Чтение шестое
Владимир Соловьёв: Чтения о богочеловечестве
Мы видели, что существенный
принцип иудейства — откровение Бога в Его безусловном единстве как чистого я —
уже освобождается от своей исключительности в откровении пророков израильских,
которым Бог является уже не как чистое “я” только, не имеющее в своей
деятельности никакого другого основания, кроме исключительно субъективного
начала произвола, подчиняющего себе человека внешнею силою, возбуждая в нем
страх (таким являлся первоначально для еврея Ель-Шаддай — Бог силы и страха,
таким, по преимуществу, является и теперь Аллах для магометанина): пророкам Бог
открывается как обладающий известным существенным идеальным определением, как
всеобъемлющая любовь,— вследствие чего и действие Бога на другое. Его отношение
к человеку определяется уже объективною идеей абсолютного блага, и закон
Его бытия является уже не как чистый произвол (в Нем) и внешняя насильственная
необходимость (для человека), а как внутренняя необходимость, или истинная
свобода. Соответственно этому расширению религиозного начала расширяется у
пророков и национальное иудейское сознание. Если откровению Бога как
исключительного я отвечало и в народе Божием исключительное утверждение своего
национального я среди других народов, то сознание, которому Бог открылся как
универсальная идея, как всеобъемлющая любовь, необходимо должно освободиться от
национального эгоизма, необходимо должно стать общечеловеческим.
И действительно, таково
сознание пророческое. Иона проповедует волю Иеговы язычникам Ниневии, Исаия и
Иеремия возвещают грядущее откровение как знамя языков, к которому притекут все
народы. И между тем именно еврейские пророки были величайшими патриотами,
всецело проникнутыми национальной идеей иудейства, но именно потому, что они
были ею всецело проникнуты, они и должны были понять ее как всеобщую, для всех
предназначенную,—как достаточно великую и широкую, чтобы внутренно объединить
собою все человечество и весь мир. С этой стороны пример еврейских пророков,
величайших патриотов и вместе с тем величайших представителей универсализма, в
высшей степени поучителен для нас, указывая на то, что если истинный патриотизм
необходимо свободен от народной исключительности и эгоизма, то вместе с тем и
тем самым истинное общечеловеческое воззрение, истинный универсализм для того,
чтобы быть чем-нибудь, чтобы иметь действительную силу и положительное
содержание, необходимо должен быть расширением или универсализацией
положительной народной идеи, а не пустым и безразличным космополитизмом.
Итак, в пророческом сознании
впервые соединился субъективный чисто личный элемент ветхозаветного Ягвэ
(Сущего) с объективной идеей универсальной божественной сущности. Но так как
пророки были вдохновенными деятелями, были практическими людьми, в высшем
смысле этого слова, а не созерцательными мыслителями, то синтетическая идея
божественного существа была у них более восприятием духовного чувства и
возбуждением нравственной воли, нежели предметом умозрения. Между тем для того,
чтобы наполнить и определить собою все сознание человека, эта идея должна была
сделаться и предметом мысли. Если истина божества состоит в единстве Бога как
сущего, или безусловного субъекта, с его абсолютною сущностью, или объективною
идеей, то это единство, это внутреннее отношение двух элементов (личного и
существенного) в Божестве должно быть известным образом мыслимо, должно быть
определено. И если один из этих божественных элементов (безусловная личность
Бога) открылся по преимуществу гению народа иудейского, другой же (абсолютная
идея Божества) был в особенности воспринят гением эллинизма, то весьма понятно,
что синтез этих двух элементов (необходимый для полноты богопознания) всего
скорее мог произойти там и тогда, где и когда столкнулись иудейская и греческая
народности.
И действительно, выполнение
этой великой умственной задачи началось в Александрии среди иудеев-эллинистов
(то есть воспринявших греческое образование), выдающимся представителем которых
является знаменитый Филон (родившийся несколько ранее Р. X., а умерший во
времена апостольские), развивший, как известно, учение о Логосе (слове иди
разуме) как выразителе божественной универсальной сущности и посреднике между
единым Богом и всем существующим. В связи с этим учением о Логосе как его
дальнейшее развитие в той же Александрии явилось учение неоплатоников о трех
божественных ипостасях, осуществляющих абсолютное содержание или выражающих
определенным образом отношение Бога как единого ко всему или как сущего к
сущности*. Это учение было развито неоплатониками независимо от христианства:
важнейший представитель неоплатонизма Плотин хотя жил во II веке по Р. X., но
очень мало знал о христианстве. Тем не менее отрицать связь между Филоновым
учением и неоплатонизмом, с одной стороны, и христианством, то есть именно
христианским учением о Троице, или триедином Боге,— совершенно невозможно. Если
сущность божественной жизни была определена александрийскими мыслителями путем
чисто умозрительным на основании теоретической идеи Божества, то в христианстве
та же самая всеединая божественная жизнь явилась как факт, как
историческая действительность— в живой индивидуальности исторического лица.
Единственно христиане впервые познали Божественный Логос и Духа не со стороны
тех или других логических или метафизических категорий, под которыми они
являлись в философии александрийской: они познали Логос в своем распятом и
воскресшем Спасителе, а Дух — в живом, непосредственно ими ощутимом начале их
духовного возрождения.
===================
* Выражение: три божественные или три
начальные ипостаси — есть собственное выражение Плотина, прячем, разумеется, оно
имеет свой философский смысл, а не христианский.
===================
Но следует ли отсюда, чтобы те
метафизические и логические определения троичности была чужды христианству
как учению и не выражали собою некоторой части истины? Напротив, как только
у самих христиан является потребность сделать предметом мысли эту
открывшуюся для них божественную жизнь, то есть объяснить ее из ее внутренних
оснований в самом божестве,—потребность уразуметь как всеобщую идею то, что они
ощущали как частный факт, то они естественно обращаются к умозрительным
определениям греческих и греко-иудейских мыслителей, уже познавших теоретическую
истину тех начал, которых проявление они, христиане, испытали как живую
действительность. И в самом деле, мы видим, что первые умозрения о Боге и его
внутренней жизни у христианских учителей—у Иустина Философа, у Ипполита,
Климента Александрийского, в особенности у Оригена — воспроизводят существенную
истину Филонова и неоплатонического учения, представляясь как различные вариации
той же умозрительной темы—самооткровения всеединого Божества, а между тем, как
известно, св. Афанасий Великий, раскрывая истинную догму о Троице, опирался на
того же Оригена, пользовавшегося в то время в церкви тем высоким авторитетом,
который он вполне заслуживал*.
