Культура Италии эпохи Возрождения - Открытие красоты пейзажа

Однако наряду с исследованием и познанием есть еще и иной способ приблизиться к природе, причем сделав это в своеобразной форме. Среди людей Нового времени итальянцы были первыми воспринявшими ландшафт в качестве более или менее прекрасного объекта, которым возможно наслаждаться26.

Способность эта является всегда результатом долгого, неоднозначного культурного процесса, за возникновением которого бывает непросто проследить, поскольку неявное ощущение такого рода может просуществовать длительное время, прежде чем обнаружит себя в поэзии и живописи и, таким образом, окажется себя сознающим. Так, к примеру, в античности искусство и поэзия сначала до некоторой степени освоились со всей человеческой жизнью в целом, а уже потом перешли к изображению пейзажей, причем ограниченный характер здесь так и не был преодолен. В то же время, начиная уже с Гомера и после него нам из бесчисленного множества отдельных слов и стихов открывается сильнейшее воздействие, которое природа оказывала на человека. Впоследствии германские племена, основавшие свои государства на фундаменте Римской империи, были с самого начала во всех смыслах подготовлены к познанию духа, заключенного в природном пейзаже, и если христианство на протяжении какого-то времени принуждало их угадывать проступающие лики ложных демонов в прежде почитавшихся источниках и горах, озерах и лесах, то вне всякого сомнения эта переходная стадия была уже вскоре преодолена. На вершине расцвета средневековья, около 1200 года, снова отмечается совершенно наивное наслаждение окружающим миром, которое в самой живой форме проявляется в миннезингерской поэзии различных народов. Из этой поэзии на нас изливается сильнейшее сопереживание, проявляемое в отношении самых простых явлений, того, что вот она перед тобой, весна — с ее цветами, зелеными лугами и лесом. Однако это исключительно передний план, лишенный какой-либо дали, в чем возможно убедиться также вполне конкретно, поскольку странствовавшие по отдаленнейшим краям крестоносцы не дают нам о том никаких свидетельств в своих песнях. Также и эпическая поэзия, такая точная в описании костюмов и оружия, остается на уровне набросков в своем изображении местности, и сам великий Вольфрам фон Эшенбах3 не создает сколько-нибудь приемлемого образа той сцены, по которой движутся его действующие лица Читатель этих стихов никогда бы не догадался, что эта посвятившая свои досуги поэзии знать всех европейских наций жила в тысячах расположенных на высоте замков, из которых открывался великолепный вид, или же такие замки посещала и была с ними хорошо знакома Точно также и тем латинским стихам путешествующих клириков (с 113)еще не свойствен взгляд вдаль, пейзаж в собственном смысле слова, но то, что находится вблизи, отображается иной раз с такой яркостью красок, на какую не был способен, быть может, ни один из миннезингеров рыцарского сословия. Существует ли другое такое изображение Рощи любви, как у этого, как мы полагаем, итальянского поэта XII столетия?

Immortalis fieret

Ibi manens homo; Arbor ibi quaelibet

Suo gaudet porno; Viae myrrha, cinnamo

Fragrant, et amomo —

ConJectari poterat

Dominus ex domo …368*28

Как бы то ни было, для итальянцев природа уже издавна безгрешна и свободна от всяческого демонического воздействия. Св. Франциск Ассизский в своем гимне самым невинным образом превозносит Господа за сотворение небесных светили четырех стихий.

Однако надежные свидетельства более глубокого воздействия на душу грандиозных открывающихся взору пейзажей начинаются с Данте. Он не только буквально несколькими строками дает нам убедительную картину утреннего воздуха с мерцающим вдали отблеском мягко колышущегося моря, картину бури в лесу и тому подобного, но и совершает восхождение на высокие горы с единственной целью* насладиться открывающейся далью29; возможно, что со времен античности он был одним из первых людей, это сделавших Боккаччо заставляет нас скорее догадываться о том, насколько захватывающим образом действует на него пейзаж, чем непосредственно это отражает в своих произведениях, и все же невозможно не видеть мощное, существовавшее по крайней мере в его фантазии, пейзажное обрамление его пастушеских романов, Петрарка, которого можно охарактеризовать как одного из первых людей Нового времени в полном смысле этих слов, с большей полнотой и решительностью высказался в пользу важности пейзажа для чувствительной человеческой души. Светлый ум, впервые собравший воедино то, каким образом зарождалось и развивалось художественное чувство во всех литературах, а в своих «Природных видах» сам давший нам шедевр изобразительного мастерства, Александр фон Гумбольдт был не вполне прав в отношении Петрарки, что предоставляет и нам возможность собрать несколько колосков вслед за этим великим жнецом.

