<< Пред.           стр. 6 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу

  Я находила мистера Анкатела несколько опасным субъектом, но его автомобиль обожала: ярко-красный, наводящий ужас монстр!
  Позже я приехала к Бартлотам, чтобы посмотреть Гудвудские скачки. Кажется, это была единственная поездка на лоно природы, которая не доставила мне удовольствия. Я оказалась среди всецело поглощенной скачками толпы, говорящей на "беговом" языке со специфической терминологией, совершенно недоступной моему пониманию. Мое присутствие на скачках свелось к необходимости простоять немало часов в немыслимой, огромной, украшенной цветами шляпе, приколотой к волосам булавками, чтобы сие сооружение не унес ветер, в узких туфельках на высоченных каблуках, с распухшими от жары лодыжками. Время от времени я должна была изображать высшую степень энтузиазма, присоединяясь к воплям: "Вперед! Пошел!" - и подниматься на цыпочки, чтобы посмотреть, как четвероногие скрываются из вида.
  Один из мужчин любезно предложил мне поставить за меня на какую-нибудь лошадь. Я страшно перепугалась. Но сестра мистера Анкатела, как истинная хозяйка, моментально одернула его.
  - Не глупи, - сказала она, - девушки не должны делать ставки. - Потом она ласково обернулась ко мне: - Вот что я вам скажу. Вы будете получать пять шиллингов со всех моих ставок. И не обращайте ни на кого внимания.
  Когда я обнаружила, что они ставят каждый раз по двадцать или двадцать пять фунтов, у меня в буквальном смысле волосы встали дыбом! Но хозяйки всегда проявляли щепетильность в вопросах, касающихся девичьих денег. Они знали, что мало у кого из девушек имелись лишние, чтобы выбрасывать их на ветер, - даже самые богатые получали на карманные расходы не больше пятидесяти или ста фунтов в год. Поэтому хозяйки не спускали с девушек глаз. Если их приглашали играть в бридж, то только при том условии, что кто-то ручался за них и брал на себя уплату долгов в случае проигрыша. Таким образом дебютанткам создавали ощущение вовлеченности в происходящее и освобождали от страха оказаться в долгу.
  Первое посещение скачек отнюдь не воодушевило меня. Вернувшись домой, я сказала маме, что надеюсь никогда больше не услышать: "Вперед! Пошел!"
  Но минул год, и я превратилась чуть ли не в болельщицу на бегах, начав кое в чем разбираться. Позднее вместе с семейством Констанс Рэлстон Патрик я бывала в Шотландии, где отец Констанс держал небольшой манеж; там я понемногу стала входить во вкус, меня брали на некоторые не слишком крупные скачки, которые мало-помалу увлекли меня.
  Гудвуд, конечно, походил больше на праздничные гуляния, я бы сказала даже, на праздничный разгул: к некоторым развлечениям, розыгрышам и другим проказам определенного сорта я была непривычна. Гуляки врывались друг к другу в комнаты, выкидывали из окон вещи и визжали от смеха. Других девушек не было; на бегах встречались разве что молодые замужние женщины. Как-то ко мне в комнату вломился один старый полковник лет шестидесяти с воплями:
  - А ну-ка, поиграем чуть-чуть с ребеночком! - выхватив из шкафа одно из моих вечерних платьев (оно в самом деле было похоже на детское - розовое в оборочках), он выкинул его из окна, приговаривая: - Ловите, ловите, трофей от самой молодой участницы!
  Я ужасно расстроилась. Вечерние платья очень много значили для меня: я тщательно вешала их, всячески оберегала, холила и лелеяла, и вот одно вышвыривают из окна, как футбольный мяч. Сестра мистера Анкатела и еще одна дама бросились мне на помощь и приказали полковнику перестать издеваться над бедным ребенком. Я была по-настоящему счастлива покинуть этот праздник, хотя и вынесла из него кое-какие уроки для себя.
  Среди других домашних праздников я вспоминаю грандиозный загородный прием в доме, который снимали мистер и миссис Парк-Лайл, - мистера Парк-Лайла обычно представляли как "сахарного короля". С миссис Парк-Лайл мы познакомились в Каире. Думаю, ей было тогда лет пятьдесят-шестьдесят, но даже вблизи она выглядела как двадцатипятилетняя красавица. До той поры мне еще никогда не приходилось встречать такого искусного макияжа; миссис Парк-Лайл, со своими темными, красиво уложенными волосами, изысканными чертами лица (сравнимого разве что с лицом королевы Александры), в одежде розовых и бледно-голубых тонов, всем своим обликом являла триумф искусства над природой. Полная обаяния, она наслаждалась обществом окружавших ее молодых людей.
  Один из них, впоследствии убитый во время войны 1914 - 1918 годов, до известной степени завоевал мою симпатию. Хотя он уделял мне самое скромное внимание, я надеялась познакомиться с ним поближе. Тем временем я оказалась объектом преследования другого воина, отличного стрелка, который неизменно оказывался поблизости, настоятельно предлагая мне партнерство в теннисе, крокете и во всем остальном. День за днем во мне нарастало раздражение. Я позволяла себе иногда быть с ним грубой, он этого не замечал и продолжал спрашивать меня, читала ли я ту или иную книгу, не прислать ли мне ее. Не собираюсь ли я в Лондон? Не пойти ли нам посмотреть поло? Отказы нисколько не обескураживали его. Когда наступил день отъезда, я собиралась выехать самым ранним поездом, чтобы в Лондоне успеть на пересадку в Девон. После завтрака миссис Парк-Лайл сказала мне:
  - Мистер С. (не могу сейчас припомнить его имени) хочет отвезти вас на станцию.
  К счастью, это было совсем недалеко. Я бы, конечно, предпочла поехать на автомобиле Парк-Лайлов (разумеется, им принадлежал целый автомобильный парк), но, думается, мистеру С. дала совет предложить мне свои услуги сама хозяйка, желая, видимо, доставить мне удовольствие. Как она ошибалась!
  Так или иначе, мы приехали на станцию, прибыл поезд, и мистер С. усадил меня в уголке пустого купе второго класса. Я самым дружеским образом попрощалась с ним, испытывая облегчение от того, что теперь долгое время не увижу его. Но не успел поезд тронуться, как ручка повернулась, дверь открылась, и он возник в проеме, тщательно закрыв за собой дверь.
  - Я тоже еду в Лондон, - сказал он.
  Я смотрела на него, открыв рот от изумления.
  - Но ведь у вас нет никакого багажа.
  - Да, но это совершенно неважно. - Он сел напротив меня, склонился вперед, положил руки на колени и впился в меня страстным яростным взором. - Я хотел отложить все до нашей встречи в Лондоне, но понял, что не могу больше ждать. Я должен сказать вам все сейчас. Я безумно влюблен. Вы обязаны выйти за меня замуж. С самого первого мгновенья, как я вас увидел, спустившись обедать, я понял, что на свете для меня не существует женщин, кроме вас.
  Прошло некоторое время, прежде чем мне удалось остановить поток слов и произнести ледяным тоном:
  - Это очень любезно с вашей стороны, мистер С., я в самом деле польщена и ценю ваше отношение, но, боюсь, ответом будет "нет".
  Около пяти минут он протестовал, настаивая хотя бы на том, чтобы отложить решение, оставаться до времени друзьями и продолжать встречаться.
  - Было бы намного лучше, - ответила я, - совсем больше не встречаться. Я не изменю своего решения.
  Нахмурившись, он откинулся назад. Вы можете себе представить более неловкую ситуацию? Мы оказались запертыми вдвоем в пустом купе - в те времена в вагонах не было коридоров, и нам предстояло вместе провести по меньшей мере два часа пути до Лондона, хотя тема разговора была исчерпана.
  Вспоминая мистера С., я до сих пор испытываю к нему острую неприязнь, и у меня не возникает даже тени признательности, которую, согласно одной из максим Бабушки, должна чувствовать девушка в ответ на любовь порядочного человека. Уверена, он был порядочным человеком, и, быть может, именно от этого столь унылым.
  Еще один выезд за город, который я совершила, тоже был связан со скачками. На этот раз я отправилась погостить к старым друзьям моей крестной матери в Йоркшир, мистеру и миссис Мэтьюз. Миссис Мэтьюз отличалась чрезвычайной словоохотливостью, довольно, надо сказать, утомительной. К тому времени, как у них затевался праздник, я уже достаточно освоилась на бегах и даже начала получать удовольствие от них. Более того, - совсем уж глупо упоминать об этом, но именно такие пустяки обычно лезут в голову, - мне купили новый костюм (жакет и юбку) для верховой езды. Я безумно нравилась себе в нем: он был сшит из зеленовато-коричневого твида отменного качества у одного из лучших портных. Мама сказала, что в таких случаях не надо экономить деньги, так как вещи прослужат долго. Костюм оправдал возложенные на него надежды; я проносила его не меньше шести лет: длинный жакет с бархатными отворотами и хорошенькая маленькая шляпка, в тон бархату, с птичьим перышком. Фотографий, запечатлевших меня в этом костюме, не сохранилось; а если бы и сохранились, то теперь я, наверное, показалась бы себе смешной, но тогда я чувствовала себя привлекательной, спортивной и прекрасно одетой!
  Я оказалась наверху блаженства во время пересадки (наверное, на обратном пути из Чешира от Мэдж). Дул пронизывающий ветер, и вокзальный смотритель подошел и предложил мне подождать поезд у него в доме.
  - Может быть, вашей служанке было бы спокойнее занести сюда вашу шкатулку с драгоценностями?
  Естественно, я никогда в жизни не путешествовала со служанкой и не собиралась, - не было у меня в помине и ларца с драгоценностями, но я была без ума от такого обращения, объяснявшегося исключительно красотой моей шляпки. Я ответила, что на этот раз путешествую без служанки, - я была просто не в силах не произнести "на этот раз", потому что иначе неизбежно упала бы в его глазах, - но с большой благодарностью приняла любезное предложение и села у прекрасного камина, обмениваясь с хозяином разными банальностями, касающимися погоды. Пришел поезд, и меня с большими церемониями проводили на место. Конечно же дело было только в костюме и шляпе, потому что я ехала вторым классом, и ничто, кроме моего костюма, не могло навести на мысль о возможном богатстве или влиятельности.
  Мэтьюзы жили в доме под названием Торп Арч-Холл. Мистер Мэтьюз, значительно старше своей жены, должно быть, лет семидесяти, - о, он был изумительный, со своей копной абсолютно седых волос! - страстно любил скачки, а в свое время и охоту.
  В высшей степени преданный своей жене, он временами приходил в крайнее раздражение. Вспоминая его, сразу слышу, как он говорит:
  - Черт побери, оставь меня в покое, черт, черт, оставь меня в покое, Эдди!
  Миссис Мэтьюз была олицетворением бесцеремонности и неугомонности, она трещала и суетилась с утра до ночи. Несмотря на свою доброту, она порой становилась невыносима и в конце концов до того заговорила бедного старого Томми, что он пригласил постоянно жить с ними своего старого друга - полковника Валленстайна. Злые языки в графстве любили посудачить на эту тему и называли его не иначе, как "другим мужчиной" или любовником жены мистера Мэтьюза. Полковник оказался глубоко ей преданным, - думаю, это была главная страсть всей его жизни, - Эдди Мэтьюз всегда держала его в повиновении, позволив оставаться удобным платоническим другом с романтической подоплекой. Так или иначе, но она жила счастливейшей жизнью в окружении двух преданных мужчин. Они оба потворствовали ей, льстили и всегда во всем угождали.
  Именно во время своего пребывания в этой семье я познакомилась с Ивлин Кокрэн, женой Чарльза Кокрэна, прелестным миниатюрным созданием, вылитой пастушкой дрезденского фарфора, с большими голубыми глазами и золотыми волосами. Она ходила в изящных, совершенно не подходящих для сельской жизни туфельках; о чем Эдди не позволяла забыть ей ни на минуту, упрекая Ивлин с утра до вечера:
  - В самом деле, Ивлин, дорогая, как же вы не захватили с собой подходящих туфель?! Вы только посмотрите на эти тонюсенькие подошвы, здесь же не Лондон!
  Ивлин печально смотрела на нее своими голубыми глазами. Большую часть жизни она проводила в Лондоне, совершенно поглощенная своей актерской профессией. Я узнала от нее, что в свое время она выпрыгнула из окна, чтобы убежать с Чарльзом Кокрэном, которого ее семья категорически не одобряла.
  Она обожала его - такое обожание редко встретишь. Если она уезжала, то писала ему каждый божий день. Уверена, что несмотря на изрядное количество приключений, он тоже всегда любил ее. Ей пришлось очень много страдать, потому что при такой любви муки ревности поистине невыносимы. Но так любить всю жизнь одного человека - это привилегия, и неважно, если приходится расплачиваться долготерпением.
  Своего дядю, полковника Валленстайна, Ивлин терпеть не могла. Не выносила она и Эдди Мэтьюз, зато находила достаточно очарования в старом Томе Мэтьюзе.
  - Никогда не любила дядю, - призналась она мне, - такой зануда. Что до Эдди, то это самая невыносимая и глупая женщина на свете. Она не в состоянии никого оставить в покое - брюзжит, руководит, наставляет - не дает жить.
 
