АКТУАЛЬНЫE ПРОБЛEМЫ ИСТОРИИ ПОЛИТИКИ И ПРАВА СБОРНИК НАУЧНЫХ СТАТEЙ ЧАСТЬ ИИ – EКАТEРИНБУРГ 2002 – 107 С

<< Пред. стр. 1 (из 4) След. >>

Министерство внутренних дел Российской Федерации
Уральский юридический институт

ПРАВОВЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

Выпуск 10

Актуальные проблемы
истории, политики и права

Часть II

200-летию МВД России посвящается

Екатеринбург
2002
ББК 60
А437

А437 Актуальные проблемы истории, политики и права: Межвузовский сборник научных статей. Часть II - Екатеринбург: Изд-во Уральского юридического института МВД России, 2002. - 107 с.

ISBN 5-88437-096-2

Ответственный редактор А.И. Дуров, кандидат юридических наук, доцент

В сборник вошли выступления участников "круглого стола" по актуальным проблемам истории, политики и права.
Данная работа предназначена для преподавателей, адъюнктов и курсантов.
В материалах сохранено авторское изложение и выполнены лишь необходимое техническое редактирование и сокращения.

Печатается по решению редакционно-издательского совета Уральского юридического института МВД России.

ББК 60
ISBN 5-88437-096-2

(c) УрЮИ МВД России, 2002
Константинов С.И., доктор исторических наук, профессор
Академия военно-исторических наук
Правовые основы чинопроизводства офицерского
корпуса армии А.В. Колчака
В годы гражданской войны Поволжье, Урал и Сибирь явились одним из основных плацдармов антибольшевистского движения в России. Здесь сформировались крупные вооруженные силы, насчитывающие в своих рядах сотни тысяч рядовых и десятки тысяч офицеров и генералов. Можно по-разному относиться к их политическим убеждениям, миропониманию, целям участия в гражданской войне. Но чтобы делать какие-либо выводы, нужно, по крайней мере, знать, что из себя представляли эти люди, каков был их жизненный путь, основные вехи биографии. Именно эти вопросы, особенно касающиеся офицерского корпуса белых армий, наша историческая литература обходила вниманием.
Ошибочно мнение, что основу вооруженных сил антисоветских правительств на востоке страны составляло офицерство. По данным бывшего командующего 5-й Красной армии Восточного фронта Г.Х. Эйхе в армии адмирала А.В. Колчака, насчитывающей к лету 1919 г. до 450 тыс. человек, числилось всего около 17 тыс. офицеров и генералов1. При этом дивизиями и корпусами в 1919 г. не командовал ни один из генералов старой русской армии. Это были офицеры, ставшие в ряды "белых" в чинах не выше полковника и произведенные в генералы приказами Комитета членов Учредительного собрания (Самарского Комуча), Главкома Уфимской директории В.Г. Болдырева и Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего А.В. Колчака.
Наиболее ценную и подготовленную часть офицерского корпуса старой армии составляли офицеры Генерального штаба: успешно окончившие полный курс Академии Генерального штаба (с 1909 г. она стала именоваться Императорской Николаевской военной академией, далее - Военная академия); "причисленные" к Генеральному штабу или "переведенные" в него2. Перед названием чина этих офицеров добавлялись слова "Генерального штаба".
Всего в корпусе Генерального штаба РККА в 1918-1920 гг. служили 639 "лиц Генштаба". В белых и других армиях служили 750 генштабистов. Из них свыше 700, примерно поровну, - в деникинской и колчаковской армиях. Причем в первой из них служили преимущественно генштабисты, состоявшие в корпусе офицеров Генерального штаба, а в армии А.В. Колчака - семь восьмых составляли офицеры ускоренных выпусков из Военной академии, "переведенные" в Генеральный штаб в 1918-1919 гг.3
Как показывают архивные документы, в вооруженных силах антисоветских правительств на востоке страны основанием для производства и установления старшинства в чинах офицеров служило, как правило, законодательство старой русской армии.
Но гражданская война вносила и свои коррективы. Например, приказом Комуча № 255 от 24 августа 1918 г. В.И. Лебедев, "поручик русской службы со старшинством с 15 февраля 1905 г., и лейтенант французской армии, товарищ (заместитель. - авт.) Управляющего Военным ведомством, как имеющий 3-летний боевой стаж на Французском фронте на соответствующих должностях, переименовываются в подполковники". В тот же день приказом № 256 "за исключительную энергию и деятельность по организации Народной армии подполковник Лебедев производится в чин полковника со старшинством с 6 августа".4
В армии А.В. Колчака, произведенного из вице-адмиралов в адмиралы Указом Совета министров Временного Сибирского правительства 18 ноября 1918 г.5 (в день переворота), производство офицеров основывалось и на Своде военных постановлений 1869 г., и на приказах по Военному ведомству, отданных в 1914-1917 гг. В Омске в 1919 г. был даже издан "Сборник приказов по военному ведомству о преимуществах дарованных за войну 1914-1918 гг. строевым офицерским чинам".6
Февральская и Октябрьская революции 1917 г., естественно, породили много правовых проблем, требовавших разрешения. В марте 1919 г. междуведомственной комиссией при Юрисконсультской части Управления делами Верховного Правителя и Совета министров был разработан законопроект "О правах и обязанностях состоявших на службе Временного Правительства к моменту большевистского бунта"7. Согласно ему "все офицеры, находящиеся на действительной службе (в армии А.В. Колчака. - авт.), считаются и ныне состоящими на службе, если они не были уволены законной властью". При этом за офицерами не сохранялась, конечно, должность. Находящиеся "вне территории, подвластной Российскому правительству, должны явиться в 2-месячный срок".
Интересны "Правила о производстве в чины и о награждении генералов, штаб- и обер-офицеров, военных врачей и чиновников"8. В соответствии с ними "все производства в чины, совершенные различными правительствами, существовавшими до образования Единого Российского Правительства, должны быть представлены... на утверждение Верховному Правителю... За участие в тайных организациях никаких преимуществ на ускоренное производство не устанавливать.
Офицеры, принимавшие активное участие в свержении большевиков, могут быть представлены к наградам, но как за боевые отличия, с описанием подвига... Так как армия должна быть вне политики (приказ по Военному ведомству сего года № 68), то и приказ по Военному ведомству 1917 г. за № 369, изданный Министерством Керенского, о принятии вновь на службу и о производстве в чины в сравнение со сверстниками офицеров, уволенных из армии за свои политические убеждения, отменяется... Распространить льготные правила о производстве в чины и о даровании старшинства, установленные в минувшую войну с Австро-Германией, и на период настоящей кампании, но со строгим соблюдением правил, объявленных в соответствующих приказах..."
Тем не менее, на практике отдавались и новые, дополнительные приказы. Так, приказом по Сибирской армии № 45 от 14 августа 1918 г. предписывалось "повышение в званиях временно производить властью начальников дивизий, а производство в первый офицерский чин - приказом по армии"9. "В дополнение приказа от 28 мая 1919 г., - говорится в приказе А.В. Колчака от 13 июля 1919 г. № 159, - предоставляю командующим армий и отдельных корпусов право производить обер-офицеров в следующие чины, до капитанов включительно, не только за боевые отличия, но и за выслугу лет (только на театре военных действий)"10.
По мере поражений, в попытке поддержать моральный дух войск, правила чинопроизводства не ужесточались, а наоборот. Так, после перехода по льду Байкала, который генерал К.В. Сахаров со свойственной ему склонностью к идеализации назвал апофеозом Сибирского Ледяного похода11, по войскам Восточного фронта "белых" в г. Мысовске (ныне г. Бабушкин) 12 февраля 1920 г. был издан приказ № 12. В нем говорилось, что все штаб- и обер-офицеры производятся в следующий чин, а солдаты по представлению офицеров производятся в подпрапорщики и прапорщики12 (напомним, что это первый офицерский чин в военное время).
Ускоренное производство, а также хронический некомплект офицеров, достигавший в действующей армии 40 %, привел к тому, что во главе частей и соединений оказались совсем молодые люди, не имевшие ни военного образования, ни боевого опыта. Имея в виду Сибирскую армию, которой командовал генерал-лейтенант Р. Гайда, начавший Первую мировую войну фельдшером, а затем унтер-офицером, военный министр генерал-лейтенант старой армии А. Будберг записал в дневнике 8 мая 1919 г.: "Трудно было ожидать полководческих талантов и приличного понимания широкого военного дела от бывшего австрийского фельдшера и подчиненных ему 28-30-летних генералов, видевших настоящую войну в роли взводных командиров. Пришлось увидеть, что руководство операциями целых армий находится в руках младенцев, очень дерзких и решительных, но смотрящих на дело со ступеньки ротного командира и думающих только о своем приходе и о своих фантазиях"13.
Исход сражений на Восточном фронте подтверждает справедливость слов военного министра.