===================
* Что касается вообще до формул этого
догмата, установленных церковью на Вселенских соборах против Ария, Евномия и
Македония, то, будучи, как мы увидим, вполне истинными и с умозрительной точки
зрения, эти формулы ограничиваются, понятно, лишь самыми общими определениями и
категориями, каковы единосущие, равенство и т. д.; метафизическое же развитие
этих определений и, следовательно, умозрительное содержание этих формул,
естественно, было предоставлено церковию свободной деятельности богословия и
философии, и несомненно, что к этим определениям может быть сведено и этими
православными формулами покрывает все существенное содержание александрийских
умозрений о трех ипостасях,— разумеется, если смотреть на мысли, а не
привязываться к одним словам. С другой стороны, для полного логического уяснения
этого основного догмата неоценимым средством могут служить нам те определения
чистой логической мысли, которые с таким совершенством были развиты в новейшей
германской философии, которая с этой формальной стороны имеет для нас то
же значение, какое для древних богословов имели доктрины Академии и Ликея , и
те, кто теперь восстают против введения этого философского элемента в
религиозную область, должны были бы сначала отвергнуть всю прежнюю историю
христианского богословия, которое, можно сказать, питалось Платоном и
Аристотелем.
===================
Утверждение существенного
сродства между христианским догматом Троицы и греко-иудейскими умозрениями о том
же предмете нисколько не уменьшает самобытного значения самого христианства как
положительного откровения. В самом деле, оригинальность христианства не в общих
взглядах, а в положительных фактах, не в умозрительном содержании его идеи, а в
ее личном воплощении. Эта оригинальность от христианства неотъемлема, и для
утверждения ее нет надобности вопреки истории и здравому смыслу доказывать, что
все идеи христианской догматики явились как что-то безусловно новое, так
сказать, упали готовыми с неба. Не такого мнения были те великие отцы древней
церкви, которые утверждали, что тот же самый божественный Разум, который
открылся во Христе, и до своего воплощения просвещал вечною истиною вдохновенных
мудрецов язычества, бывших христианами до Христа*.
===================
* Выражение св. Иустина о
некоторых греческих философах.— Хотя тесная внутренняя связь между
александрийскою теософией и христианским учением есть одно из твердо
установленных положений западной науки, но так как в нашей богословской
литературе по тем или другим причинам это вполне достоверное положение не
пользуется общим признанием, то я считаю нужным в конце этих чтений посвятить
этому вопросу особое приложение, в котором мне придется также коснуться значения
туземной египетской теософии (откровений Тота или Гермеса)[1Э] в ее
отношении к обоим названным учениям.
===================
Переходя теперь к изложению
самого этого учения о троичности Божества как всеединого — учения, составляющего
вместе и венец дохристианской религиозной мудрости, и основное умозрительное
начало христианства,— я не буду останавливаться на частностях этого учения,
являющихся в той или другой системе — у Филона или Плотина, у Оригена или
Григория Богослова: я имею в виду только существенную истину этого учения, общую
всем его видоизменениям, и буду выводить эту истину в той форме, которую признаю
наиболее логичною, наиболее отвечающею требованиям умозрительного разума.
Бог есть сущий, то есть
Ему принадлежит бытие, Он обладает бытием. Но нельзя быть просто, только
быть: утверждение — я есмь или это есть — необходимо вызывает
вопрос, что есмь или есть? Бытие вообще обозначает очевидно лишь
отвлеченное понятие, действительное же бытие необходимо требует не только
известного сущего как субъекта, о котором говорится, что он есть, но
также и известного предметного содержания, или сущности, как сказуемого,
отвечающего на вопрос: что есть этот субъект или что он собою
представляет? Таким образом, если грамматически глагол “быть” составляет лишь
связь подлежащего со сказуемым, то в соответствии этому и логически бытие
может быть мыслимо лишь как отношение сущего к его объективной
сущности, или содержанию,— отношение, в котором он так или иначе утверждает,
полагает или проявляет это свое содержание, эту свою сущность*. В самом деле,
если бы мы предположили существо, которое никаким образом не утверждает и
не полагает никакого объективного содержания, не представляет собою
ничего, не является ничем ни в себе и для себя, ни для другого, то мы не
имели бы логического права признать самое бытие такого существа, так как за
отсутствием всякого действительного содержания бытие становилось бы здесь пустым
словом, под которым ничего бы не разумелось или которым ничего бы не
утверждалось, и единственным ответом на вопрос: что есть это существо? — было бы
здесь: ничто**.
===================
* Этому не противоречат те выражения, в
которых глагол быть сам, по-видимому, играет роль сказуемого, именно
когда утверждается простое существование чего-нибудь. Дело в том, что это есть
лишь способ выражения для отвлекающей мысли, причем вовсе и не имеется в виду
выражать полную истину предмета. Так, например, если я скажу просто: дьявол есть
или есть дьявол, то хотя здесь и не говорю, что такое есть дьявол, но
вместе с тем не хочу сказать и того, чтобы он не был чем-нибудь, я здесь никак
не предполагаю, чтобы он только был или был только сущим, субъектом без
всякого объективного качественного определения, безо всякой сущности или
содержания,— я здесь только не останавливаюсь на вопросе об этой сущности
или содержании, ограничиваясь указанием лишь на самое существование этого
субъекта. Таким образом, подобные выражения представляют лишь опущение
настоящего сказуемого, а никак не отрицание его или отождествление с простым
бытием.
** В этом заключается глубоко верный
смысл знаменитого Гегелева парадокса, которым начинается его логика, именно, что
бытие, как такое, то есть чистое, пустое бытие, тождественно со своим
противуположным, или есть ничто.