 Глава третья
 
  Ивлин пригласила меня приехать к ней в Лондон. Робея, я поехала и неописуемо разволновалась, оказавшись в самой гуще театральных пересудов.
  Наконец я начала немного разбираться в живописи и увлекаться ею. Чарлз Кокрэн страстно любил живопись. Когда я впервые увидела у него балерин Дега, во мне шевельнулось чувство, о существовании которого я и не подозревала.
  Обычай водить девочек в картинные галереи в обязательном порядке в слишком юном возрасте достоин самого серьезного осуждения. Он не приносит желаемого результата, если только художественные склонности не заложены от природы. Более того, на новичка либо на человека, лишенного художественного чутья, сходство друг с другом великих мастеов производит гнетущее впечатление. Мне навязывали искусство, сначала заставляя изучать рисунок и живопись, когда мне это не доставляло ни малейшего удовольствия, а потом накладывая на меня некое моральное обязательство приходить в восторг от того, что мне показывали.
  В Лондон периодически наезжала моя близкая приятельница из Америки, племянница моей крестной матери, миссис Салливэн, и Пирпонта-Моргана - страстная поклонница живописи, музыки и всех прочих видов искусства. Очаровательная Мэй страдала от ужасного недуга: у нее был зоб. Во времена ее молодости - впервые я встретила Мэй, когда ей было уже около сорока лет, - против зоба не существовало никаких средств: хирургическое вмешательство считалось опасным для жизни. Однажды, приехав в Лондон, Мэй сказала маме, что собирается в Швейцарию оперироваться.
  Она уже договорилась обо всем. Знаменитый хирург, специализировавшийся на операциях щитовидной железы, сказал ей:
  - Мадемуазель, я бы никогда не предложил этой операции ни одному мужчине: ее можно делать только с местным обезболиванием, потому что во время операции больной должен все время говорить. Мужские нервы не выдерживают такого испытания, но у женщин хватает мужества. Операция продолжается больше часа, и все это время вы должны говорить. Сумеете ли вы выдержать?
  Мэй подумала минуту или две, а потом, глядя ему в глаза, твердо сказала, что сумеет.
  - Думаю, Мэй, вы приняли правильное решение, надо попытаться, - сказала мама. - Вам предстоит немало помучиться, но если операция пройдет с успехом, ваша жизнь изменится настолько, что померкнут все страдания.
  Через некоторое время из Швейцарии пришло письмо от Мэй: операция прошла успешно. Она уже вышла из больницы и теперь находится в семейном пансионе во Фьезоле, рядом с Флоренцией. Здесь ей предстоит пробыть около месяца, а затем она снова отправится в Швейцарию на обследование. Мэй просила маму разрешить мне провести с ней это время, посмотреть Флоренцию - скульптуру, живопись, архитектуру. Мама согласилась и предприняла соответствующие шаги для моего отъезда. Я была очень взволнованна, - конечно, мне было всего шестнадцать.
  При посредничестве агентства Кука меня поручили некоей даме, которая вместе со своей дочерью отправлялась с вокзала Виктория этим же поездом. Мне повезло, потому что мои попутчицы не выносили езды против хода поезда. И поскольку мне это было совершенно безразлично, я получила в свое распоряжение всю противоположную сторону купе и могла спокойно вытянуться на своей полке. Никому из нас не пришла мысль о разнице во времени, и посему, когда на рассвете мне надо было делать пересадку, я спала глубоким сном. Кондуктор выволок меня на платформу под прощальные выкрики матери и дочери. Схватив свой багаж, я помчалась на другой поезд и покатила среди гор Италии.
  Служанка Мэй, Стенджел, встретила меня во Флоренции, и мы с ней сели на трамвай, идущий во Фьезоле. Был чудесный день. Цвели миндаль и персиковые деревья, их голые ветви были сплошь покрыты нежными белыми и розовыми цветами. Мэй ждала нас на вилле и вышла навстречу, сияя лучезарной улыбкой. Никогда не приходилось мне видеть женщину, которая выглядела бы такой счастливой. Странно, под ее подбородком уже не висел этот уродливый кусок плоти. Как и предупреждал доктор, ей пришлось проявить незаурядное мужество. Час двадцать, рассказывала мне Мэй, она провела на операционном столе, со связанными и поднятыми выше уровня головы ногами, а хирурги в это время кромсали ей горло, и она разговаривала с ними, отвечая на вопросы с искаженным от боли лицом. После операции доктор поздравил Мэй: он сказал, что она относится к числу самых отважных женщин из всех, кого он видел в жизни.
  - Но, месье, - ответила ему Мэй, - должна признаться вам, что я еле-еле выдержала, в конце мне хотелось кричать, биться в истерике, плакать и просить прекратить все это немедленно, я уже не могла больше.
  - Да, - сказал доктор, - но вы не сделали этого. Вы отважная женщина, говорю вам.
  Мэй была теперь невероятно счастлива и горела желанием сделать мое пребывание в Италии как можно более приятным. Иногда она отправляла со мной Стенджел, но чаще за мной во Фьезоле приезжала молодая итальянка, специально для этого нанятая Мэй. В Италии сопровождать молодых девушек считалось еще более обязательным, чем во Франции. И в самом деле, я испытывала определенный дискомфорт, зажатая в трамвае между пламенными итальянскими юношами, - и правда не так уж приятно. Именно тогда мне и вкатили огромную дозу картинных галерей и музеев. Но я, как истинная сладкоежка, всегда больше всего была озабочена трапезой, которая предстояла мне в patisserie перед возвращением во Фьезоле.
  К концу моего пребывания Мэй тоже нередко сопровождала меня в художественном паломничестве, и я прекрасно пом-ню, что в последний день перед моим возвращением в Англию она категорически настаивала на том, чтобы я посмотрела потрясающую "Екатерину Сиенскую", только что отреставрированную. Кажется, это было в Уффици, и мы с Мэй промчались по всем залам галереи в тщетных попытках найти ее. "Святая Екатерина" не слишком занимала меня. Я уже по горло была сыта Святыми Екатеринами и бесчисленными Святыми Себастьянами с их пронзенным стрелой бедром. Я уже не знала, куда деваться от всех этих святых и их неприятной манеры принимать смерть. Я объелась также самодовольными Мадоннами, в особенности Рафаэля.
  Честно признаюсь, что теперь, когда я пишу эти строки, мне страшно стыдно за то, какой дикаркой я была тогда: вкус к старым мастерам приходит со временем, это бесспорная истина. Пока мы носились в поисках Святой Екатерины, беспокойство во мне нарастало. Останется ли время, чтобы пойти в patisserie и поесть наконец изумительные шоколадные пирожные со взбитыми сливками и великолепные gateais. Я все время говорила:
  - Честное слово, Мэй, мне это не так уж важно, не будем больше искать. Я видела уже столько картин со Святой Екатериной!
  - Но эта особенная, Агата, дорогая моя, - когда ты ее увидишь, ты поймешь. И будет ужасно печально, если мы не найдем ее.
  Я знала, что не пойму, но стеснялась сказать об этом Мэй. Однако фортуна мне благоприятствовала. Выяснилось, что картина будет выставлена только через несколько недель. Времени оставалось ровно столько, чтобы я успела набить рот шоколадом и пирожными перед тем, как сесть в поезд. Мэй без конца разглагольствовала о знаменитых шедеврах, и я горячо соглашалась с ней с полным ртом.
  При такой бешеной любви к сладостям я должна была бы походить на раскормленного поросенка с толстыми щеками и заплывшими жиром глазками - вместо этого я представляла собой эфирное создание, хрупкое и невесомое, с большими мечтательными глазами. Увидев меня, можно было с легкостью предсказать раннюю смерть в состоянии духовного экстаза - точь-в-точь, как у героини викторианского романа. У меня все же хватило совести, чтобы оценить усилия Мэй в области моего художественного воспитания. На самом же деле мне очень понравился Фьезоле, но главным образом цветущий миндаль, и я вдоволь насладилась общением с Дуду, крошечной померанской собачкой, которая повсюду сопровождала Мэй и Стенджел. Дуду - маленький и очень умный песик. Мэй часто брала его с собой в Англию. В этих случаях его помещали в хозяйкину муфту, и, никем не замеченный, он благополучно пересекал границу.
  На обратном пути в Нью-Йорк Мэй заехала в Лондон и продемонстрировала безупречную теперь шею. Мама и Бабушка беспрестанно рыдали и покрывали ее поцелуями; Мэй рыдала вместе с ними - невозможно было поверить, что ее мечта сбылась. Только после ее отъезда в Нью-Йорк мама сказала Бабушке:
  - Как грустно, как невыразимо грустно понимать, что она могла сделать эту операцию пятнадцать лет тому назад. Эти нью-йоркские врачи давали ей плохие советы.
  - Да, боюсь, что теперь уже слишком поздно, - задумчиво сказала Бабушка. - Она уже никогда не выйдет замуж.
  Но, замечу с радостью, тут-то она и ошиблась.
  Думаю, что Мэй печально примирилась с одиночеством и уж тем более и мысли не допускала, что выйдет замуж так поздно. Но несколько лет спустя она снова появилась в Англии в сопровождении духовного лица, регента одной из главных епархиальных церквей Нью-Йорка, отличавшегося глубокой искренностью и яркой индивидуальностью. Его предупредили о том, что ему осталось жить всего лишь год, но Мэй, всегда славившаяся своим религиозным рвением, неутомимая его прихожанка, выхлопотала для него разрешение показаться врачам в Лондоне. Она сказала Бабушке:
  - Знаете, я просто уверена в том, что он выздоровеет. В нем очень нуждаются, очень. Он выполняет в Нью-Йорке потрясающую миссию. Ему удается обращать в истинную веру гангстеров и картежников, он не боится посещать самые зловещие и опасные места, публичные дома, он не страшится ни общественного мнения, ни побоев, и ему удается склонить на свою сторону самые неисправимые натуры.
  Однажды Мэй привезла его на обед в Илинг. Во время следующего визита Бабушка, прощаясь с ней, сказала:
  - Вы знаете, Мэй, этот человек влюблен в вас.
  - Что вы такое говорите, тетушка, - воскликнула Мэй, - как это только могло прийти вам в голову?! Он и не помышляет о браке. Он убежденный холостяк.
  - Может, он и был таким раньше, - сказала Бабушка, - но не думаю, чтобы остался. И что это за ерунда насчет холостяцких убеждений. Он не католик. Вы нравитесь ему, Мэй.
  Мэй казалась совершенно шокированной.
  Однако через год она написала нам, что Эндрю выздоровел и что они собираются пожениться. Это был на редкость счастливый брак. Нельзя даже представить себе, чтобы нашелся человек, который был бы добрее, ласковее и внимательнее к Мэй.
  - Она так нуждается в том, чтобы узнать счастье, - сказал он однажды Бабушке. - Большую часть жизни ей было отказано в счастье - она чуть не стала пуританкой.
  Эндрю, несмотря на постоянную угрозу стать инвалидом, продолжал свою деятельность. Моя дорогая Мэй, я так рада, что счастье не обошло ее.
 