Тараборин Р.С., кандидат юридических наук
УрЮИ МВД России
У истоков систематизации гражданского
законодательства в России во второй четверти XIX века
На протяжении второй половины XVII в., после принятия Соборного Уложения 1649 г,. в российском государстве было узаконено множество различных правовых актов. Хаотичность, неупорядоченность, казуальность, нередко противоречивость принятых в различное время законов вызывали затруднения в правоприменительной деятельности. Поэтому с начала XVIII в. в России остро стоял вопрос о необходимости систематизации законодательства.
В период с 1700 по 1826 гг. в Российском государстве в разное время образовывались и действовали десять законодательных комиссий. Деятельность всех комиссий находилась на грани сочинения новых законов и лишь обобщения, систематизации ранее принятых, действующих узаконений. Как правильно отмечал М. Шимановский, "...одни имели целью составить только Свод Законов действующих без всяких исправлений, другие же предполагали сочинить новое Уложение"1. Но несмотря на продолжительную работу систематизационных комиссий, труды их оставались почти совершенно бесплодными.
Видный государственный деятель того времени М.М. Сперанский, посвятивший многие годы составлению законов, неудачу видел прежде всего в недостатке людей, подготовленных к подобной работе2. Барон М.А. Корф считал, что в комиссии составления законов "...не только почти никто из ее чиновников ничего не делал, но немногие из них имели и способность что-нибудь делать"3. Император Николай I полагал, что "...недостаток результатов происходил главнейше от того, что всегда обращались к сочинению новых законов, тогда как надо было сперва основать старые на твердых началах"4.
Несомненно, все указанные мнения по-своему верны. Действительно, в то время в России крайне мало было квалифицированных юристов, способных привести действующее законодательство в единую стройную систему. Притом недостаточная подготовка, отсутствие надлежащего образования чиновников законодательных комиссий неизбежно приводили к невозможности спланировать и реализовать необходимые мероприятия, вследствие чего систематизация законов оставалась недостижимой. Представляется, что на работе комиссий негативно сказалась совокупность факторов, которые практически неизбежно приводили к неудачам.
Тем временем, состояние российского законодательства оставалось хаотичным. Огромный законодательный материал, накопленный за 176 лет, содержался в многочисленных указах и постановлениях. Многие законодательные акты уже давно утратили свою силу, были отменены последующими узаконениями либо вообще потеряли значение. При таком скоплении и одновременно разбросанности правовых норм крайне затруднительна была правоприменительная деятельность, большие трудности возникали при отправлении правосудия. Даже для лиц, посвящавших себя специально юридической практике, было крайне затруднительно разбираться в громадном количестве разноречивых и разновременных указов и постановлений.
Не было исключением и гражданское законодательство. Вследствие обширности предмета регулирования, немалой роли обычаев гражданское законодательство представляло огромные трудности не только для просто образованных людей, но и подготовленных юристов, которых в то время было крайне мало. В начале XIX в. впервые были изданы пособия для изучения гражданских законов: В. Кукольника "Начальные основания российского частного гражданского права" (СПб., 1813-1815), В. Зернова "Опыт начертания частного гражданского права" (СПб., 1821). Перечисленные издания были первыми руководствами к изучению гражданских законов, без которых, по-видимому, это было затруднительно. Следовательно, систематизация законодательства была необходима из-за его хаотичности и недоступности, что порождало трудности и беззакония в правоприменительной деятельности.
Неудобства, возникавшие вследствие невозможности знать действующие законы, сказались настолько сильно, что только что вступивший на престол император Николай I счел необходимым обратить внимание на состояние законодательства. "Я еще с молоду слышал", - говорил он позднее перед Государственным Советом, - "о недостатках у нас по этой части, о ябеде, о лихоимстве, о несуществовании полных на все законов или о смешении их от чрезвычайного множества указов, нередко между собою противоречивых. Это побудило меня, с первых дней моего правления рассмотреть состояние, в котором находилась комиссия, учрежденная для составления законов"5. Следовательно, систематизация законодательства возобновилась благодаря особому вниманию к его состоянию и правоприменительной деятельности только что вступившего на престол Николая I.
По-видимому относя проблему с законодательством к делам первостепенной важности, император уже вскоре после вступления на престол поручил статс-секретарю М.М. Сперанскому изложить свои мысли о способах улучшения нашего законодательства. И уже в начале января 1826 г., как свидетельствуют архивные данные,6 Сперанский представил государю два доклада: историческое обозрение деятельности комиссий составления законов, в котором указал все предпринятые правительством меры для исправления и приведения в порядок действовавших законов и причины безуспешности этих мер, и собственное мнение по окончательному составлению законов. Сперанский предлагал сначала собрать в хронологическом порядке все существующее законодательство. Затем на этой основе составить своды законов: гражданских, уголовных, полиции и хозяйства. А уже после этого сочинить Уложения. Сверх того, он собирался возложить на комиссию составление учебной книги законов судебных. По плану М.М. Сперанского эти работы комиссия должна была выполнить в течение двух лет. Составление гражданского уложения следовало поручить одному лицу "ввиду того, что в уложении необходимо единство начал и единство слога"7. Сперанский считал возможным составить гражданское уложение за четыре месяца, т.е. к 1 мая 1826 г.
Вообще под Уложением он понимал "систематическое изложение законов по их предметам". По мысли Сперанского Уложение необходимо было составить так, чтобы: 1) законы общие предшествовали частным и предшествующие всегда приуготовляли бы смысл и разумение последующих, и 2) чтобы все недостающие в своде законы дополнены были в Уложении и охватывали бы сколь можно более случаев8. Основанием проекта гражданского уложения должен был стать свод существующих законов. Пропуски и недостатки должны были восполняться "по сравнению с другими Уложениями и с лучшими в сем роде сочинениями"9. Изменения и дополнения в проект Уложения надлежало вносить только после предварительного рассмотрения и утверждения особого Комитета.
Вероятно, этот проект неоднократно обсуждался государем совместно со Сперанским. Однако Николай I не принял предложение относительно составления уложений. "Императору благоугодно было ... составить свод без всяких изменений"10.
А.Ф. Бычков11 и С.В. Пахман12 утверждают, что Сперанский в предложенном проекте стоял на той же почве, на которую опиралась прежняя комиссия составления законов и сам он в 1808-1812 гг., когда увлекался реформами и составлял проект Гражданского уложения, в котором допускал заимствования из французского кодекса.
Г.Ф. Шершеневич придерживался подобной позиции и полагал, что "... Сперанский, под влиянием постигших его тяжелых испытаний, значительно переменился к тому времени. Правда, его симпатии и взгляды остались неизменны, но он уже научился скрывать их или облекать в форму, никого не поражающую"13.
В противоположность приведенным мнениям, Е.А. Нефедьев утверждает, что " ... в 1826 г. (когда начались работы по составлению сводов) Сперанский имел совершенно иные теоретические воззрения, - он был в то время твердым сторонником исторической школы, а потому Уложение в его глазах имело теперь совершенно иное значение, чем ранее"14.
Действительно, в той записке, которую он представил императору, Сперанский пишет: "Гражданские законы нигде не были произведением умозрения"15. "Уложения не изобретаются, а слагаются из прежних законов с дополнением и исправлением их соразмерно нравам, обычаям и действительной потребности государства"16. Основываясь на данных мыслях Сперанского, Е.А. Нефедьев приходит к выводу, что вообще "...ни Император Николай I, ни Сперанский никогда не отстраняли мысли о составлении Уложения, - напротив того, самый характер и порядок работ Сперанского определился под влиянием и стремлением составить Уложение"17.
Конечно же, с одной стороны, Е.А. Нефедьев был прав, поскольку во "всеподданнейшем" докладе о Своде законов от 14 января 1828 г.18 М.М. Сперанский сообщает Николаю I о принятии Свода гражданских законов за основу к составлению Гражданского уложения.
С другой стороны, известно, что проект Гражданского уложения в России будет рассматриваться только в конце XIX в., но так и не будет принят. Представляется, что нельзя однозначно судить о первоначально задуманном плане составления Гражданского уложения, так как сам Сперанский в "Обозрении исторических сведений о Своде законов" пишет, что император Николай I решил "составить Свод без всяких изменений"19.
Обращая особенное внимание на состояние отечественных законов, Николай I полагал систематизацию задачей первостепенной важности и не считал возможным затягивать конкретные действия в этом направлении. И уже 31 января 1826 г. на имя князя Лопухина, который с 1812 г. возглавлял особый совет по управлению Комиссией составления законов, последовал рескрипт. Этим документом император учреждал в Собственной канцелярии особое отделение для составления законов. В силу важности для Николая I задачи составления Свода законов вновь образованное Второе отделение Собственной его императорского величества канцелярии он признал нужным принять в свое непосредственное ведение.
Несомненно, было необходимо образование новой структуры, способной справиться с поставленной задачей. Государь прекрасно понимал бесперспективность работы прежней комиссии. Ведь в последние годы царствования Александра "... занятия собственно по уложениям лежали ... исключительно на Сперанском, ... деятельность же самой комиссии ограничивалась представлением заключений по законодательным вопросам, изредка передававшимся в нее из государственного совета"20.
Начальником Второго отделения был назначен прежний старший член совета Комиссии составления законов профессор Михаил Андреевич Балугьянский. Управление всем делом и все доклады по этой части у государя были возложены на М.М. Сперанского. Но никакого официального назначения он не получил. Никогда не было указа, которым поручалось бы ему заведовать делами Второго отделения.
Для приведения законодательства в порядок императору пришлось обратиться к графу М.М. Сперанскому. Большую часть зрелой жизни он провел в практических сферах управления и законодательства, был знаком с иностранными кодексами (римским, австрийским, прусским), особенно с французским, имел значительную теоретическую подготовку (особенно по гражданскому праву). Однако государь относился к нему недоверчиво, опасался его идей и даже резко отзывался о нем. Так, по словам М.А. Корфа21, княгиня Ливен, бывшая некогда воспитательницей великих князей и весьма близкая ко Двору, рассказывала, что однажды, спустя несколько недель после 14 декабря 1825 г., государь, зайдя к ней после окончания своей работы со Сперанским, выразился о нем чрезвычайно резко, в самых неблагоприятных выражениях. Потом, при назначении М.А. Балугьянского начальником Второго отделения, в разговоре о Сперанском сказал ему: "Смотри же, чтобы он не наделал таких же проказ, как в 1810 г.: ты у меня будешь за него в ответе".
Тем не менее, ради интересов государства необходимо было воспользоваться знаниями, способностями и подготовкой Сперанского. К нему обратились не как к государственному человеку, чьи идеи, планы, направление могли послужить руководством для правительственного механизма, а как к рабочей силе, без помощи которой нельзя было привести механизм в движение. Следовательно, М.М. Сперанский был единственным человеком, который мог справиться с составлением Свода законов, и поэтому император был вынужден обратиться именно к нему.
Первые три года существования Второго отделения все доклады подписывались Балугьянским, а Сперанский лишь представлял эти доклады государю. Но уже с апреля 1829 г. Сперанский сам стал вести переписку.
В состав нового отделения отчасти вошли лица, служившие ранее в Комиссии составления законов, близко знакомые с существом работ возложенных на Второе отделение, а также известные по их деятельности Сперанскому, от которого, конечно, зависел прием их в новое учреждение.
Указ от 4 апреля 1826 г. Правительствующему Сенату гласил: "Из числа чиновников, состоявших в Комиссии составления законов, на основании Рескрипта, в 31 день января сего года на имя Действительного Тайного Советника 1-го класса Лопухина последовавшего, повелели мы причислить ко II Отделению Собственной Нашей Канцелярии нижеследующих: Действительных статских советников Балугьянского и Цейцера; Коллежского советника Циммермана; Надворных советников: Арсеньева и Хавского; Обер-Гесттен-Фервальтера 8-го класса Клюкова; Титулярных советников: Круга, Геннинга, Цеймерна, Илличевского, князя Эристова, Замятина, Теубеля и Келера; Коллежских секретарей: Мартынова, Старцова, Терентьева и Картера; Губернского секретаря Кашева и Губернского регистратора Мерца"22.
Однако многие из прежних чиновников были уволены. Они почти на-удачу были заменены несколькими профессорами и молодыми людьми, окончившими курс наук в тогдашнем Царскосельском лицее и в Университетах. По словам М.А. Корфа, "...набор новых работников вышел довольно счастливый. Не все между ними были равны по дарованиям и знаниям, но все сделались более или менее полезными по ревностному усердию. Работа, быв распределена по мере способностей и сведений каждого, закипела с самою успешною деятельностью"23.
В течение первых трех месяцев после учреждения отделения М.М. Сперанский занимался составлением плана всей работы. Необходим был план каждой из частей Свода, в котором содержалось разграничение его предметов и все деление на книги, разделы, главы и отделения. На основании этих предложений Сперанского Второму отделению предстояло точно определить существо дела и его главные правила, составить план общего разделения законов, определить перечень подготовительных и окончательных работ.
Анализ указанных проблем в сфере систематизации законодательства России позволяет сделать ряд выводов:
1) причиной неудач деятельности законодательных комиссий, действовавших с 1700 по 1826 гг., был недостаток подготовленных специалистов, а отсюда - отсутствие необходимых, продуманных, скоординированных работ, из-за чего систематизация законов оставалась недостижимой;
2) вследствие хаотичности и недоступности гражданского законодательства (как и всего законодательства в целом), затруднительности правоприменительной деятельности и отправления правосудия, что порождало многочисленные неудобства и злоупотребления, необходима была его систематизация;
3) систематизация законодательства возобновилась благодаря особому вниманию к его состоянию только что вступившего на престол Николая I;
4) образование Второго отделения Собственной его императорского величества канцелярии было необходимо, поскольку была нужна новая структура, способная справиться с поставленной задачей;
5) М.М. Сперанский был единственным человеком, способным возглавить работы по составлению Свода законов. Именно ему Николаем I и было поручено фактическое руководство систематизацией законодательства Российской империи.

