Примечания
Критические исследования в области логики наук о
культуре
1. Мы надеемся поэтому, что и в дальнейшем наши критические замечания,
сознательно направленные на выявление слабости формулировок Э. Майера, не будут
приписаны уверенности в своей способности «знать лучше». Ошибки, сделанные
выдающимся ученым, поучительнее непогрешимости ученого нуля. В наши намерения
не входит и позитивная оценка трудов Э. Майера, вернее, обратное: мы стремимся
учиться на его заблуждениях, прослеживая, как он пытается с переменным успехом
решать важные логические проблемы исторической науки.
2.
В дальнейшем будет показано, что это может произойти и с Э. Майе-ром, если он
будет слишком буквально применять ряд своих тезисов на практике.
3.
Подобная «случайность» лежит, например, в основе игры в кости и бросания жребия,
где удача определяется «случайностью». Полная непознаваемость связи между
определенными компонентами условий, ведущих к конкретному результату, и самим
результатом конститутивна для возможности «вероятностного исчисления» в строгом
смысле слова.
4.
Такие понятия «случайности» не могут быть исключены даже из относительно
исторической дисциплины (например, биологии). Только об этом и упоминаемом ниже,
в прим. 6, «прагматическом» понятии «случайности» говорит, по-видимому, вслед за
Э. Майером. Л. М. Хартман
(см.: Нartmann L. М.
Die geschichtliche Ent-wicklung, S. 15, 25). Несмотря на неправильную
формулировку, он отнюдь не превращает «отсутствие причины в причину», как
полагает Ойленбург (см.: Eulenburg.—«Deutsche
Literaturzeitung». 1905, № 24).
5.
Так, например, Липман (Liepman.
Einleitung in das Strafrecht. 1900).
6. При этом недостаточно ясно сказано, что следует понимать под «исследованием
мотивов». Само собой разумеется, что «решение» конкретной «личности» мы лишь в
том случае принимаем просто как некую «последнюю» данность, если это решение
представляется нам случайным в «прагматическом» смысле, то есть недоступным
осмыс ленному толкованию или недостойным его. Таковы, например. порожденные
безумием путаные распоряжения императора Павла. В остальном же одна из
несомненных задач истории с давних пор состоит именно в том, чтобы понимать
эмпирически данные внешние «действия» и их результаты, исходя из исторических
«условий», «целей» и «средств» человеческой деятельности. Впрочем, и Э. Май-
ер,
поступает не иначе. Что же касается «исследования мотивов», то есть анализа
действительно «желаемого» и основания такого желания, то это, с одной стороны,
средство предотвратить вырождение подобного анализа в антиисторический
прагматизм, с другой — одна из отправных точек «исторического интереса»: ведь
мы, помимо всего прочего, хотим увидеть, как ведение человека
преобразуется в своем значении под действием сцепления исторических «судеб».
7. Виндельбанд намеренно прибегает к этой формулировке (в последней главе
своей работы «О свободе воли»), чтобы исключить вопрос о «свободе воли» из
рассуждений криминалистов. Правда, возникает вопрос, удовлетворит ли эта
формулировка криминалистов, так как именно вопрос о характере каузальной связи
отнюдь не иррелеван-тен для применения уголовных норм.
8. Из чего, впрочем, отнюдь не следует, что в «психологическое понимание»
ценностного значения объекта (например, произведения искусства) каузальное
рассмотрение его генезиса не привносит ничего существенно нового. К этому мы
еще вернемся.
9. Это заблуждение я подверг критике в моей работе «Рошер и Книс и
логические проблемы истории политической экономии».
10. Действия русского императора Павла в последний период его смутного
правления мы рассматриваем как недоступные осмысленному толкованию и.
следовательно, предвидению, подобно тому, как рассматриваем бурю, уничтожившую
испанскую армаду: в первом и во втором случае мы отказываемся от «исследования
мотивов», — но отнюдь не потому, что мы считаем эти события «свободными», и не
только потому, что их конкретная каузальность остается для нас скрытой
(что касается императора Павла, то объяснить его действия, быть может, могла бы
патология), а потому, что они исторически недостаточно нас интересуют.
Подробнее об этом будет сказано ниже.