Так, Петрарка был не просто значительным географом и картографом (принято считать, что он составил самую раннюю карту Италии31), он не просто повторял то, что говорили древние, но природный вид оказывал непосредственное воздействие на него самого. Наслаждение природой является для него наиболее желанным аккомпанементом всякой духовной деятельности, слияние того и другого побуждало его к ведению учено отшельнической жизни в Воклюзе и прочих местах, к бегству прочь от мира и времени. Мы были бы к нему несправедливы, если бы на основании имевшихся у него слабых и неразвитых возможностей для изображения пейзажа заключили о несовершенстве его восприятия. Например, его описания изумительного залива Специя и Порто Венере, помещаемые им в конце VI песни «Африки» потому, что до этого они оставались невоспетыми ни древними, ни новыми авторами, есть не что иное, как простое перечисление. Однако тому же Петрарке уже ведома красота скальных образований, ион способен отделять художественное значение пейзажа от его полезности. Во время его пребывания в лесах Реджо внезапно открывшийся ему величественный пейзаж оказывает на него такое действие, что он возвращается к давно заброшенной поэме36 . Однако наиболее сильное и глубокое впечатление оказывает на Петрарку восхождение на Монт Венту недалеко от Авиньона37 . Неосознанное влечение к простирающемуся сколько хватает глаз виду растет в нем все сильнее и сильнее, пока наконец случайно обнаруженное им место из Тита Ливия, где царь Филипп, враг Рима, совершает восхождение на гору Гем3, не приводит его к твердому решению. Он думает, то, что не было подвергнуто осуждению в старике царственного состояния, может быть вполне извинительным также и для частного молодого человека. Однако бесцельное восхождение на гору было чем-то неслыханным в его кругу, и потому нечего было и думать о том, чтобы его сопровождал кто-либо из друзей или знакомых. Петрарка взял с собой своего младшего брата, а с места последнего привала двоих местных жителей. Уже возле горы старый пастух принялся уговаривать их повернуть обратно за пятьдесят лет до того он также пытался совершить восхождение, однако был вынужден вернуться ни с чем, и кроме сожалений, избитого тела и изодранной в клочья одежды ничего с горы не принес .И до него и после никто более не отваживался на то, чтобы пуститься в этот путь. Однако они, прилагая неописуемые усилия, продолжали продвигаться все дальше вверх, пока наконец облака не стали проплывать у них под ногами, и достигли вершины. Но напрасно стали бы мы здесь ожидать описания открывшегося вида, и это не потому, что поэт оказался в данном отношении бесчувственным напротив, это происходит именно оттого, что впечатление было слишком сильным. Перед его взором проходит вся прожитая им жизнь со всеми ее глупостями, он вспоминает, что как раз сегодня исполняется десять лет с того дня, как молодым человеком он покинул Болонью, и обращает тоскующий взгляд в сторону Италии Петрарка раскрывает книжечку, которая оказалась его спутницей в этот момент, «Исповедь» cв. Августина, и взгляд его падает на следующее место из десятой книги «И люди отправляются вдаль, и приходят в восхищение от высоких гор и широких морских просторов, от могучих ревущих потоков и океана, и от бега светил, и по этой причине покидают сами себя» Брат, которому он прочитал эти слова, не может взять в толк, почему после этого Петрарка захлопывает книгу и умолкает.

Несколько десятилетий спустя, около 1360 г, Фацио дельи Уберти описывает в своей космографической поэме38 (с 116) дальние виды, открывающиеся с горы Альверния, правда, в описании чувствуется его заинтересованность в увиденном только в качестве географа и любителя древностей, однако очевидно, что он передает свои непосредственные впечатления. Но судя по тому, что ему известны явления, возникающие только на высоте более10 000 футов над уровнем моря, а именно приливы крови, давление в глазах и сердцебиение (одолеть которые посредством губки с какой-то эссенцией помогает ему воображаемый попутчик Солин), ему приходилось восходить и на гораздо более высокие вершины. Разумеется, восхождения на Парнас и Олимп, о которых он также повествует, могут быть чистой воды вымыслом.