Тесленко А.М., кандидат юридических наук, доцент
УрЮИ МВД России
Имущественные права иностранцев в России
в XIX-начале XX вв.
Законодательство Российской Империи уделяло большое внимание определению имущественных прав иностранцев в России. Ст. 830 Законов о состояниях регламентирует общие положения о правах иностранцев в России: "Иностранцы могут приобретать как через куплю, так и по наследству, завещаниям, дарственным записям, отводам от казни и т.п. всякого рода движимые и недвижимые имущества".
Однако были и исключения, связанные с ограничением имущественных прав иностранцев, которые касались как некоторых категорий земель (усадебные и полевые земли), так и некоторых территорий (краев, областей), где иностранцы не имели права приобретения собственности или были ограничены в этом праве, в основном это касалось недвижимой собственности1.
Иностранцы, наравне с русскими подданными, не принадлежащими к потомственному дворянству, "обязаны были одновременно с совершением акта на приобретение имения предоставлять поселенным в нем крестьянам в собственность усадебные и полевые земли и другие угодия", если "крестьяне состоят еще в обязательных отношениях к помещикам". Но в Бессарабской губернии этот запрет по владению населенными землями не распространялся на тех иностранцев, которые владели этими землями до 10 ноября 1847 г., а также на тех иностранных подданных, которые владели недвижимым имением еще со времен присоединения бывшей Бессарабской области к России2.
Необходимо отметить, что еще с середины XVIII и до середины XIX вв. иностранцы, поступив на службу, пользовались в России "всеми правами чинами их принадлежащими". В указе 1747 г. хотя и предписано иностранцев в покупке деревень спрашивать о подданстве, но, как отмечалось в "Изъяснении на главу вторую Гражданского уложения о гражданских правах иностранцев", иностранцы "в службе и чиновные полагаются сами собою в числе подданных, по тому только, что дали общую присягу по Указу 1766 г. Они покупали недвижимая имения и деревни лично на том же праве, что и коренные дворяне"3.
Приобретение иностранцами собственности было запрещено в ряде областей: Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской, Уральской, Тургайской. Особые ограничения относительно приобретения иностранцами в собственность или в срочное владение и пользование недвижимого имущества вне портовых и других городских селений существовали в некоторых губерниях западной полосы России и в некоторых местностях Кавказского края. В Красноводске Закаспийской области существовал особый порядок отвода участков земли для иностранцев4.
Закон оговаривал ограничения для иностранцев в приобретении недвижимости в Туркестане. Ст. 262 Положения об управлении Туркестанского края закрепляла следующее положение: "В Туркестанском крае приобретение земель и вообще недвижимых имуществ лицами, не принадлежащими к русскому подданству, а равно всеми, за исключением туземцев, лицами не христианских исповеданий воспрещается". Под туземцами понимались лица нерусского происхождения и евреи, которые поселились в Туркестанском крае с незапамятных времен. Запрет на приобретение земель не распространялся на уроженцев сопредельных с Туркестанским краем среднеазиатских государств. Евреи, уроженцы этих государств, в случае приобретения земель и вообще недвижимости в Туркестанском крае подчинялись действию общих правил о приобретении в России недвижимых имений иностранными евреями. Кроме вышеуказанных иностранцев (физических лиц), земли и недвижимое имущество в Туркестане имели право приобретать "товарищества на паях и акционерные общества" по разрешению военного министра и по согласованию с министрами торговли и промышленности. Ограничения иностранцев в приобретении недвижимости в Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской, Уральской и Тургайской областях в соответствии со ст.136 Положения об управлении этими областями касались всех земель без всяких исключений. С 1909 г. категорически запрещалось иностранцам совершать вообще какие-либо акты с землей5.
Ограничения в приобретении недвижимости для иностранцев были также установлены и в Амурской и Приморской областях. Иностранные переселенцы, поселившиеся там после 27 апреля 1881 г., лишались ряда льгот по сравнению с русскими, которым Сибирским комитетом разрешалось приобретение в собственность земли. Однако "в заслуживающих особого уважения случаях" закон разрешал генерал-губернатору Восточной Сибири распространять льготы, какими пользовались русские подданные, "на отдельных переселенцев из иностранных подданных", а право приобретения ими земель в этих областях было предоставлено Положением Сибирского комитета от 26 марта 1861 г. В конце XIX в. указанные положения были изменены. 18 июня 1892 г. мнением Государственного совета "О продлении действия правил, касающихся поселения русских и иностранцев в Амурской и Приморской областях и об изменении и дополнении сих правил" было категорично без каких-либо исключений постановлено: "приобретение земель в Амурской и Приморской областях лицам, не принадлежащими к русскому подданству, воспрещается". Законом от 21 июня 1910 г. "Об установлении в пределах Приамурского генерал-губернаторства и Забайкальской области, Иркутского генерал-губернаторства некоторых ограничений для лиц, состоящих в иностранном подданстве" было также подтверждено, что "воспрещается в пределах Приамурского генерал-губернаторства и Забайкальской области, Иркутского генерал-губернаторства сдача казенных земель для поселения лицам, состоящим в иностранном подданстве, а равно сдача в аренду тем же лицам казенных земель и оброчных статей". Но данное положение не отменяло прав иностранцев на недвижимость, которые были предоставлены им Горным уставом в горном промысле, а также трактатами, заключенными Россией с иностранными государствами6.
Ограничения в приобретении недвижимости существовали и в губерниях западной полосы России. Этот вопрос довольно подробно был регламентирован утвержденными императором Временными правилами "О приобретении иностранцами в собственность или в срочное владение и пользование недвижимых имуществ в некоторых губерниях западной полосы России" от 14 марта 1887 г. Они указывали, что "в губерниях Варшавской, Калишской, Келецкой, Ломжинской, Люблинской, Петроковской, Плоцкой, Радомской, Сувалкской и Седлецкой, а равно в губерниях Бессарабской, Виленской, Витебской, Волынской, Гродненской, Киевской, Ковинской, Курляндской, Лифляндской, Минской и Подольской, иностранные подданные не могут приобретать, какими бы то ни было способами и на каком бы то ни было из допускаемых общими и местными законами основании, вне портовых и других городских поселений7 права собственности на недвижимые имущества, а равно владения и пользования недвижимыми имуществами, отдельного от права собственности вообще, в частности же вытекающего из договора найма и аренды"8. Закон определял и права "по наследованию недвижимого имущества, расположенного вне портовых и других городских поселений", по которым "допускается приобретение недвижимого имущества в результате наследования по закону по прямой нисходящей линии и между супругами, оставшегося после иностранного подданного, если наследник поселился в России до 14 марта 1887 г.", а "во всех остальных случаях наследования по закону, а также по завещанию иностранный подданный обязан в течение трех лет9 со времени приобретения им права на имущество, продать его русскому подданному". В противном случае над имуществом "по распоряжению губернского начальства устанавливается опека, и оно продается с публичного торга, а вырученная сумма (за вычетом издержек по опеке и продаже) выдается наследнику". Действие этих ограничений распространяется на случаи приобретения иностранцами прав собственности на недвижимое имущество по актам, совершенным до выхода закона от 14 марта 1887 г., пока они не вступили еще в действительное владение им.
Если переход недвижимого имущества в собственность иностранцев произошел по актам, совершенным до издания закона от 14 марта 1887 г., и они не вступили в действительное владение им, то данное положение закона об ограничении права собственности для иностранцев имело обратную силу. Земли, отведенные румынским подданным и поступившие в собственность и их фактическое владение в Измаильском уезде в 1874 г., хотя и до издания закона от 14 марта 1874 г., оставались в собственности этих иностранцев10. В губерниях Царства Польского иностранным подданным запрещалось также заведовать недвижимым имуществом, расположенным вне городских поселений, в качестве поверенных или управляющих (распорядителей). Однако, установленные в ст. 1 данного закона перечисленные ограничения прав иностранцев относительно владения и пользования недвижимым имуществом, расположенным вне портовых и других городских поселений, не распространяются на случаи найма ими домов, квартир и дач для временного пользования и личного жительства.
В местностях, перечисленных в этой же статье, иностранные подданные имели право обеспечивать преимущественное право удовлетворения по своим долговым требованиям приемом в залог недвижимого имущества, но подобное обеспечение и вообще обращение взыскания по долговым претензиям не могло для иностранцев повлечь приобретение ими в собственность такого имущества или вступление в действительное владение или пользование им11.
Вышеуказанные положения распространялись в равной мере не только на иностранцев как физических лиц, но и на различные общества, торговые и промышленные компании и товарищества, образованные на основании иностранных законов, хотя бы и получившие разрешение действовать в пределах России. А Волынскому губернатору временно было предоставлено даже право высылать в административном порядке из пределов Волынской губернии иностранных подданных, которые приобретали и фактически владели недвижимым имуществом вне городских поселений губернии по словесным (устным) соглашениям и неформальным условиям или же после состоявшихся судебных решений о признании сделок иностранцев на владение и пользование недвижимым имуществом ничтожными, т.е. не имеющими законной силы.
Права иностранцев на приобретение в собственность и во временное владение и пользование недвижимого имущества "в некоторых местностях Кавказского края" к концу XIX в. также получили определенные ограничения. До 1898 г. иностранцам в Кавказском крае был предоставлен фактически национальный режим в сфере имущественных прав. Но затем был введен, хотя и временно, ряд ограничений в праве приобретения недвижимого имущества в ряде местностей.
В императорском Указе от 29 мая 1898 г. подчеркивалось, что "в попечении о преуспеянии кавказской окраины всероссийские монархи относились с неизменною благосклонностью к иностранным подданным, кои, являясь в край, своими знаниями в области промышленности и прилагаемыми к оной материальными средствами содействовали процветанию сей богатой естественными произведениями страны. Пользуясь на Кавказе одинаковыми с русскими преимуществами, иностранцы сии имеют право и приобретения потребной для их полезной деятельности недвижимости. Ныне, ни в чем не ограничивая сего права и лишь устанавливая определенный порядок удостоверения в назначении такового приобретения именно для промышленных целей, мы признали за благо, в ограждение интересов водворяющихся в западной и южной пограничных полосах Кавказа русских переселенцев, воспретить временно иностранцам приобретение в оных вне портовых и городских поселений недвижимых имуществ для иных надобностей, кроме упомянутых ниже промышленных целей"12.
Данным актом в Кубанской области, Черноморской губернии, Сухумском округе, Зугдидском, Сенакском, Озургетском уездах Кутаисской губернии, Карской области, в Батумской области (с 1906 г.), а также в ряде уездов Эриванской, Елисаветпольской и Бакинской губерний было разрешено "приобретение вне портовых и других городских поселений права собственности на недвижимое имущество, а также право владения и пользования им только лишь для устройства и содержания заводов и фабрик и для горнозаводской промышленности... и только по особым свидетельствам, выдаваемым в каждом отдельном случае". Предписывалось "главноначальствующим гражданской частью на Кавказе (в начале XX в. - наместнику императора на Кавказе. - авт.) ... в случае возникновения каких-либо сомнений... целевого промышленного приобретения недвижимого имущества" вопросы разрешать по соглашению "с министром торговли и промышленности или другим министром по принадлежности". Иностранцы имели в данных местностях право найма домов, квартир и дач для временного пользования и личного жительства. Аналогичные правила распространялись и в отношении прав иностранцев на приобретение в порядке наследования по закону или по завещанию земельных участков в Черноморской губернии, оставшихся после смерти русских подданных13.
Таким образом, в законодательстве Российской империи большое внимание уделялось определению имущественных прав иностранцев, исходя из дифференцированного подхода к каждой территории страны и качеству земель. Следовательно, законодательные меры отразили при этом и различные аспекты политики Российского государства (экономические, политические, колонизационные), а также обеспечения безопасности страны в приграничных районах.