 Глава четвертая
 
  В 1911 году произошло нечто совершенно из ряда вон выходящее. Я летала на аэроплане! Естественно, аэропланы вызывали недоверие, ссоры, ожесточенные дебаты и все прочее. Однажды, еще в годы моего учения в Париже, нас взяли в Булонский лес, чтобы посмотреть на попытку Сантоса Дюмонта взлететь. Насколько я помню, аэроплан оторвался от земли, пролетел несколько ярдов и потом разбился. Впечатление тем не менее оказалось сильным. Потом были братья Райт. Мы с упоением читали о них.
  С появлением в Лондоне такси возникла целая система подзывать их. Вы становились перед своим подъездом. Один свисток - и подъезжал старомодный четырехколесный экипаж с извозчиком; два свистка - и пожалуйста, двуколка с извозчиком позади, эта уличная гондола; три - и, если повезет, вы получали такси. Карикатура в юмористическом журнале "Панч" изображала уличного мальчишку, советовавшего стоящему у подъезда дворецкому со свистком в руке:
  - Попробуйте четыре раза, сэр, может, самолет прилетит?
  Теперь эта картинка вовсе не кажется такой забавной или несуразной, как тогда. Скоро она может стать правдой.
  Что же касается того случая, о котором я рассказываю, то дело было так: мы с мамой жили за городом и отправились посмотреть коммерческую выставку аэропланов. Мы наблюдали, как они взвивались в воздух, совершали круг и приземлялись. Небольшое объявление гласило: "Пять фунтов за полет". Я посмотрела на маму. Глаза округлились и приняли умоляющее выражение.
  - Можно мне? О, мамочка, можно мне? Пожалуйста! Это было бы потрясающе!
  Думаю, что потрясающей была моя мама. Стоять и наблюдать, как любимое дитя поднимается в воздух на аэроплане! В те дни они разбивались каждый день. Она сказала:
  - Если ты действительно хочешь, Агата, можно.
  Пять фунтов представляли для нас немалую сумму, но затраты оправдались. Мы подошли к заграждению. Пилот посмотрел на меня и спросил:
  - Шляпа крепко держится? Ол райт, садитесь!
  Полет продолжался не более пяти минут. Мы поднялись в воздух и сделали несколько кругов - до чего же невероятное чувство! Потом самолет плавно спланировал на землю. Пять минут экстаза и еще полкроны на фотографию; выцветшее пожелтевшее фото, которое я люблю показывать: крошечная точка на небе - это я на аэроплане десятого мая 1911 года.
 
  Друзей можно разделить на две категории. Одни вдруг возникают из вашего окружения и на время становятся частью вашей жизни. Как в старомодных танцах с лентами. Они проносятся сквозь вашу жизнь, так же, как вы через их. Некоторых запоминаете, других забываете. Но существуют и другие, не столь многочисленные, которых я назвала бы "избранными"; с ними вас связывает подлинная взаимная привязанность, они остаются навсегда и, если позволяют обстоятельства, сопровождают вас всю жизнь. Я бы сказала, что у меня таких друзей семь или восемь - в основном мужчины. Что касается женщин, то они скорее относятся к первой категории.
  Не знаю точно, что приводит к дружбе между женщиной и мужчиной, - по своей природе мужчины никогда не хотят дружить с женщиной.
  Дружба возникает случайно, часто из-за того, что мужчина уже увлечен какой-то другой женщиной и жаждет говорить о ней. Женщины гораздо больше расположены к тому, чтобы дружить с мужчинами, и охотно и сочувственно выслушивают рассказы об их любовных делах. В дальнейшем такие отношения укрепляются, и вы начинаете интересоваться друг другом как личностями. Легкий аромат секса присутствует неизбежно как острая приправа.
  Если послушать моего старого друга доктора, каждый мужчина смотрит на любую женщину, которую встречает, только с одной точки зрения: какова она в постели и, может быть, даже, захочется ли ей оказаться в постели с ним, если он того пожелает.
  - Просто и грубо - вот что такое мужчина, - утверждал он. - Они не смотрят на женщину как на будущую жену.
  Думаю, что женщины, напротив, рассматривают каждого встреченного мужчину как возможного мужа. Не верю, что женщина может мгновенно, с первого взгляда влюбиться в мужчину, с которым она знакомится в обществе; к тому же они обычно приходят со спутницами.
  У нас существовала семейная игра, придуманная Мэдж и ее другом, - она называлась "Мужья Агаты". Игра состояла в том, что среди окружающих выбирали двух или максимум трех наиболее отталкивающего вида мужчин, и я должна была выбрать одного из них себе в мужья, под страхом смерти или самых изощренных китайских пыток.
  - Ну-ка, Агата, кого ты выбираешь, этого прыщавого толстяка с перхотью или вон того брюнета с выпученными глазами, - чистая горилла?
  - О нет, я не могу, они такие страшные!
  - Ты должна. Выбирай. Иначе иголки под ногти или пытка водой.
  - Ладно. Тогда гориллу.
  В конце концов у нас выработался обычай называть самых уродливых мужчин "мужьями Агаты":
  - Ой, посмотрите, вот это уж действительно урод - настоящий муж для Агаты.
  Моей лучшей подругой была Айлин Моррис, принадлежавшая к числу друзей нашего дома. Я была знакома с ней с самого детства, но по-настоящему мы подружились только, когда мне исполнилось девятнадцать лет, и я как бы догнала ее по возрасту, хотя она была несколькими годами старше. Айлин жила вместе со своими пятью тетками, старыми девами, в огромном доме с выходящими на море окнами; брат Айлин был школьным учителем. Они очень походили друг на друга: в особенности складом ума, ясного и чисто мужского. Отец Айлин представлял собой хоть и очень доброго и спокойного, но довольно скучного субъекта, жена его, по словам моей мамы, была одной из самых веселых и красивых женщин. Айлин вела себя совсем просто, но обладала замечательным умом. Она оказалась первым человеком, с которым я могла обмениваться идеями. Ее отличало абсолютное бесстрастие: об ее истинных чувствах было невозможно догадаться. Мы никогда не посвящали друг друга в свои личные дела, но стоило нам встретиться и заговорить о чем бы то ни было, как мы немедленно пускались в рассуждения и могли говорить бесконечно. Айлин писала стихи и прекрасно разбиралась в музыке. Помню, я очень любила одну песню; музыка восхищала меня, но, к сожалению, слова отличались необыкновенной глупостью. Когда я поделилась моими страданиями с Айлин, она сказала, что попробует написать другие слова на эту музыку. И сделала это, значительно улучшив, с моей точки зрения, песню.
  Я тоже писала стихи, должно быть, как и все в моем возрасте. Некоторые из ранних незабываемо ужасны. Одно стихотворение я написала в возрасте одиннадцати лет:
 
  Один цветок задумал в колокольчик превратиться,
  Уж очень захотел он в голубое нарядиться.
 
  О последующем легко догадаться. Первоцвет получил голубое платье и стал колокольчиком, чтобы тут же пожалеть об этом. Можно ли с большей убедительностью продемонстрировать полное отсутствие литературного дарования! Однако к семнадцати-восемнадцати годам дело пошло лучше. Я написала цикл стихотворений, посвященных Арлекину: песни Арлекина, Коломбины, Пьеро, Пьеретты и так далее. Два из них я послала в "Поэтическое обозрение". Получив оттуда гинею, я испытала огромную радость. После этого я получила еще несколько поощрительных премий, мои стихи напечатали. Конечно, я весьма гордилась своими успехами. Время от времени я запоем читала стихи. Мною вдруг овладевало волнение, и я рвалась к бумаге, чтобы записать все, что роилось у меня в голове. Особенных амбиций у меня не было. Премия в "Поэтическом обозрении" была пределом моих мечтаний. Одно из стихотворений, которое я перечитала впоследствии, кажется, не очень плохое; во всяком случае, в нем мне удалось выразить то, что я хотела. По этой причине я его здесь привожу.
 