===================
Если, таким образом, Бог как
сущий не может представлять только бытие вообще, так как это значило бы,
что Он есть ничто (в отрицательном смысле) или просто, что Его нет совсем, и
если, с другой стороны. Бог как абсолютное не может быть только чем-нибудь,
не может ограничиваться каким-нибудь частным определенным содержанием,— то
единственным возможным ответом на вопрос: что есть Бог, является уже известный
нам, именно, что Бог есть все, то есть что все в положительном смысле или
единство всех составляет собственное содержание, предмет или объективную
сущность Бога, и что бытие, действительное бытие Божие есть утверждение или
положение этого содержания, этой сущности, а в ней и самого полагающего, или
сущего. Логическая необходимость такого положения очевидна. Если бы божественная
сущность не была всеединою, не заключала в себе всего, то, следовательно,
что-нибудь могло бы быть существенно вне Бога, но в таком случае Бог
ограничивался бы этим внешним для него бытием, не был бы абсолютным, то есть не
был бы Богом. Таким образом, утверждением всеединства Божия устраняется дуализм,
ведущий к атеизму. С другой стороны, это же утверждение, полагая в Боге всю
полноту или целость всякого бытия как его вечную сущность, не имеет ни
побуждения, ни логической возможности связывать божественное существо с частною
условною действительностью этого природного мира; следовательно, этим
утверждением устраняется натуралистический пантеизм, который под всем разумеет
не вечную полноту божественного бытия, а только совокупность природных явлений,
единство которых и называет Богом. Наконец, как мы сейчас увидим, это же наше
утверждение Бога как всеединого устраняет и идеалистический пантеизм,
отождествляющий Бога как сущего с его объективною идеей.
В самом деле, если все
представляет содержание или сущность Божию, то Бог, как субъект или сущий, то
есть как обладающий этим содержанием или сущностию, необходимо различается от
нее, как во всяком существе мы должны различать его самого как субъекта от того,
что составляет его содержание, что им или в нем утверждается или выражается,—
различать как выражающего от выражаемого или как себя от своего.
Различие же есть отношение. Итак, Бог как сущий находится в некотором
отношении к своему содержанию или сущности: Он проявляет иди утверждает ее. Для
того, чтобы утверждать ее как свое, он должен обладать ею субстанциально,
то есть быть всем или единством всего в вечном внутреннем акте. Как безусловное
начало, Бог должен заключать или содержать в себе все в неразрывном и
непосредственном субстанциальном единстве. В этом первом положении все
содержится в Боге, то есть в божественном субъекте или сущем, как в своем общем
корне, все поглощено или погружено в нем, как в своем общем источнике;
следовательно, здесь оно как все не различается актуально, а
существует только в возможности, потенциально. Другими словами, в этом первом
положении действителен, актуален только Бог как сущий, содержание же его —
все или всеобщая сущность хотя существует и здесь, ибо без нее сам сущий,
как мы видели, был бы ничем, то есть не существовал бы, но существует лишь в
скрытом состоянии, потенциально. Для того же, чтобы она была действительной. Бог
должен не только содержать ее в себе, но и утверждать для себя,
то есть он должен утверждать ее как другое, должен проявлять и
осуществлять как нечто от Него самого различное.
Таким образом, мы имеем
второй вид или второе положение сущего: то все или всеобщее
содержание, та собственная сущность Божия, которая в первом положении или в
первом образе (способе) существования заключалась лишь в скрытом состоянии как
только потенциальная, здесь, в этом втором виде, выступает как некоторая
идеальная действительность; если в первом положении она скрывается
в глубине субъективного, непроявленного бытия, то здесь она полагается как
предмет.
Разумеется, этот предмет не
может быть внешним для божественного субъекта. Так как этот последний в качестве
абсолютного не может иметь ничего вне себя, то это есть лишь его собственное
внутреннее содержание, которое он своим внутренним действием различает от себя
как сущего, выделяет из себя, или объективирует. Если мы захотим поискать для
этого отношения какую-нибудь аналогию в мире нашего опыта, то наиболее сюда
подходящим является отношение художника к художественной идее в акте творчества.
В самом деле, художественная идея не есть что-нибудь чуждое, внешнее для
художника; это есть его собственная внутренняя сущность, суть его духа и
содержание его жизни, делающее его тем, чем он есть; и, стремясь осуществить или
воплотить эту идею в действительном художественном создании, он хочет только
иметь эту свою суть, эту идею не только в себе, но и для себя или перед собою
как предмет, хочет представить свое как иное или в ином объективном виде*.
===================
* Разумеется, эта аналогия неполная,
поскольку наше художественное творчество предполагает некоторое пассивное
состояние вдохновения или внутреннего восприятия, в котором художник не
обладает, а бывает обладаем своею идеей. В этом смысле справедливы слова поэта:
Тщетно мнишь ты, художник,
Что творений своих ты создатель, и
проч.
===================
Итак, второе положение или
второй способ существования сущего есть только иное выражение того, что
есть уже и в первом. Но в первом положении выражаемое, то есть абсолютное
содержание как целость всех существенных форм или полнота всех идей, является
только внутренно, в положительной возможности или мощи абсолютного субъекта,
имеет, следовательно, лишь существенное, а не действительное бытие, так как вся
действительность принадлежит здесь самому этому безусловному субъекту, или
сущему, в его непосредственном единстве; он как единое есть здесь чистый акт,
чистая безусловная действительность, о которой мы можем получить некоторое
познание, когда, отвлекаясь от всего проявленного, определившегося содержания
нашей жизни, внешней и внутренней, отвлекаясь не только от всех впечатлений, но
и от чувств, мыслей и желаний, мы соберем все наши силы в едином средоточии
непосредственного духовного бытия, в положительной мощи которого заключаются все
акты нашего духа и которым определяется вся окружность нашей жизни: когда мы
погрузимся в ту немую и неподвижную глубину, в которой мутный поток нашей
действительности берет свое начало, не нарушая ее чистоты и покоя,— в
этом родоначальном источнике нашей
собственной духовной жизни мы внутренно соприкасаемся и с родоначальным
источником жизни всеобщей, существенно познаем Бога как первоначало, или
субстанцию всего, познаем Бога Отца. Таков первый образ сущего —
действительность его одного. Для того же, чтобы не только он сам как субъект, но
и то, чего он есть субъект,
то есть вся полнота абсолютного содержания, получила такую же действительность и
из потенциальной стала актуальной, необходим некоторый акт самоопределения или
самоограничения сущего. В самом деле, так как вне Бога как абсолютного нет и не
может быть ничего безусловно самостоятельного, ничего такого, что было бы
изначала его другим или извне его определяло, то поэтому всякое определенное
бытие может быть первоначально только актом самоопределения абсолютно-сущего.
