фактам античности, а также имевшие место до всеобщего распространения
книгопечатания отсутствие либо сравнительная редкость переработок. Такие речи
сохраняли по крайней мере то значение, которое было нами присвоено многим
письмам Петрарки (с. 130). Однако некоторые из них переходили меру. Речи
Филельфо в своем большинстве представляют собой чудовищную нанизанную на нить
общих мест вереницу классических и библейских цитат. В промежутках отпускаются
похвалы по адресу великих и прославленных личностей по определенной схеме,
например в соответствии с основными добродетелями, и лишь с большими усилиями у
него и других авторов возможно бывает обнаружить немногие действительно здесь
присутствующие и обладающие истинной ценностью характеристики его эпохи. К
примеру, речь одного профессора и литератора из Пьяченцы по случаю встречи
герцога Галеаццо Мария в 1467 начинается с Юлия Цезаря, смешивает ворох античных
цитат и цитат из аллегорического сочинения, принадлежащего самому автору, а
заканчивается обращенными к правителю чрезвычайно бестактными поучениями1. К
счастью, был уже поздний вечер, и оратор вынужден был ограничиться тем, что
передал свой панегирик в письменном виде. Филельфо также начинает речь по случаю
одной помолвки с таких слов: «Этот перипатетик-Аристотель и пр.»; другие же с
самого начала восклицают «Публий Корнелий Сципион и т. п.», так что создается
впечатление, что и им, и их слушателям не терпелось как можно скорее выслушать
какую-нибудь цитату. К концу XV в. вкус как-то вдруг выправился, что в большой
степени можно поставить в заслугу флорентийцам: с этих пор в цитировании
соблюдается значительная умеренность, хотя бы уже потому, что за это время стали
более распространенными справочные издания, в которых всякий мог в изобилии
отыскать все, прежде приводившее в изумление государей и народы.
Поскольку речи по большей части
составлялись в кабинете, за письменным столом, их рукописи можно было
непосредственно использовать для дальнейшего распространения и обнародования.
Великие мастера экспромтов должны были, напротив, иметь стенографов, которые бы
за ними записывали1. Далее, не все речи, которые имеются в наличии, были
действительно предназначены только для того, чтобы быть произнесены; так,
например, принадлежавший Бероальдо Старшему3 панегирик Лодовико Моро это просто
направленное в письменном виде сочинение1. И как принято было сочинять письма
воображаемым адресатам во все концы света, то ли ради упражнения, толи в
качестве готовых образцов, но также и в качестве полемических сочинений,
существовали и речи по вымышленным поводам1, как образцы готовых речей для
приветствия видных должностных лиц, государей, епископов и многих других.
Также и в отношении красноречия
смерть Льва Х (1521 г.) и разграбление Рима (1527 г.) знаменуют собой начало
упадка. Насилу ускользнув от бедствий, в которые погрузился Вечный город,
Джовио138 односторонне и в то же время в основном верно описывает причины этого
упадка.
«Постановки Плавта и Теренция,
некогда бывшие школой упражнения в латинской речи для виднейших римлян,
вытеснены итальянскими комедиями. Изящный оратор более не находит вознаграждения
и признания. Поэтому адвокаты консистории, например, пишут только вступления к
своим речам, а остальное преподносят беспорядочно, как мутную мешанину
неизвестно чего. Речи на случай и проповеди также находятся в глубоком упадке.
Будь то речь на кончину кардинала или светского вельможи, исполнители завещания
не обращаются к наиболее способному в городе оратору, которого им пришлось бы
вознаградить сотней золотых монет, а нанимают за ничтожную сумму первого
попавшегося дерзкого начетчика, для которого главное чтобы о нем заговорили,
пусть даже то будут величайшие поношения. Покойник, полагают они, все равно не
почувствует ничего, даже когда на кафедру проповедника вскарабкается обезьяна в
траурном одеянии, которая начнет с хриплых хнычущих бормотании, постепенно
переходя на громкий вой. Также и праздничные проповеди в ходе папского служения
больше не приносят никакой истинной награды: монахи всех орденов вновь взяли их
в свои руки и читают, проповеди, словно для самых необразованных слушателей. А
ведь совсем немного лет прошло с того времени, когда такая проповедь в
присутствии папы могла открыть дорогу к епископской должности».