Саранчина Т.А., УрЮИ МВД России
Деятельностно-процессуальный подход
С.Л. Рубинштейна и его значение в истории психологии
В послевоенное время начинается новый этап в развитии деятельностного подхода, поскольку появилась необходимость выявить собственно психологический аспект субъекта и его деятельности. С точки зрения уже существующего принципа единства сознания и деятельности "всякая психология, которая понимает, что она делает, изучает психику и только психику"1, формирующуюся в деятельности потому изучаемую через деятельность. В целях уточнения предмета психологии начиная с работы "Философские корни психологии" (1946) С. Рубинштейн дифференцирует в психике два объективно присущие ей компонента: 1) психическое как процесс и 2) как результат этого процесса. Теперь уже не вообще психика, а именно психика как процесс, изначально и всегда включенный в непрерывное взаимодействие человека с миром, образует онтологическую основу для определения предмета психологии. Таким образом, если ранее С.Л. Рубинштейн, изучал мышление лишь как деятельность субъекта, то с 50-х гг. мышление изучается и как процесс.
Сущность деятельностно-процессуального подхода состоит в следующем. Психическое существует объективно прежде всего как процесс, живой, непрерывный, никогда изначально полностью не заданный, а потому порождающий определенные результаты (психические образы и состояния, чувства и т.п.). Психическое является процессом потому, что оно всегда формируется только в ходе взаимодействия (деятельности, общения) индивида с внешним миром и, следовательно, само развивается, более полно отражая динамичность действительности и тем самым участвуя в регуляции всех действий и поступков.
Вместе с дифференциацией психики на процесс и результат необходимо различать, по Рубинштейну, два вида деятельности: 1) деятельность субъекта (практическая, теоретическая) и 2) деятельность органа (дыхательная, высшая нервная и т.д). Лишь во втором случае можно использовать термин "психическая деятельность" (т.е. деятельность определенного органа, а именно мозга; простейшим примером такой деятельности являются сновидения). Психическое как процесс и представляет собой психическую деятельность.
Мышление как процесс неразрывно связано с мышлением как деятельностью субъекта со своим личностным аспектом (с мотивацией, рефлексией, способностями). Это и есть взаимосвязь личностного и процессуального аспектов мышления. На каждой стадии психического развития человек осуществляет мыслительный процесс, исходя из уже сложившихся мотивов и способностей; их дальнейшее формирование происходит в каждый данный момент на последующих стадиях мышления как процесса. Мотивы и цели человека в ходе мышления характеризуют его преимущественно в личностном аспекте. Анализ, синтез и обобщение решаемой человеком задачи характеризуют последнее главным образом в процессуальном аспекте. Мышление, восприятие как процесс формируется преимущественно бессознательно. Например, исходный механизм мыслительного процесса - анализ через синтез - осуществляется главным образом неосознанно. Но на уровне личностного аспекта мышления, восприятия человек, в значительной степени с помощью рефлексии, регулирует протекание этих процессов. "Бессознательное, оставаясь неосознанным, контролируется, таким образом, через осознанное"2, прежде всего через цели. Неразрывная связь осознанного и неосознанного характеризует непрерывность мышления как процесса.
Такое выделение и все больше глубокое изучение процессуального аспекта мышления позволяет существенно уточнить предмет собственного психологического исследования мыслительной деятельности в отличие от формально-логического. Психология изучает мышление прежде всего как процесс во взаимосвязи с его продуктами (с понятиями, знаниями, умозаключениями и т. д.), но сами эти продукты исследуются уже не психологией, а формальной логикой и другими науками. Иначе говоря, психология изучает процесс мышления индивида с учетом специфики такого мышления: оно всегда является "общением человека с человечеством"3. Обобщая, нужно сказать, что именно процессуальность психики является основной при определении предмета психологии.
Психологическое как процесс означает, что именно и только в процессе (а не до того, как он начался) создаются необходимые детерминанты его протекания; лишь некоторые из них предшествуют возникновению процесса и затем изменяются в нем. Иначе говоря, сама детерминация выступает как процесс, т.е. как нечто образующееся и постепенно формирующееся, а не изначально целиком готовое и предопределенное заранее. В ходе взаимодействия внешнего с внутренним возникают новые средства, способы осуществления процесса и другие детерминанты, которые включают в дальнейшее протекание процесса в качестве его новых внутренних условий.
Эта неразрывная связь процесса и продукта в равной степени характеризует психическую регуляцию любого человеческого действия и поступка, но наиболее показательно она проявляется на высших уровнях человеческой деятельности и общения, а именно - на уровне свободы и творчества.
Свобода сознательных действий человека - это прежде всего самоопределение субъекта по отношению к действительности, которое является необходимым звеном в процессе детерминации действия. "Пока оно не совершилось, нет всех условий, детерминирующих действие, значит, до этого оно не детерминировано. Предполагать, что оно было детерминировано до этого и исключать таким образом свободу человека - значит подменять детерминацию предопределением"4. Закономерный ход событий, в котором участвуют люди, осуществляется не помимо, а через посредство их сознательных действий. Благодаря сознанию человек может предусмотреть последствия своих действий, и в силу этого он самоопределяется во взаимодействии с действительностью, данной ему в отраженной идеальной форме еще до того, как она может предстать перед ним в восприятии в материальной форме: действительность, еще не реализованная, детерминирует действия, посредством которых она реализуется. Это обращение обычной зависимости - центральный феномен сознания. С ним непосредственно и связана свобода человека"5.
В жизни человека все детерминировано, и нет в ней ничего предопределенного. Познавая и преобразуя окружающую действительность, человек видоизменяет и самого себя. По К. Марксу, природа человека есть продукт истории. Это общее положение распространяется на взаимосвязь процесса и его продукта в ходе психического развития. "Подлинные достижения человека; откладываются не только вне его, в тех или иных порожденных им объектах, но и в нем самом"6. Только на основе таких достижений и происходит действительное психическое развитие, т.е. развитие характера и способностей человека, которые выступают одновременно и как результат предшествующей деятельности и как внутренние условия последующей, более сложной деятельности.
По мнению С. Рубинштейна, только при таком подходе к соотношению психического процесса и продукта может быть четко выявлен также предмет социальной и исторической психологии. "Исторически изменяющиеся психические свойства людей реально формируются в процессе индивидуального онтогенетического развития, и лишь в качестве таковых они могут стать предметом психологического исследования. Собственно психологическое исследование, как правило, имеет, таким образом, дело с формированием психики в одних определенных исторических условиях, которые в психологическом исследовании принимаются как данное"7. В тех случаях, когда предметом психологии (исторической и социальной) становится также и историческое развитие психики, изучение этого развития по-прежнему осуществляется на том же конкретном материале. А именно: только реальные, живые индивиды, всегда выступающие в системе общественных взаимоотношений друг с другом, являются субъектом психического как процесса. Тем самым определяется специфическая область исторической психологии: процесс мышления индивида с учетом специфики такого мышления: "Только изучая психику людей того поколения, на время жизни которого падают большие исторические сдвиги, психология реально имеет дело с перестройкой психологии людей. Эта перестройка выступает здесь в ходе самого индивидуального онтогенетического развития"8. Подобно любой другой отрасли психологической науки, историческая психология изучает свой предмет лишь на материале психического как живого процесса - в закономерных соотношениях с его продуктами, результатами. Все остальные отрасли исторической науки (этнография, история культуры и т. д.) исследуют эти продукты - образы, понятия, орудия труда, нравы и т.п. - безотносительно к психическому процессу, регулирующему ту деятельность, в результате которой они возникли.
Аналогичное соотношение определяет взаимосвязь и различие между социальной психологией и социологией. Если общая психология изучает прежде всего общечеловеческие психические свойства индивида, то предметом социальной психологии являются преимущественно особенные, типологические черты психики индивида как представителя определенного общественного строя, класса, нации. Но классовые и другие особенности психики индивидов социальная психология тоже исследует на материале психического как живого процесса в соотношении с его результатами. Эти последние можно, конечно, изучать и безотносительно к такому процессу, но тогда социальная психология переходит в социологию.
Таким образом, всякая человеческая деятельность включает в себя психическое, регулируется им, но не сводится к нему. И тем острее встает вопрос о ее специфической детерминации. При этом необходимо учитывать, что человеческая деятельность осуществляется не в порядке лишь самодетерминации. На самом деле любая деятельность никогда не является конечной инстанцией в объяснении психического развития, хотя играет в нем исключительно важную роль. В этом смысле сама деятельность человека становится одним из важнейших внутренних условий, через которое на него влияют все последующие внешние воздействия. И совершенно ясно, что принцип единства сознания и деятельности выступает как очень важный для психологии, но все же частный случай универсального философского принципа детерминизма (внешнее через внутреннее). В этом смысле принцип единства сознания и деятельности получает свое новое развитие в теории психического как процесса и тем самым превращается в деятельностно-процессуальный подход.