В этом акте, с одной стороны, сущее противополагает или противупоставляет себя
своему содержанию как своему другому или предмету — это есть акт саморазличия
сущего на два полюса, из коих один выражает безусловное единство, а другой — все
или множественность; с другой стороны, чрез свое самоопределение сущий получает
некоторую действующую силу, становится энергией.
В самом деле, если бы сущее
было только в первом положении, то есть если бы оно было только беспредельным, а
следовательно, безразличным актом, то оно не могло бы действовать, так как у
него не было бы тогда никакого действительного предмета, для которого оно
(будучи само в себе действительностью) являлось бы как положительная
возможность, или сила. Ибо всякое действие по понятию своему есть единство силы,
или мощи, и действительности, или явление своей внутренней действительности на
другом или для другого как силы. А так как вне божества нет ничего и его предмет
заключается в нем самом, то и действие его не есть определение другого другим, а
самоопределение, то есть выделение из себя своего содержания или объективация
его чрез самоограничение в своем непосредственном, беспредельном, или чисто
актуальном, бытии. Как абсолютное, божество не может быть только
непосредственным актом, оно должно быть и потенцией, или мощью, но как в
абсолютном же эта мощь есть только его собственная сила над собою или над своим
непосредственным. Если ограничение другим противоречит понятию абсолютного, то
самоограничение не только не противоречит ему, но прямо требуется им. В самом
деле, самоопределяясь и тем осуществляя свое содержание, сущее, очевидно, не
только не перестает быть, чем оно есть, то есть абсолютно-сущим, не только не
теряет своей действительности, а, напротив, осуществляет ее вполне, делаясь
действительным не только в себе, но и для себя. Так как то, что Бог осуществляет
в акте своего самоопределения —все или полнота всех,— есть его
собственное содержание, или сущность, то и осуществление ее есть только полное
выражение или проявление того, кому это содержание или сущность принадлежит и
который в ней или ею выражается так же, как подлежащее выражается сказуемым.
Так, возвращаясь к нашему сравнению, поэт, всецело предающийся творчеству и, так
сказать, переводящий свою внутреннюю жизнь в объективные художественные
создания, не только не теряет чрез это, а, напротив, в высшей степени утверждает
и полнее осуществляет свою собственную индивидуальность.
Абсолютно-сущее, не подлежащее
само по себе ни какому определению, определяет себя; проявляясь как безусловно
единое чрез положение своего другого или содержания, то есть всего; ибо истинное
единое есть тот, который не исключает множественности, а, напротив, производит
ее в себе и при этом не нарушается ею, а остается тем, чем есть, остается единым
и тем самым доказывает, что он есть безусловно единый, то есть единый по самому
существу своему, не могущий быть снятым или уничтоженным в своем единстве
никакою множественностью. Если бы единый был таковым только по отсутствию
множественности, то есть был бы простым лишением множественности и,
следовательно, с возникновением ее терял бы свой характер единства, то,
очевидно, это единство было бы только случайным, а не безусловным,
множественность имела бы над единым силу, он был бы подчинен ей. Истинное же
безусловное единство необходимо сильнее множественности, превосходит ее,
доказать же или осуществить это превосходство оно может только производя или
полагая в себе действительно всякую множественность и постоянно торжествуя над
нею, ибо все испытывается своим противным. Так и наш дух есть истинно единое не
потому, что был лишен множественности, а, напротив, потому, что, проявляя в себе
бесконечную множественность чувств, мыслей и желаний, вместе с тем всегда
остается самим собою и характер своего духовного единства сообщает всей этой
стихийной множественности проявлений, делая ее своею, ему одному принадлежащею.
Как глубь недвижимая в мощном
просторе Все та же, что в бурном волнении,— Дух ясен и светел в свободном покое,
Но тот же я в страстном хотений. Свобода, неволя, покой и волненье Проходят и
снова являются, А он все один, и в стихийном стремленье Лишь сила его
открывается.
В другом сущее остается
тем же, во множественности остается единым. Но это тождество и это единство
необходимо различаются от того тождества, того единства, которые представляются
первым положением сущего: там оно есть непосредственное и безразличное — здесь
же оно есть утвержденное, проявленное или опосредствованное, прошедшее
чрез свое противоположное, то есть чрез различение, и тем самым усиленное
(потенцированное). Таким образом, здесь мы имеем новое третье положение
или вид абсолютно-сущего — вид законченного, совершенного единства, или
абсолютного, утвердившего себя как такое.
Итак, мы имеем три отношения
или три положения абсолютно-сущего как определяющего себя относительно
своего содержания. Во-первых, оно полагается как обладающее этим
содержанием в непосредственном субстанциальном единстве или безразличии с
собою,— оно полагается как единая субстанция, все существенно заключающая в
своей безусловной мощи; во-вторых, оно полагается как проявляющееся или
осуществляющее свое абсолютное содержание, противополагая его себе или выделяя
его из себя актом своего самоопределения; наконец, в-третьих, оно
полагается как сохраняющее и утверждающее себя в этом своем содержании, или как
осуществляющее себя в актуальном, опосредствованном или различенном единстве с
этим содержанием или сущностью, то есть со всем,— другими словами, как
находящее себя в другом или вечно к себе возвращающееся и у себя сущее.
Это есть еще только
тройственность отношений, положений или способов существования. Подобную
же тройственность представляет нам необходимо наш собственный дух, если мы
только признаем его самостоятельно существующим, то есть настоящим существом.
Если мы обратим внимание на нашу внутреннюю, психическую жизнь, то здесь для
наблюдения прежде всего представится некоторая совокупность определенных
душевных явлений: мы найдем здесь ряд переживаемых нами состояний — желаний,
мыслей, чувств, в которых или которыми так или иначе выражается наш внутренний
характер, проявляется качественное содержание нашего духа. Все эти состояния,
непосредственно нами наблюдаемые, переживаются нами сознательно (ибо в противном
случае они, очевидно, не были бы доступны для прямого наблюдения), и в этом
смысле они могут быть названы состояниями нашего сознания; в них наш дух есть
действующая или проявляющаяся сила, они составляют его внутреннюю
действительность или выраженное, определенное бытие.