11. По этому вопросу см. мою работу «Рошер и Книс...». Строго рациональное
поведение — его можно определять и таким образом — было бы просто полной
«адаптацией» к данной «ситуации». Так, например, предпосылкой теоретических схем
Менгера служит строго рациональная «адаптация» к «состоянию рынка», и они чисто
«идеально-типически» показывают, каковы будут ее последствия. История и в самом
деле была бы не чем иным, как прагматикой «адаптации» (к такому ее
преобразованию стремится Л. М. Хартман), если бы она сводилась только к
анализу возникновения и взаимопереплетения отдельных «свободных», то есть
телеологически совершенно рациональных действий отдельных индивидов. Если лишить
понятие «адаптации», как это делает Хартман, телеологически-рационального
смысла, то оно становится для истории (как подробнее будет показано ниже)
совершенно тусклым.
12. В
другом месте Э. Майер не слишком удачно утверждает следующее: «Историческое
исследование делает свои выводы, идя от действия к причине».
13.
cm.:
Hist. Zeitschr..
1899, 81, S. 238.
14.
Об этом см. высказанные мною соображения в работе «Рошер и Книс...».
15. Эта
формулировка напоминает известный, встречающийся у представителей русской
социологической школы (Михайловского, Каре-ева и др.) ход мыслей, который
характеризует Т. Кистяковский в статье «Русская социологическая школа и
категория возможности в проблематике социальных наук» в сборнике «Проблемы
идеализма» (Изд. Новгородцев. М., 1902); к этой работе мы еще вернемся.
16.
Breysig К. Entstehung des Staates
bei Tlinkit und Irokesen.—In:
Schmollers Jahrbuch, 1904, S.
483 f. Мы ни в коей мере не касаемся здесь вопроса о
ценности самой этой работы. Правильность всех построений К. Брайзига
здесь, как и вообще при использовании подобных иллюстрирующих нашу мысль
примеров, заранее предполагается.
17.
Тем самым мы отнюдь не отрицаем того, что конкретные рентгеновские лучи могут
являть собой и «исторический» факт, изучаемый в истории физики. Исследователи в
этой области могли бы проявить интерес и к тому, какие «случайные»
обстоятельства привели в тот день в лаборатории Рентгена к констелляции, которая
способствовала появлению упомянутой вспышки, и тем самым — допустим здесь
следующее предположение — каузально обусловили открытие данного «закона».
Совершенно очевидно, в какой степени изменится тем самым логическое значение
этих конкретных лучей. Последнее стало возможным благодаря тому, что теперь они
играют роль в такой связи, которая коренится в ценностной сфере
(«прогресс науки»). Иные, быть может, объяснят подобное логическое
различие тем, что здесь совершен прыжок в область фактических пределов
«наук о духе» — ведь космическое воздействие лучей оставлено вне сферы
нашего внимания. Однако был ли этот «ценностный» конкретный объект, для которого
лучи имели каузальное «значение», «физическим» или «психическим» по
своей природе, для нас безразлично, в той мере, в какой он сам по себе «значит»
для нас что-либо, то есть обладает ценностью. Если допустить фактическую
возможность того, что познание направлено на него, то (теоретически)
мыслимо, что конкретные космические (физические, химические и др.) воздействия
этих конкретных лучей могут стать «историческим фактом», однако только в
том случае (конструирование которого связано, правда, с большими трудностями),
если каузальное исходящее от них движение привело бы в конечном счете к
какому-либо конкретному результату, который являл бы собой «исторический
индивидуум», то есть обладал бы для нас в своем индивидуальном
своеобразии «универсальной значимостью». Только потому, что это
совершенно очевидно, такая попытка, даже если бы она была осуществима,
оказалось бы бессмыслицей.
18. Здесь
автор на полях первого издания написал: «Скачок мысли! Вставить, что там, где
факт принимается во внимание в качестве экземплификации родового понятия, он
служит средством познания. Однако не всякое средство познания есть
экземплификация родового понятия».
19. В таком переданном здесь смысле выражение «наука о действительности» вполне
соответствует логической природе истории. Недоразумение, которое содержится в
распространенном толковании этого выражения и сводит его к тому, что история
только «описывает» события, не занимаясь их предпосылками, в достаточной степени
охарактеризовано Риккертом и Зиммелем.
20.
Тот факт, что логика строго разделяет различные точки зрения. которые
эвентуально обнаруживаются в одном и том же научном исследовании, безусловно,
не свидетельствует об ошибке; именно это служило предпосылкой ряда
необоснованных критических замечаний в адрес Риккерта.