Летягин Л.И., УрГПУ
Идеология: о некоторых методологических проблемах
анализа понятия
Духовный кризис в нашей стране как отражение общего кризиса современного российского общества проявляется в следующих основных формах: 1) в разрыве единого духовного пространства и утрате консенсуса по поводу общих базовых ценностей и ориентиров; 2) понижении уровня национальной самооценки - переходе от идей мессианства к самоуничижению; 3) образовании на основе существенных изменений в социально-экономической, политической, духовной жизни своеобразных "идеологических лакун", что грозит уничтожением поля как индивидуального, так и общественного смыслообразования; 4) поиске новых или модернизации старых идеологий.
"Разорванность" российского социума проявляется в активном поиске того духовного "цементирующего вещества", той идеи, которая бы позволила преодолеть кризис. История, кстати, знает немало примеров успешного решения этой непростой задачи. Это и идея "американской мечты" в период великой депрессии, получившая обоснование в "новом курсе" Ф.Д. Рузвельта, идеология "нового общества" Д.Ф. Кеннеди, взгляды Де Голля на "величие Франции", феномен "японского чуда" и т.д.
Существенное влияние на поиск путей выхода из кризиса оказывают радикальные изменения, являющиеся результатом так называемой "волны антитоталитарных революций" в ряде стран Восточной Европы, прежде всего в России, начавшиеся реформы в социально-экономической и политической жизни ряда стран коммунистической ориентации (Китай, Вьетнам, Куба). Они, на первый взгляд, служат подтверждением идей, высказанных еще в 60-70 гг. о неизбежном кризисе и конце коммунизма (Х. Арендт, Т. Боттомор, З. Бжезинский, Ф. Хаек, С. Хантингтон и др.) и идеологии вообще (Х.С. Хьюз, Э. Шиллз, Д. Белл), о безальтернативности либерально-демократического пути развития человечества (Ф. Фукуяма).
Несмотря на оптимистичность прогноза и приводимые веские аргументы, этот вывод представляется все-таки преждевременным и недостаточно, на наш взгляд, теоретически обоснованным.
Тем не менее, в рассуждениях перечисленных выше авторов содержится большая доля истины.
Она заключается в том, что ХХ в. действительно стал полем развертывания и практического осуществления всех основных типов и видов идеологий. К концу века сложился их своеобразный "каталог", или "реестр", и, соответственно, сформировались те границы, в которых будет осуществляться идеологический выбор ХХI в. Как он будет проходить, какие формы примет, будет ли он мирным, спокойным и мужественным или мучительным, долгим и даже кровавым - вот подлинная драма будущего, вот что привлекает пристальное внимание и ждет ответа.
С этих позиций исследование проблем, связанных с определением понятия "идеология", ее основных функций, структуры и т.д. представляется своевременным и актуальным.
Как показывает анализ многочисленной отечественной литературы, посвященной определению понятия "идеология", ее содержания, функций, проблемам классификации, она определяется, прежде всего, как классовое мировоззрение [1-4].
Данная позиция имеет своей основой взгляды В. Ленина, утверждавшего, что любая идеология выражает в конечном итоге экономические интересы определенного общественного класса, при этом ее главным содержанием, по его мнению, являются политические идеи. В соответствии с этим "надклассовых", "внеполитических" идеологий быть не может [5, т.1, с. 43].
Сводя идеологию исключительно к классовому мировоззрению, В. Ленин преследовал несколько взаимосвязанных целей.
Во-первых, он доказывал тождество марксизма как пролетарской идеологии с марксизмом как единственно правильной, объективно истинной, научной, социально-экономической и политической теорией. "Идя по пути марксовой теории, мы будем приближаться к объективной истине все больше и больше...идя же по всякому другому пути, мы не можем прийти ни к чему, кроме путаницы и лжи", - подчеркивал В. Ленин [5, т. 18, с. 146]. Марксизм, в отличие от других идеологических систем, - это подлинно "научная идеология", так как она отвечает интересам передовых прогрессивных сил общества, совпадающим с потребностями общественного развития в целом.
Во-вторых, на основе отождествления марксизма как научной теории и одновременно идеологии с классовым (пролетарским) мировоззрением, становилось возможным на законных, "научных" основаниях, реализовывать претензии на власть. Пролетарская идеология мыслит себя политической идеологией и в этом качестве выступает одной из основ легитимности власти, а власть, в свою очередь, находит в идеологии условия и научно-теоретические обоснования своего практического осуществления. "...Социализм будет только тогда силой, - писал В. Ленин, - когда он станет целью политической борьбы рабочего класса" [5, т. 2, с. 9]. А так как пролетариат не в силах выработать научное мировоззрение самостоятельно, то в качестве субъекта, организующего власть на научных основах, выступает его "передовой отряд" - коммунистическая партия в лице, прежде всего, своих вождей, "совмещающих в одном лице" функции и практиков и теоретиков [5, т. 5, с. 363].
В-третьих, необходимость решения пролетариатом практических политических задач детерминирует иерархию функций марксистской идеологии, которые закрепляются за разными субъектами. Вожди-теоретики "продолжают разработку" марксизма (познавательная функция), партийные работники высшего звена оформляют эти "откровения" в виде конкретных (экономических, политических, социальных, культурно-идеологических и т.д.) программ (программирующая функция), партийные функционеры (пропагандисты) занимаются воспитательной и мобилизационной работой среди трудящихся масс (практическая функция) [5, т. 42, с. 140].
"Сквозной" функцией, присутствующей на всех "этажах" нового социалистического общества, на всех этапах его существования, является функция охраны "идеологической чистоты" марксизма и борьба с "реакционной" буржуазной идеологией [5, т. 6, с. 269]. В соответствии с этим для выполнения идеологических функций создаются соответствующие политические институты (рабочие кружки, отделы и секции при партийных организациях всех уровней, идеологические комиссии и совещания и т.д.). В дальнейшем возникает необходимость в создании (уже при жизни В. Ленина и, в особенности, в сталинский период) таких политических органов, которые осуществляют "идеологические чистки", в том числе - путем политических репрессий за "чуждые, враждебные делу пролетариата, взгляды". На основе этого практически реализуется возможность распространения пролетарской идеологии как единственно научной на все виды деятельности людей, все сферы их жизни - от сферы труда, духовной жизни до повседневной и семейной. Все иные идеологии искореняются как "реакционные", "вредные", "враждебные", "ложные" и т.д., причем само это искоренение преподносится не просто как "классовый заказ", но имеет своей основой ссылки на научность, истину "в последней инстанции". Результатом этого процесса должно стать "монолитное единство" масс, вооруженных "научным мировоззрением", и планомерный характер функционирования общества как "единого механизма".
Итак, в чем же сущность ленинской концепции идеологии?
Ограничиваясь весьма кратким, если не сказать фрагментарным (в силу наличия многочисленной литературы по этому вопросу), изложением взглядов В. Ленина на идеологию, мы обращаем внимание лишь на следующие основные и принципиальные положения: 1) идеология - это классовое мировоззрение. Его научность или ненаучность определяется совпадением (несовпадением, противоречием) провозглашаемых целей класса с объективной логикой исторического процесса; 2) в классовом обществе не может быть неклассовых идеологий. Поскольку такого рода общество дихотомично (угнетатели и угнетенные), постольку дихотомична и сама идеология. Эта дихотомия реально разворачивается в борьбе по линии "враг - друг", "прогресс - регресс", "истина - ложь", "угнетатель - угнетенный", "буржуа - пролетарий" и т.д. Классовый редукционизм делает теоретически и методологически "беспредметным" вопрос о типологии идеологий (вся дихотомия сводится к противопоставлению "научного", пролетарского, и "ложного", эксплуататорского), тем более - их видовой классификации; 3) в условиях классового общества идеология не может не быть политической, так как завоевание власти выступает целью и, одновременно, главным условием ее практической реализации. Любая идеология классовая и, значит, политическая. В соответствии с этим определяются ее основные функции, главные из которых ориентированы на решение практических политических задач захвата власти и последующего "коммунистического строительства" - мобилизации, организации, воспитания масс, охранительная функция; 4) идеология не может возникнуть "снизу", пролетариат не может самостоятельно выработать научную теорию. Это удел выдающихся теоретиков-вождей, создающих свои концепции, исходя из анализа реального положения пролетариата в капиталистическом обществе, и партии (в лице ее высшего, среднего и низшего звена), вносящей "передовую идеологию" в массы и организующей борьбу за ликвидацию капитализма, а после прихода к власти - за создание, развитие и сохранение новых социалистических общественных отношений.
Важно при этом иметь в виду, что В.И. Ленин постоянно подчеркивал, что теоретико-методологической основой его концепции "научной идеологии" выступает марксизм. И дело, как нам представляется, не только в том пиетете, который В. Ленин традиционно питал к "отцам-основателям" [5, т. 1, с. 341], а в необходимости борьбы с представителями других марксистских направлений - экономистами, легальными марксистами, меньшевиками и т.д.
Все они "несколько иначе" понимали марксизм, противопоставляя его как общественно-экономическую теорию ленинским попыткам превращения его в идеологию. Именно им, считавшим, что К. Маркс и Ф. Энгельс открыли объективные естественно-исторические законы, логику развития общества, В. Ленин противопоставлял свою трактовку идеологии, решая тем самым дилемму "научная теория - пролетарская идеология" путем их отождествления.
Интересно здесь то, что ленинская позиция по поводу роли, содержания, функций идеологии противоречит взглядам не только таких марксистов, как, например, К. Каутский, Г. Плеханов, несколько позже - Р. Люксембург и многие другие, но и идеям, высказанным самими классиками коммунизма.
И К. Маркс, и Ф. Энгельс действительно, и весьма четко, выражали свое негативное отношение к идеологии как "иллюзии", резко противопоставляя свою теорию "ложному сознанию идеологов". "...Возьмем мир таким, каков он есть, - писал К. Маркс в "Рейнской газете", - не будем идеологами" [6, т. 1, с. 171]. Очень ясно отличие его научного метода от взглядов "идеологов" дано в "Немецкой идеологии". Здесь К. Маркс и Ф. Энгельс, в принципе, не отрицают необходимости использования определенных абстракций, которые сами по себе, в отрыве от действительности "не имеют ровно никакой ценности". Тем не менее, они необходимы, ибо "проистекают "из изучения реального жизненного процесса", и в этом их полная "противоположность идеологии" как "спекулятивному мышлению" [6, т. 3, с. 26]. Таким образом, речь идет о противопоставлении именно научных абстракций идеологическим, то есть ненаучным.
Достаточно отчетливо проводится К. Марксом и Ф. Энгельсом и противопоставление видов идеологий и форм общественного сознания [6, т. 3, с. 25], что также противоречит взглядам В. Ленина, сводившего все разнообразие "идеологии" к ее сугубо политической форме. В той же "Немецкой идеологии", в последующих работах рассматриваются такие виды "извращенного сознания", как мораль, искусство, философия, религия, юридическая идеология. Им, согласно К. Марксу, противостоят такие формы общественного сознания, как моральное, политическое, национальное, религиозное, научное, философское, пролетарское, буржуазное, коммунистическое, и т.д. И таких "марксистских" примеров понимания идеологии достаточно много.
Не потому ли критика В. Лениным "ревизионизма" носит, как правило, достаточно поверхностный характер, зачастую опускаясь на уровень личных оскорблений оппонентов, не потому ли он постоянно указывает, что "для русских социалистов особенно необходима самостоятельная разработка (подчеркнуто нами. - Л.Л.) теории Маркса" [5, т. 4, с. 184], что сам он, в определенной степени, выступает в роли ревизиониста? И не к Ленину ли относятся слова К. Маркса, который, критикуя вульгаризацию своих идей французскими "марксистами", говорил П. Лафаргу: "Ясно одно, что сам я не марксист" [6, т. 35, с. 324]?
При этом, на данном этапе нашего анализа мы оставляем в стороне оценку научности самого марксизма или степени соответствия ему ленинизма, поскольку это не является особым предметом нашего исследования, хотя она и присутствует в контексте анализа.
Кроме этого, на сегодняшний день накопилось достаточно большое количество работ по "марксологии", где теоретические положения марксизма и ленинизма рассматриваются более пристально и основательно.
Это, в частности, работы А. Ахиезера, В. Бакирова, Э. Баталова, В. Бутенко, В. Ильина, Ю. Саранчина, В. Скоробогацкого, А. Ципко, М. Шалютина и других ученых - Среди зарубежных авторов можно выделить работы М. Бобера, Б. Вольфа, Д. Маклеллана, А. Мейера, Р. Милибанда, К. Поппера, Д. Шумпетера и многих других исследователей.
Для нас, как это следует из названия статьи, основным является вопрос об определении понятия "идеология".
Но вначале необходимо, пусть в самом общем виде, обозначить общие принципы, на основе которых формируются социальные понятия.
Прежде всего, социальные понятия отражают общие, повторяющиеся и существенные свойства, важнейшие связи и отношения общественной действительности. При этом можно говорить о нескольких основных аспектах определения социальных понятий.
На необходимость учета многоаспектности при анализе общественных процессов и определении социальных понятий указывает ряд авторов. Сошлемся, например, на точку зрения В.Ж. Келле и М.Я. Ковальзона, высказанную в их известной работе: "Теория и история. Проблемы теории исторического процесса" (1981). Рассматривая методологическое значение понятия "формации", они выделили несколько аспектов в ее определении. "Как категория, призванная вычленить в сплошном потоке истории качественно определенные, относительно устойчивые образования, - отмечали они, - "формация" имеет своим содержанием исторически определенные производственные отношения. Именно вычленение основного производственного отношения ...позволяет не только строго научно отделить один этап истории от другого ...но и вскрыть в сугубо индивидуализированных, неповторимых порядках разных стран существенно общее" [7, с. 85].
Анализируя диалектику становления понятия "формация", они предлагают различать принцип, на основе которого стала возможной выработка понятия (поиск и вычленение главного, существенного признака, обеспечивающего "целостность" и "существенность" понятия "формация", его отличие от понятия "общество"), и второй аспект - "содержание этого понятия, характеризующее формацию как особый социальный организм, имеющий специфические законы возникновения, функционирования и развития" [Там же, с. 86]. Таким образом, выделение главного признака служит здесь основанием для понимания "родовых" характеристик изучаемого процесса (объекта) и отражающего его понятия, атрибутивные признаки его видовой специфики.
То же самое будет верно и по отношению к идеологии как одному из социально-философских (социально-политических в том числе) понятий. С этих позиций становится очевидным, что определение понятия "идеология", тем более "развертывание" его содержания в некоторую совокупность (функции, роль, структура и т.д.) дефиниций, оказывается зависимым от выяснения не только такого "главного" и существенного свойства идеологии, как классовое мировоззрение, выступающего в качестве принципа ее определения.