Но легко видеть, что существо
нашего духа не исчерпывается этою психическою действительностью, что она
составляет только одну периодическую фазу нашего существования, за светлым полем
которой лежат глубины духовного бытия, не входящего в актуальное сознание
настоящей минуты. Было бы и нелогично и противоречило бы опыту ограничивать
бытие нашего духа только его актуальной, раздельной жизнью, его обнаруженною,
ощутительною действительностью, то есть предполагать, что в каждый момент дух
есть только то, что он в этот момент в себе сознает. В самом деле, со стороны
логической очевидно, что дух как проявляющийся или в своей внутренней целости
должен быть всегда первее своего данного проявления,— со стороны же эмпирической
несомненный опыт указывает, что не только область нашего реального
сознания, то есть сознания о внешних вещах, но и область нашего внутреннего
актуального сознания, то есть раздельного испытывания наших собственных
состояний, есть лишь поверхностное или, точнее, вторичное положение нашего духа
и что этого вторичного положения может в данный момент и не быть, причем его
отсутствие не уничтожает нашего духовного существа,— я имею здесь в виду все те
состояния, в которых прерывается нить нашего раздельного сознания как о внешнем,
так и о внутреннем мире, причем, разумеется, сам дух не исчезает, если только
вообще допускать его существование: таковы состояния сна, простого и
магнетического, обморока и т. д.
Таким образом, признавая вообще
существование нашего духа, мы должны признать, что он имеет первоначальное
субстанциальное бытие независимо от своего частного обнаружения или проявления в
ряде раздельных актов и состояний,— должны признать, что он существует глубже
всей той внутренней действительности, которая составляет нашу текущую, наличную
жизнь. В этой первоначальной глубине лежат и корни того, что мы называем
собою или нашим я, ибо в противном случае, то есть если бы наше я, наше
личное существо, было привязано исключительно к обнаруженным раздельным актам
нашей душевной жизни, к так называемым состояниям нашего сознания, то в
упомянутых случаях (сна и проч.) с исчезновением раздельного сознания исчезали
бы мы сами как духовное существо для того, чтобы потом с возвращением сознания
вдруг явиться во всеоружии своих духовных сил,— предположение (разумеется,
опять-таки если признавать существование духа) совершенно бессмысленное.
Итак, во-первых, мы имеем наш
первоначальный нераздельный, или цельный, субъект: в нем уже заключается
известным образом все собственное содержание нашего духа, наша сущность, или
идея, определяющая наш индивидуальный характер: ибо в противном случае, то есть
если бы эта идея и этот характер были лишь произведениями нашей феноменальной
(являемой) жизни или зависели бы от наших сознательных действий и состояний, то
было бы непонятно, почему мы не теряем этого характера и идеи вместе с потерей
витального сознания (в указанных состояниях), почему наша сознательная жизнь,
возобновляясь каждый день, не создает нам нового характера, нового жизненного
содержания: тождество же основного характера или личной идеи среди всех
изменений сознательной жизни ясно показывает, что этот характер и идея
заключаются уже в том первоначальном субъекте, который глубже или первее
сознательной жизни,— заключается, разумеется, только субстанциально, в
непосредственном единстве с ним самим как его внутренняя, еще необнаруженная или
невоплощенная идея.— Во-вторых, мы имеем нашу раздельную сознательную жизнь,—
проявление или обнаружение нашего духа: здесь содержание или сущность наша
существует действительно (актуально) во множестве различных проявлений,
которым она сообщает определенный характер, обнаруживая в них свою особенность.
Наконец, в-третьих, так как при всей множественности этих проявлений все они
суть только обнаружения одного и того же духа, одинаково всем им присущего, то
мы можем рефлектировать или возвращаться к себе от этих проявлений или
обнаружений и утверждать себя актуально как единого субъекта, как определенное
я, единство которого, таким образом, чрез свое различение или проявление в
множестве состояний и действий сознательной жизни не только не теряется, но,
напротив, полагается в усиленной степени; это возвращение к себе, рефлексия на
себя или утверждение себя в своем проявлении и есть собственно то, что
называется самосознанием и является каждый раз, когда мы не только переживаем
известные состояния, чувствуем, мыслим и т. д., но еще особенным внутренним
действием, останавливаясь на этих состояниях, утверждаем себя как переживающего
их субъекта, как чувствующего, мыслящего и т. д., то есть когда мы внутренно
говорим: я чувствую, я мыслю и т. д. Если во втором положении наш дух проявляет
или обнаруживает свое содержание, то есть выделяет его из себя как нечто другое,
то здесь, в этом третьем положении, в самосознании, наш дух утверждает это
содержание как свое и, следовательно, себя как проявившего его.
Таким образом, тройственное
отношение нашего субъекта к его содержанию такое же, как и указанное нами прежде
отношение субъекта безусловного или абсолютно-сущего к его безусловному
содержанию или всеобщей сущности. Но этим и кончается равенство между нашим
существом и абсолютным. В самом деле, в действительности нашего духа три
указанные положения суть только периодические фазы внутреннего бытия, сменяющие
друг друга, точнее говоря, только первое положение в себе сущего духа есть
постоянное и неизменно пребывающее, два же другие могут быть и не быть — это
только явления, а не субстанции. Дух как субстанция (первое положение) - есть
всегда и необходимо, но затем он может попеременно то ограничиваться этим
субстанциальным существованием, пребывать во внутреннем бездействии, удерживая
все свои силы и все свое содержание в глубине существенного нераздельного бытия
(первая фаза), то проявлять и обнаруживать эти силы и это содержание в
раздельной сознательной жизни, в ряде переживаемых им душевных состояний и
производимых действий (вторая фаза), то, наконец, рефлектируя на эти состояния и
эти действия - как пережитые и совершенные им, находить их как свои и вследствие
этого утверждать себя, свое “да” как обладающее теми силами и проявившее это
содержание в этак определенных состояниях и действиях (третья фаза). Таким
образом, здесь один л тот же сущий субъект, один и тот же дух является в
различные моменты то как только существенный, или субстанциальный, то как
сверх того действующий и действительный, то, наконец, еще как самсознательный,
или утверждающий себя в своей обнаруженной действительности. Эта смена трех
положений происходит во времени, и она возможна, лишь поскольку мы
существуем во времени. В самом деле, эти три положения исключают друг друга:
нельзя быть зараз я бездействующим, и действующим, проявлять свои силы и свое
содержание и держать их скрытыми, нельзя зараз и переживать известные состояния,
и вместе с тем рефлектировать на них,— нельзя зараз мыслить и думать о своей
мысли.