21.
Этому особому случаю мы уделим более пристальное внимание в следующем
разделе. Поэтому здесь мы намеренно оставляем в стороне вопрос, в какой мере
данный случай можно считать особым в логи-
ческом смысле. Следует только
со всей твердостью подчеркнуть, что случай, о котором идет речь в пункте «б»,
никоим образом не затрагивает логического противостояния исторического и
номотетического использования «фактов». Ибо конкретный факт не трактуется
здесь «исторически» в установленном смысле, то есть как звено конкретного
причинного ряда.
22.
Главным образом для того, чтобы отличать этот вид «интерпретации» от
только языковой. То обстоятельство, что фактически такое разделение
обычно не соблюдается, не должно препятствовать логическому различению.
23.
Фослер, анализируя басню Лафонтена в столь же блестяще написанной, сколь
намеренно односторонней статье, озаглавленной «Язык как творческий процесс и
развитие» (Гейдельберг, 1905, с. 84 и ел.), против своей воли свидетельствует о
том же. Он (так же, как и Кроче, с которым у него много общего) считает
единственной «легитимной» задачей «эстетического» толкования показать, что — и в
какой степени — литературное «творчество» являет собой адекватное «выражение».
Однако он сам вынужден обращаться к вполне конкретному «психическому»
своеобразию Лафонтена [с. 93] и, более того, к «среде» и к «расе» [с. 94];
непонятно, почему это сведение к причинам, это исследование ставшего, которое
всегда использует и генерализующие понятия (об этом речь пойдет ниже),
должно было быть прервано, почему его продолжение оказалось не имеющим значения
для «интерпретации» именно в том пункте, где это было сделано в его весьма
интересном и поучительном очерке. Если Фослер отказывается затем от своей
уступки, утверждая [с. 95], что он принимает «временную» и «пространственную»
обусловленность только для «фактического материала», а об эстетической,
единственно существенной «форме» говорит, что она «свободное творение духа», то
очевидно, что он пользуется здесь терминологией, близкой терминологии Кроче:
«свобода» означает у Фослера «соответствие норме», а «форма» — правильное
выражение в кро-чевском смысле и в качестве такового тождественна эстетической
ценности. Однако эта терминология вызывает сомнение, поскольку она ведет
к сплетению «бытия» и «нормы». Большой заслугой фослера является то, что в
своей яркой статье он в отличие от чистых глоттологов и позитивистов в
лингвистике вновь подчеркивает два обстоятельства: 1) что наряду с физиологией и
психологией языка, наряду с исследованиями «историческими» и «изучающими законы
чередования звуков» существует совершенно самостоятельная задача интерпретации
ценностей и «норм» литературных произведений; 2) что собственное
понимание этих «ценностей» и норм и вживание в них является необходимой
предпосылкой также каузального толкования процесса духовного творчества
и его обусловленности, так как творец литературного произведения или словесного
выражения именно «переживает» эти ценности и «нормы». Однако следует помнить,
что в этом последнем случае, где они служат средствами каузального
познания, а не масштабами ценности, их следует логически принимать
во внимание не в качестве «норм», но чисто фактически как «возможное»
эмпирическое содержание «психического» процесса, в принципе так
же, как бред паралитика. Я полагаю, что терминология Фослера и Кроче, которая
неукоснительно ведет к логическому смешению «оценки» и «объяснения» и к
отрицанию самостоятельности последнего, ослабляет убедительность их
аргументации. Задачи чисто эмпирического исследования остаются наряду с
теми,
которые Фослер именует
«эстетическими», вполне самостоятельными как фактически, так и логически. То
обстоятельство, что в наши дни этот каузальный анализ именуют «психологией
народов» или просто «психологией», — лишь следование модной терминологии и. по
существу, ничего не меняет в фактическом праве на существование и такого рода
исследований.
24.
Таково мнение Шмейдлера, высказанное в «Анналах философии природы» Оствальда
[т. 3, с. 24 и ел.].
25. То
же утверждает, к моему удивлений, и Франц Ойленбург в «Архиве социальных
наук». Его полемика с Риккертом «и его единомышленниками» возможна, по моему
мнению, только потому, что он изъял из сферы своего рассмотрения именно
тот объект, о логическом анализе которого идет речь, то есть «историю».
26.