Это, как говорил В. Ленин, "тощая абстракция", "короткое определение", которое должно быть развернуто, "наполнено живым содержанием". Достаточно сослаться на его определение империализма как монополистической стадии капитализма, "ленинское определение" классов, материи и т.д. Такая же методология применяется им и при анализе идеологии. Отталкиваясь от марксистского понимания роли политического сознания масс в классовой борьбе (напомним приведенную нами выше характеристику идеологии К. Маркса и Ф. Энгельса как "иллюзорного сознания"), рассматривая структуру и функции марксизма, В. Ленин весьма четко определил его специфику как подлинно научной теории и основанной на этой теории пролетарской идеологии как революционного мировоззрении пролетариата. Поскольку положение пролетариата в общественной структуре как единственно революционного класса, "объективно совпадает с логикой социального прогресса" (ликвидация эксплуатации как формы отчуждения и освобождение человека), постольку его классовая позиция обеспечивает ему объективное (научное) знание. Научность оказывается функцией партийности, поэтому пролетарское мировоззрение совпадает и отождествляется с "единственно научным" мировоззрением.
Таким образом, основной чертой марксизма как идеологии оказывается не только ее классовый характер. Он служит лишь "родовым" принципом вычленения идеологии из структуры общественного сознания. Содержание же марксистской идеологии, ее основные функции и содержание, критерии отличия от других идеологий анализируются с точки зрения способа и уровня отражения ею как научной теорией "реальных" общественных противоречий, законов развития общества в целом.
Из всего вышесказанного следует, что проблема взаимоотношения научного, классового (а в его границах - политического) и идеологического приобретает особый смысл и значение, выступая одним из условий определения понятия "идеология".
То, что эта проблема действительно актуальна, говорят материалы дискуссии "Наука и идеология", состоявшейся в 1991 г. на страницах журнала "Общественные науки и современность", и многочисленные отклики на нее в журналах "Политические исследования" (1995 г. - статьи Ю.А. Красина, В.Н. Гарбузова, Б.Г. Капустина), "Свободная мысль" (1995-1997 гг. - публикации А. Разумова, П. Гуревича, Е. Плимака), "Вопросы философии" (работы Т. Алексеевой, И. Кравченко, К. Гаджиева и других авторов).
Поэтому на проблеме соотношения науки и идеологии стоит остановиться подробнее, помня, что ленинская концепция идеологии настолько "вошла в сознание" и установки научного исследования, что создала своеобразный "редукционный" теоретический и методологический "барьер" для философской рефлексии, преодолеть который без обращения к ней самой весьма затруднительно.
Проблема соотношения науки и идеологии имеет свою историю. Одним из первых ее попытался решить автор понятия "идеология" французский философ Антуан Клод Дестют де Траси (1754-1836) в своем капитальном труде "Элементы идеологии", вышедшем полностью в 4 томах в 1817 г.
Действуя в рамках идей французского Просвещения ("Идеи правят миром!"), в основании которых лежали труды Д. Дидро, П. Гольбаха, К. Гельвеция, с одной стороны, и в русле сложившейся в Новое время натуралистической парадигмы - с другой, де Траси и его последователи (П. Кабанис, К. Вольней) сформулировали основные задачи новой науки - науки об идеях ("science d'ideologie"), идеологии. Ее главная цель - дать людям ясное, покоящееся на "твердых научных" основаниях, представление о "правильных" потребностях и идеях, "правильном", должном, соответствующем "естественным" человеческим потребностям устройстве общества. Онтологической основой новой науки выступил натурализм, а в качестве эпистемологического основания - сенсуализм.
Идеи, полагали де Траси и его сторонники, происходят из чувственных восприятий. А так как последние свойственны и человеку, и животным, а сама человеческая жизнь является аспектом жизни животного мира в целом, то, благодаря натуралистическому редукционизму, можно с научной точностью установить, каким "истинным" идеям должен отдавать предпочтение человек, какие формы государственного устройства должны быть установлены в обществе. На основе таких строгих "естественных" и философских оснований и должна строится идеология, которую вслед за П. Гольбахом, рассматривавшим этику как геометрию, К. Гельвецием, видевшем в экспериментальной физике основу изучения общества, де Траси определяет, как раздел зоологии [8, с. 272].
При анализе основных положении "науки об идеях", сформулированных де Траси, необходимо обратить внимание на противоречие, присущее внутренней структуре (организации) этой новой науки, включая ее содержание, иерархию функций и т.д. Очевидно, что оно оказалось незамеченным многими последующими исследователями, работающими "в поле" идеологической проблематики, как, впрочем, и самим де Траси. И хотя он рассматривает идеологию в ряду таких наук, как зоология, физика, математика, грамматика, логика [3, с. 50], объективно идеологии помимо "чисто научных" функций оказываются присущи многие функции мировоззрения.
Это, во-первых, аксиологическая функция. Одной из главных задач идеологии, по де Траси, является задача критической оценки "традиционных идей и институтов управления "старого режима" во Франции и других европейских монархиях с точки зрения "естественных причин" и открытие новых, более рациональных идей правления", - отмечают П. Шумахер, Д. Киел, Т. Хейлке [9, с. 12].
Во-вторых, новая наука, по замыслу де Траси, П. Кабаниса, К. Вольнея, призвана формировать у людей систему "действительных" (в отличие от "мнимых") потребностей и соответствующего, должного типа поведения. Тем самым функция долженствования латентно содержит: а) воспитательную функцию; б) функцию ориентации индивидов в социуме; в) практическую и программирующую (поведение людей) функцию.
В начале ХIХ в. содержание понятия "идеология" начинает существенно меняться в результате конфликта "идеологов", во главе с де Траси, с Наполеоном [10, с. 1-10]. Отметим, что этот конфликт носил отнюдь не научный, а сугубо мировоззренческий характер.
Будучи генералом и членом Национального института, Наполеон, как известно, неоднократно посещал философские салоны, в том числе и самый известный - мадам Гельвеций, где горячо обсуждались "идеологические проблемы". Но затем, став императором, он изменил свои взгляды и свое отношение к идеологии. Наполеон обвиняет де Траси в склонности к "туманным метафизическим рассуждениям", в том, что его идеи "опасны для граждан". Совершенно очевидно, что императору действительно были не нужны "парящие в небесах" теоретики, ведущие отвлеченные философские дискуссии. Ему требовались понятные и доступные всем французам идеи, способные мобилизовать и увлечь нацию.
Это означает, что Наполеон прекрасно понимал роль идей в жизни общества. Более того, сила идей представлялась ему более могущественной, чем сила оружия:
"На свете есть лишь две могущественные силы: сабля и дух. В конечном счете дух побеждает саблю" [11, с. 550]. Де Траси и его сторонники, которых император презрительно называл "идеологами", опасны были не сами по себе, а своими отвлеченными мечтаниями, которые сбивали граждан с толку, внушали им несбыточные иллюзии, с помощью которых (то есть без определенной деятельности, борьбы), якобы, можно было достигнуть идеального общества.
Законы не могут быть выдуманы, не могут быть обоснованы в рамках "идеологических дискуссий". Они идут от "сердца людей и покоятся на уроках истории" [3, с. 52]. Благодаря такой позиции Наполеона, идеология начинает рассматриваться не как "наука об идеях", но как доктрина (совокупность доктрин), призванная скрыть истину, как некий хитроумный план (программа) манипулирования поведением людей.
И хотя критика со стороны императора носила сугубо конъюнктурный характер (необходимость упрочения власти) и объективно взгляды Наполеона вовсе не противоречили взглядам критикуемых им "идеологов" (хотя бы потому, что и император, и "идеологи", по сути дела, говорили о необходимости формирования "нового мировоззрения"), тем не менее в ходе этой критики идеология начинала рассматриваться уже не как наука, а как утопия и социальная мифология. Ее главными функциями оказывались функции фальсификации действительности и манипулирования поведением людей. С этой точки зрения идеология - это "совокупность утопических и разрушительных доктрин и мифов, поддерживаемых различными группами и движениями, стремящихся к достижению своих целей" [8, с. 272].
Критикуя "идеологов" и одновременно понимая роль идей в жизни общества, Наполеон предъявляет весьма жесткие требования к иному, в отличие от идеологии как иллюзии, типу мировоззрения - простота и доступность, ясность целей и средств, способность увлечь и мобилизовать, умение выражать "общий интерес". "Ни красных колпаков (символ санкюлотов. - Л.Л.), ни красных каблуков (символ дворянства! - Л.Л.)", "собственность, равенство, свобода!", - типичные образчики такого мировоззрения по Наполеону [11, с. 297-298].
Негативное отношение к идеологии, высказанное Наполеоном, оказалось весьма живучим и востребованным, в том числе, не только марксизмом, на что мы уже обращали внимание, но и в работах многих немарксистских авторов.
Так К. Маннгейм в своем капитальном труде "Идеология и утопия", вышедшем в 1929 г., характеризует идеологию как "ложь", "ложное сознание", "такие представления, которые de facto никогда не достигают реализации своего содержания" [12, с. 115]. Причиной этого является то, что идеология выражает узкие, "партикулярные", а не "всеобщие" интересы людей. Она всегда групповое сознание и не только классовое, но и сознание поколения, секты, профессиональной группы, школы и т.д. В силу этого она не может выражать объективную истину, а значит, и быть научной.
Кроме этого, характеризуя функции идеологии, К. Маннгейм полагал, что, отражая сложившийся социальный и духовный порядок, идеология объективно служит сохранению данной общественной системы, маскируя и фальсифицируя реальные общественные связи и отношения. В этом проявляется, по его мнению апологетичность идеологии, в отличие от утопии, которая ориентирована на изменение, "на ростки и тенденции нового социального порядка" [Там же, с. 122]. Соответственно, критерием различия идеологии и утопии оказывается критерий реализации. "Идеи, которые, как оказалось впоследствии, лишь парили в качестве маскирующих представлений над уходящим или возникающим общественным порядком, были идеологиями; те же идеи, которые получили в последующем общественном порядке свою адекватную реализацию, были относительными утопиями", - отмечает К. Маннгейм [Там же]. Таким образом, согласно К. Маннгейму, утопия оказывается более "научной" и практически ориентированной, чем идеология. Данное положение, на наш взгляд, требует уточнения, и в первую очередь необходимо уяснить то содержание, которое вкладывает К. Маннгейм в понятие утопии.
Утопичным, полагает он, является представление об идеальном социальном устройстве, которое транцендентно бытию общества и неизбежно ведет к уничтожению существующей "структуры бытия", взрывает существующий в данный момент порядок вещей [Там же, с. 113, 115]. Таким образом, за утопией сразу закрепляется новое, по сравнению с "традиционным" (утопия как представление, реализация которого в принципе невозможна), содержание. Она оказывается "растянутой" по времени и месту реализации: утопии - это такие представления, которые невозможны лишь с точки зрения предшествующей стадии развития общества. В свою очередь, те идеи, которые получают адекватную реализацию в последующем общественном порядке, являются относительными утопиями, реализуемыми возможностями. "Именно потому, что конкретное определение утопического всегда связано с определенной стадией в развитии бытия, - подчеркивает К. Маннгейм, - то, что было утопией сегодня, может стать действительностью завтра... И наоборот, "разоблачение" идеологий в качестве несоответствующих данному бытию, ложных представлений всегда совершается в первую очередь приверженцами находящегося в становлении бытия. Утопичность идей всегда выявляют представители господствующего слоя, находящиеся в полном согласии с существующим порядком, идеологичность - представители поднимающегося слоя" [Там же, с. 121].
Но что же тогда является критерием отнесения высказанных идей, представлений о будущем к утопии, ведь судить об этом мы можем только после их реализации (или невозможности реализации), т.е. post factum? Ведь следуя логике рассуждений К. Маннгейма, возможность классификации любой высказанной идеи, представлений о будущем по линии "утопия - реальность", "утопия - идеология", "утопия - теория" и т.д. представляется, по сути дела, неразрешимой эпистемологической проблемой. Единственный выход - считать все высказанные идеи о будущем идеальном обществе утопиями, что и делает К. Маннгейм, структурируя утопии на абсолютные, относительные, ведущие, действенные, утопии-идеи, утопии-мечтания и утопии-чаяния, рациональные, осуществимые и т.д.
Но тогда следует признать наличие некой не просто трансцендентной к конкретно-историческому бытию конкретно-исторической утопии, но именно трансцендентной к Бытию Утопии как совокупности всех идей, представлений, уже высказанных или еще не высказанных по поводу идеально устроенного Бытия. Т.е. Утопии, имманентной всей истории развития человечества, сохраняющей некое единое и постоянное содержание, элементы которого под влиянием конкретных социальных условий меняют лишь структуру, внутреннюю организацию (форму) Утопии. "Будущее начинает как бы постоянно экспериментировать в настоящем, а смутное, идея все более корригируется и конкретизируется настоящим (подчеркнуто нами. - Л.Л. )", - пишет К. Маннгейм, анализируя формы утопического сознания. В своем взаимопересечении с "действительно" происходящим эта идея не регулирует события в качестве чисто формального и трансцендентного принципа, а выступает как "тенденция", постоянно корригирующая себя соотносительно с действительностью" [12, с. 157].
Несмотря на явно выраженный телеологический и эсхатологический характер этого положения, оно, тем не менее, заслуживает внимания.
Мы полагаем, что трансцендентность Утопии является формой проявления базового - тотального - и перманентного (протекающего как в латентной, так и в эксплицитной форме, с разной степенью интенсивности) противоречия "предельных" уровней социального целого - общества - и личности, индивида и группы, которое, в свою очередь, является выражением противоречия человеческой сущности и существования, свободы и необходимости.
Практическая деятельность человека как форма реализации его "родовой сущности" происходит не в "вакууме классического индивида", а при определенных обстоятельствах, возникающих в ходе совместной и разнообразной общественной деятельности. Несовпадение цели и результата, идеала и реальности связано отнюдь не с "хитростью мирового разума" (Гегель) или Разума-закона (Фихте), а с разнообразием целей, потребностей, интересов индивидов и групп. В зависимости от их оценки своего положения (статуса) в обществе формируются и разные представления об идеальном устройстве социального бытия и путях, средствах преодоления (сохранения) "этой реальности". При этом в случае "отрицательной оценки" идеальное, "иное" бытие как Благо и Ценность - это попытка вырваться из круга чуждой реальности, преодолеть отчуждение своей сущности как нечеловеческого (не родового) существования. С этой точки зрения утопии - концептуальные варианты преодоления этого отчуждения.
Важно иметь в виду то обстоятельство, что отчуждение обладает действительно всеобщим, тотальным характером и не может быть распространено и "закреплено" только за определенным социальным субъектом ("угнетенными" классами, этническими группами, кастами и т.д.)