Итак, эти три положения, или
способа существования, несовместимые в одном субъекте разом, могут
принадлежать ему только в различные моменты времени; их принадлежность
этому субъекту как различных фаз его бытия по необходимости обусловлена формою
времени. Но, таким образом, это может относиться только к существам
ограниченным, во времени живущим. Для абсолютного же существа, которое по самому
понятию своему не может определяться этою формою времени, такое чередование трех
положений или трех отношений его к сущности, или содержанию, является совершенно
невозможным: он должен представлять эти три положения разом, в одном вечном
акте. Но три исключающие друг друга положения, в одном и том же акте одного и
того же субъекта решительно немыслимы. Один и тот же вечный субъект не может
вместе и скрывать в себе все свои определения, и проявлять их для
себя, выделяя их как другое, и пребывать в них у себя как в своих,
или, говоря библейским языком, одна и та же Божественная ипостась не может быть
вместе и “живущим во свете неприступном, его же никто не видел из человеков”, и
вместе с тем быть “светом, просвещающим всякого человека, грядущего в мире”,—
одна и та же ипостась не может быть и “Словом, им же вся быша”, и “Духом,- вся
испытующим”.
А если так, если, с одной
стороны, в абсолютном существе не может быть трех последовательных актов, друг
друга сменяющих, а, с другой стороны, три вечные акта, исключающие друг друга по
своему определению, немыслимы в одном субъекте, то необходимо для этих
трех вечных актов предположить три вечные субъекта (ипостаси), из коих
второй, непосредственно порождаясь первым, есть прямой образ ипостаси его,
выражает своею действительностью существенное содержание первого, служит ему
вечным, выражением, или Словом, а третий, исходя из первого, как уже имеющего
свое проявление во втором, утверждает его как выраженного или в его выражении.
Но можно спросить: если Бог уже
как первый субъект заключает в себе безусловное содержание, или все, то какая
еще надобность в двух других субъектах? Но Бог как абсолютное или безусловное не
может довольствоваться тем, что имеет в себе все, он должен иметь все не
только в себе, но также для себя и у себя. Без такой полноты
существования Божество не может быть завершенным или абсолютным, то есть не
может быть Богом, и, следовательно, спрашивать: какая надобность Богу в этом
тройственном самоположении — все равно что спрашивать: какая надобность Богу
быть Богом?
Но каким образом, признавая
трех божественных субъектов, можно избежать противоречия с требованиями
единобожия? Не являются ли эти три субъекта тремя Богами? Но нужно условиться,
что, собственно, разуметь под словом “Бог”. Если этим именем обозначать всякого
субъекта, причастного так или иначе божественной сущности, в таком случае
необходимо признать не только трех, а великое множество богов, ибо всякое
существо так или иначе участвует в божественной сущности согласно слову Божию:
“Я сказал: вы боги и сыны Вышнего все”. Если же с именем Бога
соединять всецелое и актуальное обладание всею полнотою божественного содержания
во всех его видах, в таком случае (не говоря уже о конечных существах) и трем
божественным субъектам (ипостасям) название Бога принадлежит, лишь поскольку они
необходимо находятся в безусловном единстве, в неразрывной внутренней связи
между собою. Каждый из них есть истинный Бог, но именно потому, что каждый
неразделен с двумя другими. Если бы один из них мог существовать в отдельности
от двух других, то, очевидно, в этой отдельности он не был бы абсолютным,
следовательно, не был бы Богом в собственном смысле, но именно такая отдельность
и невозможна. Правда, каждый божественный субъект уже в самом себе заключает всю
полноту божества, но именно потому, что он в самом себе уже находит неразрывную
связь или единство с двумя другими, так как его отношение к ним необходимо есть
внутреннее, существенное, ибо ничего внешнего в божестве быть не может. Бог Отец
по самому существу своему не может быть без Слова, Его выражающего, и без Духа,
Его утверждающего; точно так же Слово и Дух не могут быть без первого субъекта,
который есть то, что выражается одним и утверждается другим, есть их общий
источник и первоначало. Отдельность же их существует только для нашей
отвлекающей мысли, и, очевидно, было бы совершенно праздным и неинтересным делом
определять, принадлежит ли божественным субъектам в такой отвлеченной
отдельности название Бога, раз несомненно, что эта отвлеченная отдельность не
соответствует сущей истине. В сущей же истине хотя каждый из трех субъектов
обладает божественным содержанием, или полнотою Божества, и, следовательно, есть
Бог, но так как он обладает этою полнотою, делающею его Богом, не сам по себе
исключительно, а лишь в безусловном и нераздельном внутреннем и существенном
единстве с двумя остальными, то этим и не утверждаются три "Бога, а только
единый в трех нераздельных и единосущных субъектах (ипостасях) себя
осуществляющий Бог.
Должно заметить, что общая идея
триединства Божия, будучи столько же истиною умозрительного разума, как и
откровения, никогда не встречала возражений со стороны наиболее глубокомысленных
представителей умозрительной философии: напротив, они относились к этой идее не
только с признанием, но и с энтузиазмом как к величайшему торжеству
умозрительной мысли. Непонятною же или и просто нелепою являлась эта идея лишь
для внешнего, механического рассудка, который не усматривает внутренней связи
вещей в их цельном бытии, не усматривает единого во многом и саморазличения в
едином, а мыслит все предметы в их односторонней отвлеченной исключительности, в
их предполагаемой отдельности и внешнем отношении друг к другу в формах
пространства и времени. Отрицательное отношение такого рассудка к идее
триединства служит только подтверждением ее истины, так как оно зависит от общей
неспособности механического мышления постигать внутреннюю истину или смысл (λογος)
предметов.