В XV в ландшафтные образы были раз и навсегда похищены у природы великими мастерами фламандской школы, Хубертом и Яном ван Эйками3 . И действительно, их пейзаж не является простым следствием стремления воссоздать видимость действительности, но обладает уже самостоятельным поэтическим содержанием, собственной душой, пусть пока еще в ограниченном масштабе. Оказанное тем самым воздействие на западное искусство невозможно отрицать, не осталось без него также и итальянское искусство. Однако при всем том интерес, проявляемый образованным итальянцем к пейзажу, развивается по своим собственным законам.

Как в области научной космографии, так и в этой Эней Сильвий предоставляет нам одно из наиважнейших свидетельств Действительно, Энея как человека можно было бы полностью вынести за скобки, однако при этом пришлось бы признаться, что мало найдется авторов, в которых с такой полнотой и живостью нашли свое отражение образ времени и его духовная культура, что мало найдется таких, которые бы так вплотную приблизились к среднему человеку раннего Возрождения. Да и в моральном отношении, заметим мимоходом, не следовало бы ставить его так уж низко, как это можно сделать, если односторонне принять за исходную точку обманутые в связи с его переменчивостью ожидания немецкой церкви на проведенном ею соборе40 371*.

Эней Сильвий интересует нас здесь прежде всего как первый человек, не просто наслаждавшийся итальянским пейзажем, но и вплоть до мелких подробностей его изобразивший. Особенно хорошо были ему известны Папское государство и южная Тоскана (его родина), а став папой, он в погожее время года проводил досуг в вылазках за город, на лоне природы. Теперь этот страдавший с давних пор подагрой человек получил возможность, пусть на носилках, переноситься по горам и долам, и если сравнить с этим наслаждения, которым предавались последующие папы, то Пий, испытывавший высшую радость от природы, античности и небольших по размеру, однако благородного вида строений, представляется наполовину святым. На прекрасном, живом латинском языке своих комментариев он совершенно свободно дает нам свидетельства своего блаженного состояния41.

Его глаз представляется нам столь же разносторонне вооруженным, как и глаз любого современного человека. С восторгом наслаждается Пий величественным, панорамным великолепием вида с высочайшей вершины Албанских гор, Монте Каво, откуда перед ним открывается все, начиная с морского побережья Террачины перед мысом Чирче и до Монте Арджентаро, а также необозримые просторы суши со всеми городами-руинами древности, горными хребтами Средней Италии, зеленеющими далеко внизу лесами и блистающими невдалеке горными озерами. Он ощущает красоту месторасположения Тоди, того, как он господствует над своими виноградными долинами и заросшими оливковыми деревьями склонами, с видом на дальние леса и на долину Тибра, где над извивающейся рекой выстраиваются один за другим множество замков и городков. Прелестная всхолмленная местность, окружающая Сиену, с ее виллами и монастырями на всех возвышенностях,  это его родина, и при описании ее сказывается его особое предпочтение. Однако ощущение счастья доставляют ему также и отдельные художественные мотивы в специальном смысле слова, как, например, выступающий в озеро Больсена мыс Каподи Монте: «Скалистые ступени, затененные листвой виноградников, круто спускаются вниз, к берегу, где между утесов высятся вечнозеленые дубы, постоянно оживляемые пением дроздов». По дороге вокруг озера Неми, пролегающей под каштанами и другими фруктовыми деревьями, его пронизывает чувство, что именно здесь, в этом «Дианином убежище», если это вообще где-нибудь возможно, способна проснуться поэтическая душа. Сплошь и рядом он проводил заседания консистории и папского суда, а также заслушивал посланников под старыми исполинскими каштанами или оливковыми деревьями, на зеленом лугу, возле бурлящих водных потоков. Он тут же воздает должное виду, такому, например, как сужающаяся лесная теснина с круто изогнутым перекрывающим ее мостом. Радуют его также и отдельные явления —своей красотой или полностью выявленным, чрезвычайно характерным видом: колышущиеся синевой льняные поля, покрывающий холмы желтый дрок, даже дикие заросли любых растений, как и отдельные великолепные деревья и источники, представлявшиеся ему природными чудесами.