Не вдаваясь в подробный анализ, отметим, что отчуждение, как это показал К. Маркс, будучи выражением господства капитала над трудом, действительно обладает "всеобщим" характером. Товарно-денежный фетишизм, стихия рынка, кризисы, крахи, конкуренция одинаково не контролируемы ни "трудящимися", ни "капиталистами". "Господство продукта" над рабочим не менее значительно (и значимо), чем над его работодателем - капиталистом-эксплуататором.
Тотальный и перманентный характер противоречия индивида и группы, личности и общества означает и принципиальную невозможность "завершения", окончания процесса отчуждения, его постоянное воспроизведение и разрешение. Если бы его ликвидация оказалась действительной, конечной и "тотальной", то история, реализовавшись в освобождении личности (совпадение сущности и существования) и достигнув таким образом своей цели, завершилась бы таким же "тотальным" финалом. Именно невозможность достижения тотального освобождения в силу разнообразия видов деятельности, различного положения в структуре общественного бытия, в силу разнообразия потребностей и интересов, оценок своего статуса, индивидуальных особенностей людей и т.д. "расщепляет" идею Блага (Свобода, Справедливость, Жизнь, Любовь, Счастье, Безопасность и т.д.) на конкретно-исторические представления о нем и путях (средствах) его достижения - утопии. Тем самым Утопия оказывается внутренне структурированной на конкретно-исторические утопические системы, по-разному (степень, иерархия, время и т.д.) артикулирующие те или иные элементы ее содержания, выдвигая на их основе соответствующие ("иные", по отношению к наличному бытию) концепции разрешения социальных противоречий и ликвидации отчуждения.
При этом необходимо подчеркнуть, что онтологические основания Утопии и конкретных утопических концепций лежат не просто в плоскости групповых (классовых, сословных, национальных и т.д.) противоречий, неразрешимых "здесь" и "сейчас". Постоянный и всеобщий (уже в этом "приближении" не сводимый исключительно к классовым конфликтам) характер противоречия личность - общество, индивид - группа, объективный характер отчуждения как способа функционирования и относительного разрешения этого противоречия, позволяет рассматривать утопические системы как фальсификацию "тотальной" нереализуемости Утопии, путем наделения конкретных утопий правдоподобными указаниями причин, мешающих разрешению указанного противоречия, характеристиками (подчеркнем, - самыми общими, иначе это уже не утопия, а теория) места и времени их практической реализации.
Таким образом, функция фальсификации присуща не только идеологии (на что, как мы показали ранее, особо обращал внимание К. Маннгейм), но в такой же мере и Утопии, и конкретным утопическим концепциям.
Иллюзия возможности преодоления отчуждения имеет под собой и гносеологические основания, во многом общие как для создателя утопии, так и для ее "потребителей".
Во-первых, создатель утопии формирует идеал по мировоззренческим, теоретическим, методологическим "меркам" своего времени. С этой точки зрения все предыдущие варианты "идеального" общественного устройства выглядят "устаревшими", "неточными", несоответствующими "духу времени", "ненаучными" и иллюзорными. Особенно заметно это в периоды кризисов, ломки социальных структур, перехода общества на качественно новую ступень функционирования. Это требует критического переосмысления прошлого на основе новых достижений науки.
Во-вторых, сам утопист не может быть "выключен" из коллективного исторического действия, будучи его современником и участником, отражая интересы той группы, которой он принадлежит или с которой себя идентифицирует. Поэтому возможность преодоления отчуждения связывается в утопии с деятельностью этой группы.
В-третьих, на уровне "потребителя" оценка на "истинность" провозглашаемых конкретной утопией путей ликвидации отчуждения происходит на основе индивидуального опыта индивида как отражения его "фактической жизни", "фактических обстоятельств".
С этой точки зрения убеждение в "правильности", "истинности" утопии характеризуется следующими специфическими чертами: в убеждении выражается отношение человека к некоторым идеям (выступающим в форме "откровения" или "знания"), эти идеи индивид оценивает на "достоверность", и эта оценка основана на его личном опыте. А личный опыт уникален, неповторим и фрагментарен. Поэтому "утопическое" не является и не может являться предметом "личного доказательства" индивида и принимается на веру. Вера - это принятие истинности (ложности) какого-либо положения на основе мнения авторитета. Последним может быть авторитет традиции, общественное (групповое) мнение, харизматический лидер и т.д.
В-четвертых, что также немаловажно, "реальность утопии" обеспечивается способом ее выражения, точнее - изложения. Отнюдь не случайно "первые" утопии - это или рассказы о "новых землях" и неизвестных странах, романы о якобы увиденном где-то "далеко - далеко" идеальном обществе, государстве. Для современников эти рассказы воспринимались как реальное повествование не менее реальных путешественников. А открытие Америки вообще подняло "паруса надежды" и веры в земной рай, что дало толчок к началу массовой эмиграции в Новый свет. Вера в то, что только у нас "что-то неправильно", а "где-то" есть "Град божий", который надо "только найти", - основное содержание "первых утопий". В них, наряду с мелочным описанием быта, архитектуры, одежды на "идеальном острове", в "идеальном городе", нет ни анализа конкретных практических средств достижения этого "блаженного состояния", ни причин его возникновения и т.д.
Фальсифицируя принципиальную невозможность преодоления отчуждения, утопические концепции выступают одновременно способами его компенсации. Иллюзия будущей Свободы, Справедливости, Счастья, пусть не для себя, но для детей и внуков, будущих поколений, придает жизни, хотя и неполную, но не ничтожную ценность. И это самоотчуждение людей в надежде на "светлое будущее" придает смысл жизни (функция смыслообразования деятельности) и имеет ясно выраженный религиозный характер.
Данный феномен описывает Д.В. Пивоваров, вводя в научный оборот понятия "натуроцентрической" и "социоцентрической" религии. Основной функцией любой религии, считает автор, является сакрализация, и "в зависимости от того, относится ли сакральный объект к природной или социальной целостности, есть смысл подразделить религии на натуроцентрические и социоцентрические" [13, с. 69]. Объект натуроцентрических религий - в Космосе, Природе, даже вне их (буддизм, иудаизм, христианство, ислам и т.д.), объект же социоцентрических религий - в обществе: "социоцентрические" ("светские") религии "сосредоточиваются на сакрализации особо ценных объектов, возникающих внутри общества и обеспечивающих его целостность (подчеркнуто нами. -Л.Л.). Культ вождя, избранного класса или народа, избранной расы, культ государства - разновидности социоцентрических религий. Свойство избранности можно, вообще говоря, приписать малой или крупной социальной целостности, любому компоненту общества, начиная с индивида, если преувеличивать их ценность, ставить в центр общественной жизни... Однако, чтобы почитание избранного социального объекта стало религией, оно должно приобрести массовый и устойчивый характер, усилиться специальной идеологией (подчеркнуто нами. - Л.Л.), организацией, репрессивным аппаратом (инквизицией), регламентированными обрядами, а также системой "своих" и враждебныхсимволов" [13, с. 69].
Религия, таким образом, может быть представлена как потусторонняя утопия, а утопия, в свою очередь, находит свое выражение в форме посюсторонней религии.
В пользу этого положения говорит единство принципов построения утопических и религиозных систем. И те, и другие основаны на мифе о первоначальном "естественном" состоянии, которое было разрушено носителем Зла (Антихрист, алчность, зависть, частная собственность и т.д.); на обличении современности как безбожной, порочной, несправедливой, годной только на слом; на пророчестве об "истинном рае для избранных", о "новом обществе", построенном на принципах любви, справедливости, свободы и т.д.; на идее "освобождения" (духа от власти материи, человека от безбожной морали современного общества, от частной собственности и эксплуатации [14, с. 175-176].
Связь утопии и религии прослеживается и в истории возникновения и становления конкретных утопических концепций и отмечается многими исследователями.
Так, например, Х.А. Мараваль, анализируя главное противоречие европейской средневековой утопической мысли как выражение дихотомии "идеального града Божия" и "эмпирического города", предлагает разделять процесс становления утопических воззрений на две исторически взаимосвязанные фазы. К первой, "пассивной", фазе он относит воззрения, согласно которым "приход "мира иного" как "Божьего Града", "Христианской империи" можно заслужить и даже ускорить, "следуя определенной дисциплине, прежде всего, в соответствии с определенным типом религиозной чистоты, - хотя в конечном итоге приход совершенного мира есть событие эсхатологического порядка. Вторая фаза требует человеческого действия - действия индивида, группы людей или множества людей ( подчеркнуто нами. - Л.Л.), - ведь построение нового мира оказывается плодом их разума и творческих способностей" [15, с. 212]. Именно на второй фазе и происходит переход на другой уровень существования утопии - на уровень еретических идеологий как учений, которые постепенно приобретают ясно выраженную социальную направленность, реализуясь в практике соответствующих движений.
Возникновение еретических учений связано с кризисом, но не религии, а практики католической церкви, базирующейся на стремлении к наживе, на жадности, абсолютизации своего статуса единственного посредника между индивидом и Богом и на этом основании претендующей на особую роль единственного Контролера за поведением и кошельком прихожан. Такое положение церкви оценивается в сознании людей как "несправедливое", "неправедное", не соответствующее ее функциям и роли в обществе.
При этом на первый взгляд суть и предмет спора между церковью и ересями едины: какой путь предпочтительнее по дороге в "Град Божий", какие средства делают этот путь более быстрым и эффективным, какие препятствия нужно преодолеть в первую очередь (стратегия и тактика), кого взять в союзники и т.д. Тем более, что борьба ересей и церкви идет в едином "теологическом пространстве", рамки и границы которого заданы и очерчены религиозно-схоластической парадигмой Средневековья.
Но, и в этом принципиальное отличие ересей как "ранних идеологий" от религиозных догматов католической церкви, они обещали "райскую жизнь" не в потустороннем мире, а в мире реальном. Они утверждали, что надежда и молитва не единственные пути решения проблем общества и ликвидации накопившихся противоречий, что условием прихода "Града Божьего" является практическая деятельность по изменению "эмпирического города".
С другой стороны, в эпоху Реформации "теоретические дискуссии" о причащении, вопрос о пресуществлении даров и т.д., носившие достаточно отвлеченный эсхатологический характер, служили, тем не менее, важнейшим средством доказательства "истинности" ереси и ложности учения церкви. В ходе этих дискуссий формировался концептуальный уровень еретических идеологий.
Еще раз подчеркнем, что ереси не противостоят религиозному мировоззрению. "Первые еретики" Реформации были идеологами, реализовывавшими "замысел Божий", т.е. некую Утопию, придавая ей социоцентрическую и посюстороннюю форму. Если говорить еще точнее, то "первыми идеологами" следует считать Будду, Христа, Магомета, проповедовавших разные "пути спасения" - через активное этическое действие или мистическое созерцание, а первыми "теоретическими" трудами, подлежащими распространению, соответственно - "Три корзины учений" ("Трипитака"), Библию и Коран.
Поэтому концептуальная канва "ранних идеологий" - это, по сути дела, религиозная (утопическая) догматика, попытка возвращения ее (а на ее основе и всего общества) в "естественное", каноническое "первоначальное" состояние, которое было "нарушено" (в рассматриваемом нами контексте эпохи Реформации) католической церковью. Здесь предметом сакрализации является естественное (неотчуждаемое) право индивида на свободное общение с Господом, узурпированное "Вавилонской блудницей" и ее служителями, превратившими все общество в свою вотчину.
Отметим этот важный момент: идеология на концептуальном уровне (этапе) оценивает "реальность" как несоответствующую некоей утопии, некоему "богоугодному" замыслу, "идеальному", "естественному", "ранее бывшему" состоянию общества, его социальной структуры и сложившихся в нем ценностных ориентаций и норм. Последние характеризуются как универсальные, "священные" и, в конечном итоге, общечеловеческие. Поэтому религиозная догматика и основанная на ней практика католицизма в данном случае противоречит "истинным" ценностям, она, по своей сути, "бесчеловечна".
Концептуально еретические идеологии, как и любые другие, фальсифицируют, но уже не бытие (как это делают утопии), а сами утопии, которым придается практический смысл и значение. Фальсификация конкретной утопии переходит в стадию апологетики. Необходимо подчеркнуть, что речь идет именно о фальсификации и апологетике утопии. И это верно даже в том случае, если ей придается наукообразная (теоретическая) форма.
Означает ли это, что любая социальная теория нуждается в апологетике или, что то же самое, любая социальная теория может быть апологизирована в идеологии?
Отвечая на этот вопрос, который, как показывает анализ литературы, остается пока без ответа, мы считаем, что возможность апологетики заключена в особенностях структуры самой социальной теории - соотношения в ней собственно теоретического (социологические законы), нормативного и эмпирического уровней. В свою очередь, необходимость апологии коренится в интересах определенной социальной группы в теоретическом обосновании своих притязаний на изменение (сохранение) своего статуса в общественной системе.
Задача идеологии - отождествить нормативное с теоретическим, точнее, осуществить "нормативную экспансию" теории, обусловливая необходимость экспансии практическими (эмпирическими) интересами социальной группы. "Нормируя" теорию, идеология переводит ее из "нарративного" состояния в императив практических действий группы, легитимируя (на основе "истинной" теории) и санкционируя эти действия.
Таким образом, на концептуальном уровне идеологии происходит адаптация социальной теории к интересам определенной социальной группы, стремящейся, как мы уже отмечали, к изменению (сохранению) своего статуса в обществе. При этом и утопии, и социальные теории, и идеологии являются отражением в "идеальной форме" постоянного и тотального противоречия индивида и общества. Это противоречие реализуется в форме конфликтов между интересами социальных групп, по-разному оценивающих свое положение в обществе. Поэтому идеологии, которые, на наш взгляд, могут рассматриваться как формы нормативных теорий (или нормативного уровня социальной теории), не могут не претендовать на выражение апологизируемых ими групповых интересов и целей как всеобщих, выполняя функцию обслуживания интересов именно группы. В противном случае они не имели бы никакого смысла, оснований для возникновения, практической (в той или иной форме, степени) реализации, ограничиваясь поддержкой узкой группы сторонников. Функция идеологии и состоит в "изображении", апологетике форм и способов изменения устройства общества, государства, путей изменения статуса группы в качестве единственно возможных.