Механическое мышление
есть то, которое берет различные понятия в их отвлеченной отдельности,
рассматривает, следовательно, предметы под каким-нибудь частным, односторонним
определением и затем сопоставляет их между собою внешним образом или сравнивает
в каком-нибудь столь же одностороннем, но более общем отношении. В
противоположность этому мышление органическое рассматривает предмет в его
всесторонней целости и, следовательно, в его внутренней связи со всеми другими,
что позволяет извнутри каждого понятия выводить все другие или развивать одно
понятие в полноту всецелой истины. Поэтому органическое мышление может быть
названо развивающим, или эволюционным, тогда как мышление механическое
(рассудочное) есть только сопоставляющее и комбинирующее. Легко видеть, что
органическое мышление, постигающее или схватывающее цельную идею предмета,
сводится к тому умственному, или идеальному, созерцанию, о котором говорилось в
предыдущем чтении. Если это созерцание соединено с ясным сознанием и
сопровождается рефлексией, дающей логические определения созерцаемой истине, в
таком случае мы имеем то умозрительное мышление, которым обусловливается
собственно философское творчество; если же умственное созерцание остается в
своей непосредственности, не налагая логических форм на свои конкретные образцы,
то оно является тем живым мышлением, которое свойственно людям, еще не вышедшим
из непосредственной жизни в общем родовом или народном единстве; такое мышление
выражает то, что называется народным духом, проявляясь в народном творчестве,
религиозном и художественном,— в живом развитии языка, в мифах и поверьях, в
формах народного быта, в сказках, песнях и т. д. Таким образом, органическое
мышление вообще в двух своих видах принадлежит, с одной стороны, истинным
философам, с другой — народным массам. Что касается до стоящих между теми и
другими, то есть до большинства так называемых образованных или просвещенных
людей, отделившихся вследствие большого формального развития умственной
деятельности от непосредственного народного мировоззрения, но не достигших
цельного философского сознания, то им приходится ограничиваться тем
отвлечнным механическим мышлением, которое разбивает или разлагает (анализирует)
непосредственную действительность — и в этом его значение и заслуга,— но не в
состоянии дать ей нового высшего единства и связи — и в этом его
ограниченность*. Разумеется, возможно и в действительности постоянно бывает, что
одни и те же люди, руководясь в практической жизни идеями чужого органического
мышления в форме религиозных верований**, в своей собственной теоретической
деятельности стоят на точке зрения отвлеченного и механического рассудка,
вследствие чего, разумеется, происходит двойственность и противоречие в их общем
мировоззрении, сглаживаемое и примиряемое более или менее внешним образом[2Э].
===================
* Эта способность анализа,
необходимая как средство или как переход к цельному, но сознательному
мировоззрению от инстинктивного народного разума,— но совершенно бесплодная или
и вредная, если ею ограничиваться,— составляет именно в этой ограниченности
настоящую гордость людей полуобразованных (к которым принадлежит и большинство
ученых специалистов, в наше время мало что понимающих вне своей специальности) —
гордость перед “непросвещенными массами, погруженными в суеверия”, а также и
перед настоящими философами, преданными мистическим фантазиям. Впрочем, значение
этих беспочвенных отрицателей так же призрачно, как их знание — поверхностно.
** Говоря о религиозных верованиях как
о произведении органического мышления, должно помнить, что это мышление основано
на идеальном созерцании и это последнее, как было указано в предыдущем чтении,
не есть субъективный процесс, а действительное отношение к миру идеальных
существ или взаимодействие с ними; следовательно, результаты этого созерцания не
суть произведения субъективного произвольного творчества, не суть выдумки и
фантазии, а суть действительные откровения сверхчеловеческой
действительности, воспринятые человеком в той или другой форме.
===================
Такая двойственность
естественным образом явилась и в христианстве, когда христианское учение,
принадлежащее всецело области органического мышления в обоих его видах,
сделалось общепризнанною религиею, не только для народа и для теософов, а для
всего образованного класса того времени; естественно, из этого класса на всех
ступенях христианской иерархии явились люди, хотя искренно принявшие
христианские идеи как догмат веры, но не бывшие в состоянии, находясь на точке
зрения механического мышления, понять эти идеи в их умозрительной истине. Отсюда
мы видим, что многие учители церкви признавали христианские догматы, в
особенности основной догмат Троицы, чем-то непостижимым для разума
человеческого. Ссылаться на авторитет этих учителей церкви против нашего
утверждения догмата Троицы в смысле умозрительной истины было бы совершенно
неосновательно, так как очевидно, что эти учители, будучи великими по своей
практической мудрости в делах церковных или же по своей святости, могли быть
очень слабы в области философского понимания, причем, разумеется, они были
склонны границы своего мышления принимать за границы человеческого разума
вообще. Зато, как известно, были между великими отцами церкви многие настоящие
философы*, которые не только признавали глубокую умозрительную истину в догмате
Троицы, но и сами много сделали для развития и уяснения этой истины.
Впрочем, есть некоторый смысл,
в котором необходимо признать триединство Божие совершенно непостижимым для
разума, я именно: это триединство, будучи действительным и существенным
отношением живых субъектов, будучи внутреннею жизнью сущего, не может быть
покрыто, вполне выражено или исчерпано никакими определениями разума, которые
всегда по самому понятию своему выражают лишь общую, формальную, а не
существенную и материальную сторону бытия; все
===================
* Это утверждает и Гегель в своей
истории философии
===================
определения и категории разума
суть только выражения объективности или познаваемости существа, а не его
собственного внутреннего субъективного бытия и жизни. Но очевидно, что такая
непостижимость, вытекающая из самой природы разума вообще как способности
формальной, не может быть приписана ограниченности разума человеческого; ибо
всякий, чей бы то ни было разум как разум может постигать только
логическую сторону существующего, его понятие (λογος) θλи общее отношение ко
всему, а никак не само это существующее в его непосредственной единичной и
субъективной действительности. Далее, отсюда же ясно, что непостижимым в этом
смысле является не только жизнь Божественного существа, но и жизнь всякой
твари; ибо всякое существо как такое не исчерпывается своею формальною
объективною стороною или своим понятием: оно как существующее необходимо имеет
свою внутреннюю субъективную сторону, составляющую самый акт его существования,
в котором оно есть нечто безусловно единичное и единственное, нечто совершенно
невыразимое, и, с этой стороны, оно всегда есть нечто другое для разума, нечто
не могущее войти в его сферу, нечто иррациональное*. Таким образом, Божество в
небе и былинка на земле одинаково непостижимы и одинаково постижимы для разума:
и то и другое в своем общем бытии как понятия составляют предмет чистой мысли и
всецело подлежат логическим определениям и в этом смысле вполне понятны и
постижимы для разума, и точно так же и то и другое в своем собственном бытии
как существующие, а не как мыслимые суть нечто большее, чем понятие, лежат
за пределами разумного как такого и в этом смысле непроницаемы или непостижимы
для разума.
===================
* Иррациональное не в смысле
неразумного, а в смысле не подлежащего разуму, несоизмеримого с ним; ибо
неразумность есть противоречие между понятиями, следовательно, принадлежит к
области разума, судится и осуждается им, та же сторона бытия, о которой мы
говорим, именно находится вне пределов разума и, следовательно, не может быть ни
разумной, ни неразумной, так же как, например, вкус лимона не может быть ни
белым, ни черным.
===================
Возвращаясь к истине
триединства, должно сказать, что она не только вполне понятна с логической
стороны, но и основана на общей логической форме, определяющей всякое
действительное бытие, и если эта форма в применении к божеству кажется более
трудною для понимания, нежели в применении к другим предметам, то это зависит не
от того, чтобы божественная жизнь менее, чем все другое, подлежала в своей
формальной, объективной стороне логическим определениям (для такого
предположения нет никакого основания), а только от того, что самая область
божественного бытия не составляет обычного предмета нашего мышления. Поэтому для
лучшего усвоения самой формы триединства необходимо указывать ее в применении к
такому бытию, которое для нас более близко, более нам знакомо, нежели бытие
божественное; усвоивши общую форму триединства в бытии конечном, непосредственно
нам известном, мы уже без труда можем развить и те видоизменения этой формы,
которые обусловлены особенностями того нового содержания, к которому форма эта
должна быть применена при определении бытия абсолютного. В этом отношении
аналогии, указывающие на форму триединства в существах и явлениях мира
конечного, имеют действительное значение для истины триединства Божия, не как
доказательства ее,— ибо она доказывается или выводится чисто логически из самой
идеи Божества,— а как примеры, облегчающие ее усвоение. Но для этого
недостаточно указать только на присутствие в том или другом предмете
тройственности вместе с единством, как это обыкновенно делали богословы,
стоявшие на точке зрения механического мышления, причем, разумеется, такими
совершенно внешними аналогиями только оттенялась предполагаемая непостижимость
этой истины,— для настоящей аналогии необходимо, чтобы триединство являлось как
внутренний закон самой жизни существа, необходимо, во-первых, чтобы триединство
имело существенное значение для этого предмета, было его существенной формой, а
не внешним случайным признаком. И, во-вторых, необходимо, чтобы в самой этой
форме тройственность вытекала из единства и единство из тройственности, чтобы
эти два момента были в логической связи между собою, внутренно друг друга
обусловливали. Поэтому для таких аналогий пригодна только область бытия
духовного, как носящего закон своей жизни внутри самого себя. Выше мною было уже
указано общее триединство в жизни человеческого духа во всем его объеме;
заслуживают внимания и некоторые другие, более частные и определенные аналогии в
той же области, из которых я приведу здесь две.
Первая впервые указана с полною
ясностью Лейбницем и потом играла большую роль в германском идеализме.— Наш
разум, говорит Лейбниц, представляет необходимо внутреннее триединство, когда
обращается на самого себя,— в самосознании. Здесь он является, как три в одном и
одно в трех. В самом деле, в разуме, как сознающем или разумеющем себя,
сознающее (субъект) и сознаваемое (объект) суть одно и то же,— именно один и тот
же разум, но и самый акт разумения и сознания, соединяющий сознаваемое с
сознающим (субъект — объект), есть не что иное, как тот же самый разум в
действии, и те два первые момента существуют только при этом третьем и в нем,
так же и он существует только при них и в них, так что здесь мы действительно
имеем некоторую единосущную и нераздельную троицу.
Менее известна, хотя еще более
остроумна другая аналогия, указанная блаженным Августином в его “Confessiones”.
Почему-то она, кажется, обращала на себя гораздо менее внимания, нежели другие
указания триединства в различных предметах, во множестве помещенные тем же
Августином в его книгах “De Trinitate”
и относящиеся к числу тех внешних и не идущих к делу аналогий, о которых я выше
упоминал. В “Confessiones” же Августин говорит
следующее. В нашем духе должно различать простое непосредственное бытие его
(esse), знание его (scire) и
волю (velle); эти три акта тождественны не только по
своему содержанию, поскольку сущий знает и хочет самого себя,— их единство идет
гораздо глубже: каждый из них уже заключает в себе два другие в их собственном
характеристическом качестве, и, следовательно, каждый уже содержит в себе
внутренно всю полноту триединого духа. В самом деле, во-первых, я есмь, но не
просто есмь — я есмь знающий и водящий (sum sciens et volens),
следовательно, здесь мое бытие как такое уже заключает в себе и знание, и волю;
во-вторых, если я знаю, то знаю или сознаю свое бытие и свою волю, знаю или
сознаю, что я есмь и что я хочу (scio me esse et velle);
таким образом, и здесь в знании как таком или под формой (в атрибуте) знания уже
заключаются и бытие, и воля; наконец, в-третьих, я хочу себя, но не просто себя,
а себя как сущего и знающего, хочу своего бытия и своего знания
(volo me esse et scire); следовательно, и форма
воли содержит в своем атрибуте и бытие, и знание, и, следовательно, каждый из
этих трех основных актов духа в самом себе восполняется двумя другими и таким
образом как бы обособляется в полное триединое бытие.
Это соображение уже очень
близко подходит к истине триединства Божия и может служить для нас естественным
переходом к дальнейшему развитию этой истины, именно со стороны особенного
индивидуального отношения трех божественных субъектов к их единой сущности, или
идее, которую они осуществляют и в которой сами конкретно осуществляются.