  В ЛЕСУ
 
  Бурые ветви при свете лазурных небес
  (Лелеют леса тишину.)
  Падают листья лениво и клонит их в сон.
  Время, как ветви, застыло и ждет перемен.
  (Лелеют леса тишину.)
 
 
  Юности дни увела за собою весна,
  Лето прошло, необъятное словно любовь.
  Осень - ты страсть,
  ты приносишь не радость, а боль,
  Пламя, листва и цветы угасают в тебе.
 
 
  И лишь Красота - Красота в обнаженных пространствах лесных!
 
 
  Ветви ночные очнутся при свете луны.
  (И кто-то все бродит в лесах.)
  Кто-то невидимый листья в ночи шевелит.
  Ветви грозятся и грезят при свете луны.
  (И кто-то все бродит в лесах.)
 
 
  Кто там, безумный, в лесную волынку задул,
  Звуком залетным листву оживляя впотьмах?
  Смерть это
  в дьявольской пляске смешала и тьму и листву:
  В ужасе ветер и всхлипнет, и вздрогнет от...
 
 
  И Страх, только Страх в оголенных пространствах лесных...
 
  Я попыталась положить мои стихи на музыку. Ничего хорошего из этого не вышло - лучше бы уж написала обыкновенную балладу. Я сочинила и вальс с банальной мелодией и довольно, я бы сказала, претенциозным названием. Представления не имею, откуда я его выкопала, - "Час с тобой".
  Только когда многочисленные кавалеры указали мне, что час - это многовато для вальса, я поняла, что название таит в себе двусмысленность. Я чрезвычайно гордилась тем, что Джойс-бэнд, один из главных оркестров, обычно сопровождавший танцы, включил в свой репертуар этот вальс, как я теперь понимаю, на редкость бездарный. Принимая во внимание мою антипатию к вальсам, никак не могу взять в толк, почему мне пришло в голову написать его.
  Другое дело - танго. В Ньютон-Эббот взрослым начали преподавать новый танец. И мы с друзьями стали ходить учиться танцевать танго. Я познакомилась на занятиях с неким молодым человеком, которого окрестила "танго-другом". В миру его звали Роналдом, а фамилии не помню. Мы почти не разговаривали друг с другом, целиком сосредоточившись на ногах. Начав танцевать вместе с самого начала, охваченные горячим энтузиазмом, мы вскоре стали лучшими исполнителями танго. Во время вечеринок мы, не сговариваясь, всегда оставляли танго друг для друга.
  Еще одним волнующим впечатлением был знаменитый танец на лестнице Лили Элси в "Веселой вдове" или "Графе Люксембурге", не помню точно, в какой из этих оперетт: вместе с партнером они вальсировали, поднимаясь и спускаясь по ступенькам. Мы пробовали подражать им с жившим по соседству Максом Меллором - он еще учился в Итоне и был на три года моложе меня. Его отец страдал тяжелой формой туберкулеза и днем и ночью лежал в саду, на свежем воздухе. Макс был единственным сыном. Он страстно влюбился в меня, - разумеется, из-за разницы в возрасте - и всячески распускал передо мной хвост, во всяком случае, если верить его матери: одетый в охотничью куртку и охотничьи сапоги, он стрелял по воробьям из духового ружья, а также начал усердно мыться (его мать говорила, что в течение долгих лет нормальное состояние его шеи, ног и так далее стоило ей больших усилий); он стал покупать бледно-лиловые галстуки оттенка лаванды и вообще всячески демонстрировать свою взрослость. Причиной нашего сближения послужили танцы, причем, должна признать, что лестница в доме Меллоров оказалась гораздо удобнее, чем наша, чтобы вальсировать по ней вверх и вниз, так как была шире, а ступеньки - более пологими. Кажется, у нас не очень-то получалось. Во всяком случае, мы часто падали и больно ушибались. Но не сдавались. У него был чудный домашний учитель, молодой человек, по имени, кажется, мистер Шоу, относительно которого Маргерит Льюси заметила:
  - Очаровательное создание - жаль только, что у него такие вульгарные ноги.
  С тех пор, должна признаться, я рассматриваю любого незнакомца прежде всего с этой точки зрения. Красивый юноша, ничего не скажешь, но не вульгарны ли его ноги?
 
 Глава пятая
 
  Унылым зимним днем я лежала в кровати, выздоравливая после гриппа, и умирала от скуки. Все книги были прочитаны, разложены дюжины пасьянсов, решены кроссворды - наконец я дошла до того, что сама с собой стала играть в бридж. Заглянула мама.
  - Почему бы тебе не написать рассказ? - предложила она.
  - Рассказ? - переспросила я удивленно.
  - Да. Как Мэдж.
  - Но мне кажется, я не смогу.
  - Почему?
  Никаких причин не было, разве что...
  - Ты не знаешь, можешь ты или нет, пока не попробуешь, - наставительно заметила мама. Наблюдение справедливое. Она исчезла со свойственной ей внезапностью и через пять минут появилась снова с тетрадью в руках.
  - В конце есть несколько записей для прачечной, но остальные страницы совершенно чистые. Ты можешь начать прямо сейчас.
  Если мама что-то предлагала, ей подчинялись безоговорочно. Я села в кровати и стала размышлять о рассказе, который мне предстояло написать. В любом случае это было интереснее, чем раскладывать пасьянсы.
  Не помню, сколько времени мне понадобилось. На самом деле не слишком много. Думаю, рассказ был готов к вечеру следующего дня. Я начала нерешительно, перескакивала с одной темы на другую, но потом вдруг, отбросив все колебания, с головой погрузилась в это увлекательное занятие, оказавшееся, однако, изнурительным, вряд ли способствовавшим моему выздоровлению и вместе с тем совершенно захватывающим.
  - Пойду поищу старую пишущую машинку Мэдж, - сказала мама, - тогда ты сможешь напечатать то, что написала.
  Мой первый рассказ назывался "Дом красоты". Конечно, до шедевра ему было далеко, но в целом, полагаю, получилось не так уж плохо; во всяком случае, в этом рассказе впервые промелькнули проблески дарования. Разумеется, это было чисто дилетантское писание, обнаруживающее влияние всех авторов, прочитанных мною до той поры. Есть вещи, которых начинающий писатель едва ли может избежать. Совершенно очевидно, что в тот момент я начиталась Давида Лоуренса, - я обожала "Змею в перьях", "Сыновей и любовников", "Белого павлина" и так далее. Увлекалась я и книгами некоей миссис Эверард Коутс, чей стиль восхищал меня. Рассказ был написан изысканно; понять, что хотел сказать автор, не представлялось возможным, но, по крайней мере, на недостаток воображения никак нельзя было пожаловаться.
  Потом я написала другие рассказы - "Зов крыльев" (неплохой), "Одинокий бог" (следствие чтения "Города прекрасного ничто") - чересчур сентиментальный. Короткий диалог между глухой дамой и нервическим молодым человеком во время светского раута и страшный рассказ о спиритическом сеансе (который я переписала спустя многие годы). Все эти рассказы я напечатала на старенькой машинке Мэдж и, преисполненная надежд, отослала в разные журналы, под разными псевдонимами, которые подсказала мне фантазия. Мэдж подписывалась как Моустин Миллер; я же назвалась Мэй Миллер; потом изменила на Натаниэл Миллер (в честь дедушки). Я не слишком надеялась на быстрый успех, и он не пришел ко мне. Все рассказы вскоре прислали обратно с обычным штампованным ответом: "Издатель сожалеет..." Я немедленно упаковала их снова и послала в другой журнал.
  У меня возникло желание также написать роман. Я приступила к его написанию с легким сердцем. Действие должно было происходить в Каире. Я сосредоточилась на двух сюжетах и сначала не знала, за какой взяться. В конце концов, сильно колеблясь, решила остановиться на одном. Воображение подстегнули три человека, которых мы ежедневно видели в гостиной нашего отеля в Каире. Среди них была весьма привлекательная девушка - не такая уж и девушка, на мой взгляд, так как ей было около тридцати лет, - и каждый вечер после танцев она приходила ужинать в сопровождении двух мужчин. Один из них - крупный, широкоплечий брюнет, капитан 60-го стрелкового полка, а другой - высокий белокурый молодой человек из Колдстримского гвардейского полка, должно быть, годом или двумя моложе ее. Они садились по обе стороны от нее; она держала при себе обоих. Мы ничего не знали о них, кроме имен, хотя однажды кто-то заметил:
  - Когда-нибудь ей все же придется выбрать между ними.
  Для моего воображения этого было предостаточно: если бы я знала больше, не думаю, что мне захотелось бы писать о них. А так я могла сочинить великолепную историю, герои которой не имели ничего общего с подлинными и могли делать все, что им заблагорассудится. Я уже прожила с ними некоторое время, но тут они мне разонравились, и я обратилась к другому сюжету. Он отличался большей легкостью, характеры - большей занятностью. Однако я совершила роковую ошибку, наделив свою героиню глухотой, - совершенно не знаю почему: одно дело, если героиня - слепая, но с глухой все не так просто, потому что, как я вскоре убедилась, можно написать, что она думает, потом, что думают и говорят о ней другие, но вовлечь ее в беседу оказалось невозможным, и все упёрлось в тупик. Бедная Меланси становилась все более пресной и скучной.
  Я вновь вернулась к первой завязке, но обнаружила, что она не дает материала, достаточного для романа. Наконец я решила соединить оба сюжета в одном романе. Поскольку место действия оставалось неизменным, почему бы не объединить два сюжета в один? В таком случае мой роман обещал стать достаточно длинным. Окончательно запутавшись в избытке сюжетов, я накидывалась то на один образ, то на другой, нарочито сталкивая их время от времени, в результате чего они действовали совершенно неестественно. По неизвестным причинам я назвала роман "Снег над пустыней".
  Мама поразмышляла и предложила мне попробовать посоветоваться с Иденом Филпотсом. Иден Филпотс находился тогда в зените своей славы. Его романы о Дартмуре (каторжной тюрьме в Девоншире) сделали его знаменитым. Как это часто случается, оказалось, что он жил по соседству с нами и хорошо знал нашу семью. Поначалу я пришла в большое смущение, но потом согласилась.
  Иден Филпотс выглядел довольно старообразно и больше походил на фавна, чем на обычного человека: очень странное лицо с миндалевидными раскосыми глазами. Он страдал от жестокой подагры, и, когда мы заходили повидать его, обычно сидел на высоком табурете с туго перебинтованной ногой. Он не выносил светской жизни и редко показывался на людях. По правде говоря, он не любил людей. Его жена, напротив, отличалась необыкновенной общительностью, красотой и обаянием. У нее было очень много друзей. Иден Филпотс горячо любил папу и маму, которые не часто беспокоили его светскими визитами и приглашениями, но приходили полюбоваться его садом с множеством редких растений и кустарников. Он сказал, что конечно же с удовольствием посмотрит литературные опыты Агаты.
  Мне трудно выразить, до какой степени я благодарна ему. Можно было с такой легкостью отделаться от меня ничего не значащими словами справедливой критики с пожеланиями дальнейших успехов. Он же пришел мне на помощь, сразу прекрасно поняв, насколько я стеснительна и как трудно мне разговаривать. Письмо, которое он написал мне, содержало очень хорошие советы.
  "Кое-что из написанного Вами, - писал он, - имеет определенные достоинства. У Вас прекрасное чувство диалога, и Вы могли бы сделать его веселым и естественным. Попробуйте выбросить из Вашего романа все нравоучения; Вы слишком увлекаетесь ими, а для читателя нет ничего скучнее. Предоставьте Вашим героям действовать самостоятельно, так чтобы они сами говорили за себя вместо того, чтобы постоянно заставлять их говорить то, что они должны были бы сказать, и объяснять читателю, что кроется под тем, что они говорят. Пусть читатель разберется сам. В Вашем романе скорее два сюжета, чем один, и это обычная ошибка начинающих; скоро Вы поймете, что не стоит слишком щедро разбрасываться сюжетами. Я посылаю Вам письмо, адресованное моему литературному агенту Хью Мэсси. Он сделает критические замечания и скажет Вам, есть ли у Вас шанс напечататься. Боюсь, что нелегко напечатать первое произведение, так что не разочаровывайтесь. Я бы рекомендовал Вам круг чтения, который может принести несомненную пользу. Прочтите "Признания курильщика опиума" де Куинси - книга обогатит ваш словарь - он часто вводит весьма своеобразную лексику. Прочтите "Историю моей жизни" Джефри, чтобы поучиться описаниям природы".
 