Исследуя социально-экономические детерминанты в возникновении конкретного
«выражения» «христианства» или, например, провансальской рыцарской поэзии, я
тем самым ни в коей степени не связываю эти явления с «ценностью»,
проистекающей из их экономического значения. Связанное с чисто
техническими причинами разделение труда, посредством которого тот или иной
исследователь или адепты одной традиционно выделяемой «дисциплины» намечают
границы своей «области», не имеет, конечно, и здесь никакого логического
значения.
27.
Только тогда мы сможем приступить к рассмотрению различных возможных принципов
«классификации» наук.
29.
Возможно, что здесь речь идет об «эзотерическом» учении У. фон Виламовица,
против которого в первую очередь направлена полемика Э. Майера.
29.
Развернутость вышеприведенного изложения никак не связана, конечно, с тем, что
может быть непосредственно на практике «использовано» для «методологии». Тому,
кто по этой причине сочтет излишней такую развернутость, можно только
рекомендовать вообще не уделять внимания вопросу о «смысле» познания и
удовлетвориться тем, что он получает «ценные» знания посредством своей
практической деятельности. Данный вопрос подняли не историки, а те, кто
выдвинул ложное утверждение (и продолжает его варьировать), будто «научное
познание» идентично «открытию законов». А это уже вопрос о «смысле» познания.
30. Это
остается верным, несмотря на критику Кистяковского, которая такое понятие
«возможности» вообще не затрагивает.
31.
Рассмотренные ниже категории находят применение не только в области
специальной науки «истории», но и (что мы всячески подчеркиваем) в любом
«историческом» каузальном сведении каждого индивидуального события, в том
числе и относящегося к «мертвой природе». Категория «исторического» здесь
логическое, а не техническое специальное понятие.
32.
cm.:
Kries. Ober den Begriff der
objektiven M5glichkeit und einige Anwendungen desselben. Leipzig, 1888.
Важные отправные точки этих рассуждений впервые изложены Крисом в его работе
«Принципы вероятностного исчисления». Заметим сразу же, что вследствие самой
природы исторического «объекта» для методологии истории имеют значение лишь
самые элементарные компоненты теории Криса. Заимствование строгих принципов
чисто «вероятностного исчисления» не только невозможно в каузальном историческом
исследовании, что само собой разумеется, но даже попытка аналогичного
использования этой точки зрения требует большой осторожности.
33.
Наиболее глубокая критика применения теории Криса в решении юридических проблем
дана Радбрухом (см.: Radbrnch. Die
Lehre von der adaquaten Verursachung. Abhandlungen des Lisztschen Seminars. Bd.
1. N.F.
Hf. 3. У него же см. основную литературу вопроса). Введенного им принципа
расчленения понятия «адекватной причиной обусловленности» мы коснемся ниже,
после того как будет по возможности просто (а поэтому только предварительно, нс
окончательно) сформулирована теория в целом.
34. Из
теоретиков статистики очень близок к теории Криса Л. Боркевич (см.:
Borkiewitsch L. Die
erkenntnistheoretischen Grundlagen der Wahrscheinlichkeitsrechnung. —
In: Conrads Jahrbucher.
3. Folge. Bd. 17 (ср. также
т. 18) и его же: Die Theorie der
Bev51keriings-und Moralstatistik nach Lexis. — Ibid., Bd. 27.). Теория
Криса легла также в основу работ А. Чупрова; с его статьей о статистике морали
в энциклопедии Брокгауза и Эфрона мне, к сожалению, познакомиться не удалось.
См. его статью о задачах теории статистики в: Schmollers
Jahrbuch, 1905, S. 421 ff.
Я не могу согласиться с критикой Кистяковского (в вышеуказанной статье в
«Проблемах идеализма», с. 378 и ел.), которая, правда, пока, в предвосхищении
дальнейшей разработки, только бегло очерчена. Кистяковский видит недостаток
данной теории [с. 379] прежде всего в применении неверного, основанного на
логике Милля понятия причины, в частности в использовании категории «составной»
и «частичной» причины, которое в свою очередь основано на антропоморфном
толковании каузальности (в смысле «воздействия»). (На это указывает и Радб-рух —
см. там же, с. 22.) Однако идея «воздействия», или как ее менее выразительно, но
по своему смыслу тождественно называют идеей «каузальной связи», неотделима от
каузального исследования, направленного на ряды индивидуального, качественного
изменения. О том, что эту связь не следует (и не должно) обременять ненужными и
весьма сомнительными метафизическими предпосылками, речь пойдет ниже. (О
плюрализме причин и элементарных причинах см. работы Чупрова — там же. с. 436.)