Именно на этом этапе возникает реальная возможность перехода, мутации теории на уровень утопии. Идеологизация теории путем ее апологетики как "универсального объяснения" всех прошлых и будущих состояний общества на основе абсолютизации роли, места, значения и т.д. определенной социальной группы как выразительницы "всеобщего", "родового" обусловливает превращение этой возможности в реальность.
"Апологетика универсальности", осуществляемая идеологией, - одна из основных ее составляющих (элемент организации), которая определяет эффективность социальной теории и длительность ее исторического существования, сферу распространения и поддержки.
Так, рассматривая зависимость господствующих в обществе идей от экономических и классовых интересов, К. Маркс связывает эффективность этих идей со способностью субъектов политической деятельности представлять и "изображать" свои интересы в качестве общечеловеческих" [6, т. 3, с. 280]. На выражение пролетариатом не только своих узкоклассовых интересов, но и интересов "всей нации, всего "живого и честного во всех классах" указывал В. Ленин [5, т. 34, с. 300]. Для него эффективность пролетарской идеологии (как теории), ее функционирование в качестве массового сознания являлось критерием ее "научности".
Мы считаем, что практическая эффективность - и в форме массовости сторонников конкретной теории (утопии), и даже ее практической реализации (чему много примеров дает история) - не может служить критерием научности утопии, социальной теории, тем более - идеологии. Это следует из того, что исторически значимыми могут быть не только истинные формы мышления. И это, кстати, показал К. Маркс, своим анализом превращенных, фетишистских форм и "ложных сознаний" как реальных факторов функционирования общества. "Ложные" теории и идеологии могут быть даже более эффективны, чем "научные". Трудно понять возникновение того же национал-социализма, таких вариантов тоталитаризма, как сталинизм, маоизм, "идеи чучхе", если не принять в качестве "научного довода" всеобщее "помешательство масс".
Мы полагаем, что причины эффективности (которая, подчеркнем, не может являться единственным критерием научности ни теории, ни идеологии) следует искать:1) в актуальном (практическом) интересе той или иной социальной группы в изменении (сохранении) своего статуса в обществе; 2) способности идеологии "изобразить" этот интерес (как концептуально, так и в форме конкретных программ) как единственно возможные в данных условиях для данного субъекта (класс, нация, религиозная конфессия, государство и т.д.) форму и способ реализации универсальных общечеловеческих ценностей в рамках "объективно заданной" цели социальной системы - сохранения своей целостности. С этой точки зрения нет (по крайней мере, они нам не известны) идеологий, которые бы не "изображали" содержание конкретной социальной теории, интересы определенной группы (которую идеология сакрализирует) в качестве общечеловеческих.
И, наконец, третьим условием эффективности теории является ее практическая реализация в деятельности соответствующих социальных институтов - партий, движений, государства. Утопия и теория могут существовать и на индивидуальном уровне (где они и создаются), в сознании теоретика или узкой группы (секты) единомышленников. Идеология настраивает людей на "практические действия", причем, чем больше "масса", участвующая в них (на основе принятия пропагандируемых идеологией ценностей как "своих"), тем больше шансов на успех, тем выше эффективность идеологии, вероятность практической реализации защищаемой ею теории.
Мера эффективности и длительность существования теории и идеологии определяется и совпадением (или несовпадением) провозглашаемых идеологических концептуальных и программных установок (изображающих теорию как выражение интересов группы и проявление общечеловеческих, универсальных ценностей) с практическими последствиями проводимых экономических, политических, социальных преобразований. При этом чем больше степень расхождения, "несовпадение режимов" функционирования перечисленных трех условий, тем более "идеологическая практика" тяготеет к насилию, сокращая тем самым как "социальное пространство" самой теории и апологизирующей ее идеологии, так и время их существования.
С этих позиций эффективность идеологии, например, национал-социализма, массовость его сторонников и даже практическая реализация связаны с интересами практически всех социальных групп немецкого общества конца 20-х-начала 30-х гг. Они заключались в преодолении экономической и политической нестабильности, того хаоса, который ставил под сомнение существование самой Германии. В рамках национал-социалистской идеологии этот интерес выступает, апологизируется как потребность в Безопасности и Порядке. В свою очередь, реализация этих общечеловеческих ценностей выступает в концепции и программе нацистской партии условием возвращения (сохранения) таких естественных и неотчуждаемых прав, как право на Жизнь, Свободу, Достоинство (что также учитывалось идеологами нацизма в условиях поражения в первой мировой войне и возникшего чувства унижения).
Благодаря этому и в субъективном восприятии масс, и объективно (концепция "нового порядка" и ее практическая реализация в системе экономических, политических, социальных, национально-культурных, духовных отношений, в основе которой лежала идея сакрализации немецкой нации) национал-социализм есть не что иное, как одна из возможных и реализованных на практике форм гуманизма.
То же самое можно сказать и о коммунистической идеологии, "истинность и научность" которой были подтверждены эффективной практикой невиданных в истории социальных гекатомб. Но коммунистическая идеология просуществовала дольше национал-социализма, так как объект сакрализации - "мировой пролетариат" - более "объемен", чем "немецкий народ", и значит, выражает интересы "подавляющей части человечества", тем более - "в союзе с беднейшим крестьянством", "угнетенными нациями колоний", "передовой частью интеллигенции", безработными, обеспечивая своей борьбой всемирно-историческую миссию освобождения человечества, т.е. реализацию общечеловеческих ценностей.
Необходимость практической реализации теории обусловливает формирование программного уровня функционирования идеологии.
Здесь происходит "рационализация", "дешифровка" концептуального "видения ситуации", обозначается "враг", указываются противоречия, определяются цели социальной группы и средства их достижения (формы деятельности или "борьбы"), уточняются союзники, сроки, этапы и т.д.
Программный этап выполняет важнейшую системообразующую функцию идеологии, выступая условием перехода теории "в массы" и приобретения как можно большего числа последователей. Без надлежащей организации и обеспечения этого "процесса перехода" теория может остаться в "виртуальном" состоянии как факт лишь индивидуального (сектантского) сознания, теряя всякие перспективы для расширения сферы своего действия, подвергаясь опасности эрозии и гибели вообще. С этой точки зрения учение должно пройти между Сциллой и Харибдой "истинности" (наукообразности) и, одновременно, доступности. Для теории, претендующей на практическую реализацию, это вопрос жизни и смерти.
Решение этой проблемы достигается в идеологии упрощением концепции в форме редукции - сведения основных идей, принципов теории или к одному (единственному), или к их некоторому разнообразию. При этом само разнообразие ограничено рамками концептуальных положений как канонов, постулатов-догм, роль которых выполняют некоторые (не все) "изображаемые" как универсальные ценности и нормы. Чем более широк спектр этих принципов, тем уже редукция, тем менее сильна ригористичность и фанатизм идеологии, тем более открытой системой является данная конкретная идеология. И наоборот, чем сильнее редукционизм, тем более закрытой (сектантской) оказывается идеология и провозглашаемые ею программы.
"С феноменами редукции и закрытости, - отмечает в своей статье: "Идеология: концептуальный аспект" К.С. Гаджиев, - связан принцип обеспечения чистоты идеологии, который состоит в недопущении ее "засорения" чуждыми элементами, в результате которого императивы соответствия общественно-политическим реальностям приносятся в жертву принципам, независимо от того, сохранили они убедительность и эффективность или нет" [16, с. 5].
Редукционизм как свойство, имманентно присущее идеологии и, одновременно, принцип ее организации и существования, проявляется в отражении общественных противоречий в форме дихотомии "свои - враги". Причем "враг" не эфемерное Зло, а реальный враг, которого в буквальном смысле слова можно "увидеть и пощупать". Он реален и, значит, к нему можно применять реальные средства борьбы, в отличие от Зла религиозной веры, которое верой и преодолевается. Здесь предметом сакрализации (и апологии) оказывается сама возможность реального преодоления Зла как силы отчуждения и порабощения, подлежащей поэтому уничтожению.
Дихотомичное видение мира преломляет и искажает реальный объект. Он выглядит совсем в новом свете - вплоть до противоположности: хорошие, культурные работники, стремящиеся к повышению квалификации, уровня знаний и навыков, т.е. тот слой общества, на котором оно и "держится" - предатели интересов пролетариата, а паупер, не желающий подняться до этого уровня - "авангард", даже вор - более "социально близкий элемент" (жертва капитализма), чем бывший "соратник" по партии - ренегат, вредитель и шпион, подлежащий безусловному уничтожению. Точно так же отметается "буржуазная" культура, мораль, религия и, в крайнем случае, наука. Особенно это свойственно идеологиям тоталитарного типа.
Становясь более "доступной" (благодаря редукционизму и дихотомичности идеологии, превращающей теорию в "истинную веру"), опираясь на оценку индивидов и групп своего статуса в обществе, теория, начавшая "дрейф" в сторону утопии, расширяет сферы своего влияния. Она переходит с уровня "индивидуального существования" как творческого произведения, "слетевшего с пера" теоретика, к существованию и конституированию себя как факта массового сознания. Это проявляется в ее общественной (групповой) поддержке, в создании соответствующих институтов - движений, организаций, партий, в рамках которых индивид идентифицирует свою групповую принадлежность.
Он перестает чувствовать себя "одиноким", "несчастным" и "слабым". Групповая самоидентификация дает индивиду надежду на изменение своего положения в социальной (экономической и политической, в первую очередь) иерархии. При этом симбиоз индивида и группы оказывается взаимовыгодным - они "усиливают" друг друга, что проявляется, кстати, в глубоко эмоциональном (социально-психологический аспект анализа идеологии не входил в предмет нашего анализа) чувстве "причастности к истории", к творчеству. Это способствует приобщению к "всеобщему" как одному их путей преодоления отчуждения и актуализации своих потребностей и интересов. В ходе взаимодействия в группе индивид усваивает основные идеологемы группового сознания, которые становятся важнейшей частью его мировоззрения и ориентиром практической деятельности.
Таким образом, теория "спускается в массы", переходя на актуальный уровень, в сферу мотивации практической деятельности и поведения индивида (группы). При этом самодостаточность существования индивидуального "Я" оказывается функцией существования "Мы", а возможность реализации утилитарного эгоистического интереса индивида оказывается в прямой зависимости от реализации интересов группы. На это обращает внимание В.В. Скоробогацкий, анализируя процессы идеологизации философии марксизма: "...Социальная идея в рамках новой идеологии и ее действительного базиса - личности типа Мы - есть выражение общественных отношений, которые составляют необходимую форму и условие практической реализации интересов того или иного социального субъекта (класса, нации, государства, общества). Причем социальная идея - не просто отражение наличных отношений, а проект действительности, нормативный образ общественного бытия, его принцип долженствования" (подчеркнуто нами. - Л.Л.) [17, с. 56].
И хотя автор говорит о марксизме, то же самое можно сказать о любой другой теории, мутирующей в идеологию, а затем - в утопию.
Дихотомичность идеологии, ее существование в границах противоположностей "свои - враги", нетерпимость к "чуждым взглядам", апологетичность и редукционизм проявляются в выполнении ею интегративной и разграничительной функций. Первая служит сплачиванию, формированию и поддержанию "единства взглядов" движения, партии, секты, вторая (разграничительная) ставит границы, за которые индивид как член группы выйти не должен и не может.
В основе интеграции лежат общие (экономические, политические, социальные, религиозные и т.д.) интересы какой-либо социальной группы. Это может быть национальная общность, религиозная конфессия, сословие, гильдия, страта, демографическая или половозрастная группа, группа интересов и, конечно же, класс.
Последний не является "единственным носителем" идеологии, что приписывает ему классовый подход и принцип классового редукционизма. Иначе бы у каждой идеологии был бы "свой класс". Если это так, то чьи, например, интересы, какого класса, выражал и выражает анархизм или фашизм? Тем более, что их влияние было сильно и в пролетарских, и крестьянских, и буржуазных кругах.
Много поучительного дает нам и анализ "ранних идеологий" Средних веков, которые уже были затронуты нами. В этой связи мы разделяем позицию Б. Дэнама, который в своей известной работе "Герои и еретики", рассматривая формы и виды конфликтов Средневековья, предлагает главной формой существования экономических противоречий считать национально-экономические. Это противоречия между католической (воспринимаемой как "иностранная") церковью и практически всеми слоями населения - ремесленниками, торговцами, крестьянами, рыцарями, аристократами и самими священниками [18, с. 270-271].
Не менее существенным было и противоречие между стремлением индивида свободно общаться с Богом, выбирать время и место этого общения и требованиями церкви, претендующей на контроль и за этой, глубоко интимной, сферой жизни людей.
Кроме этого прихожан не удовлетворяла и "плата за услуги". "Торговцы, ремесленники и рабочие, - продолжает Б. Дэнам, - могут нуждаться в религии или считать, что они в ней нуждаются. Но в любом случае для них крайне важно то, чтобы исповедание веры не обходилось слишком дорого... По-видимому, человек может приблизиться к богу со значительно меньшими затратами и с тем же эффектом" [18, с. 212].
Мы полагаем, и это следует из анализа реальных исторических коллизий, рассматриваемые нами противоречия могут лежать хоть и в "классовой области", но не являться противоречиями "сущности" (отношения собственности), а находиться и реализовываться в области важнейших, но не "существенных", "классообразующих" отношений обмена и распределения. Тем более не могут выступать "классовыми" идейные разногласия по поводу форм и способов отправления "религиозных обрядов и таинств".
Для нас в данном случае важно не то, что экономические противоречия могут быть нетождественны классовым конфликтам, что социальные противоречия (и в первую очередь экономические), таким образом, оказываются гораздо более многогранными, мозаичными, нежели классовые. Главным является признание возможности существования групповых идеологий, не сводимых исключительно к их "классовой" форме существования. Из этого следует, что классовые признаки, выступая доминирующим элементом любой идеологии, не покрывают всего ее "пространства". Они представляют одну, важнейшую (и исторически преходящую), но не единственную форму существования идеологии.
Еще более очевидные примеры дает уходящее Новейшее время с его идеологическим разнообразием. Особенно ярко это разнообразие стало заметно в середине ХХ в. в связи с крутым поворотом в истории, связанным с эпохой НТР, а затем вступлением ряда стран в стадию информационного общества.

<< Пред. стр. 1 (из 4) След. >>

Список литературы по разделу

п»ї