  Сейчас я уже не помню остальные книги: сборник рассказов, один из которых, помнится, назывался "Гордость Цирри", и действие в нем развивалось во время чаепития. Он рекомендовал мне также Рескина, к которому я почувствовала непреодолимое отвращение и что-то еще. Не знаю, получила ли я пользу от чтения. Безусловное удовольствие доставили мне де Куинси и некоторые рассказы.
  Наконец, я отправилась в Лондон на встречу с Хью Мэсси. Тогда был еще жив первый Хью Мэсси, и меня принял именно он, высокий смуглый мужчина, которого я поначалу даже испугалась.
  - О, - произнес он, взглянув на обложку рукописи. - "Снег над пустыней", звучит заманчиво.
  Мне стало совсем неловко, поскольку я прекрасно знала, что название ничуть не соответствует содержанию. До сих пор не могу понять, откуда оно возникло, разве что вычитала его в стихах Омара Хайяма. Подразумевалось, что в пустыне идет снег, ложится на песок - и это напоминает поверхностные события жизни, которые проходят, не оставляя следов в памяти. Конечно, вряд ли мой замысел удался, но, начиная книгу, я задумывала ее именно так.
  Хью Мэсси оставил у себя рукопись на прочтение и несколько месяцев спустя вернул мне ее со словами, что вряд ли сможет опубликовать "Снег над пустыней". Лучшее, что он может мне посоветовать, сказал издатель, это выкинуть эту книгу из головы и написать другую.
  Я никогда не страдала честолюбием и отказалась от всякой дальнейшей борьбы. Я написала несколько стихотворений, которые мне понравились, и один-два коротких рассказа. Посылала их в журналы в полной уверенности, что их возвратят, и их возвращали.
  Музыкой всерьез я больше не занималась. Несколько часов в день по-прежнему играла на рояле, стараясь сохранить форму, но уроков больше не брала. Если мы приезжали в Лондон на более или менее продолжительное время, я продолжала заниматься пением. Мне давал уроки венгерский композитор Френсис Корбаи, я выучила с ним несколько очаровательных венгерских песен в его обработке. Он был прекрасным педагогом и интересным человеком. Мне доставляло удовольствие разучивание английских баллад с другим педагогом, дамой, жившей поблизости от той части Риджент-Кэнал, которую называли Маленькой Венецией, всегда околдовывавшей меня своими чарами. Я принимала участие в местных концертах и, согласно тогдашним обычаям, играла на рояле во время званых обедов по просьбе гостей. Само собой разумеется, что в то время не существовало "консервированной музыки": я имею в виду магнитофоны, радио, стереофонические проигрыватели. Чтобы послушать музыку, нужно было прийти на концерт живого исполнителя, который мог оказаться хорошим, посредственным и очень плохим. Я бегло читала с листа, чувствовала ансамбль, и меня часто приглашали аккомпанировать другим певцам.
  У меня осталось потрясающее впечатление от исполнения под управлением Рихтера в Лондоне вагнеровского "Кольца". Мэдж вдруг страстно увлеклась музыкой Вагнера. Она абонировала четыре места на представление всего "Кольца Нибелунгов" и брала меня с собой. Я всегда буду благодарна ей и никогда не забуду этих спектаклей. Вотана пел Ван Рой. Основные сопрановые партии Вагнера пела Гертруда Кэппел, крупная, тяжеловесная женщина со вздернутым носом, - неважная актриса, но голос у нее был мощный, золотой. Американка Зольцман Стивенс пела Зиглинду, Изольду и Элизабет. Невозможно забыть Зольцман Стивенс: ее необыкновенную красоту, грацию, жесты, длинные выразительные руки, так божественно обнажавшиеся из-под белых одежд, в которых всегда появлялись на сцене вагнеровские героини. Какая Изольда! Ее голос не приходилось сравнивать с сопрано Гертруды Кэппел, но игра отличалась такой выразительностью, что вы забывали о недостатках голоса. Ее ярость и отчаяние в первом акте "Тристана", лирическая красота голоса во втором и потом, самый, на мой взгляд, незабываемый момент третьего акта: длинная ария Курвенала, боль и ожидание, когда Тристан и Курвенал вместе смотрят на приближающийся корабль. И наконец, сопрано, которое доносится из-за сцены: "Тристан!"
  Зольцман Стивенс была настоящей Изольдой. Она бросалась, да, вы чувствовали это, она бросалась со скалы на сцену, простирая свои прекрасные руки, чтобы заключить в объятия Тристана. И потом этот жуткий, как у раненой птицы, вскрик отчаяния.
  Она пела Песнь смерти не как богиня, но как женщина: стоя на коленях возле тела Тристана, глядя в его лицо, силясь оживить его мощью своего желания и воображения, склоняясь над ним все ниже. Последнее слово - "целую" - звучало так, словно, прежде чем упасть на его бездыханное тело, она коснулась его губ.
  Я каждую ночь, прежде чем заснуть, десятки раз прокручивала в своем воображении картину, как в один прекрасный день я пою Изольду на настоящей сцене. Ведь в мечтах нет ничего предосудительного, уверяла я себя, это же всего лишь мечты. А, может быть, я смогу когда-нибудь петь в опере? Ответом, конечно, было "никогда". Американская подруга Мэй Стордж, приехавшая в Лондон и имевшая связи в "Метрополитен Опера" в Нью-Йорке, очень любезно согласилась прийти послушать меня. Я спела ей разные арии, она попросила меня также показать, как я пою гаммы, арпеджио и различные упражнения. Потом сказала:
  - Арии, которые вы пели, не особенно тронули меня, но упражнения понравились. Вы могли бы стать хорошей камерной певицей, сделать настоящую карьеру и имя. Для оперы у вас недостаточно сильный голос и никогда не станет сильнее.
  Хватит об этом. Мечте стать оперной певицей не суждено было сбыться. Тайная надежда исчезла вместе с этим приговором. Мне не хотелось становиться камерной певицей, что тоже, кстати сказать, совсем нелегко. Музыкальная карьера удается девушкам редко. Если бы представился шанс петь в опере, тогда стоило бы бороться, но он выпадал лишь немногим избранницам, обладавшим нужными голосовыми данными. Я убеждена в том, что нет ничего более саморазрушительного, чем упорствовать в попытках утвердиться в той области, в которой вам никогда не удастся пробиться в первые ряды. Поэтому я мудро отказалась от своих музыкальных притязаний. Более того, я сказала маме, что она может теперь сэкономить на моих музыкальных уроках. Я могла петь сколько угодно, но уже не существовало причин для того, чтобы учиться пению. Я никогда не верила в осуществление моей мечты, но грезить, наслаждаться надеждами - это так прекрасно! До той поры, пока они не слишком завладеют вами.
  Примерно в этот период я начала читать романы Мэй Синклер, которые произвели на меня большое впечатление и, право, сейчас, когда я перечитываю их, действуют еще сильнее. По-моему, она была одной из самых тонких и своеобразных романисток, и я не оставляю надежды, что интерес к ней возродится, а ее сочинения будут переизданы. "Лабиринт", эту классическую историю маленького чиновника и его девушки, я до сих пор считаю одним из лучших романов. Мне нравился также "Божественный огонь", а "Тэскер Джевонс" - это просто настоящий шедевр. Рассказ "Треснувшее стекло" подействовал на меня так сильно, что я, быть может, из-за того, что сама писала в тот период психологические рассказы, тоже решила написать нечто в этом духе. Я назвала свой рассказ "Видение". Значительно позже он был опубликован в моем сборнике вместе с другими рассказами.
  К тому времени у меня уже выработалась привычка писать рассказы, сменившая вышивание подушечек или копирование рисунков дрезденского фарфора. Если кому-нибудь покажется, что тем самым я принижаю писательское дело, я никогда не соглашусь с этим. Жажда творчества может проявиться в любой сфере: будь то вышивание, приготовление изысканных блюд, живопись, рисунок, скульптура, сочинение музыки или стремление писать рассказы и романы. Другое дело, что в каком-то из этих искусств вы оказываетесь сильнее. Я признаю, что вышивание викторианских подушечек не надо сравнивать с гобеленами Байе, но огонь творчества может гореть везде. Придворные дамы Вильгельма создавали произведения, требовавшие интеллекта, вдохновения и безупречного мастерства; часть этой работы, безусловно, отличалась некоторой монотонностью, но многое в ней озарялось вдохновением. Хотя, конечно, вы сочтете, что между кусочком парчи с вышитыми на нем двумя лютиками и бабочкой и настоящим гобеленом нет ничего общего, уверяю вас, внутреннее удовлетворение их создателей ничуть не отличается одно от другого.
  Вальсом, который я написала, гордиться не приходилось, а вот две мои вышивки были по-своему хороши, и я была ими довольна. О рассказах того же сказать не могу, но с другой стороны, чтобы оценить написанное, всегда нужно время. Сначала является воспламеняющая идея, и вы вовлекаетесь в процесс, преисполнившись надежды и даже уверенности (это единственные мгновения моей жизни, когда я чувствую себя уверенно). Если вы по-настоящему скромны, то вообще никогда ничего не станете писать, но тогда так и не узнаете этого изумительного ощущения, когда вы оказываетесь во власти мысли, точно представляете себе, как ее выразить, хватаетесь за карандаш и в состоянии полного экстаза строчите страницу за страницей в школьной тетради. Однако тут же перед вами стеной встают непреодолимые трудности, вы не знаете, с какого бока к ним подобраться, и наконец, постепенно и неуклонно теряя всякую веру в себя, приближаетесь к первоначальному замыслу. Закончив, вы осознаете, что потерпели полный провал. А спустя пару месяцев вам кажется, что, может быть, это не так уж плохо.
 