Вершиной наслаждения Пия ландшафтами было его пребывание на Монте Амиата летом 1462 г., когда чума и нестерпимый зной внушали ужас перед пребыванием на равнине. Вместе со своей курией он обосновался на середине склона горы, в древнем лангобардском монастыре Сан Сальваторе: отсюда, в промежутки между сбегающими по крутому склону каштанами, можно оглядеть всю южную Тоскану, а вдали увидеть башни Сиены. Восхождение на самую вершину Пий предоставил своим спутникам, к которым присоединился также оратор из Венеции. Наверху они обнаружили два положенных друг на друга каменных блока, возможно, место жертвоприношения какого-то древнего народа, и, как полагали, видели за морем, далеко вдали, также Корсику и Сардинию. В восхитительной летней прохладе, среди старых каштанов и дубов, на свежей траве, где никакая колючка не впивалась вам в ногу и не докучали и не представляли угрозы ни насекомые, ни змеи, папа пребывал в блаженнейшем настроении. Для папского суда, происходившего в определенные дни недели, он всякий раз отыскивал новое тенистое место43: «Novos in convallibus fonteset novas inveniens umbras, quae dubiam facerent electionem372*».

При этом случалось так, что собаки поднимали крупного оленя с его находившейся невдалеке лежки, после чего можно было видеть, как олень этот, отбившись с помощью копыт и рогов, убегал вверх по горе. По вечерам папа имел обыкновение сидеть перед монастырем на месте, с которого открывался видна долину Пальи, и вести оживленные беседы с кардиналами. Члены курии, отваживавшиеся во время охоты спуститься вниз, находили там невыносимую жару, которой было сожжено буквально все, настоящую преисподнюю, в то время как монастырь с его зеленым и погруженным в прохладу окружением представлялся обителью блаженных.

Все это - по сути своей современные наслаждения, а вовсе не воздействие со стороны античности. Как ни схожи с этим восприятия древних, все же тех немногочисленных высказываний на эту тему, которые могли быть известны Пию, было явно недостаточно для того, чтобы пробудить в нем такую восторженность44.

Последовавший вскоре, в конце XV начале XVI в., период второго расцвета итальянской поэзии, как и латинская поэзия того же времени, богаты доказательствами мощного воздействия ландшафтного окружения на душу человека, что тут же обнаруживается при знакомстве с лириками этого времени. Собственно, описания больших пейзажных картин почти что невозможно здесь обнаружить, так как лирика, эпос и новелла этого деятельного времени имели перед собой иные задачи. Боярдо и Ариосто с большой решительностью характеризуют ту природную обстановку, в которой происходит действие, однако делают это возможно коротко, не допуская, чтобы дали и широкие перспективы вносили хоть какой-нибудь вклад в созданиенастроения, поскольку оно создается здесь исключительно засчет действующих лиц и событий. Скорее, чем поэты, свидетельство нарастания ощущения природы могут давать созерцательные авторы диалогов46 и сочинители эпистолярного жанра. Замечательна сознательность, с которой, например, Банделло сохраняет верность законам своего литературного жанра: в самих новеллах не может быть сказано ни слова сверх самого необходимого в отношении природного окружения, однако в предшествующих им всякий раз посвящениях неоднократно присутствует навевающее уют описание этого окружения— как сцены, в которой происходит беседа и собирается компания. Что касается авторов писем, то, к сожалению, приходится назвать Аретино48 3 в качестве того, кто, быть может, первым обстоятельно выразил в словах великолепные вечерние эффекты игры света и облаков.

Однако и у поэтов возможно иной раз повстречать замечательные переплетения их собственных чувств с любовно выписанным и изображенным в совершенном соответствии с законами жанра природным окружением. Так, Тито Строцци описывает в латинской элегии49 (около 1480 г.) обиталище своей возлюбленной: старый, заросший со всех сторон плющом и окруженный деревьями домик с осыпающейся фреской святого, возле него часовня, сильно пострадавшая от прорывающихся сюда вод высоко поднявшейся и стремительно несущейся мимо По; невдалеке капеллан распахивает одолженной бычьей упряжкой свои тощие семь десятин земли. Это вовсе не реминисценция из римских элегиков, но самостоятельное, современное восприятие, и к концу этой главы мы еще приведем в параллель этому подлинное, а совсем не искусственно-буколическое отображение сельской жизни.

Нам могут возразить, что наши немецкие мастера начала XVI в. подчас с большим мастерством воспроизводят такое реалистическое окружение человеческой жизни, как, например, Альбрехт Дюрер3 на своей гравюре о блудном сыне. Однако это две совершенно различные вещи: одно дело, когда такое сценическое оформление создает мастер, ставший великим внутри реалистического направления, и другое — когда поэт, в прочих отношениях драпирующийся в идеальные и мифологические одежды, спускается к действительности по внутреннему побуждению. А кроме того, и здесь, так же как и в изображении сельской жизни, временной приоритет принадлежит итальянским поэтам.