Заметим здесь только следующее: «возможность» — категория «формирующая»,
другими словами, ее функция заключается в том, что она определяет каузальные
звенья, которые должны войти в историческое изложение. Напротив, исторически
сформулированный материал не содержит, во всяком случае в идеале, никаких
«возможностей»: правда, субъективно-историческое изложение лишь очень редко
приходит к суждениям о необходимости, однако объективно оно, без сомнения,
исходит из предпосылки, что «причины», к которым «сводится» результат (конечно,
в сочетании с бесконечны.м множеством «условий», не представляющих интереса в
научном отношении и поэтому в изложении событий лишь суммарно намеченных),
являют собой его «достаточное основание». Применение этой категории ни в коси
степени не влечет за собой давно преодоленное теорией причинности
представление, будто какие бы то ни было звенья причинной связи до их включения
в причинный ряд как бы «носились в воздухе». Противоположность своей теории
теории Милля весьма убедительно, по-моему, показал сам Крис [см. там же, с.
107]. Об этом речь пойдет ниже. Верно здесь только то, что Милль также
разработал категорию объективной возможности и сформулировал понятие
«адекватной причинности».
35.
Современное право видит свой объект не в преступлении, а в преступнике [см.:
Радбрух, там же, с. 62], задает вопрос о субъективной
«вине», тогда как
история, будучи эмпирической наукой, ставит вопрос об «объективных» причинах
конкретных процессов и о следствиях конкретных «действий» и не пытается судить
«виновника». В своей критике теории Криса Радбрух справедливо указывает на этот
основополагающий принцип современного — но не каждого — права. Однако при этом
он признает значение теории Криса при расследовании таких деликтов [с. 75], как
ответственность вследствие «абстрактной возможности влияния» [с. 71],
ответственность за утрату прибыли и ответственность «неспособных к вменяемости»,
то есть повсюду, где речь идет об «объективной» каузальности. Именно к этой
логической сфере относится история.
36. Наше
суждение относится, конечно, не ко всем работам этого сборника; некоторые из
них превосходны, но они-то по своим «методам» вполне «старомодны». Что же
касается идеи своего рода «социально-политической» справедливости, которая
направлена на то, чтобы (наконец-то, наконец!) отнестись к столь позорно
пренебрегаемым историей племенам кафров и индейцев по крайней мере с такой же
серьезностью, как к афинянам, и для того, чтобы со всей отчетливостью
подчеркнуть эту справедливость, делить материал по географическому признаку, то
это не более чем ребячество.
37.
Подробнее о следуемом ниже см. мою статью о Рошере и Книсе. [Данная статья в
наст. изд. не включена. — Прим. ред.]
38.
Рассмотрим вкратце только еще один пример, который анализирует К. Фослер [там
же, с. 101 и ел.] для иллюстрации нашей беспомощности в образовании «законов».
Он указывает на известные особенности языка — их образовали в его семье,
«итальянском островке в море немецкой речи», его дети: родители в разговоре с
детьми этому подражали, причем возникновение языковых особенностей было связано
с вполне конкретными событиями, полностью сохранившимися в памяти,— и задает
вопрос: «Что же может объяснить в подобном языковом развитии психология
народов» (и можно, продолжая его мысль, прибавить — любая «наука о законах») ?
Взятое изолированно, данное явление prima facie
действительно получило как будто достаточное объяснение; и тем не менее это не
означает, что оно не могло бы быть объектом дальнейшей обработки и
использования. Прежде всего то обстоятельство, что здесь определенно можно
установить каузальное отношение {мысленно, так как здесь значение имеет
только это), позволяет использовать упомянутый случай в качестве эвристического
средства в изучении других процессов в языковом развитии, для выявления
того, можно ли считать вероятным для них такое же каузальное отношение; однако
это уже требует с логической точки зрения подведения конкретного случая под
общее правило. Фослер сам (с. 102] сформулировал его таким образом: «Чаще
используемые формы притягивают более редкие». Но это еще не все. Каузальное
объяснение рассматриваемого случая удовлетворяет, как мы сказали, prima facie.