 Глава шестая
 
  Примерно в это же время мне едва удалось спастись от двух замужеств. Именно "спастись", потому что задним числом я отдаю себе отчет в том, что в обоих случаях это было бы настоящей катастрофой.
  Первый можно было бы назвать "головокружительным романом". Я жила у Рэлстон Патриков. Мы с Констанс на пронизывающем и яростном ветру катили на машине, когда нас нагнал молодой человек верхом на великолепном гнедом, он заговорил с Констанс и был мне представлен. Думаю, что Чарлзу, майору 17-го уланского полка, было около тридцати пяти лет, он часто наведывался в Уорвикшир, чтобы поохотиться. В тот же вечер я встретила его на костюмированном балу, одетая как Элейн: очень красивое платье, до сих пор храню его (ума не приложу, как я могла в него влезть); оно по-прежнему висит в шкафу для маскарадных костюмов в холле - мое самое любимое, из белой парчи, с расшитым жемчугом воротником. Мы с Чарлзом виделись еще несколько раз, и, перед тем как возвратиться домой, оба высказали вежливые взаимные уверения, что с удовольствием встретились бы снова. Он заметил, что, может быть, вскоре приедет в Девоншир.
  Через три-четыре дня после возвращения я получила посылку. Внутри оказалась маленькая серебряная с позолотой коробочка и в ней карточка, на которой было написано: "Эйсп", дата и "для Элейн". "Эйсп" - место нашей первой встречи, дата - тот день, когда это произошло. Я получила и письмо от него, в котором Чарлз писал, что вскоре мы увидимся, так как он собирается в Девон.
  После чего разразился настоящий ураган ухаживания. Посыпались цветы, книги, огромные коробки самого изысканного шоколада. Ничего неподобающего для ушей юной особы не было произнесено, но я пришла в страшное возбуждение. Он нанес нам еще два визита, а во время третьего предложил мне выйти за него замуж. По его словам, он влюбился в меня с первого взгляда. Если бы пришлось классифицировать предложения руки и сердца по достоинствам формы, в которую они были облечены, то предложение Чарлза, безусловно, возглавило бы список. Я была совершенно очарована и в некотором смысле потеряла голову от его мастерства. В обращении с женщинами Чарлз накопил немалый опыт и с легкостью вызывал желаемые реакции. Сначала я даже подумала, что встретила своего Суженого... И все же... да, "все же" существовало... Пока Чарлз находился рядом и пламенно объяснял мне, какая я удивительная, как он меня любит, какой изумительной Элейн я была, как он мечтал бы посвятить всю жизнь тому, чтобы сделать меня счастливой и так далее, и при этом его руки дрожали, да, я была счастлива, как вольная птичка на ветвях дерева. И все же - все же стоило ему уйти, как все куда-то улетучивалось. Я совершенно не горела желанием увидеть его снова. Очень милый молодой человек, и все. Разница в двух настроениях немало меня озадачивала. Как можно определить, действительно ли вы влюблены? Если в отсутствие человека вы совершенно равнодушны к нему, а его присутствие пьянит вас счастьем, что же происходит на самом деле?
  Моей бедной дорогой маме крепко досталось в этот период. Позднее она признавалась мне, что все время молила Господа, чтобы он скоро послал мне мужа: хорошего, доброго и достаточно состоятельного. Чарлз как будто бы соответствовал всем ее молитвам, но что-то беспокоило ее. Она всегда тонко чувствовала все, что думают и ощущают другие люди, и, конечно же, великолепно понимала, что со мной творится. Поскольку ее обычная материнская точка зрения заключалась в том, что на свете не существует мужа, достойного ее драгоценной Агаты, она, несмотря на все достоинства Чарлза, все же не считала его именно тем человеком, которому суждено стать моим мужем. Она написала Рэлстон Патрикам, чтобы получить о нем как можно более полные сведения. Ведь у меня не было отца, а брат находился далеко, и поэтому ей самой пришлось заниматься этими деликатными вопросами: любовными интригами, истинным материальным положением, происхождением и так далее - сейчас все это выглядит чрезвычайно старомодно, но замечу, что такие разыскания нередко спасали от больших разочарований в дальнейшем.
  Согласно полученным сведениям, Чарлз превосходил все стандарты. В его прошлом было немало любовных приключений, но это ничуть не тревожило маму: по общепринятым представлениям, мужчины должны были отгулять свое до вступления в брак. Чарлз был на пятнадцать лет старше меня, но и папа был на десять лет старше мамы, и мама находила такую разницу в возрасте прекрасной.
  Мама заявила Чарлзу, что Агата еще слишком молода для того, чтобы срочно выходить замуж. Она предложила нам в течение одного-двух месяцев встречаться от случая к случаю без всякого давления на мое решение с его стороны.
  Из этого ничего не получилось, потому что нам с Чарлзом решительно не о чем было разговаривать, кроме того, что он меня любит, а так как он дал обещание не возвращаться к этой теме до условленного времени, между нами то и дело воцарялось напряженное молчание. Потом он уходил, а я садилась и начинала думать. Чего мне хотелось? Хотелось ли мне выйти замуж за него? Тут я получала от него письмо. Его любовные письма, без всяких сомнений, представляли собой верх эпистолярного искусства - такие письма мечтала бы получать каждая женщина. Я погружалась в них, перечитывала снова и снова, хранила их как зеницу ока и приходила к заключению, что это и есть любовь. Потом Чарлз приходил, я волновалась, едва держалась на ногах - и в то же самое время где-то в затылке у меня шевелилась холодная мысль, что все это - ненастоящее. В конце концов мама решила, что мы должны расстаться на шесть месяцев, после чего мне придется принять окончательное решение. Мы согласились, письма тоже прекратились на это время, и оно и к лучшему, потому что эти шедевры совершенно сбивали меня с толку.
  Прошло шесть месяцев, и я получила телеграмму: "Не могу больше выдержать неопределенность. Вы выйдете за меня замуж - да или нет?" В этот момент я лежала в постели с небольшой температурой. Мама протянула мне телеграмму. Я посмотрела на нее, ответ был оплачен. Я взяла карандаш и написала слово "НЕТ". И в ту же секунду почувствовала невероятное облегчение: я наконец приняла решение. И больше мне не придется мучиться от тягостных перепадов настроения - от уверенного "да" к решительному "нет".
  - Ты уверена? - спросила мама.
  - Да, - ответила я, поудобнее подложила под голову подушку и тут же заснула мертвым сном. Так кончилась эта история.
  Четыре или пять следующих месяцев протекли довольно вяло. Впервые все, что бы я ни делала, вызывало у меня скуку. Я стала подумывать, что совершила большую ошибку. Но как раз тогда в моей жизни возник Уилфред Пири.
  Я уже писала о Мартине и Лилиан Пири, больших друзьях моего отца, с которыми я познакомилась за границей, в Динаре. Мы продолжали встречаться, хотя с мальчиками я не виделась. Харолд учился в Итоне, а Уилфред - в военно-морском училище. Теперь Уилфред уже закончил его и получил чин младшего лейтенанта в Королевских военно-морских силах. Он плавал на подводной лодке, которая часто останавливалась в Торки. С первой же встречи мы немедленно стали лучшими друзьями; Уилфред на всю жизнь остался одним из тех, к кому я питала самую большую привязанность. Не прошло и двух месяцев, как мы уже оказались неофициально помолвленными.
  Боже, какое облегчение принес мне после Чарлза Уилфред. Ни волнения, ни страсти, ни горя - от всего этого не осталось и следа. Он был мне дорогим другом, которого я знала как облупленного. Мы читали вместе книги, обсуждали их, нам всегда было что сказать друг другу. Мне было легко с ним. То, что я видела в нем только друга, нисколько не смущало меня. Мама была в полном восторге, так же как и миссис Пири (Мартин Пири скончался за несколько лет до того). Со всех точек зрения наш союз представлялся прекрасным. Уилфреду предстояла блестящая карьера в Королевском флоте; наши отцы были ближайшими друзьями, наши мамы нравились друг другу; маме нравился Уилфред, я нравилась миссис Пири. До сих пор считаю себя неблагодарным чудовищем, поскольку не вышла за него замуж.
  В моей жизни тогда все стало на свои места. Через год или два, когда придет время (ранние браки младших лейтенантов не поощрялись), мы поженимся. Я с удовольствием представляла себя женой: я живу на юге, в Плимуте, а когда Уилфред уходит в море, могу возвращаться домой в Эшфилд и жить с мамой. В самом деле, ничего лучшего нельзя было и пожелать.
  Подозреваю, что существует некая таинственная и непознанная сила, которая толкает нас в моменты наивысшего благополучия выкинуть какой-то ужасный фортель, как бы даже против желания. Я долго не признавалась себе в этом, но спустя какое-то время вдруг стала ощущать невыносимую тоску от перспективы замужества. Уилфред нравился мне, я хотела жить с ним в одном доме, но отчего-то все это оставляло меня совершенно равнодушной, не вызывая ни малейшего намека на душевный подъем.
  Всякая взаимная привязанность мужчины и женщины всегда начинается с потрясающей иллюзии, что вы думаете одинаково обо всем на свете: вы еще не успели подумать о чем-то, как он уже об этом сказал. Как изумительно любить одни и те же книги, одну и ту же музыку! В этот момент не имеет никакого значения, что один из вас вовсе никогда не ходил слушать музыку. Ведь на самом-то деле он всегда обожал музыку, он просто не осознавал этого! В то же самое время вам и в голову никогда не приходило читать книги, которые ему нравятся, и только сейчас вы поняли, что именно их-то вам действительно недоставало. Такова одна из великих иллюзий природы. Мы оба любим собак и терпеть не можем кошек. Как это удивительно! Мы оба любим кошек и терпеть не можем собак - тоже замечательно!
  Все шло своим чередом. Каждые две-три недели Уилфред приезжал на уик-энд. У него была машина, и он возил меня по окрестностям. У него была собака, и мы оба обожали эту собаку. Он заинтересовался спиритизмом, и я немедленно тоже почувствовала к нему живейший интерес. До поры все шло хорошо. Но тут-то Уилфред начал привозить мне толстенные теософские книги, которые я, по его горячим настояниям, должна была немедленно читать и обсуждать с ним. Иллюзия, согласно которой вы любите все, что любит ваш любимый мужчина, начала рассеиваться; но это и неудивительно - я же не любила Уилфреда по-настоящему. Книги по теософии были занудными до отвращения; и не только занудными. Я находила их абсолютно фальшивыми; еще хуже: я считала, что большинство из них совершенно лишены смысла! Я не могла больше слушать рассказы Уилфреда о медиумах, с которыми он встречался. В Портсмуте жили две девушки, и я отказывалась верить, что им постоянно являлись видения. Они входили в дом не иначе как затаив дыхание, с бьющимся сердцем и в отчаянии от того, что только что, как живого, видели духа, кравшегося за одним из членов их компании.
  - Однажды, - рассказывал Уилфред, - Мэри (старшая) вернулась домой и пошла в ванную комнату помыть руки, но, представляешь, она даже не посмела ступить на порог ванной, просто не смогла - и все. Увидела там двоих, причем один приставил бритву к горлу другого. Ты можешь поверить в такое?
  Я чуть было не сказала, что, конечно, не могу, но вовремя сдержалась.
  - Очень интересно, - выдавила я. - А в этом доме и в самом деле угрожали кому-то бритвой?
  - Это не исключено, - сказал Уилфред. - В нем жило полно людей, и, конечно, нечто в этом роде могло приключиться. Ты не думаешь? Поразительно, ты не находишь?
  Я совершенно не находила. Но у меня был хороший характер, и я беззаботно ответила, что, должно быть, такие случаи бывают.
  Однажды Уилфред позвонил мне из Портсмута и сообщил, что ему представляется потрясающий шанс. Собирали экспедицию для поиска сокровищ в Южной Америке. Он получил разрешение участвовать в ней. Не будет ли ужасным с его стороны, если он примет предложение? Такая удача может больше не повториться. Медиумы выразили ему одобрение. Они заявили, что он без всяких сомнений отыщет город, затерянный еще со времен инков. Конечно, это заявление нельзя рассматривать совсем уж всерьез, но ведь это потрясающе, разве нет? Не рассержусь ли я, если нам придется надолго расстаться из-за представившейся ему столь редкой возможности?
  У меня не возникло ни малейших колебаний. Я проявила полнейшее бескорыстие, ответив Уилфреду, что это и в самом деле редчайшее стечение обстоятельств, что конечно же он должен ехать и я от всей души желаю ему раскопать сокровища инков.
  - Какая же ты удивительная, - сказал мне в ответ Уилфред. - Совершенно удивительная: только одна из тысячи девушек повела бы себя так. - Он повесил трубку, прислал мне любовное письмо и уехал.
  Но я вовсе не была одной девушкой из тысячи: я просто оказалась девушкой, которой удалось разобраться в самой себе, сказать себе правду и в общем-то устыдиться ее. На другой день после его отъезда я проснулась с ощущением, что у меня гора свалилась с плеч. Я радовалась, что Уилфред отправился на поиски сокровищ, потому что любила его как брата и хотела, чтобы он делал то, что доставит ему удовольствие. Я почти не сомневалась, что вся эта затея с сокровищами инков была пустой выдумкой. И тоже потому, что не любила его по-настоящему. Ведь если бы любила, то верила бы в успех. И наконец - о радость! о счастье! - я больше не должна читать теософские книги.
  - Почему ты такая веселая? - подозрительно спросила мама.
  - Знаешь, мама, - ответила я, - я понимаю, что это ужасно, но я действительно очень счастлива. Потому что Уилфред уехал.
  Бедная. У нее вытянулось лицо. Никогда я не чувствовала себя настолько плохой и неблагодарной, как тогда. Мама была так счастлива, что мы с Уилфредом поженимся. В какой-то момент я почти что убедила себя в том, что ради мамы должна продолжать любить Уилфреда; к счастью, моя сентиментальность не простиралась так далеко.
  Я не стала ни писать, ни сообщать Уилфреду о своем решении, потому что в разгар поисков сокровищ в диких джунглях это могло иметь дурные последствия. Вдруг подскочит температура или в момент растерянности какое-нибудь злое животное нападет на него - в любом случае такое известие испортит ему все удовольствие. Но по возвращении его ждало письмо. Я писала, что очень виновата перед ним, что очень люблю его, но не думаю, что связывающее нас чувство достаточно для того, чтобы соединить наши жизни. Уилфред, конечно, не согласился со мной, но отнесся к моему решению со всей серьезностью. Он сказал, что отныне ему будет трудно видеться со мной, но что он навсегда сохранит ко мне самые дружеские чувства. Теперь мне приходит в голову, что он, быть может, тоже испытал облегчение, во всяком случае, я не нанесла ему смертельной раны.
  Я-то думаю, что ему повезло. Он, конечно, был бы мне отличным мужем, всегда любил бы меня, и я, наверное, служила бы для него источником тихого семейного счастья, но он заслуживал лучшего - и через три месяца так и случилось. Он безумно влюбился в другую девушку, и она также безумно полюбила его. Они поженились, и у них родилось шестеро детей. Ничего прекраснее и представить себе невозможно.
  Чарлз спустя три года женился на очаровательной девушке восемнадцати лет.
  Словом, для обоих мужчин я стала настоящей благодетельницей.
  В центре последующих событий оказалось возвращение из Гонконга Реджи Льюси. Хотя я знала семью Льюси уже много лет, мне никогда не доводилось видеть старшего брата, Реджи. Он командовал артиллерийским полком, главным образом за границей. На редкость скромный и застенчивый молодой человек, не часто появлявшийся в свете. Гольф привлекал его гораздо сильнее, чем танцы и вечеринки. В отличие от своих братьев, светловолосых и голубоглазых, Реджи был брюнетом с темными глазами. Мы часто ездили вместе со всей семьей Льюси в Дартмур, в совершенно типичной для них манере - пропуская трамваи, отыскивая поезда, которых не существовало, но опаздывая и на них, пересаживаясь в Ньютон-Эбботе, чтобы поспеть на какой-нибудь другой поезд, и в конце концов принимая решение отправиться в какое-нибудь другое место.
  Потом Реджи предложил поучить меня играть в гольф - усовершенствовать игру. Совершенствовать было нечего, потому что я вообще не умела играть. Немало молодых людей положили достаточно сил, чтобы помочь мне стать спортсменкой, но, к моему большому сожалению, я была совершенно не способна к играм. Больше всего раздражало, что начало всегда было обнадеживающим. Стоило мне начать стрелять из лука, играть на бильярде, в гольф, теннис, крокет, как все мгновенно объявляли меня страшно способной; но эти пророчества никогда не сбывались: еще один повод для самоуничижения. Думаю, это объяснялось отсутствием у меня глазомера, которого ничем нельзя заменить. В соревновании по крокету я играла в паре с Мэдж, причем мне предоставлялась максимальная фора.
  - С таким преимуществом, - говорила Мэдж, игравшая очень хорошо, - мы наверняка легко победим.
  Фора помогала, но в конце концов мы проигрывали. Во всем, что касается теории игры, я была очень сильна, но умудрялась гробить самые легкие шары. В теннисе у меня был великолепный удар справа, который часто приводил в восхищение моих партнеров, но удар слева был безнадежным. К сожалению, овладеть искусством игры в теннис, имея лишь удар справа, не представляется возможным. В гольфе я была асом мощных дальних бросков, выводящих ударов, потрясающе владела клюшкой с железной головкой, но решительно была неспособна загнать мяч в лунку.
  Несмотря на все это, Реджи проявлял чудеса терпения, он принадлежал к тому типу партнеров, которым совершенно безразлично, делаете вы успехи или нет. Мы лениво продвигались по полю и останавливали игру в любой момент, как только захочется. Настоящие игроки в гольф приезжали на соревнования по гольфу в Черстон. В Торки тоже три раза в год проводились турниры, но никто особенно не следил и не ухаживал за игровым полем. Мы с Реджи бесцельно бродили по нему, обходили его, потом возвращались пить чай к Льюси, наслаждались праздностью и весельем и делали свежие тосты, потому что прежние уже остыли. И все в таком духе. Счастливое ничегонеделание. Никто никуда не спешил. Никто ни о чем не волновался, не беспокоился. Может быть, я совершенно не права, но скажу только одно: ни у кого из Льюси никогда не было ни язвы двенадцатиперстной кишки, ни тромбозов, ни повышенного кровяного давления.
  Однажды мы с Реджи в очередной раз упражнялись в технике гольфа, когда он высказал предположение, что по причине удручающей жары было бы гораздо приятнее посидеть в тени. Он достал трубку, раскурил ее, и мы, как обычно, принялись болтать о том о сем, но не без умолку, а с паузами: два-три слова и пауза - мой самый любимый вид беседы. Когда я была с Реджи, мне никогда не приходилось чувствовать себя медлительной, глупой или испытывать затруднения в поисках нужных слов.
  Сделав несколько затяжек, он сказал задумчиво:
  - На вашем пути уже много жертв, Агата, не так ли? Что ж, вы можете присоединить к ним меня, как только захотите.
  Я обратила на него недоумевающий взгляд, не вполне уверенная, что поняла истинный смысл его слов.
  - Не знаю, известно ли вам, что мне хотелось бы жениться на вас, - сказал он, - может быть, и известно. Но мне все-таки хотелось сказать это. Я нисколько не хочу подталкивать вас к решению; я имею в виду, нет никаких причин торопиться, - знаменитая фраза семейства Льюси легко слетела с уст Реджи. - Вы еще очень молоды, и с моей стороны было бы просто нечестным связывать вас требованием ответа.
  Я сердито ответила, что вовсе не так уж молода.
  - Конечно же, Эгги, по сравнению со мной. - Хотя Реджи по моей просьбе всячески старался не называть меня Эгги, но в семье настолько привилась привычка называть друг друга Марджи, Нуни, Эдди и Эгги, что он часто забывал о моей просьбе. - Короче говоря, подумайте об этом, - продолжал Реджи. - Имейте меня в виду, и если не подвернется кто-нибудь другой, помните: я в вашем распоряжении.
  Я немедленно ответила, что тут и думать не о чем: я с удовольствием выйду за него замуж.
  - Мне кажется, Эгги, вы не подумали хорошенько.
  - Очень даже подумала. Подумала и сразу же решила.
  - Да, но все-таки не следует торопиться. Понимаете, такая девушка, как вы, может выйти замуж за кого только захочет.
  - Но я не захочу ни за кого. Только за вас.
  - Давайте рассуждать здраво. В этом мире надо рассуждать здраво. Вы можете выйти замуж за богатого человека, отличного парня, который будет трястись над вами, сделает вас счастливой и одарит вас всем, чего вы заслуживаете.
  - Я хочу выйти замуж только за того, за кого мне хочется, и ничего мне не нужно.
  - Ну, старушка, напрасно вы так говорите. Все это очень важно. Юность и романтизм - это еще далеко не все. Дней через десять я уезжаю и подумал, лучше сказать до отъезда. Раньше я считал, что, может быть, лучше подождать... не говорить пока. Но потом... решил, лучше вам знать, что я принадлежу вам. Когда я вернусь через два года, если никто не подвернется...
  - Никто, - сказала я, полная решимости.
  Так мы с Реджи обручились. О, конечно, не официально, а, как это называлось, "по взаимному согласию". Наши семьи знали обо всем, но объявления в газету не дали, и наши друзья ни о чем не догадывались.
  - Не понимаю, почему бы нам не пожениться теперь? - сказала я Реджи. - Почему вы не сказали мне об этом раньше, чтобы у нас было время на приготовления?
  - Да, конечно, вам же нужны все эти невестины подружки, шикарная свадьба и все такое. Но я и не мечтал о том, что вы сразу согласитесь выйти за меня. Предоставляю вам возможность попытать судьбу.
  Я страшно рассердилась, и мы чуть не поссорились. Я сказала, что не очень любезно с его стороны так решительно отказывать мне в желании немедленно стать его женой. Но Реджи был во власти навязчивой идеи в отношении любимой им особы и вбил в свою длинную узкую голову, что для меня было бы лучше всего соединить свою жизнь с человеком, занимающим определенное положение в обществе, имеющим деньги и все прочее. Несмотря на все споры, мы были очень счастливы. Льюси тоже радовались и говорили:
  - Мы уже заметили, Эгги, что Реджи "положил на вас глаз". Обычно он не обращал никакого внимания на наших подруг. Все равно спешить тут нечего. Все в свое время.
  Один или два раза то, чем я постоянно восхищалась в этом семействе, - их непоколебимая уверенность, что спешить некуда, все и так устроится, - вызвало во мне протест. Как особе романтической, мне бы гораздо больше понравилось, если бы Реджи заявил, что он совершенно не в состоянии ждать два года и хочет жениться немедленно. К сожалению, на это можно было надеяться в последнюю очередь - Реджи был самым неэгоистичным мужчиной на свете, он нисколько не заботился о себе.
  Думаю, мама была очень рада.
  - Он всегда нравился мне, - сказала она. - Может быть, он даже самый симпатичный из всех, кого я знала. Ты будешь счастлива с ним. Он такой добрый и милый, он никогда не причинит тебе боли и хлопот. Вы не будете слишком богаты, это верно, но раз у него есть звание майора, вам хватит денег. Ты ведь не из тех, кто не может жить без денег, балов и всей этой веселой жизни. Да, я просто уверена, что это будет счастливый брак. - Потом, после небольшой паузы, она добавила:
  - Мне только жаль, что он не сказал тебе о своих намерениях раньше, чтобы вы могли сразу пожениться.
  Она думала так же, как я. Десять дней спустя Реджи вернулся в свой полк, а я осталась ждать его.
  Разрешите мне теперь добавить нечто вроде постскриптума к моим любовным приключениям.
  Я описала на этих страницах моих поклонников, но довольно-таки нечестно не поведала ничего о собственных сердечных увлечениях. Сначала предметом моей любви стал высокий юный солдат, с которым я встретилась в Йоркшире. Стоило бы ему предложить мне стать его женой, как я согласилась бы, не дав ему закончить фразу! Очень мудро с его стороны было не сделать этого. Всего лишь младший офицер, без гроша в кармане, отправлявшийся вместе со своим полком в Индию. Думаю, и он был немного влюблен в меня - его выдавал бараний взгляд. Приходилось довольствоваться хоть этим. Он уехал в Индию, и я страдала по нему месяцев шесть.
  Потом, примерно год спустя, я снова влюбилась. Вместе с друзьями мы поставили в Торки музыкальную комедию по "Синей Бороде", текст которой сочинили сами, придав ему злободневный характер. Я играла Сестру Анну, а объектом моих воздыханий стал не кто иной, как будущий вице-маршал военно-воздушных сил. Тогда он был молод, только еще начинал карьеру. У меня была отвратительная привычка напевать модную тогда песенку о медвежонке:
 