Однако не следует забывать, что каждая, пусть даже как будто самая
«элементарная», индивидуальная каузальная связь может быть расчленена и
расщеплена до бесконечности, и точка, на которой мы останавливаемся, каждый раз
определяется лишь границами нашего каузального интереса. В данном случае
наша потребность в установлении каузальной связи совсем не обязательно должна
удовлетвориться этим «действительным» ходом вещей. При внимательном наблю-
дении
может, например, оказаться, что «притягивание», которое было обусловлено детским
преобразованием языка, а также подражание родителей этому детскому языковому
творчеству происходили в весьма различной степени в зависимости от различных
словесных форм. Следовательно, мог бы возникнуть вопрос, нельзя ли установить,
почему та или другая форма видоизменялась чаще или реже или вообще не
подвергалась изменению. Наша потребность в установлении каузальной связи будет
удовлетворена лишь в том случае, если условия такого преобразования будут
сформулированы в виде правил, а конкретный случай получит «объяснение» в
качестве особой констелляции, сложившейся под «общим воздействием» этих правил
в конкретных «условиях». Тем самым презираемая Фослером охота за законом,
изолирование и генерализация оказались бы в стенах его родного дома. Причем по
его собственной вине. Ведь его общий вывод: «Аналогия есть вопрос психической
власти» — с необходимостью влечет за собой вопрос о том, действительно ли
невозможно выявить и сказать что-либо генерализующее о «психических» условиях
подобных «отношений психической власти», и с первого же мгновения данный вывод
Фослера — в такой формулировке — как бы насильно втягивает в решение этих
вопросов главного врага Фослера — «психологию». Когда мы в конкретном
случае удовлетворяемся простым изображением конкретного хода вещей, это может
объясняться двумя причинами. Во-первых, тем, что «правила», которые можно было
бы выявить в ходе дальнейшего анализа, в данном конкретном случае не предоставят
науке возможности более глубокого понимания, что, следовательно, конкретное
событие не имеет существенного значения в качестве «средства познания».
Во-вторых, тем, что само конкретное событие, оказывающее воздействие лишь
внутри узкого круга, не получило универсального влияния на развитие языка и тем
самым оказалось лишенным значения и в качестве исторической «реальной причины».
Следовательно, лишь пределы нашего интереса, а отнюдь не логическая
нецелесообразность обусловили тот факт, что событие в семье, на которое
ссылается Фослер, не вошло, по-видимому, в «образование понятия».
39. Попытка позитивно конструировать то, что случилось бы, может привести к
устрашающим результатам.
40. Располагаем ли мы—и какими — средствами определить «степень»
адекватности, играют ли при этом известную роль — и какую — именно при
расчленении сложной «совокупности причин» на ее «компоненты» («ключ» для такого
«расчленения» объективно ведь нам не дан) так называемые «аналогии», мы скажем
ниже; данная здесь формулировка в силу обстоятельств носит лишь временный
характер.
41. Я полностью отдаю себе отчет, в какой мере здесь, как неоднократно и
раньше, заимствованы идеи Криса: к тому же наша формулировка в силу
обстоятельств уступает по своей точности формулировкам Криса. Однако для цели
нашего исследования то и другое неизбежно.
42.
Binding. Die Normen und ihre
Obertretung. I, S. 41 f.:
К рис, там же, с. 107.
43. cm.:
Gon-iperz H. Ober die Wahrscheinlichkeit der
Willensent-scheidung. Wien, 1904. Гомперц положил это в основу своей
феноменологической теории «решения». О ценности его понимания данного процесса
я судить не берусь. Тем не менее мне представляется, оставляя это в стороне, что
данное Виндельбандом — намеренно для его цели — чисто понятийно-аналитическое
отождествление
«более
сильного» мотива с тем лицом, в чью пользу оказывается «решение» (W
indelband. Ober Willensfreiheit,
S. 36 f.), не является
единственно возможным рассмотрением проблемы.
44.В этом отношении Кистяковский (там же) совершенно прав.
45. См.:
К рис, там же, с. 108.
46. Непривлекательность слова ничего не меняет в существе дела.
47. Лишь в тех случаях, когда об этом забывают (что, к сожалению, достаточно
часто случается), сомнения Кистяковского по поводу «метафизического» характера
этого каузального метода оправданны.
48.
По этому вопросу у Криса и у Радбруха решающие точки зрения либо отчетливо
изложены, либо намечены.
49.
Предполагалось, что будет опубликована еще одна статья по
этому вопросу.