  Тедди, медвежонок мой,
  Приди ко мне скорей,
  Расстаться не могу с тобой,
  Прижму к себе сильней.
 
  В свое оправдание могу сказать только одно - тогда все девушки были такими и имели успех.
  Позднее знакомство можно было возобновить - и не раз. Он был кузеном моих друзей. Но мне всегда удавалось избегать этих встреч. У меня все же есть какое-никакое самолюбие.
  Я надеялась, что останусь в его памяти прелестной девушкой, которую он увидел во время пикника при лунном свете в Энсти-Ков, накануне своего отъезда. Мы сидели на скале, смотрели на море, ничего не говорили и только держались за руки.
  После этого он прислал мне маленькую золотую брошку в виде медвежонка.
  Я прилагала все старания к тому, чтобы запечатлеться в его памяти такой, какой была тогда, и не шокировать его видом дамы весом в восемьдесят два килограмма, про которую можно было только сказать: ах, какое у нее приятное лицо.
  - Эмиас постоянно спрашивает о вас, - передавали мне друзья. - Ему бы так хотелось снова встретиться с вами.
  Встретиться с моими зрелыми шестьюдесятью годами? Речи быть не может! Предпочитаю, чтобы остался хоть кто-нибудь, питающий иллюзии на мой счет.
 
 Глава седьмая
 
  У счастливых людей нет истории - так, кажется, говорят? Ну что ж, значит, я была счастлива тогда. Все шло как обычно: я встречалась с друзьями, время от времени ездила погостить к ним на несколько дней. Меня беспокоило только одно: у мамы стремительно ухудшалось зрение. Она уже едва могла читать и не переносила яркого света. Очки не помогали. Бабушка в Илинге тоже почти ослепла. С возрастом, как это часто бывает, в ней проснулась и все усиливалась подозрительность по отношению чуть ли не ко всем окружающим. Она подозревала слуг, водопроводчиков, настройщиков и так далее. Не могу забыть, как Бабушка, перегнувшись через обеденный стол, свистящим шепотом обращалась ко мне или сестре:
  - Т-с-с! Только тихо! Где твоя сумка?
  - У меня в комнате, Бабушка.
  - Ты оставила ее?! Этого ни в коем случае нельзя делать! Я слышу, что горничная ходит там наверху, как раз сейчас.
  - Да, конечно, ну и что здесь такого?
  - Никогда нельзя знать, дорогая, никогда.
  Тогда же мама моей мамы, Бабушка Б. упала в омнибусе. Она привыкла ездить на империале, а ей, пожалуй что, было тогда все восемьдесят. Омнибус резко дернулся, когда она спускалась, и Бабушка Б. упала; она сломала ребро и руку. Бабушка так этого не оставила - в ярости она предъявила компании иск и получила солидную компенсацию. Доктор строжайше запретил ей впредь ездить на империале. Само собой разумеется, что Бабушка Б. не изменила себе и не подчинилась. Бабушка Б. до конца своих дней не сдавала позиций. Примерно в то же время она перенесла операцию по поводу рака матки. Операция прошла успешно, без всяких осложнений. Но Бабушка Б. была оскорблена в своих лучших чувствах. Она надеялась, что удаление этой "опухоли" или чего-то там еще, гнездившегося у нее внутри, приведет к значительной потере веса и вернет ей стройность и изящество. К тому времени она достигла грандиозных размеров и превзошла в полноте даже Тетушку-Бабушку. К ней можно было без всяких колебаний отнести знаменитую шутку по поводу толстых женщин:
  - Мадам, - обращается к толстухе водитель омнибуса, в дверях которого она застряла, - будьте так любезны, повернитесь боком!
  И слышит в ответ:
  - Но, молодой человек, у меня нет бока!
  Хотя сестры, ухаживавшие за ней в послеоперационный период, строжайше запретили ей вставать с постели, она, стоило им только, уложив ее спать, покинуть палату, немедленно слезала с кровати и на цыпочках подбиралась к зеркалу. Какое разочарование: она едва ли не стала еще толще!
  - Никогда не забуду этого разочарования, Клара, - делилась она с мамой. - Никогда. Я так надеялась! Только эта надежда помогла мне перенести весь этот наркоз и прочее. И что ж, посмотри на меня: все на месте.
  Примерно тогда у нас с Мэдж состоялась дискуссия, которой суждено было в дальнейшем принести плоды. Мы прочитали какой-то детективный роман; думаю, - я говорю "думаю", потому что мои воспоминания не слишком точны, - речь шла о "Тайне желтой комнаты", только что вышедшей книге, принадлежащей перу нового автора Гастона Леру, где в качестве детектива выступал симпатичный молодой репортер по имени Рулетбилл. Нам с Мэдж нравились тщательно запрятанная тайна, богатая фантазия, великолепная композиция; иные называли прием, примененный автором, "нечестным", но если и так, то не совсем: с помощью искусно введенного в текст намека, "ключика", можно было разгадать тайну.
  Мы с сестрой бесконечно обсуждали книгу, обменивались точками зрения и сошлись на том, что "Тайна желтой комнаты" - лучший из последних романов. Нас можно было считать настоящими знатоками детективов: еще девочкой я слышала от Мэдж рассказы о Шерлоке Холмсе и с замиранием сердца перечитывала их. Существовал еще Арсен Люпен, но я никогда не считала его приключения настоящими полицейскими романами, хотя и читала их с большим удовольствием. Мы были в восторге от Пола Бека, "Хроники Марка Хьюитта", а теперь появилась и "Тайна желтой комнаты". Увлеченная всеми этими книгами, я сказала, что сама хотела бы попытаться написать детективный роман.
  - Не думаю, что у тебя получится, - сказала Мэдж. - Это слишком трудно. Я уже думала об этом.
  - А мне бы все-таки хотелось попробовать.
  - Держу пари, что ты не сможешь, - сказала Мэдж.
  На этом мы и остановились. Мы не заключили настоящего пари, но слова были произнесены. С этого момента я воспламенилась решимостью написать детективный роман. Дальше этого дело не пошло. Я не начала ни писать, ни обдумывать мой будущий роман, но семя было брошено. В тайниках подсознания, где книги, которые я собираюсь написать, поселяются задолго до того, как зерно прорастает, прочно укоренилась идея: в один прекрасный день я напишу детективный роман.

<< Пред.           стр. 6 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу