<< Пред.           стр. 12 (из 24)           След. >>

Список литературы по разделу

  Невыполнение экспектаций бывает:
  1. Привычное, похожее на предшествующие нарушения в данном тексте или в других привычных текстах. Это невыполнение может иметь характер неожиданного выбора языка, подъязыка, вида словесности. Оно возникает в ходе наращивания содержания или растягивания смысла.
  2. Необычное, непривычное нарушение, особо актуализированное по таким причинам: "слишком много" содержательных форм; (б) эти формы актуализированы; (в) появление неродственных смыслов; (г) очень энергичное формирование метаединиц, (д) что оставляет впечатление не просто не ожидаемого, но и впечатление чего-то совершенно неожиданного.
  3. Самое сильное нарушение экспектаций - остранение. В этом случае:
  Нарушаются плоскость времени и плоскость повествования, привлекаются совершенно посторонние метаединицы. При остранении всегда присутствует метасмысл методологического типа - "критичность". Но эта книга - не прямая, она дана в виде иронии [Helmers 1968]. Остранение всегда включает элемент комического, равно как и смыслы "странное", "неожиданное" и пр.
  Актуализация второго типа сопряжена с чередованием стилей, чередованием традиционных жанров - вроде вплетения драматического диалога экспектаций: меняются и схемы действования, меняется весь "горизонт экспектаций" [Jauss 1970], и перед реципиентом может открыться не совсем тот, а то и вовсе совсем не тот альтернативный мир, на который можно было бы рассчитывать. Метасвязка "нарушение ожидания", одновременно относящаяся и к смыслам и к средствам, втягивает в себя простые единицы типа enjambement [см. Лузина 1980], возможная частная неожиданность становится долей некоторой более крупной неожиданности.
  Вообще все актуализации второго типа строятся на довольно честных нарушениях в области средств, но эти нарушения делают переворот в смыслах. Такова, например, актуализация композиционная: в стихотворении Пушкина "Я вас любил..." совершенно неожиданна последняя строка: Как дай вам Бог любимой быть другим, - композиционно противопоставленная всеми предшествующими стихами. Именно эта неожиданность и создает индивидуационную схему - "переход поэта от элегической исповеди к трогательному и горестному пожеланию счастья отвергнувшей его женщине" [Шанский 1982:54] Аналогичным образом в произведении "В ожидании Годо" Р. Беккет программирование нарушает экспектационную схему "диалог в европейской драме", равно как и схему "натуральный диалог". Это нарушение - особое текстообразующее средство для опредмечивания особых смыслов - "застой как онтологическая проблема", "время как относительный феномен" [В. Ryan 1984]. Возможно, такие неожиданности в развертывании экспектационных схем лежат в основе юмора [L. Meyer 1956], особенно в музыке. Жан-Поль [1981:128] считал, что "смешное состоит во внезапном разрешении ожидания чего-либо серьезного в смешное ничто". Превращение
  ожидаемого в другое (или ничто) считает одним из источников комического и Т.Б. Любимова [1980:114].
  Актуализация второго типа - это появление своеобразного "шва" между противопоставляемыми схематизмами. Этот "шов" сам по себе образует схему -схему смены схем. Например, в "Конармии" Бабеля переходы к разным схемам презентации неожиданны и случаются где угодно, включая и середину предложения [Grongaard 1979:47]. У Бабеля: "Оранжевое солнце по небу, как отрубленная голова" - "шов", т.е. нарушение экспектации, актуализация второго типа, причем прямо в середине предложения "шов" разделил романтическое/ натуралистическое. Такие же "швы" возможны между "психическими" и "физическими" [Фомин 1978:9] между субъязыками "изысканным" и "арготическим" [Perec 1985]. Сочетание этих субъязыков обеспечивает не только нарушение экспектации, норм, ~ так сказать, постоянно действующий "обман ожиданий". В сущности, весь способ индивидуации текста может ограничиться таким набором нарушений. Послание Пушкина к Чаадаеву (1818) по тем временам предполагало риторизм, но здесь его не оказалось, что сразу привлекло читателей, построило схему интереса [Томашевский Б.В. 1956:190].
  Оба типа актуализации оказываются мощным средством оптимизации рефлексии и тем самым -интенсификации художественного начала в тексте.
  Глава П. ИНДИВИДУАЦИЯ ДРОБИ ТЕКСТА КАК ОДНА ИЗ ТЕХНИК ПОНИМАНИЯ
  1. Сущность индивидуации
  Экспектация есть нащупывание индивидуации и одновременно - одна их техник понимания текста. При этом она лишь одна из техник, а по отношению к индивидуации она есть только начальный, хотя и необходимый этап. Понимание зависит от совпадения ожидаемого и действительного данного жанра [Harth 1970], но при этом еще надо определить, что же такое есть "действительно данный жанр". Даже если совпадение имеет место, есть основание удостовериться в том, что это именно так: ведь в противном случае чтение будет неадекватно сущности текста. Добавим к этому, что при совпадении, т.е. при выполненности, оправданности экспектации она гарантирует адекватность развертывания лишь какой-то одной или нескольких нитей в динамической схеме действования при понимании; другие же нити, участвующие в образовании той же схемы, могут и не подтверждаться в ходе экспектации, причем различить подтвердившиеся и не подтвердившиеся нити можно только при интерпретации текста, но не при его непосредственном чтении. Даже при интерпретации бывают серьезные генологические ошибки, а ведь "предварительная жанровая концепция интерпретатора несет формирующую функцию по отношению ко всему тому, что он в дальнейшем поймет - во всяком случае это так, пока жанровая концепция не изменится" [E.D. Hirsch 1967:74]. Не говоря уже об интерпретаторе, легко понять, что на основе одних экспектации реципиент получает довольно неадекватное представление о способах дальнейшего чтения. Индивидуация постоянно вносит коррективы в то представление, которое получено благодаря экспектации.
  При индивидуации реципиент начинает с того, что вольно или невольно, осознанно или неосознанно ставит перед собой задачу типа "Я должен определить способ дальнейшего чтения, шире - дальнейшей работы с текстом". Здесь возможны разные варианты не только чтения, но и вообще действования, в которое входят "образование, преобразование и интерпретация знаковых выражений" [Ладенко 1981:24]. При этом "избыточность" потенциального знания и соответствующая жанровая сверхопределенность требуют классификаций скорее полицентрических, чем монолитных, т.е. построенных по одному критерию [Hernadi 1978]. Действительно, моноцентризм классификации жанров - серьезный источник ошибок в организации действования реципиента. Поэтому-то хороший читатель и хороший слушатель так внимательны: они начинают индивидуацию не с определения жанра, а где-то иерархически ниже - например, при преодолении двусмысленностей в устной речи. При этом производится "поиск зацепки" для индивидуации. Такой "зацепкой" при слушании двусмысленных речений может, например, оказаться ударение [Pratt 1981]. Среди таких "зацепок" в разных конкретных герменевтических ситуациях будут вид словесности, неоправдание экспектации, особенности в средствах выражения и пр.
  Термин "индивидуация" берется здесь как термин логики, а не термин К.Г. Юнга, обозначающий в психоанализе внутреннее развитие личности. Индивидуация -это указание общего в отдельных метаединицах и простых единицах в рамках динамической схемы, развертываемой в дроби текста. Индивидуация указывает, чем данное схеморазвертывание отличается от всякого другого. При этом показывается существование особого объекта освоения в предлежащем тексте и наличие в этом тексте особого набора взаимосвязанных свойств и признаков, "наличие общего
  универсума рассуждения" [Карпович 1984:91]. При чтении с установкой на распредмечивающее понимание можно отметить и "наличие общего универсума переживания".
  В самом широком смысле индивидуация есть "процедура, которая позволяет отличить одну вещь от другой" [Петров 1977:12]. Принципиально различаются действия при индивидуации содержаний и при индивидуации смыслов. Экстенсиональные объекты индивидуируются по "принципу подставимости", то есть частные случаи "подставляются" под более общее представление о типе действования при рецепции текста. Что же касается интенсиональных объектов, в том числе текстов как носителей смыслов, то здесь возникает потребность еще в чем-то: "В интенсиональных контекстах происходит нарушение принципа подставимости тожественного" [там же: 14]. Далее В.В. Петров пишет: "Поэтому ясно, что кроме процедур, направленных на сравнение или дифференциацию объектов, нужны процедуры, описывающие индивидуальность каждого конкретного объекта" [там же: 15]. Совершенно ясно, что индивидуация способов дальнейшего чтения есть дифференциация вкупе с индивидуализацией. Здесь две проблемы: одна есть сравнение и различение, другая - описание индивидуальности способа действования читателя или слушателя. Последняя проблема также может быть разделена на две:
  1. Проблема свойств и достоинств индивидуатора.
  2. Проблема способа индивидуирования, т.е. связи объекта и индивидуатора.
  Действительно, очень важно, на какие черты текста, на какие смыслы и метасмыслы направит индивидуатор свое внимание, как он воспользуется техникой интендирования. Индивидуацию можно выполнить подведением под представление и имя этого представления ("Это - социальный роман эпохи империализма"), но значительно богаче и содержаниями и смыслами индивидуация, выполненная дескриптивно ("Это - книга о целом великом народе, живущем в кредит и не знающем об этом"). Дескриптивность индивидуации напоминает нам о множественности жанров. Не случайно индивидуацию сравнивают с упорядочиванием множественности научно-физическими теориями [напр., теорией квантомеханических законов - Новеселов 1984:71]. Вообще обязательное существование у текста свойств, необходимых и достаточных для индивидуации текстов, есть постулат, сопоставимый с "чистыми постулатами существования в математике". М.М. Новоселов называет этот постулат "абстракцией актуальной различимости" [там же: 73]. Вообще говоря, в конкретных науках роль индивидуации часто недооценивается. Между тем, элемент индивидуации встречается чаще, чем это нам кажется в обыденности: ведь в любом вообще изучении или освоении чего бы то ни было уже есть доля типологических обобщений. Действительно, любое обращение к явлению есть уже выбор типа [Кулешов 1982]. Подавляющее большинство указаний о дальнейшем чтении или слушании не переживается как четко выделенный жанр, поэтому такие жанры не будут иметь имен, хотя каждый из них и является особенным, и позволяет различать этот жанр и соседний жанр. Это особенное развивается, оно будет индивидуализироваться и, следовательно, будет подлежать индивидуации. Поэтому при жанроуказании некоторые признаки текста, являющиеся в других герменевтических ситуациях случайными, оказываются в силу индивидуации вовсе не случайными, а необходимыми. Единичное, став функционально существенным, становится жанроопределяющим [Лиепинь 1986:144-145]. Поэтому реципиента - представителя гуманитарного знания индивидуация освобождает от страха, беспокойства и беспомощности в ходе понимания
  [Бернштейн 1986:306-308]: исчезает переживание некоей исключительности герменевтической ситуации, она становится обычной ситуацией освоения единичного, переставшего быть якобы "несущественным".
  Распространенные в отечественном литературоведении представления о жанре содержат ряд серьезных заблуждений. То, что жанроуказание является процессом, не признается, а если и признается, то исходят из того, что схема действий с текстом есть система апперцепции, выраженной в "первичных характеристиках произведения", каковыми являются род, вид и жанр [напр., Озмитель 1984]. При этом не учитывают, что индивидуация не есть раз совершившийся акт, после которого "все ясно". В действительности индивидуация имеет место и в начале чтения, и в ходе понимания читаемого, и в результате прочтения. При этом существенно, обращена ли индивидуация на целое произведение или на его дробь. Если она обращена и на одно и на другое, то чтение, понимание и вывод из процесса понимания будут социально адекватны задаче чтения и понимания. Если же жанроопределение делается только эпифеноменально, то получаются совершенно малоценные результаты, восходящие к случайностям индивидуальной психики носителя эпифеноменальной рефлексии.
  Индивидуация дробей текста, дробей произведения совершенно обязательна при культурном чтении книг, особенно художественной литературы, причем процесс индивидуации может, при достижении высокого читательского уровня, актуально не осознаваться, оставаясь при этом вполне сознательным (сознание - отнюдь не синоним осознанности и вербальной сформулированности). Разница между жанроуказанием, обращенным на целое уже прочитанное произведение, и индивидуацией дроби весьма велика. Это объясняется тем, что процесс развертывания схем действования с текстом никогда не бывает "идеально чистым" развертыванием одной и той же метаединицы. Схемообразование контаминировано множеством частных смыслов и частных средств, так и не поддавшихся категоризации. Поэтому дроби текста никогда не имеют в хорошей литературе "чистого" жанра - в отличие от вмещающего их целого произведения, про которое, прочитав его, почти все опытные читатели скажут, например, что это был "социальный роман, стилизованный под детектив" или "роман разочарования человека, живущего вместе со своим обществом в кредит, но неожиданно столкнувшегося с той истиной, что отвечать человеку приходится за свои поступки лично, что за все каждый платит сам - независимо от того, на что надеется общество" ("Американская трагедия" Т. Драйзера; под детектив же стилизованы некоторые социально-психологические произведения Ф.М. Достоевского). Суждение о целом произведении может оказаться социально адекватным ("правильным") иногда и в случае, когда индивидуация дробей произведена поверхностно. Это - случай, когда говорят, что читатель "кое-что понял" или "понял чуть меньше половины", "понял больше половины" (и др. шуточные определения). Очевидно, в таких случаях перед нами - реципиент, не овладевший конкретной герменевтической ситуацией.
  Есть принципиальная разница между результатами индивидуации целого произведения и результатами индивидуации дроби текста, что связано с тем, что чем меньше индивидуируемый отрезок текста, тем больше контаминированность схем действования при понимании, а ведь схема индивидуации - все же всего лишь разновидность таких динамических схем. Поэтому к результатам индивидуации дроби текста применимы слова Ж. Деррида [Derrida 1980:206-212]: "Я бы скорее говорил о чем-то вроде участия без принадлежности - об участвовании без превращения в часть, без членства в множестве. Это... многократность без
  номенклатуры... Дополнительная и различительная черта, знак принадлежности или включенности еще не относится собственно к какому-то роду или классу... Жанроуказания не могут быть просто составляющими корпуса материала" (т.е. таксономия не является ни полной, ни обычной, хотя и является необходимой). Число жанроуказаний в отношении дробей текста и бесконечно, и неопределимо, система этих указаний совершенно открыта и поддается бесконечному расширению. Коль скоро усматриваются и исчисляются жанры дробей, составляющих книгу, то "книга более не принадлежит жанру" [Blanchot 1959:293], зато появляется новая метасвязка - "отношение текста к системе включенных в него жанров". Каждая индивидуация дроби при этом основывается на определенном наборе жанровых особенностей этой дроби. Особенности такого рода часто бывают очень многочисленными. Каждая единица этого своеобразия отнюдь не является при этом независимой от других единиц, образующих своеобразие. Эти единицы взаимно определяют друг друга и тем самым ограничивают возможность "по-другому увидеть" жанровое своеобразие, благодаря чему плюрализм жанроуказаний становится таким же неабсолютным, как школьное "абсолютное указание". Это ограничение как раз и служит указанием (= индивидуацией) на содержательное единство набора всех утверждений относительно жанрового своеобразия. Это единство - основа общего указания. Общее указание и есть индивидуация, референцированность текста к жанру. Жанр же генеративен по отношению к тексту, он "работает", т.е. подобно всем другим динамическим схемам действования как бы "занимается деятельностью" по отношению к тексту при его встрече с читательской субъективностью [Gerhart 1983].
  Индивидуация есть одна из ипостасей рефлексии. Именно эта ипостась одновременно дает переживание свободы читателю, фактически ограничивая плюрализм пониманий. На это обратил внимание еще Гердер: [Herder 1770], писавший о рефлексии ("Besonnenheit"). "Человек доказывает наличие рефлексии, когда сила его души действует так свободно, что может, так сказать, отделить одну волну чувствований от океана чувствований, проходящего через его чувственность -выделить, остановить, направить на нее внимание и осознать это свое направление внимания". Тогда можно "остановиться на одном образе, ясно его рассмотреть", то есть произвести индивидуацию. Действительно, вовне-направленный луч рефлексии имеет, в силу своей обращенности на определенную точку рефлективной реальности, функцию ограничения, индивидуации, конкретизации. Это очень важно не только для ученой, но и для обыденной рефлексии - начала понимания. Гердер считал, что рефлексия стала возможна благодаря речи - в силу того, что речь конкретизирует рассматриваемый объект, индивидуируя его уже в силу его индивидуального названия.
  Учитывая вышесказанное, нетрудно понять, что индивидуация в конечном счете должна быть обращена как на минимальные, так и на максимальные протяженности одного и того же текста. Когда индивидуация односторонне лингвистична, сосредоточиваются на уровне предложения, упуская уровень целого текста. Последний включает повествовательную точку зрения, исторические количественные характеристики стиля, социологические аспекты текстопроизводства [Mair 1985]. В свою очередь, существует "литературоведческое" жанроуказание, полностью построенное на произволе эпифеноменализма и полностью отрешенное от любого реально данного отрезка рассматриваемого текста. Поэтому в "литературоведении СССР" жанроуказание постоянно расширялось, и понятие "жанр" было пополнено еще более широким понятием "метод". Например, к "методу" социалистического реализма относили "Тихий Дон" М. Шолохова и "Суд памяти" Е.
  Исаева, невзирая даже на то, что первое произведение есть произведение художественной литературы, а второе в этот тип текстов ни по каким признакам не входит. Однако эпифеноменализм всегда находит общности там, где это кому-то надо - например, "верблюд материален" и еще к тому же "язык материален" и т.п. Разумеется, при эпифеноменалистской установке кажутся неприемлемыми жанроуказания, обращенные на ситуацию встречи реципиента с дробью текста: ведь внутренний жанр по мере чтения и по мере интерпретации как раз суживается [E.D. Hirsch 1967:103]. Характерно, что именно такое сужение открывает возможность и для очень широких трактовок жанра. Так, узко трактованные признаки дроби текста могут стать основанием для представления о "последовательности дробей", а эта "последовательность дробей" станет жанроуказанием для всего произведения: "поэтическая последовательность дробей", "фантастическая последовательность дробей" и т.п. Если пусть и разрозненный материал попал в такую систему "последовательности", возникает некоторое "поэтическое пространство", "фантастическое пространство". Текст будет переполнен посторонними образами, впечатлениями и воспоминаниями, но все же он будет един именно в силу единства соответствующей "последовательности" как жанрообразующего элемента [Rosenthal, Gall 1983]. Это хорошо можно проиллюстрировать на материале детских книг издательства "Детская литература" в Москве с основания издательства до 1992 г. включительно. Например, в книге: Марина Москвина. Моя собака любит джаз. - М.: Детская литература, 1992. - Худ. В. Буркин - обложка, оборот обложки, титул и оборот титула сразу задают пространство фантастического, уже - пространство детского фантазирования как объекта самоиронии, причем это пространство авторам удается задать без слов, одной цветной графикой. Фантастическая последовательность оказывается сильным жанроуказанием, поэтому читая в этой книге начало рассказа, где мать говорит сыну: - Все, Андрюха. Мы теперь одни. Папа меня разлюбил. Он сегодня утром в девять сорок пять полюбил другую женщину, -юный читатель не воспримет это как момент трогательной или страшной семейной драмы: в драму это не может войти; драма - другое пространство.
  В. Шкловский [1967:220] следующим образом определяет жанр: "Жанр -конвенция, соглашение о значении и согласовании сигналов. Система должна быть ясна и автору и читателю". Автор, обозначая жанр в начале текста, "как бы указывает способ слушания вещи, способ восприятия структуры произведения". Структура обычно осуществляется как не вполне предвиденная, удивляющая, находящаяся в исследованной области, но "другая". Это определение фундаментально, поскольку привлекает внимание и к тому, что индивидуация как акт разделена между продуцентом и реципиентом, и к тому - и это особенно важно - что индивидуация есть указание о способе дальнейшего чтения. И хотя определение приспособлено к жанроуказанию в отношении целого произведения, оно вполне подходит и к жанроуказанию в рамках дроби текста. Жанр есть структурированная форма художественной реальности. Близко к пониманию этого подходил П.М. Левит [Levitt 1971:10-11]. Одновременно жанр - "образец, модель художественного мышления" [Бальбуров 1985:60]; предвкушение рецепции как упорядоченного процесса; конструкт, вырастающий из "интеллектуального своеобразия" [По 1977:106]; реализация фамильного сходства текстов.
  Жанр организует не только дальнейшую рецепцию, но и дальнейшую - от такого-то дописанного места в тексте - продукцию. "Делая текст своим пределом, текст определяет себя" [Derrida 1980:65]. Эта ситуация имеет глубокие исторические корни: жанр - первое собственно различимое явление текстообразования, существенное уже при ранних формах словесного искусства [см. Мелетинский
  1983:41]; примером может служить явная уже в древности противопоставленность мифа и сказки. "Жанры - своеобразные сосуды общекультурной преемственности" [Сухих 1982:49], они выступают как методологические схематизмы, имеющие общность при любых занятиях художника: Шонберг как портретист перевыражает Шонберга как композитора, индивидуация в обоих случаях дает сходные результаты [Ashton 1980]. Вопрос о жанре - это вопрос о понимании всех родов искусства [Wollheim 1970:60].
  Жанроуказание - не только указание способов дальнейшего чтения, понимания, письма, речевого воздействия. Как пишет С.С. Аверинцев [1986:107], "от объема понятия жанра всякий раз зависит не только объем другого фундаментального литературоведческого понятия - понятия авторства, но и реальный объем самого понятия художественной литературы". Впрочем, эти зависимости можно представить и в порядке, обратном тому, о котором фактически говорит С.С. Аверинцев:
  1. Художественность литературы есть оптимум пробуждения рефлексии.
  2. Авторство и автор - система средств пробуждения рефлексии в рамках сверхсистемы "художественность". Система "автор" есть средство "расслышать, чьим голосом говорит текст".
  3. Жанр - "инструкция как слушать", дабы оптимально пробудить рефлексию, усмотреть художественность, получить точку зрения.
  Вообще учет жанра важен для всех видов как понимания, так и дискурсивно ведущейся интерпретации, осознанной и высказанной рефлексии. Например, представление о жанре обязательно для риторической критики текста, которая должна учитывать уникальность каждого риторического события [Starosta 1979].
  Когда мы говорим: "Жанроуказание есть указание того способа, к которому следует прибегнуть для дальнейшего ("с места жанроустановления") чтения и понимания текста" - что мы понимаем под словами "следует прибегнуть"? Не означают ли эти слова того, что мы навязываем некий "обязательный и единственный способ дальнейшего чтения"? Нет, не означает. Мы не покушаемся на свободу понимания, мы только говорим о возможности культуры понимания. Каждый читатель волен строить схемы действования для понимания текста, каждый волен по-своему наращивать и растягивать смысл и по-своему выходить к идеям текста, в том числе и тем более - к идеям художественным. В этом заключается свобода. Культура же заключается в том, чтобы способ переживания каждого встречаемого смысла и метасмысла был адекватен избранному схематизму понимания. Это уже некоторая несвобода, но человек не должен быть свободен от самого себя, от собственного чувства, знания, понимания, решения и переживания. Уж если некто начал растягивать схематизм "плохое отношение к тому, который выскользнул в сумерки из дома" (см. предыдущую главу, пример с варьированием индивидуаций), то уж тогда извольте читать далее эту книгу как детективное повествование, уж тогда сердитесь на злого разбойника, а не на доброго акушера. Если автор имел в виду доброго акушера, а читатель хочет иметь дело со злым разбойником, то это расхождение еще кое-как вмещается в рамки свободы. Но если читатель хочет иметь дело со злым разбойником, то он не должен путать разбойника и врача, эта путаница - превышает свободы, впадение в неразумие.
  Жанр - метаязык филологии по отношению к развертывающимся метасмыслам и вообще "по отношению к тем языкам, на которых формулируются
  знаковые модели" [Ладенко 1981:22]. Поскольку "некоторый метаязык и соответствующие ему объект-языки образуют гибридный язык", при любой мере разумной свободы жанроуказание должно обеспечивать место в схеме действования не только метаединицам, но и частным единицам. В нашем примере нельзя считать "выскользнувшего в дверь" разбойником, если признать, что женщина умерла при неудачных родах: разбойник должен был убить ее, пощадив при этом младенца. Самое интересное, впрочем, может начаться в следующем абзаце, где средствами прямой номинации "вдруг" да и будет написано, что доктор пришел опять, что все понимали, что он не спас несчастную женщину лишь потому, что она была обречена по физиологическим показателям, что все этого доктора знали, любили и ни в чем дурном не подозревали. Неясно, что в этом случае "делать" с "неограниченной свободой понимания". Вообще есть основания полагать, что адекватность понимания может иметь еще и форму частичного совпадения схем действования реципиента со схемами действования продуцента. Это никоим образом не лишает читателя возможности при восстановлении схемы действования продуцента считать, что эта самая схема не соответствовала идейной убежденности нашего реципиента. Можно презирать И.А. Бунина за не вполне пролетарское происхождение, не соглашаться с его "излишне сексуализированным" взглядом на половую любовь, но при этом желательно как-то понять, что в произведении "Деревня" взгляды персонажа Кузьмы все же ближе к взглядам И.А. Бунина, чем взгляды офицера, убившего девушку в рассказе "Темные аллеи". Вообще можно быть свободным, понимая взгляды, переживания, решения и пр. других людей, в том числе и читаемых авторов. С этой точки зрения можно признать, что индивидуация, сделанная культурно, ограничивает свободу в понимании, оставляя полный простор для свободы в интерпретации; последняя тем свободнее, чем реже интерпретатор заглядывает в тот текст, над которым он высказывает рефлексию. В значительной мере свобода в этой ситуации есть свобода, обращенная на процедуру заглядывания в текст, но это уже другая тема, фактически довольно далекая от свободы или несвободы в акте непосредственной (и чаще всего не осознаваемой) индивидуации, где мера культуры, в которую человек врос, могла бы трактоваться как особая разновидность свободы: Я свободен прожить, кроме своей, духовную жизнь И.А. Бунина; видеть то, чего не видят многие другие; быть солидарным в рефлективном акте со многими другими, особенно с И.А. Буниным и т.п.
  Кстати, когда говорят о свободе понимания, отнюдь не всегда учитывают, что выбранный вариант понимания часто оказывается совпадающим с тем, что написано в дурном школьном учебнике, в не очень понятливой критике. Между тем, при собственной индивидуации, допускающей совпадение жанроопределения с таковым у Ивана Алексеевича Бунина, понимающий субъект всегда проводит индивидуацию сам, это свободная индивидуация. Она не перестает быть свободной даже в том случае, когда читатель имеет дело с текстом писателя, сознательно стремящегося к точной индивидуации текста, как это имеет место у Чехова. Реципиент, перевыражающий эту точность, отнюдь не лишается свободы считать, что скрипка хуже альта (или наоборот) - лишь бы он понял, что же все-таки написал Чехов А.П. в "Скрипке Ротшильда" - [это наблюдение над Чеховым - см. Соболевская 1983:6]. Этот вопрос не имеет прямой связи с вопросом о свободе иметь свое собственное мнение о Ротшильде, скрипках, евреях и чем угодно. Абсолютному плюрализму духа никак не мешает культура понимания, отчасти гарантируемая индивидуацией.
  Хотя совершенно ясно, что жанровосприятие зависит не только от текста, но и от ситуации индивидуирования [Fish 1970], тем не менее индивидуация имеет не только техническую ценность, но и ценность истинности, коль скоро индивидуация
  производится социально и эстетически адекватно, т.е. указывает, что же именно референциально по отношению к самым крупным метаметаединицам динамических схем действования при понимании текста. Индивидуация - завершение схемообразования при понимании, она показывает не только то, чем текст является, но и - что часто еще важнее и в еще большей мере ограничивает необоснованный плюрализм - чем текст НЕ является [см. Kent 1985:137-138]. Именно неориентированность читателя в вопросе о том, чем текст НЕ является, часто приводит к тому, что за плюрализм принимается обыкновенное глухое непонимание. Между тем, индивидуация - это селективность - и со стороны продуцента, и со стороны реципиента. "Жанр, избранный художником - это та единственная, неповторимая форма, в которую отливается пережитое, осмысленное писателем содержание действительности при свойственных лишь его творческой индивидуальности принципах восприятия и понимания жизни" [Белкин 1973:99]. Поэтому научение индивидуации - важнейший компонент всякого гуманитарного образования, именно знание о жанре более всех других знаний обслуживает практику культурной интерпретации [Левинтова 1990:46].
  В результате определенного опыта индивидуации культурный читатель не только понимает текст в соответствии с жанром дроби, но и превращает жанроуказание в компонент своей психики, в способ восприятия. Уже П.Н. Медведев [1928:177] отметил, что жанр - это "способ реагирования" реципиента, позже эта идея позволила определить жанр как "специфическую модель восприятия" [Страшное 1983:6]. Жанр определяет восприятие каждого элемента, и тот же П.Н. Медведев [1928:175] писал, что "конструктивное значение каждого элемента может быть понято лишь в связи с жанром". Было также отмечено, что жанр - "основная коммуникативная клетка в искусстве" [Коралов 1976:97], важнейшее средство конкретизации художественного восприятия - например, конкретизации национальных и региональных особенностей текста. При этом жанр выступает и как средство "открытия знакомого в незнакомом" [Gombrich 1963:95]. Гомбрич дает пример: Манцу сделал скульптурный натюрморт - вызов в сторону живописцев, указание на возможность скульптуры делать такие чисто живописные произведения, как натюрморт. Однако без связи образов Манцу с образами Ван Гога скульптура Манцу много теряет. Пастозный мазок Ван Гога - жанровый ход в сторону скульптуры в живописи, работа Манцу - жанровый ход в сторону живописи в скульптуре. Это конкретизировано нашим столетием: ведь в Средние века скульптура-натюрморт могла бы показаться бессмысленной [там же: 97]. Гомбрич трактует жанр как ситуацию, в рамках которой мы, т.е. реципиенты, способны приписать смысл актам продуцента по выбору средств выражения. Как мы видим, жанр получает все новые и новые определения, и хотя нет уверенности, что мы уже имеем дело с подлинным понятием, все же есть надежда, что мы как-то можем пользоваться этим не до конца достроенным понятием и достраивать его уже в ходе практической деятельности в герменевтических ситуациях.
  Индивидуация есть жанроуказание, а жанр является одной из частных интеллектуальных систем. И.С. Ладенко [1973:5] так определяет интеллектуальную систему: "Совокупность информационных природных органов и технических устройств при выполнении некоторого интеллектуального процесса". Интеллектуальные процессы - последовательные состояния некоторых интеллектуальных систем. Общая система - это "Человек - текст", человек во взаимодействии с текстом, более дробно - человек во взаимодействии с текстом определенного жанра. Это взаимодействие является имитационным. Имитация есть приближение некоторой модели к основным свойствам воспроизводимых объектов и
  реальным условиям их функционирования. Жанровая определенность есть один из имитационных компонентов в процессе распредмечивающего (отчасти - и когнитивного) понимания. Начиная читать текст, надо решать, под какую имитационную схему подходит дальнейшее, "от этого места и дальше". "Процессы жанрового опознания, в сущности, является основой процесса чтения." [Fowler 259]. Читатель действует соответствующим образом, причем жанр оказывается средством коммуникации между текстом и реципиентом вне зависимости от того, осознает ли реципиент наличие какого-то конкретного жанра. Все схемы действования ради понимания имеют, в конечном счете, также и жанровую функцию. Первейшая функция схемы действования - индивидуация. жанровое распознавание, вторая -указание (а иногда - и именование) жанра, третья - подчинение жанру.
  Жанры - частные проявления системы норм, а система норм есть культура (Ю.М. Лотман). Поэтому схемы растягивания метасмыслов и метасредств занимают серьезное место в интеллектуальной культуре. Обучение усмотрению жанра есть обучение готовности формировать модели проблемных ситуаций и модели действования в проблемных ситуациях. Как уже сказано, жанр - частная подсистема в интеллектуальной системе "Человек - текст". Научить жанрообразованию - это значит способствовать поддержанию данной интеллектуальной системы. Это один из моментов трансляции культуры. В первую очередь жанроуказывающие схемы нужны для "подчинения текста определенному типу чтения" [Todorov 1980:67].
  Индивидуационные схемы - начало, упорядочивающее и систематизирующее процесс понимания. Это - Sui generis conceptus mentis [Trzynadlowski 1982:37]. Жанроопределение влияет на (1) разное отношение к разным элементарным единицам текста; (2) оценку средств текстопостроение: либо они суть дань языковой традиции либо проявление инновации; (3) способ преодоления "познавательного барьера". Иначе говоря, "жанр - код поведения" [Dubrow H. 1982:2], т.е. код мыследействования. Нарушение этого кода имеет особые функции. Эстетическая оценка и эстетическое наслаждение также зависят от жанровой определенности: "Жанр - это перспектива, в которой видно произведение при установке на эстетическую оценку" [Olsen 1980:158].
  Вопрос о жанре - один из важнейших вопросов формирования нормально развитого читателя. Жанровая характеристика читаемого должна быть требованием уже к ученику начальных классов: она определяет характер чтения и понимания [Dawlins 1977]. Жанр - это и есть указание на то, как именно следует читать. И хотя жанроуказание есть одна из схем действования при понимании текста, все же остальные схемы этого не указывают. Вера в то, что все средства текста дают это указание ["гипостазирование текста", по выражению Van Rees 1985]. не имеет оснований. Разумеется, при обучении жанроразличение в рецепции должно основательно подкрепляться активной формой работы - жанроопределением при письме [Rotherz, Gerat 1986]. Внимание обучаемого к жанрам должно распространиться и на другие виды словесности. Например, при рецепции произведений разговорной речи важно усматривать не только тему, но и род (жанр) разговора [Daly e.a. 1985]. Музыкальное восприятие также организуется жанрами [см. Коралов 1976:97]. Жанр и жанровое своеобразие - "основная коммуникативная клетка в музыкальном искусстве".
  Среди многих критериев, по которым различаются акты индивидуации, заслуживает внимания различение по принципу осознанности/ неосознанности собственно акта. Отсюда - различении индивидуации (а) научно-интерпретационной,
  полученной на основе дискурсивного осознания текстовой ситуации; (б) непосредственно-реципиентской. В обучении желательно сближение обоих типов. Осознание необходимо для интерпретации, прямое усмотрение - для быстрого чтения и скорого понимания. Мера осознания различна, да и тип осознания отнюдь не одинаков. Например, усмотрение жанра бывает внешним: на обложке написано "поэма", "роман", - отсюда определенное облегчение при усмотрении внутреннего жанра [Pleynet 1968:95-96]. Но такая жанровая таксономия бедна и обманчива, надо пережить, найти через значащее переживание и другие критерии - функциональные категории, организующие восприятие [см. Culler 1977:137]. Например, уже зная внешний жанр, читатель видит, что внутренний жанр дроби необходимо сузить, отрегулировав жанровые границы с помощью смысла (или метасмысла) "неуверенность, неопределенность". [Todorov 1970:26]. Таких модификаций жанра частными смыслами может быть очень много, все они разные, и всеми ими реципиента (как, впрочем, и продуцент) может окончательно модифицировать жанр. В действиях такого рода - огромные возможности для плюрализма в жанроопределении.
  2. Плюрализм нитей в индивидуационных схемах
  Когда говорят, что интерпретаций текста может быть много, не всегда задумываются над тем, что интерпретаций может быть в принципе столько, сколько может быть найдено жанров. Жанр - это "не мир, в котором произведение функционирует, а способ, которым оно функционирует в этом мире" [Wassermann 1953:7]. Поэтому самое дурное, что можно сделать при трактовке жанра - всунуть проблему жанра в "теорию отражения", как, например, делает А.З. Васильев [1987:169]: жанр - "своеобразный художественный генетический код, который программирует способ моделирования действительности художником". В действительности программы такого рода отнюдь не закодированы, они реализуют соотношение между дискурсом, субъектом и ситуацией. Последняя - это "обстоятельства чтения" [Chambers 1984:19], не рассматриваемые в "нарративных грамматиках". Последние считались [напр, у Barthes 1966] как бы "вещью", анализируемой по имманентным законам. В это долго верили и другие [Todorov 1969; Bremonf 1973; Prince 1973], лишь позже возникли вопросы для интерпретатора: "кто говорит?", "чей голос слышен?", "кто усматривает так и в силу каких обстоятельств?" Выяснилось, что жанр - это набор специфических действий при чтении. Тот же Ц. Тодоров [Todorov 1970] даже полагает, что жанр зависит от того, какую грань понимаемого выберет реципиент: так повернет объект - будет реальное изображение, иначе - будет мистика, еще по-другому - фантастика. Как мы видим, одни и те же авторы довольно легко перешли от представления о "точных структурных соответствиях" к представлению о безбрежном, ничем не ограниченном плюрализме при выборе способа чтения и понимания.
  Если не универсализировать крайности, то обе тенденции имеют основание, и к проблеме жанров можно подходить без особого "методологического трепета". Единственное обязательное правило здесь: проблема разрешима только вне рамок прескриптивизма, остальное "дозволено". Жанровые определители строятся на знаковых средствах, поэтому они имеют несколько вариантов "прочтения". Вероятностное начало в жанроуказании - то условие, благодаря которому и возможно имитационное моделирование актов индивидуации. Начиная читать "Американскую трагедию" Драйзера, реципиент должен непременно пройти через какие-то жанровые двусмысленности: без такого "чередования горячей и холодной воды для купания" трудно сформировать установку на чтение высокоидейного, изобилующего
  художественными идеями и одновременно высокосодержательного (содержащего много предикаций, образующих сюжет) произведения. Даже предложение должно побывать в статусе двусмысленного перед тем как реципиент определит жанр дроби, начинающейся со слов The mass will expand - то ли это научно-физическое сообщение, то ли текст революционной политики [МсРеск 1981:24].
  Принцип "неисключения другого способа" связан с историзмом жанра: реципиент понимает, что вопрос о способе чтения "с этого места" существует, но решался по-разному в разные эпохи. Схемы деиствования и - тем более - их отдельные растягивающиеся нити изменчивы, историчны, по-разному взаимодействуют с жанром в разные исторические периоды, да и сами жанры исторически меняются [Lejenne 1975]. Интерпретация ради жанроуказания является в таких ситуациях сознательной - в противоположность наивной: здесь преобладает стремление к "демистифицированному прочтению", к "подлинной деконструкции" [Saldivar 1984:23]. Жанр тем самым получает и синхронное измерение (систему кодифицируемых условий) и измерение диахронное (постоянно меняющийся культурный артефакт) [Kent 1985:133; также Firmat 1979].
  Плюрализм означает многоликость, но и сам плюрализм многолик. Эта последняя многоликость заключается в том, что существует много плоскостей, в которых может быть проведена индивидуация, много критериев для подтверждения индивидуации, много оснований для ее осуществления. Жанрообразование зависит и от условий появления и бытования текстового материала, и от смыслов и содержаний текстов, и от способа предметного представления этих смыслов и содержаний средствами текста, и от отношения автора к реципиенту, и от множества обстоятельств существования реципиента, особенно от обстоятельств его деиствования с данным текстом с самого начала чтения. Жанрообразования возникает на высоком и продвинутом уровне использования схем деиствования при понимании, когда реципиент пользуется уже не метаединицами, а метаметаединицами, растягиваемыми в этих схемах. Однако в каких-то герменевтических ситуациях могут быть индивидуированы не метаметаединицы, а лишь метаединицы, и этого будет достаточно для жанроуказания. Тем более это может быть в случае прозрачности потенциальных индивидуации, обращенных на дробь текста. При этом чем ниже иерархический уровень категоризации задействованных единиц, тем больше вероятность того, что данная дробь текста поддастся индивидуации на основе какого-то одного очень частного жанроуказывающего признака [см. Скребкова-Филатова 1981:41]. Л.В. Чернец [1982:4] вводит понятие "объем жанров", имея в виду количество жанровых признаков, необходимых для постулирования наличия жанра. Впрочем, этот автор относит задачу жанроуказания все же к целому произведению; предложенное понятие не менее существенно и при индивидуации дроби текста. А. Фаулер [Fowler 1982:88] полагает, что "почти любая черта может функционировать как часть жанрообразующего репертуара". Среди черт он отмечает: (1) жанровый намек -напоминание о другом факте художественности (например, начало трилогии К. Симонова "Живые и мертвые" пробуждает рефлексию над опытом чтения начала "Анны Карениной "Толстого; несомненно Симонов хотел этого); (2) заглавия; (3) зачины, указания тем.
  Список таких черт предлагается многими авторами, причем в перечне всегда оказывается не то, что предлагает любой другой из писавших по этому поводу. Поэтому удобнее классифицировать эти черты не как "вещи", а как компоненты деиствования реципиента. Это жанрообразующее действование достаточно
  разнообразно. Остановимся на некоторых типах жанроуказывающего действования реципиента. Все эти действия могут, разумеется, весьма разнообразно совмещаться или не совмещаться.
  Первый из наиболее распространенных типов жанрообразующего действования - узнавание (рекогниция) жанра известного (уже известного). Такое действование противоположно действованию по познанию жанра творимого. Овладев представлением об известном жанре, реципиент может подводить некоторые простые единицы под метасвязку "жанровая условность". Если жанр обозначен, то это переживается так: "То, что я читаю - это пародия". Фактически таким образом выполняется метаметакоммуникативная установка [Osolsobe 1973]. Некоторые авторы считают, что только такое - нормативное - жанрообразование является действительным нормообразованием: "Лишь в терминах данного правила можем мы приписать словам определенный смысл" [Winch 1967:27]. Сила известных и социально "согласованных" жанров - в их функциях, импонирующих множеству людей - от авторов до читателей: эти функции - инструмент литературной классификации; знак литературной традиции; обозначение устойчивого комплекса признаков произведений [Чернец 1982].
  Авторы, ориентированные на жанры известные, в настоящее время отнюдь не настаивают на конечном числе жанров. Поэтому способ подведения под "известный" жанр стал важной разновидностью жанроустанавливающего действования, а сторонники концепции признают и влияние жанрового ожидания на жанр, проделывают жанровые эксперименты, главное же - признают подвижность жанровых признаков. Так, Л.В. Чернец [там же] отмечает, что стихотворный размер перестал влиять на жанр. И напротив - пафос произведения попал в число этих признаков. Признается и полицентрический принцип классификации современных жанров.
  Хотя творимые жанры при интерпретации дробей текста оказываются важнее жанров "уже известных", все же рассматриваемая концепция и выводимые из нее формы действования играют огромную роль в культуре. Именно благодаря таким установкам в изучении жанра филология сумела выйти к идее интертекстуальности. Жанр - единство памяти как ипостаси рефлексии над другими текстами, с одной стороны, и инновациями, с другой. Инновация - тоже ипостась рефлексии (типа "изобретения"). Очевидно, мы имеем здесь один из случаев оптимального использования схем действования в качестве важного стимула пробуждения рефлексии. М.М. Бахтин [1963:141-142] писал: "Жанр живет настоящим, но всегда помнит свое прошлое, свое начало. Жанр - представитель творческой памяти в процессе литературного развития. Именно поэтому жанр и способен обеспечить единство и непрерывность этого развития".
  Второй тип жанрообразующего действования - привязка способа дальнейшего чтения к тем способам, которые вырастают из рефлексии над лингвистическими признаками вида словесности, представленного в тексте. Если "звучит простонародно", то надо и дальше делать так, "чтобы звучало простонародно" -таково здесь переживание жанроусматривающего субъекта. Соответственно имеет место ориентировка жанроустанавливающего читателем либо на язык, либо на его варианты, либо на постоянные признаки вида словесности, либо на такой материал описания, как представленная в тексте внешняя ситуация (история и пр.) [см. Pasternack 1983:202]. Общим во всех случаях является то, что жанр дроби ищут и находят по признакам более мелкого, более короткого, более дробного речевого
  подразделения - речевого акта. Вообще второй тип жанрообразующего действования имеет сходство со схемообразованием в устной коммуникации: некто начал "так со мною разговаривать" - значит, и я должен "так же разговаривать". Эта манера динамического схемообразования переносится и на печатные тексты, Например, читается некоторый морализирующий текст, начало которого напомнило читателю отчасти текстопостроение как "средство фиксации перспективы" (например, в речевом акте: "Мне хотелось бы, чтобы вы..."), отчасти - как "смягчение просьбы" ("Как ты смотришь на то, чтобы...") и никак не пробудило рефлексии над "усилением просьбы" ("... и точка!") [термины и примеры из: Ыйм 1990:59]. Очевидно, жанрообразующее действие реализуется в условиях неосознаваемой рефлексии над способами образования "речевых актов" (вопрос, просьба, извинение, требование, угроза, стремление убедить и множество др.). Действование жанроустановления есть рефлексия над прагматическим осмыслением отдельного предложения, исходя из того, что каждое предложение способно [см. Larson 1967:16-18]: излагать, переизлагать, объяснять, давать детали, давать примеры, определять, описывать, повествовать, ограничивать смысл уже сделанного утверждения (to qualify), делать уступку, поддерживать, отвергать, оценивать, устанавливать причину или результат, сравнивать или противопоставлять, резюмировать, заключать.
  Каждая из этих способностей предложения может превратиться в основание для схемопостроения ради выхода к жанроопределению. Это особенно существенно с точки зрения дел учебных: пока языковая личность не достигла уровня адекватного синтеза [см. Богин 1975], реципиент, вообще говоря, не выходит к целому тексту, а выходит лишь к предложению. Тогда последующие явления текста предстают перед ним только в виде преобразований предложения. Собственно герменевтическим уровнем в действовании языковой личности является только адекватный синтез, поэтому люди, не достигшие этого адекватного синтеза целого текста, находятся на субгерменевтическом (да и субриторическом) уровне и поэтому, невзирая на преобразования, строят жанроуказание по правилам прагматики предложения, а вовсе не целого текста.
  Третий тип жанроуказывающего действования - "нащупывание" жанра на основе коррелирования смыслов и средств их предметного представления. Здесь техника индивидуации максимально сближается с техникой распредмечивания, но не становится ею в силу различия в целях: здесь ищут не смысл, а жанр. Одновременно, если таким типом действования для жанроустановления занимается литературная критика, стараются установить соотношения самых крупных метаединиц, участвующих в текстообразовании. Ю.М. Проскурина [1984:4] пишет по этому поводу: "Метод, стиль и жанр не принадлежат "к числу слагаемых произведения искусства", а осуществляют "связь форм", вступают друг с другом в определенные соотношения, основанные на взаимопроникновении сопрягаемых ими компонентов и выполняемых функций". В разные исторические времена стиль по-разному соотносится с жанром, зависит от него и влияет на него. Учитывая все эти факторы, литературная критика дает "модельные реакции на литературные тексты", строит "жанровые модели", а встроенная в критику интерпретация высказывает рефлексию (интерпретирует) над моделями отношений типа "текст/ мир", причем модели последнего рода даются разными способами выражения [Beaugrande 1983:95]. Одновременно проделывается следующая работа при действовании жанроустановления такого рода [Auerswald 1982]:
  1. Специфическая актуализация коммуникативных условий (между продуцентом и реципиентом и пр.).
  2. Нарративная перспектива (развертывание процесса схемообразования на основе растягивания и наращивания смыслов и содержаний, а также средств выражения).
  3. Установление специфических повествователей.
  4. Установление техник повествования.
  5. Вертикальная и горизонтальная дистрибуция слов.
  6. Связанность (glutinosity) и рекуррентность.
  7. Комбинации способов представления материала.
  8. Восприятие устройства текста - партитурной организации речевой цепи и - одновременно - сегментации речевой цепи.
  Четвертый способ действования при жанроуказании заключается в переживании (обычно неявном, неосознаваемом), которое, в случае его подотчетности актуальному осознанию, звучало бы так: "А от кого я все это слышу?" Явные ответы обычно бывают только при интерпретации, да и то не всегда: большинство советских критиков десятилетиями не могли расслышать голоса писателя, вызванного "на ковер" и пытающегося доказать: "Это написал я, но это не мои слова". Глухота интерпретатора в таких ситуациях может, как показывает отечественная история, оказаться преступным деянием. Если же читатель полагает, что "Пушкин не прямо говорит, что к нему постучался презренный еврей, то есть он евреев презирал", то это характеризует читателя как не очень грамотного, но может не менять и того положения, что при чтении "Черной шали" тот же читатель все же слышит автора как некоторое внутритекстовое построение, а вовсе не живого Пушкина как историческое лицо. При правильном и культурном чтении часть метаединиц пробуждает рефлексию над художественной системой данного писателя ("А ведь красиво Пушкин тут написал..."), часть - над образом мира (мира как комплекса ситуаций) ("А тогда дворяне такие права имели..."), часть - над образом автора. Из этих трех источников последний является ведущим в "системном макроконтексте", включающем и интертекстуальность, и индивидуальную манеру писателя, и - главное! - тот источник, из которого "непосредственно слышится" нечто. Этот источник и есть образ внутритекстового автора [Гончаров 1983:63]. Даже если в тексте нет "образа автора", все же его присутствие будет заметно по мастерству или бездарности, по интересности или скучности текста. Переживается так: "Читать неинтересно", - а не так: "Некий писатель Петров пишет неинтересно". Мера наличия внутритекстового автора, его соотношение с представленным в тексте миром, персонажами как носителями прямой речи, с рассказчиком - все это образует достаточно сложную мозаику выбора приемов действования при жанрообразовании. Фактически жанр здесь складывается как своеобразная конструкция, построенная из "точек зрения".
  Пятый способ действования при жанроустановлении заключается в типологизации тех схем действования, которые и дают - при максимальной категоризации метаединиц - жанровое своеобразие текста. Схемы действования развертываются по-разному, а именно эта разница развертывания схем и образует - в рамках этого способа действования - различие жанров.
  Например, различаются схемы действования при понимании текста:
  a) схемы с ясно выраженной временной последовательностью;
  b) схемы с нарушенной временной последовательностью;
  c) схемы с аналогичной последовательностью действий.
  По другому критерию:
  d) схемы, обосновывающие стабильное присутствие данного жанра;
  e) схемы с подвижными границами между жанрами (например, документальный текст при растягивании смыслов переходит в текст художественного характера).
  Еще по одному критерию:
  f) схемы развертываются от заголовка, без заголовка, в противоречии к заголовке.
  Еще по одному критерию:
  g) схема ради усмотрения составляющих ее метаединиц;
  h) схема, готовящая к рецепции всех новых жанровых своеобразий, то есть схема жанроустановления несет в себе основание методологической имитации при встрече с подобными или неподобными дробями.
  При этом опыт жанроопределения на одном языке, в одной культуре, обеспечивает успех жанроопределения и в другом языке, в другой культуре.
  Шестой способ жанроустановления основывается на определении мозаики фиксаций рефлексии, пробуждаемой текстом данного жанра, в трех поясах СМД (по модели Г.П. Щедровицкого). Разница в мозаичном расположении и в соотношении точек фиксации рефлексии приводит к разнице переживаний очень разных типов: "И вот я вижу как буквально из капли воды вырастает целый новый мир...", "И по тому, как она это сказала, стала видна вся система ее нравственных воззрений...", "И когда я начинаю видеть этот идеал, перед моими глазами сразу выплывает деревня Козулино на Мете..." Дело касается фактического переживания разных субконструкций герменевтического круга. Лирическая поэзия - для "автора" -"просто то, что воспринимается", говорит Герберт Рид [Read 1926]. Однако "автор" -это рефлексия, фиксированная в поясе, перевыражающем опыт текстовосприятия, а "непосредственное восприятие" - рефлексия, фиксированная в поясе, перевыражающем при фиксациях рефлексии предметные представления субъекта. Философская лирика отличается не по критерию "эмоциональности" (ее здесь не меньше), а тем, что здесь - "чувственное восприятие мысли", что дает другую форму герменевтического круга.
  Лирическая поэзия переживается как отдельный жанр на основе сильного использования для фиксаций двух поясов СМД: М-К и мД. Философская поэзия предполагает постоянные и многочисленные фиксации рефлексии в поясах М и М-К.
  Перед нами шесть способов действования при жанроуказании. Все они различны, но имеют и общности:
  А. Все они задействуют "черты коммуникативности" [Scholes 1977], каковыми являются
  1) ситуация;
  2) идея (художественная, научная);
  3) источник (автор/ писатель/ рассказчик);
  4) реципиент (действительный/ воображаемый);
  5) способы общения читателя и писателя, продуцента и реципиента;
  6) единицы (частные, мета-, метамета-).
  Везде переход от жанров текстов, построенных по содержанию, к текстовым жанрам, связанным с текстопостроением по смыслу, происходит путем усложнения названных составляющих - например, удвоение или утроение источника, или замена прямо высказанной идеи "подслушанной идеей", или способ общения прямым зрительным актом заменяется на способ описания.
  Б. Все способы действования:
  a) обозначают текст (или целое произведение), причем обозначают так, чтобы и массовый читатель мог понять, как именно ему следует читать "дальше с этого места";
  b) улучшают отношения между продуцентом и реципиентом [Casadei 1980].
  Все сказанное - причина того, что все вообще признаки текста так или иначе захватываются для использования при жанроопределительном действовании по тому или иному способу, а способов у нас получилось шесть. Соответственно, в тексте все, что в нем есть, превращается в жанрообразующие содержания; в жанрообразующие смыслы, метасмыслы, идеи; в жанрообразующие комплексы средств и метасредств текстопостроения; в жанрообразующие комплексы средств и метасредств для других (кроме словесного) искусств.
  Жанр есть то, что есть в тексте, но то, что есть в тексте, можно представить как граненый прозрачный шар, каждая грань которого просвечивает и проецируется на все другие фаски шара. Среди этих фасок -
  Организация системы связей между представленными в тексте реальностями (включая пространство, время, людей).
  Организация системы растягиваемых смыслов, бытование в тексте одновременно категоризованных и частных смыслов.
  Характер развития идеи, в том числе художественной. Характер категоризации частных единиц. Информативность. Причинность. [Тураева 1986]
  Хронотоп, причем характерна повышенная активность времени. "Художественное время устанавливает особую связь между событиями и героями, выражает авторское представление о развивающемся мире, становится формой его познания" [Белькинд 1972:147].
  Структура стиля в зависимости от субъектной организации.
  Структура читательского восприятия, запрограммированная автором, "настройка на волну" образа автора [Скобелев 1982:42].
  Обращенность текста к разуму, к чувствованиям, к нравственному чувству - "этосу".
  [Е.Р. Corbett 1963:162].
  Все эти и многие другие факторы текстообразования и текстовосприятия действуют на жанроустановление одновременно. Кроме того, на жанроустановителя влияет буквально все: наличие/ отсутствие особой формальной структуры; характер коммуникативной структуры текста; хронологические и/или логические основания структуры; тип лексики; элементы, создающие смысл [Petofi 1975:124]; соотношение смысловой и экстенсиональной структур; соотнесенность категорий текста с
  "синтаксисом мира" [Negrutiu 1980:68-69]; отношения "реципиент/ продуцент"; предметная сфера, представленная в тексте; отношения "текст - действительность"; система средств текстопостроения; способы репрезентации текста (со сцены, путем чтения, пения) [Raible 1980].
  Этот список можно бьшо бы продолжить. Добавим к этому, что индивидуация может меняться по ходу развертывания текста, особенно если текст синтетичен, а его автор многолик. Кроме того, при инсценировке текста театр может дать столько своих метаединиц, что подавит метаединицы исходного текста [см. Умаров, Пал 1981]. Все это создает "жанровый диапазон", возможность "жанровых переключений". При этом "оригинальность" может перейти во "вторичность", а "идейный текст" - в "кич". Театральная постановка в "жанре сопереживания" может заменяться "жанром театра действия" [об этом: Юденич 1982; сам этот автор -режиссер, одновременно с Ю.П. Любимовым произвел вытеснение "сопереживательных" жанров МХАТ'а 1960-х годов театром действия]. "Жанровый диапазон" еще более увеличивает влияние всех текстовых ценностей на жанроопределение; в частности, жанроопределяющими становятся собственно художнические, внутрипрофессиональные ценности, например, фактическая достоверность, автобиографичность, многомерность, живописность,
  кинематографичность и т.п. Такое множество влияний, имеющих место при жанроустановлении, делает определение жанра достаточно противоречивым. Жанр -
  1) совершенно индивидуален;
  2) напоминает о традиции;
  3) взятый как часть некоторой общности, он вообще очень традиционен.
  Противоречивость этих определений восходит к многогранности действования при жанроустановлении. Этой противоречивости способствует и то обстоятельство, что есть тексты лишь со словесным рядом (слово, предложение и т.е.) и тексты еще и с надсловесным рядом (композиция, идея и пр.). [Лотман 1963]. Проблематика той или иной деятельности, той или иной реальности, внехудожественные идеи также пополняют этот ряд. Пополняет этот надсловесный ряд и создаваемая реципиентом характеристика деятельности продуцента: "текст развивает философию самостоятельно", "художественные цели здесь важнее остальных"; "текст изуродован цензурой (или опасением цензуры)"; "политическая идея здесь важнее поэтики"; "созданный автором альтернативный мир важнее для него, чем мир реальный"; "написано, чтобы получить гонорар"; "адаптировано для средств массовой информации"; "о профессии пишет профессионал/ непрофессионал".
  Надо сказать, что надсловесный ряд в жанроопределении восходит к своеобразной жанровости в элементарных устных коммуникативных актах, содержащих, кроме словесного ряда, некоторые надсловесное прагматическое задание; в этой связи Д.Г. Богушевич [1989:22] пишет о ролевых характеристиках речевого произведения в устной коммуникации: "Общими (ролевыми) параметрами можно признать отношение коммуниканта к следующим компонентам общения к:
  a) факту общения;
  b) относительным статусам коммуникантов;
  c) цели общения;
  d) действию, для которого осуществляется общение;
  e) постулатам общения;
  f) конвенциям общения;
  g) классам
  h) и категориям общения.
  Впрочем, как бы ни влияли прагматические задания на начальное жанроустановление, все же стилистика текста влияет еще более заметно. Стиль, несомненно, диктуется жанром, но есть и обратное влияние: "Стилистическая характеристика - один из признаков жанровой определенности" [Лилов 1976:53]. Здесь особенно важны те стилистические средства, которые обеспечивают тип изобразительности. Стилевые средства жанроустановления выглядят как некоторые подсистемы, обеспечивающие изображение натуральное, или выразительное, или эгоцентрическое (импрессионистское), идеализирующее (романтическое), пародирующее, передразнивающее или еще каким-то сходным образом пробуждающее рефлексию типа Р/М-К, гротескное, формально-игровое, намекающее на общность с чем-то ("ассоциативное"), провоцирующее эмпатию.
  Соответственно, выразительность бывает импликационная, экспликационная, развернутая/ свернутая, открытая/ умалчивающая, построенная на игре противоположностей. Кроме того, на жанроустановление влияют и более общие стилевые признаки текста: ориентированность на тот или иной тип понимания (семантизирующее, когнитивное, распредмечивающее); число и разнообразие персонажей или предметов первоочередного авторского интереса; многоплановость, многоплоскостность построения; разностилевая характеризованность совокупной речевой цепи; система "голосов", включая "голос" внутритекстового автора; мера стилевых реминисценций, шире - мера интертекстуальности; частота смены подъязыков; частота смены видов словесности; мера использования экспликационности/ импликационности; мера экономности/ избыточности текста; мера актуализации/ автоматизации; мера прямой/ косвенной номинации; мера метафоризованности; мера частотности/ информативности единиц; мера новизны.
  Все это - признаки "внутреннего жанра" [Е. Hirsch], обладающего способностью суживать понятие "жанр", одновременно делая использование жанра более практичным. Метасредства жанра - тематика, манера изложения, выбор нужных субституентов из ряда, общая стилевая принадлежность единиц [Ruszkiewicz 1979].
  Любое текстообразующее средство как-то влияет на жанроустановление, и это относится и к другим искусствам в их взаимодействии с искусством литературным. Так, жанр может устанавливаться на основе киномонтажа, перенесенного в вербальный текст [роман Дос Пассоса - см. Москвина 1978]. Сами киножанры также различаются иногда по средствам построения зрительного ряда: иллюстрация; фильм по мотивам; адекватная кинематографическая интерпретация [Магалашвили 1984:12].
  Влияние на жанрообразование со стороны текстообразующих средств очевидно. Менее очевидно аналогичное влияние со стороны содержания как суммы предикаций в рамках предъявленных пропозициональных структур. Отчасти эта неясность связана с тем, что в "эпоху социалистического реализма" в практике культурных учреждений существовала тенденция к отождествлению жанра с содержанием: "книги про войну" как противоположность "книгам про любовь" в системе работы массовых библиотек; преимущественное награждение орденами тех актеров, которые в театральных спектаклях исполняли роли политически положительных героев и т.д. В. Цуккерман [1974:25] откровенно писал, что "в жанре воплощается типизированное содержание". В действительности соотношение
  содержания и жанра, конечно, не столь прямолинейно. Влияние содержания (именно содержания, а не смысла!) на жанроустановление тем сильнее, (1) чем ближе текст к тексту для когнитивного понимания; (2) чем ближе текст по общей содержательности к отдельному предложению.
  Действительно, индивидуация текста для когнитивного понимания определяется содержательной системностью, а "содержательная системность задается общим указанием отдельных составляющих теоретического знания" [Карпович 1984:90]. Близость текста к предложению, в свою очередь, приводит к тому, что жанроустановление начинается еще до появления целого текста, причем именно содержательный компонент - предмет изображения - оказывается крупной составной частью жанра. Индивидуация в принципе возможна везде, где есть предикация. И в случае этой индивидуации мы найдем жанровый плюрализм уже в текстах, предназначенных всего лишь для семантизирующего понимания. Например,
  "Собаки лают "
  **** Слово указывает, каков Слово
  Индивидуальный указывает, что здесь предмет усмотрения Множество индивидов, и тем самым участвует в индивидуации [Carlson 1982].
  Очевидно, мы имеем здесь дело с материалом референциально-содержательным, а не со смысловым. В связи с этим возникает вопрос о том, что же является референтом тех или иных генологически релевантных предложений как носителей именно содержания, а не смысла. Е.В. Падучева [1986:23] справедливо считает, что денотатом (референтом) предложения является "не истинностное значение, а ситуация реального или нереального мира". На таком допущении может быть построена особая логика [Barways, Perry 1983]. Пропозиции соответственно соотносятся с ситуациями. При этом существенно, что "ситуация больше предмета выделена из мира". Впрочем, ситуация вычленяется из мира только при появлении дескрипции, т.е. только при условии концептуализации с помощью какого-то языка. Ситуация - это то, что также называют "положением вещей". Сюда входят ситуации-состояния, ситуации-процессы (в том числе занятия, соотносительные с какой-то конкретной деятельностью), ситуации-события, ситуации обладания свойствами ("Иван ревнив"), потенциальные факты и пр. Чем больше целый текст или дробь текста оторвались от одной-единственной ситуации, данной в пропозиции и соотносительной с предложением, тем меньше влияет референциальное содержание предложения на жанроустановление. Но если ситуация более или менее выдерживается в значительных дробях целого произведения, то именно единственный референт может оказаться главным определителем жанрового своеобразия. Так, в рассказе И.А. Бунина "Митина любовь" преобладает одна и та же ситуация: Митя безумно полон любви. И именно это содержательное единообразие приобретает в рассказе жанроопределительную функцию.
  Смысл влияет на жанроопределение несравненно больше, чем содержания, поскольку дело касается способов усмотрения, форм сознания, системы представлений. М.И. Шаблий [1980:111] вообще строит жанровую классификацию по смысловому и только по смысловому критерию:
  1) способ раскрытия конфликта;
  2) представление о человеке;
  3) формы авторского сознания;
  4) взаимосвязь временных и пространственных отношений - хронотоп. Добавим к этому:
  5) проблемно-тематический аспект;
  6) идейно-художественный пафос;
  7) авторские идеи и принципы, касающиеся композиции и сюжетосложения;
  то же в отношении
  8) избыточности/ экономии;
  9) экспликационности/ импликационное(tm);
  10) актуализации/автоматизации;
  11) акцидентальной/ субстанциальной формы;
  12) субъективная/ объективная установка автора - как она дана автору;
  13) она же как она видна читателю;
  14) система смыслов как значащих переживаний;
  15) система смыслов как система новых идей и чувств;
  16) игровой компонент текста, игра.
  Отдельно от влияний на жанроустановление, исходящих от средств, содержаний и смыслов, стоят влияния от особого конструкта. Этот конструкт -приспособленность текста к использованию на его материале различных техник понимания. С этой точки зрения существуют
  1. Тексты с явным или почти указанием того, "как это следует читать дальше"
  2. Тексты, по поводу которых можно ответить о жанре, лишь проведя специальную работу индивидуации.
  3. То же, но индивидуация преимущественно проводится после экспектации.
  4. Тексты, поддающиеся жанроустановлению только при применении техники распредмечивания или при применении техники герменевтического круга, техники феноменологической редукции, техники растягивания смыслов (или наращивания содержаний), техники разрыва круга, при применении одной из этих техник вкупе с техникой интендирования, при более сложных сочетаниях техник понимания.
  Приспосабливая текст к таким установкам, многие писатели ориентируются на "жанровую вариативность стиля" [Синдеева 1988:248], как бы подсказывая способ обращения к технике.
  Жанров вообще столько, сколько может быть концептуальных классификаций, т.е. бесконечность. Жанры образуют не матрицу, а сеть типов. Однако тот факт, что мы можем все же нечто сказать о жанре дроби текста во многих случаях - это фактор обнадеживающий. Вероятно, есть или может быть придуман какой-то способ упорядочения множества - хотя бы в силу упрощающей потенции языка.
  Множественность жанров выступила, причем довольно неожиданно, вместо старого представления об определенном узком наборе жанров. Это привело к некоторому теоретическому кризису: стало казаться, что жанры - это артефакт или что они исчезают в новой литературе. М. Бланшо [Blanchot 1959:136] первым отметил, что жанры исчезают: "Книга более не относится к какому-то жанру, каждая книга принадлежит единой литературе". В этом проявляется стремление литературы
  "укрепиться в своей сущности, разрушив различия и границы" [Blanchot 1955:229]. Цв. Тодоров [Todorov 1978:45] возражает: "То, что произведение "не подчиняется" жанру, еще не делает жанр несуществующим". Тексты воспринимаются на основе стержневой жанровой нормы, которая может выявляться также и в нарушениях. Тодоров [Todorov 1971:244] пишет о чтении "единичного текста" с целью "тем самым показать систему", увидеть ее особенности. Это достигается, пишет он далее [там же: 152], через постижение внутри- и межтекстовых сходств: ведь "некоторый новый жанр - это всегда преобразование одного или нескольких старых жанров" [Todorov 1978:47]. Поэтому, в отличие от М. Бланшо, Ц. Тодоров считает, что каждый текст имеет жанр, и с этим нельзя не согласиться. Другой вопрос заключается в том, сколько произведений "подминает под себя" жанрообразующая динамическая схема действования при понимании. Существенно, что легко "подминаются" под некоторые жанрообразующие метаединицы лишь тексты крайне незначительные. Что же касается текстов значительных, то они вполне могут и "ни подо что не подминаться". Гердер [1959:16] еще в 1771 г. отметил, что каждая пьеса Шекспира (а) имеет "индивидуальность как особое мироздание"; (б) имеет "то особенное главенствующее чувство, которое царит в каждой пьесе и наполняет ее, подобно мировой душе". В том же духе о жанровой специфике хорошей литературы писал в свое время А.Б. Гольденвейзер [1922:93]: "Каждый большой художник должен создавать и свои формы. Если содержание художественных произведений может быть бесконечно разнообразно, то также - и их форма. Как-то в Париже мы с Тургеневым... припоминали все лучшее в русской литературе, и оказалось, что в этих произведениях форма совершенно оригинальна". Такой же подход встречается и при рефлексии писателей над собственным творчеством. Так, Беранже считал, что для того, чтобы стать писателем, надо (1) определить и разработать свой жанр; (2) "Затем рыться в себе самом" [Данилин 1973:316].
  Очевидно, такой подход не случаен. Добавим к этому, что каждая книга моделирует своего оптимального читателя. Тезис "Новый текст - новый жанр" утвердился по двум причинам: (1) каждый писатель хочет по-своему организовать у читателя пробуждение рефлексии; (2) культурная филология рассматривает все литературные формы не как "соответствия реальности", а как равноправные означивания реальности [Jakobson 1971].
  Отношения между жанрами текстовых дробей асимметричны и отчасти иерархичны. При этом у каждого жанра есть множество свойств, поэтому читателю по ходу чтения дроби и при переходе от дроби к дроби текста приходится буквально "купаться" в жанрообразующих смыслах, средствах и содержаниях, включенных в динамические схемы действования при понимании [Pratt 1981:193]. Один жанр может маскировать или заимствовать жанрообразующие компоненты каких-то других жанров. При этом одно жанрообразующее средство может доминировать с точки зрения занимаемого времени читателя и интереса читателя, а другое -доминировать с точки зрения эффективности в выведении данной дроби к ее запрограммированным целям [C.R. Smith, Craig 1979]. Вообще между жанрами самые различные соотношения складываются и на синтагматической, и на парадигматической осях. Во всем этом множестве свойств и средств, вступающих в самые различные отношения, есть некое ядро наиболее характерных жанровых свойств и средств, которые "задают тон" в произведении, но и без периферии, лежащей за пределами ядра, текст принципиально модифицировался бы. Синтез жанров каждый раз дает некоторую новизну своеобразия, то есть получается новая жанроопределяющая динамическая схема действования при понимании. Соединение трагического и комического каждый раз имеет некую новую пропорцию и некоторую
  новизну фона, состоящего из нетрагического и некомического. Число жанров растет вместе с ростом всех вообще метаединиц, поддающихся втягиванию в схемы деиствования при понимании. Жанр - метаединица, развивающаяся в XX веке бурно, но ведь бурно развивалась и вообще вся сфера средств. Да и сфера содержаний развивалась. Новые жанры - источник новых способов чтения [Ricardou 1974].
  Вопрос о жанре - это вопрос о том, каким образом понимание одного произведения помогает пониманию другого произведения. Этот вопрос ставился [Wellek, Warren 1947:216]. Однако хотя это положение трудно опровергнуть, старое представление о возможности "подведения нового произведения под известный жанр" требует в настоящее время серьезных модификаций в связи с размытостью жанра. Размытость жанра не осталась незамеченной, и в последние десятилетия появились целые теории опровержения самой возможности существования жанров [напр., Champigny 1981]. Этот жанровый нигилизм его сторонники объясняют современной ситуацией: границы жанра нечетки, у каждого возможного жанра слишком много своеобразий, нет единого критерия. Фактически же единым критерием является критерий не историко-литературный, как было в свое время, а критерий герменевтический: жанр существует ради жанроуказания, а не жанроуказание существует ради жанра. Жанр не есть "отражение объективной действительности", он есть конструкт в СМД при рецепции текстов культуры. Другая принципиальная общность всех жанров и жанровых своеобразий: они суть указания способа дальнейшего ("от того места, где поперечный срез динамической жанроуказующей схемы деиствования позволил увидеть жанр") чтения или слушания текста, что, конечно, не дает гарантии того, что именно это жанроуказание окажется действительным и для последующих дробей.
  Этот динамический статус жанра - не определение "вещи", а единица деиствования - многих смутил, и фактическому положению вещей стали искать "оправдание" в том, что вот нынче главное есть "тема", причем будто бы именно и только тема "переходит в жанр", [см. Ларцев 1985:12]. Вера в то, что кроме темы ничто больше не "переходит" в жанр, очень удобна при разработке историко-литературных концепций, ориентированных на "теорию отражения". При этом очень "удобно" не замечать влияния, оказываемого на жанрообразование всеми без исключениями компонентами развертывающихся схем деиствования при понимании - от наращиваемых и растягиваемых смыслов до используемых в опредмечивании текстовых средств. Исходя из "единства темы и идеи", Д. Лукач [Lukacs 1920] так определяет жанры: "Дон Кихот" - абстрактный идеализм; "Обломов" - психология; "Вильгельм Майстер" - образование; "Сентиментальное воспитание" Флобера -психология и т.п. В том же духе определяли жанры Л. Гольдман [Goldmann 1964] и множество советских литературоведов. Однако если рассуждать подобным образом (оставим в стороне вопрос о дробях текста, из которых все же состоит произведение), то "Сентиментальное воспитание" - тоже "про воспитание", т.е. если подходить к делу с описанной точки зрения, этому роману место рядом с "Вильгельмом Майстером". Однако в действительности Флобер строит роман иронически, да и везде у него и у всех других образцовых писателей много такого, что "не подлезает" под "жестко определенный идейно-тематический жанр", поскольку запрограммированные схемы деиствования все время подбрасывают читателю нечто новое, не вмещающееся в то, что Д. Лукачу и многим другим казалось жанром. Мы уже не говорим о том, что эти авторы определяли жанр эпифеноменально, без рефлексии над дробями текста, а лишь имитируя рефлексию после прочтения целого произведения. Характерно, что в "истинном литературоведении" считается ничуть не зазорным определять жанры, прочитав текст в переводе, хотя последний конфискует
  у оригинала великое множество текстовых средств, участвующих в жанровом схемопостроении.
  Все антидинамические, недеятельностные подходы при определении жанра, какими бы "новаторскими" они ни казались их авторам в силу "установки на усмотрение идейной сущности", все же являются данью воспоминаниям о тех временах, когда, как иногда выражаются [напр., Геворкян 1983:15], жанр "диктовал" автору. В настоящее время нельзя сказать, что это правило полностью перестало действовать: жанры, конечно, сильно размыты, но детективный и приключенческий жанры все еще что-то "диктуют", особенно таким авторам, которые не в состоянии ввести жанровую инновацию. В остальном же жанровая теория уже не нормативна, а дескриптивна. Поскольку представление о "жанре этого текста" изменчиво, то требуется некоторая неопределенность жанроуказания. Это - тоже своего рода правило, действующее, правда, одновременно с таким правилом, подсказываемым кванторной логикой: разговор об объектах возможен только в том случае, если объект поименован [Петров 1977:118]. Баланс поименованности (так или иначе "точной") и неопределенности достаточно сложен. Индивидуация обладает и должна обладать достаточной мерой неопределенности. У. Куайн [Quine 1969:23] полагает, что следует ослабить каноническое требование "ни одной сущности без определенности", возможны даже "сумеречные полу сущности", но при этом нельзя допускать ни логической деградации, ни всеобщей безымянности. Жанровая неопределенность выступает как схемообразующее средство, точнее - метасредство. Вариативность пониманий увеличивается при подчеркивании жанровой неопределенности [как у Н.С. Лескова - см. об этом: Лихачев 1984:138-141].
  Неопределенность в жанроустановлении имеет несомненные лингвистические корни в способах предицирования при текстопостроении для исходного типа понимания - семантизирующего. Предикации здесь строятся заведомо неопределенно. Когда говорится "он - молодой" или "он маленький", предикаты берутся как абсолютно, тогда как логически они могли бы быть только конвенциональными. Например, при собственно логическом подходе надо было бы составлять договор или достигать договоренности о том, кого следует считать
  очень молодым 13-16
  молодым 17-30
  не молодым и не старым 31 -45
  пожилым 46-70
  старым 71-89
  очень старым 90 и более лет
  С логической (но не герменевтической!) точки зрения "еще лучше": 13-16: считать всех очень молодыми; 16-35: считать всех молодыми; 36-45: считать всех и не молодыми, и не старыми.
  К счастью, пока еще нет такого покушения на свободу словоупотребления, люди имеют возможность строить предикации по своему желанию и по своему мнению. Это явление - одно из свидетельств человеческого благородства, и логика не могла отказаться от удовольствия описать и это "антилогическое" явление вполне "логическим способом". Л. Заде [1976:90] в связи с этим вводит, в качестве необходимого компонента логического описания речевой деятельности вообще (включая и всяческое понимание), понятие "нечеткая лингвистическая логика". Это логика - основа "приближенных рассуждений", а таково вообще-то большинство
  рассуждений на земле. Эти рассуждения важны для понимания "гуманистических систем", т.е. систем, зависящих от восприятия. Жанр выделяется, в частности, только на основе "приближенного рассуждения". Это никак не отменяет того положения, что жанры при интерпретации должны именоваться, нечто подобное именованию возможно и в понимании, причем именованию соответствует представление о каком-то "правиле".
  Жанровую категоризацию - базовая операция в понимании вообще: "правила" жанра попадают в рефлективную реальность реципиента, и благодаря этому понимание наступает при статистической подтверждаемое(tm) этих "правил" признаками текста [Schauber, Spolsky 1986]. Вся эта сложная картина еще более осложняется благодаря тому, что для современной литературы характерен "жанровый симбиоз" [Танев 1984], во многих произведениях и искусства имеют место "ансамбли жанров" [Бурлина 1984] В "Силезских ткачах" Г. Гейне есть и баллада; и политическая песня; и (крестьянская) песня-жалоба; и заговор (заклятие); и мифологическая образность; и трудовая песня [Травушкин 1979:95]. Жанры не имманентны, не может быть абсолютной классификации жанров [Лейдерман 1979:120]. Жанр - условие творчества. Отношение текста к жанру - отношение активной модуляции, имеющей коммуникативную ценность. Жанр есть ведущая метасвязка, развертывающаяся в схемах действования при понимании таким образом, чтобы организовать другие схемообразующие метаединицы. Поэтому "жанр - не инструмент классификации и нормативности, а проводник смысла" [Fowler 1982:22]. Жанры абсолютно подвижны, каждое новое произведение есть появление нового жанра. Что же касается "застывших жанров", то их лучше называть "родами" литературы, внутри которых и развиваются действительные жанры современного текстообразования. Жанры изменчивы, они обновляются, что приводит к появлению своего рода антижанров ("Дон Кихот"), отсюда - включение одного жанра в другой, смешение жанров, их гибридизация. Действительно, читая "Дон Кихота", надо понять по крайней мере три метаединицы:
  1. Насмешка над рыцарскими романами, хотя и не только это.
  2. Роман в жанре "описание путешествий", но не только это.
  3. Пародирование двумя героями друг друга, но не только это.
  Вообще же здесь "двойной образ", взятый в качестве одного героя [Гейне 1958:150]. Отметим, что то, о чем мы говорим "но не только это", и есть материал для построения собственно жанрообразующей схемы для данного текста.
  Все эти тенденции в развитии жанра как момента практики письма и чтения оказали определенное влияние и на теорию жанра. Первоначально "основой выделения жанра служили не литературные особенности изложения, а самый предмет, тема, которой было посвящено произведение" [Лихачев 1986:60]. Впоследствии под разными предлогами ("важность содержания", "идейность соцреализма" и т.п.) многие литературоведы и искусствоведы способствовали сохранению именно такого взгляда на жанр. Они продолжали делать это даже тогда, когда передовые филологи уже говорили о том, что одна из функций текста -разрушение системы жанров [Барт 1989:416]. Творчество - это новация, она не может не разрушать чего-то уже в силу того, что нечто обновляется, то есть перестает сохраняться. Сторонники универсальной жанровой сохранности стали искать, как отмечает П. Павис [Pavis 1980:186-187], источники этой сохранности, абсолютные жанровые критерии буквально везде - в содержании, типах персонажей, в эффекте воздействия на публику и даже в "направлении" (см. выше о Д. Лукаче).
  Сожаления по поводу "разрушения вечного жанра" высказывали, впрочем, далеко не все. Так, уже В. Дильтей [1987:136] еще в 1887 году писал: "Нас теснит пестрое многообразие художественных форм самых разных эпох и народов, вызывая распад всех границ между поэтическими жанрами и всех канонов". Здесь мы видим одно из первых высказываний, обусловленных сменой подхода к жанру: жанр перестает быть понятием, связанным со стабильным началом в истории литературы, превращаясь в термин герменевтики как теории понимания. Впрочем, Вильгельм Дильтей также не был пионером в этой области: процесс распадения единого определения жанра начался еще в XVIII веке [Formen der Literatur 1981]. Действительно, "первые ласточки" перехода понятия в область герменевтики мягко вступили в жизнь более двухсот лет назад, когда появились авторы, не желавшие анализировать целый жанр и заменявшие определения описанием тенденций. В течение всего этого более чем двухвекового периода константность структуры жанра все больше становится признаком тривиальной литературы. Что же касается актуализируемого понятия герменевтики "жанр дроби текста", то здесь появляются новые жанрообразующие полюса: (1) эстетическая ценность; (2) мера творчества и новаторства писателя; (3) тип текста с точки зрения герменевтической типологизации текстов, мера понятности и понимаемости; (4) соотношение "текст/ читатель"; (5) внутритекстовый автор; (6) художественность как оптимум пробуждения рефлексии; (7) запрограммированные и незапрограммированные схемы действования читателя при понимании дроби текста; (8) адаптированность текста к набору техник понимания; (9) взаимодействие всех факторов, влияющих на жанроопределение. По поводу последнего пункта следует отметить, что с 1980-х годов "жанр", "стиль", "форма" стали рассматриваться смежно, "они открыты в сторону друг друга" [Комина 1983:3], и в таком подходе есть много обнадеживающего и для герменевтической трактовки жанра как способа, орудия, инструмента дальнейшего чтения текста с того места, где осознанно, полуосознанно или неосознанно произошла индивидуация.
  РАЗДЕЛИ. СПОСОБЫ ДЕЙСТВОВАНИЯ ПРИ ИНДИВИДУАЦИИ ДРОБИ ТЕКСТА
  Глава I. ПОДВЕДЕНИЕ ПОД ИЗВЕСТНЫЙ ЖАНР
  Исходный культурный вид действования при индивидуации дроби текста -подведение представления о жанровом своеобразии текста под некоторый жанр, известный из школы, культуры, прежнего чтения, знакомства с литературной критикой и т.п. Это исходное положение данного вида действования отнюдь не случайно: подавляющее большинство читателей каким-то образом учитывает ("чувствует") ту огромную, поистине гигантскую работу, которая в течение веков была проделана множеством людей при определении жанра и жанрового своеобразия безграничного множества текстов. Об этой работе можно догадаться и по множеству упоминаний жанра в школьном обучении, и по интересу критиков к жанру, и по прямым и непрямым высказываниям писателей, и по житейским разговорам, воплощающим рефлексию над увиденной телепередачей в виде вопроса типа "А что такое это было - то ли опера, то ли спортивное мероприятие, то ли вечер комической эстрадной песни с танцами и цирковыми номерами? Похоже немного на то, как в прошлом году..." Нетрудно заметить, что такой ход рефлексии строится на некотором "наработанном материале", на фактическом знании культурного человека о жанрообразовании. При этом такое знание опирается на какие-то впечатления, воспоминания, опыт разговоров - вообще на рефлективную реальность, в которой уже "наработаны" полочки (ячейки, уголки) для каждой разновидности компонентов жанрообразующего материала. И на каждой полочке материала рефлективной реальности приделана этикетка: индивидуальность, диалект, время действия писателя, способ участия продуцента в произведении текста (писал, списывал, придумывал и т.п.), область занятий и интересов продуцента, его социальный статус, модальность (целеустановка речения, текста), оригинальность текстопроизводства, своеобразие [Crystal, Davy 1969:65-77]. Отметим попутно, что названные два автора остановились только на тех "палочках" рефлективной реальности, на которых размещены характеристики действования продуцента. Однако таких разделов в рефлективной реальности достаточно много и за пределами характеристики действования продуцента.
  Эта наполненность "полочек" при наличии коллективной памяти о находящемся на них материале приводит к тому, что жанр оказывается одновременно и динамическим понятием, и одновременно - носителем некоторой стабильности, что приводит к тому, что определение "стабильность" входит и в понятие "жанр", и в общекультурное общее представление о жанре. Это противоречивое бытование понятие давно описано в литературе [см. обзор: Копыстянская 1987:178-204]. Эта противоречивость лежит в основе того плюрализма определений, которое сложилось в настоящее время в отношении жанра. Например, жанр определяют как "форму тяготения к образцам", и как "единство изменчивых и устойчивых элементов", и как "отвердевшее, превратившееся в определенную литературную конструкцию содержание" [Утехин 1982]. Эти определения не вызывают никаких сомнений, но надо учитывать, что автор этих определений скорее представляет историко-литературный подход, что нетрудно видеть по такому замечанию: "Вероятно, следует признать, что жанр - это прежде всего не форма изобразительно-выразительной или содержательной сторон литературного произведения, а одна из форм бытования, существования рода литературы. Жанр в свою очередь находит выражение, реальное воплощение в типах художественных
  произведений. Таким образом, литература как целое внутреннее дифференцируется на роды, рода - на жанры, жанры - на типы литературных произведений" [там же: 26]. С другой стороны, лингвиста несравненно меньше интересуют, на какие таксономические уровни классификационных единиц "дифференцируется литература как целое". У лингвиста скорее можно ожидать проявления лингвостилистического подхода с характерной для этого подхода ориентированностью на текст любой протяженности (не обязательно на целое произведение) как на инобытие языка в его потенциях выступать в тех или иных функциях. Тенденции различного образования определений воплощают огромную, накопленную веками культуру трактовки жанра. Эта культура, исходящая от корпуса филологов, безусловно перевыражается в формировании современного человека как читателя, зрителя и телезрителя. Отсюда -способность человека быть не вполне свободным в жанроустановлении при индивидуации дроби текста. Эта несвобода, подсказываемая культурой, является источником действительной, то есть имеющей некоторую содержательность, свободы при индивидуации. Этот процесс перехода от пустой свободы к культуре, а от культуры - к содержательной свободе в индивидуации текстовой дроби имеет очень глубокие исторические корни. В Античности считалось, что жанры не смешиваются [Жоль 1984:71], а "из несмешиваемости жанров выводилась несмешиваемость стилей". (Смешение стилей начато христианством, где самое возвышенное представление - "Бог" - выходит из самого "низкого" сословия нищих бродяг. Последние два тысячелетия были эпохой постоянного нарушения границ как жанра, так и стиля, но при этом школьное образование было ориентировано на несмешиваемость жанров в условиях их крайней малочисленности. Поэтому нарушение границ жанра связано "с осознанием этих границ, с художественным усилием, затраченным на трансформацию и пересоздание "чистой" жанровой модели" [Чайковская 1984:38]. Все же в течение долгого времени не было необходимости различать жанр целого произведения и жанр дроби текста. Жанрообразующие схемы действования при понимании стали окончательно необходимыми для реципиента с того момента, когда авангард в начале века окончательно оборвал (в продукции текста) аристотелевскую иерархизирующую трактовку жанра [см. Gazda 1981:6].
  Впрочем, к этому моменту и активность писателей и художников, равно как и усилия школы, критики и науки об искусствах уже построили арсенал готовых жанровых наименований - арсенал, включающий Поскольку низшие жанры входят в высшие [Cohen 1974:35-36], иерархизация начинается с иерархизации жанровых наименований, причем иерархизация имеет характер дериваций:
  ****
  Драма
  Символистская драма
  Русская символистская драма
  Русская стихотворная символистская драма и т.д.
  Действование путем подведения жанра дроби под известный жанр - надежное средство сближения реципиента с продуцентом. Продуцент хотел, чтобы все знали про него, что он творит в рамках символизма - теперь и реципиент знает это. В этой связи перед реципиентом открывается целый ряд граней понимаемого:
  1. Становится возможно понять, как развивалась индивидуационная схема действования у продуцента к тому моменту, когда писатель начал свою писательскую работу над текстом [Schleiermacher 1978:14].
  2. Становится возможным понимание особенностей жанра в период творчества писателя и в той местности, где он творил тексты.
  3. Становится понятно, каковы для этого писателя были образцы жанро- и текстопостроения.
  При действительно культурном чтении жанр рефлективен: он заставляет помнить не только о репрезентированной в тексте ситуации, но и о том, что перед реципиентом - литература как вместилище жанров, каждый из которых требует от читателя определения модальности - целеустановки речения или целого текста [Crystal, Davy 1969:75], шире - явное или неявное решение по поводу того, в какой онтологии следует понимать дальше. Переживание в этой связи имеет вид: "Что это такое я читаю - это рассказ или очерк о реальных людях, без вымысла? Это меняет дело, и мне надо решить..." При таких решениях выясняется, что следить надо больше за ситуацией (рассказ) или больше за характерами, чем за ситуацией (роман) [Уортон 1982:48]. Очень красиво противопоставил типы решений для юмора и сатиры Б.С. Грязное [1982:231]:
  "Юмор: каково событие на самом деле, Вы и сами знаете, но только посмотрите, как оно выглядит!"
  "Сатира: как выглядит событие, Вы и сами знаете, но только посмотрите, каково оно на_самом деле\"
  Подобных жанровых противопоставленностей - чрезвычайно много. Некоторые из них являются временными жанровыми различителями. Например, при переходе от 17 к 18 веку в Европе произошел сдвиг жанровых характеристик по двум критериям; они касаются фактически всей европейской литературной продукции:
  1. Ирония стала все больше превращаться в преобладающую метаединицу в схемообразовании при производстве множества текстов.
  2. Жанр дроби по своей значимости перевесил формальные классические жанровые противопоставления целых произведений [Hughes P. 1977].
  Последнее обстоятельство способствовало появлению очень многоплоскостной системы систем противопоставлений, релевантных с генологической точки зрения. При этом существует также убежденность в том, что жанры имеют отношение к чтению, поскольку они - явление сравнительно новое, возникшее несколько столетий назад, а до этого был "дожанровый период" [Кузьмичев 1983].
  Иначе говоря, переживание "я современен" требует от читателя интереса к жанроустановлению. Сложившееся в теории литературы представление о жанровой принадлежности во многом вызвано к жизни систематической Линнея: все живое должно принадлежать какому-то уже известному таксону. Фактически же таксономизация не может быть "готовой", пока не кончилось развитие текстопроизводства. Поэтому подведение под известный жанр часто осуществляется на основе переживания тенденции - например, тенденция к драматизации, лиризации, субъективизации [Маркин 1983:29].
  При этом существуют определения, вызванные мыследеятельностью только в рамках одной грани явления жанроустановления, например, проза - это "форма содержания", поэзия - это "форма выражения плюс содержания" [Greimas 1970:272].
  Также противопоставляют:
  жанры с денотатом/ с десигнатом; сюжетность/ несюжетность; лирическая тенденция/ документальная;
  реальная обстановка/ реален образ автора; придумана ситуация/ придуман повествователь; и т.д. и т.п.
  Необходимо оговорить, что индивидуация текста и дроби текста имеет национальные особенности - например, в странах английского языка жанроопределение несколько отличается от жанроопределения в России. П. Лаббок [Lubbock 1921] дал определение жанра как "точки зрения". Далее [напр., Friedman 1969] занимались тем, что различали "объективную и субъективную манеру повествования" и усиленно хвалили писателей за первую. Впрочем, Уэйн Бут [Booth 1961] показал, что "объективная манера" - признак модернизма, а не "литературы вообще". Д. Мессерли [Messerli 1985] показал, что с 1960-х годов пошла в ход "немодернистская проза", возрождающая старую традицию диалога между реципиентом и рассказчиком. Однако то, что кажется традиционным многим западноевропейским и американским филологам, не обязательно традиционно в России - например, баллада, роман воспитания, рассказ с привидениями, карнавальная пьеса [из списка в работе Formen der Literatur 1981, где эти жанры стоят в одном алфавите с басней и исторической драмой].
  Так или иначе, в памяти современного писателя постоянно находятся в качестве рефлективной реальности представления о жанрах, наименования жанров, жанровые парадигмы, с которыми можно соотносить, если не прямо под них подводить, почти все то, с чем человек может встретиться в рамках совершенно даже по-особому написанной дроби текста. Например, в традиции всегда есть нечто, напоминающее о "сильной трагедии с сюжетом", где "(мифический) самоуничтожитель уничтожает себя орудием самоуничтожения" [Berke 1982:28]. Родственны все последующие трагедии и с таким определением: "Трагическое" - это то, что переживается как "высшее зрение", обращенное на перипетии борьбы добра и зла" [Sewall 1954]. Любая комедия более или менее подводится под жанр комедии, коль скоро последний берется в таком определении: автор "знает" о связи содержания и смыслов текста с внетекстовой деятельностью, значит - знает и о значимости противопоставления сущего и должного, "знает о значимости действительно значимого". Что же касается фарса, то фарс "не хочет знать" об этом значимом, он есть комедия без "знания о значимости". Совершенно ясно, что тексты с таким признаком немедленно пробуждают Р/М-К над всей памятью о фарсах. В сатире автор говорит о своей субъективности, о своем мире ценностей. Поэтому если определение пьесы дается в такой плоскости, то всякое представление о комедиографе с собственным миром ценностей заставит реципиента отнести пьесу к сатирическому жанру. Выделяется жанр "интеллектуальной драмы", продолжающей направление Б. Брехта. Об этом направлении напоминают жанроустановителю парадоксально неожиданные повороты, полемическое обращение к классике. Сходен с интеллектуальной драмой и "интеллектуальный роман по Томасу Манну" [Фрадкин 1969].
  Вообще жанрообразующие схемы действования очень сложно модифицируются в связи с индивидуальностью автора. Например, именно у Маяковского есть жанр лирический фельетон ["Прозаседавшиеся", "Строго воспрещается", "Пиво и социализм", "Дом Герцена" и др. - Субботин 1980:17]. Все стихотворные жанры обладают особыми свойствами в силу особенностей стихотворной речи. Действительно, стих несет импликацию метасмысла "сильное чувство": "Я так страдаю/ счастлив, что невозможно выразить это обыкновенным языком" [Гюйо 1899:127]. Именно в стихотворной речи коренится тенденция к сильному, метафорически (т.е. рефлективно) выраженному жанроопределению -например, про стихи Саши Черного сказано: "Маска обанкротившегося интеллигента" - причем это понимается как определение особого сатирического жанра [Чуковский 1967:375].
  Впрочем, сильные, эксплицитные и метафоричные жанроопределения бывают обращены и на нестихотворные "уже готовые жанры", что и дает возможность при подведении нового под старое сильно переживать акты жанроустановления, опираясь при этом на рефлексию о "крутых" метафорах, интертекстуальностях и определениях.
  Например, очень хорошо пробуждают рефлексию над типологией романтического бульварного романа XVIII-XIX веков нынешние его ответвления -комиксы, фотороман, вестерны, гангстерские фильмы и пр., имеющие ту общность с исходным жанром, что во всей этой "паралитературе" центральное место занимает требование справедливости для низших классов - [см. Romano 1977]. Тем самым литература подстраивается под крикливо-завистливый тип мышления и чувствования, находящийся "под особым влиянием романтический представлений. Для этих людей они являются "опиумом", искусственным раем, в отличие от мелочности и ущемленности их реальной жизни" [Gramsci 1966:123].
  Огромная разветвившаяся сеть бульварных жанров восходит к готическому роману XVIII века. Первым собственно бульварным романом М. Романо считает "Парижские тайны" Эжена Сю. Зритель гангстерской кинематографии может и не знать этого факта из истории искусств, но он все равно может правильно подвести гангстерские фильмы под ранее встретившиеся произведения бульварного текстопроизводства.
  Сложнее обстоит дело с подведением под известный жанр дробей научно-фантастических произведений. Это объясняется тем, что в литературе этого набора жанров язык берется либо как предмет этого жанра, то есть текст написан для того, чтобы "здорово звучало": например, "Наутилус"; либо как материал этого жанра, приспособленный для создания новых слов и переживаний; либо как напоминание о том, что язык и сам по себе входит в ситуацию, определяющую способ чтения текста. Если написано так, что в собаку превращается именно человек по имени
  Шариков, то надо задуматься над тем, что социальный прогресс, представленный в тексте, надо понимать как прогресс не в человеческом мире, а в мире, еще не достойном человека; и Швондер - это ведь вовсе не капитан Немо. Об этой трихотомии участия языка в образовании жанра - см. [Rabkin 1979]; существенно, что все сказанное можно отнести не только к научной фантастике.
  Встречается и подведение под известный жанр в условиях, когда этот известный жанр достаточно редок и его надо как бы не припоминать, а припоминать и придумывать сразу - например, жанрообразующие схематизмы для текста, который автор писал "для себя" [Лотман 1973] или же схематизмы для текста жанра анекдотизма (рассчитанного на переживание типа "А был вот такой случай - так тоже бывает", как в парижском Салоне, в Академии, - у поздних русских передвижников; жанр как факт производства соответствует наивному реализму как способу рецепции).
  Вся эта множественность и многоплоскостность как уже наличных жанров, так и уже наличных жанроопределений - все это приводит к тому, что возможно подведение одной и той же текстовой дроби под более чем один привычный и известный жанр, явное соединение и смешение жанров. Как пишет Е.Н. Левинтова [1991:31], "можно обсудить не только вопрос, к какому из имеющихся жанров отнести конкретное произведение, но и какие черты разных жанров в нем присутствуют - и таким путем устанавливают новый жанр как данный нам в материале". Сейчас с отношении "Дон-Жуана" Байрона меньше жанровой ясности, чем было при первой его публикации. Что это - роман? поэма? размышление? Ведь жанроустанавливающая схема может быть
  цельной (один жанр);
  перемежающейся (готовность переходить от жанра к жанру);
  объединенной (сначала восприми все в таком-то роде, затем - все в другом;
  партитурной (одновременно работают разные жанры - например, в фильмах Глеба Панфилова).
  Партитурного принципа придерживался и В.М. Шукшин. Как пишет О.Ф. Нечай [1989:242], "например, в "Калине красной" В. Шукшина притчевое и трагедийное начала соединены с жанровыми приметами психологической драмы, мелодрамы, комедии, сказки, городского романса".
  Иногда целые направления (а затем - жанры и стили) возникают как "объединения необъединимого", что дает схематизм типа "жанровой метафоры". Так, "драматизация прозы" [Родина 1984:7] - ведущая жанрообразующая схема в произведениях Ф.М. Достоевского. Это было замечено только тогда, когда МХТ в 1910 г. поставил "Братьев Карамазовых". Тогда же (в 1910) Вяч.И. Иванов [1916:23] заметил, что у Достоевского - "роман-трагедия": "Изображение психологического развития... сплошь катастрофическими толчками, прерывистыми и исступленными доказательствами и разоблачениями". Именно поэтому Достоевский весьма сценичен. Подобные ориентированности текста на два жанра одновременно замечены и зарубежными исследованиями.
  недраматическое повествование;
  трагедия в форме романа;
  дидактическая проза (дистанция между автором и героем, ироническое преломление чужого слова - как у Теккерея);
  импрессионизм (имитация сознания героев в реалистическом повествовании)
  [Hobsbaum 1983:35-36].
  Поэзия - и развитие образов, и монтаж образов, повествование - и развертывание образов, и протокольность презентации образов [Добин 1961:179], и
  жанроустанавливающая схема часто и возникает из мозаики этих и других противопоставленностей. В "Буранном полустанке" Ч. Айтматова Л.М. Целкова [1987:9] отмечает и "неподчиненность сюжета единому развитию", и используемые на этом фоне приемы научно-фантастического жанра как средства раскрытия проблематики психологического жанра. Иногда одна жанровая схема существует не как жанр, а как тенденция, как метаметаединица "вне своей стихии": "лиризм в прозе" и т.п. [см. Бальбуров 1985]. Аналогичным образом наблюдается взаимодействие тенденций документального, публицистического, мифологического и т.п. как средство "приковать внимание читателя к наиболее острым конфликтам и противоречиям" [Кузнецова P.P. 1986:78]. Как мы видим, те или иные жанровые и жанрообразующие метаединицы используются не по традиционному назначению, а для чего-то другого, причем это наметилось еще в XIX веке. Например, "детективность" у Достоевского или плутовские элементы в прозе румынского писателя П. Истрати [Nistor 1985].
  Ситуация, в которой можно подводить одну дробь текста под два и более известных жанра, приводит к тому, что возникают разные особые случаи - например, тексты, намеренно построенные так, чтобы возникла ложная индивидуация. Например, рекламный текст, стилизованный под сказку. Когда становится ясно, что этот текст - реклама, читатель продолжает все же "пребывать в позиции невзрослого и некритического слушания" [Apeldoorn 1982:273]. Это явление совмещения жанровых особенностей, традиционно ранее не совмещавшихся, получило название "жанровый мезальянс" [Барсова 1975:31]. Возможность такого "мезальянса" усиливается благодаря тому, что при подведении под известный жанр легко заметить, что известные жанры также достаточно усложнены и поэтому необходимо учитывать, которая грань этой сложности является ведущей при подведении. Иначе говоря, требуется некоторое конфигурирование при жанроустановлении. С.С. Аверинцев [1986] показывает, как по-разному выделяются ведущие жанроуказывающие компоненты, единицы схем действования при понимании, коль скоро учитывается грань - критерий, по которому выделяется жанр:
  1. Жанр выделяется по обслуживаемой внелитературной ситуации (например, "причитания").
  2. По авторитету (не по авторству!), т.е. имеет место "дорефлективный традиционализм" ("Давыдовы псалмы", "сапфическая строфа").
  3. "Рефлективный традиционализм" Древней Греции. Жанр определяется из собственных литературных норм, кодифицируемых теорией.
  4. При жанроустановлении в отношении Шекспира, Монтеня, Паскаля происходило преодоление риторики как основы выделения жанра.
  5. XVIII век: роман разрушает единую систему жанроопределения. В XX веке жанроустановление и установление направлений и стилей происходит в зависимости еще и от граней ситуации представления того или иного материала в условиях все более универсализирующейся интертекстуальности. Например, как только большие художники Пюви де Шаванн, Мюнх, Петров-Водкин и еще какой-то маленький художник из парижского "Салона" 1895 г. оказываются размещенными вместе под шапкой "символисты", "символистские жанры", эти художники становятся сопоставимыми по этому жанроуказателю, то есть по указателю-грани. Но если взята такая грань индивидуации, как "Мера заострения противоречий", то жанр будет представлен другим набором художников, т.е. будет "другой жанр". Ведущей гранью является, конечно, форма текста. На это обратил внимание еще А.Н. Веселовский [1940:358-359], отметивший, что жанр фольклора соотносителен с формами текста: например, сказки и обрядовые песни даются на
  диалекте, песни-баллады - на наддиалектном варианте языка. Добавим к этому, что жанры устанавливаются уже в рамках предложения: Place chicken in oven - это жанр кулинарного рецепта, а не романа, а "Чуден Днепр при тихой погоде" - это почти совсем не может быть формой вне художественной литературы. Достаточно малейшей модификации формы - и мы уже получаем жанровое своеобразие. Например, тональность диалога в пьесе [Kennedy 1983:16], заимствованность/ незаимствованность сюжетов [это дает жанровое своеобразие в комедии дель арте -см. Дживелегов 1954], импровизированность/ неимпровизированность текста, последовательное/ непоследовательное указание на движение времени [Reinhart 1984] и пр.
  Очевидно, форма - не единственная грань, выделяемая из набора жанрообразующих данных: важен также тот альтернативный мир, который усматривается в тексте. Например, в гротеске и сказке бывает
  1) Мир, который мог бы существовать;
  2) Полная гротескная нереальность;
  3) Нереальность внутри реальности (например, нечто реальное происходит во сне);
  4) Реальность внутри нереальности (достойное, человеческое поведение чудовища)
  [Balkenhol, Sosaki 1978].
  Способ выбора альтернативных миров также релевантен. Ю. Нагибин [1964:5] считает, что жанр зависит от способа восприятия жизни человеком:
  либо "жизнь открывается ему в более или менее широком течении времени и дел человеческих";
  либо - "вдруг, в отдельном событии".
  При подведении дроби текста под привычный и известный жанр жанроустанавливающая рефлексия разворачивается не только в зависимости от формы текста, его функции и смысла: определенная роль принадлежит и позиции реципиента в деятельности, и эта позиция во многом зависит от предоставления о том жанре, под который предстоит подводить при индивидуации данную конкретную дробь.
  Как отмечает Д. Хардинг [Harding 1968:306] между правдивым рассказом и художественной литературой существуют переходные техники письма - такие как рассказ путешественника или рассказ о смешном случае, в которых молчаливое разрешение аудитории принимается и используется для украшений и упрощений, способствующих увеличению эффективности рассказа. Позиция читателя и определяется жанром, и продолжает определять жанр. Происходит взаимодействие жанрообразующих источников - текста и реципиента. Например:
  ****
  Фантастическое (включая чертовщину, сказки и пр.) выдается за: "на самом деле было", "как средство представить реальность переживания" [там же: 307]. Продуцент сам не верит, шутит, обманывает.
  Если фактором жанрообразования признать, среди прочих, и "понятийность", то надо перейти и к представлению о риторической характеризованности жанра или
  жанров. Это иногда делается в филологии [в отношении сатиры - Димчева 1981]. Аналогичным образом можно учесть то обстоятельство, что память - также одна из организованностей рефлексии, причем она есть действие, действование и поэтому воспоминание не тождественно прежней реальности. Это субъективное обстоятельство выступает как объективный жанрообразующий фактор, коль скоро индивидуация, основанная на этой организованности рефлексии, дает нам такие жанры, как
  автобиография,
  документальная проза,
  исторический роман.
  Как мы видим, подведение акта индивидуации под известный жанр или хотя бы окрашивание индивидуации представлением об известном жанре оказывается серьезной основой жанроуказывающего действования. В большинстве случаев это способствует уяснению представлений о дальнейших способах чтения и дальнейших техниках понимания. Разумеется, в этом действовании случаются и ошибки, приводящие к бесполезности действий. Ошибки эти бывают трех типов:
  1. Реципиенту или интерпретатору, исследователю, критику кажется, что если дано определение жанра, то "уже все понятно" и действование подменяется простым логическим подведением "части под целое". К.И. Чуковский [1967:456] отмечает, что в 1920-30-х гг. вся "интерпретация" творчества М.М. Зощенко сводилась к повторению фраз типа "Типичен для Зощенко новеллистический сказ".
  2. Иногда небольшой набор припоминаемых филологом традиционных жанров единообразно "натягивается" на бесконечное разнообразие возможных индивидуации. Например, И. Гринберг [1975] подводит всю лирику под три жанра -баллада, ода, элегия.
  3. Жанр дроби текста подводится - в порядке "развития теории отражения" - под "жанры объективной действительности", каковыми как полагает В.В. Медушевский [1983:21] являются общение, содержание, борьба и т.п.
  Неясно только, как определять жанр любого обыденного повествования, где при желании можно найти представленные или якобы представленные в тексте не только общение, содержание и борьбу, а что угодно - лишь бы оно было представлено именем абстрактным. Имена абстрактные можно брать из словника любого русского словаря. Например, в цитировавшемся эпизоде из Голсуорси (Forsyte's Menage) можно при желании найти "объективные свойства", соответствующие тысячам абстрактных существительных, начинающихся по-русски с буквы "Г":
  гадательность,
  гадливость,
  гаерство:
  галантность:
  галстучность:
  гамма (чувств):
  гарантированность:
  гармонизация и гармония (как желанное, но отсутствующее содержание):
  гарнитурность:
  гастрономичность:
  и что угодно другое.
  Ни логизация, ни объективизация не являются конечным словом истины - как, впрочем и сама индивидуация на основе подведения нового под относительно знакомое и при этом даже великолепно разработанное в культуре. Без многоплоскостного и разнообразного действования ничего нельзя ни узнать, ни понять. Поэтому индивидуация на основе подведения под известное непременно должна заполняться всеми другими способами индивидуации.
  Глава П. СООТНЕСЕНИЕ ИНДИВИДУАЦИИ С ТИПОЛОГИЕЙ ТЕКСТА
  Если действование жанроустановления, осуществляемое посредством подведения под известные жанры, базируется на рефлексии читателя над опытом действий с литературой, над опытом учения, опытом чтения, то соотнесение индивидуации с типологией текста базируется на рефлексии над опытом пользования языком, над опытом своего и чужого создания речевых произведения, над обрывками где-то услышанной речи, над чьими-то рассказами об услышанной - в обрывках или связно - речи, над опытом фантазирования по поводу переживания "Вот пойду и вот так скажу", причем даже и этот опыт может быть и личным, и разделенным с другими людьми. Соотнесение индивидуации с типологией текста так же, как и подведение под известный жанр есть скорее действование, обусловленное культурным прошлым человека и коллектива, нежели действование чисто творческое, однако малейшие отклонения текстообразования от нормативного сопоставимо - по критерию интеллектуального усилия - с придумыванием новых, творчески созданных отрезков текста. В Твери надо уметь расслышать особенности речи людей, произносящих русские слова по школьным нормативам, но делающих исключение для немногих слов ("Тролебус" вместо "Троллейбус"). Хотя отклонения в текстопостроении здесь ничтожны, все же речь такого человека о его политических предпочтениях образует особый жанр, и надо знать, каким образом лучше слушать эту речь с того места, где Вы поняли, что это особый жанр - с насыщенностью числами, обозначающими изменения в цене продовольствия и водки, и с полным отсутствием чисел, касающихся изменений в заработной плате.
  Поведение слушающего диктуется жанром: поддакивая по вопросу о ценах, можно нажить друга; аргументируя на темы заработной платы, можно нажить врага. О ценах и зарплатах могут говорить все, но есть разница: если человек не произносит "троллейбус" как "тролебус", то действование слушающего может быть несравненно более свободным. Различая случаи между произносящими это слово, мы рефлектируем над несравненно более широким опытом нашего ежечасного купания в обломках русских социальных диалектов. Эти обломки в случаях, подобных описанному, никак не упорядочены в нашей памяти и для удобства нашей рефлексии, но нетрудно видеть, что хорошие писатели умеют упорядочивать и память и рефлексию, то есть направлять их, а не только оптимально пробуждать. Оптимальное пробуждение рефлексии дает художественность, а вот ее направленность - это уже уравнение интернациональными актом на базе схематизмов жанроопределения. Поэтому описываемый способ действования так важен и должен быть описан подробно.
  Разумеется, были в прошлом филологи, которые заметили возможность жанроуказания на основе лингвистических различий текстов, но часто внимание к данному виду действования сочеталось с непризнанием остальных видов действования, и жанроуказание начинало представляться как чисто лингвистический акт [напр., в работе Hamburger 1957]. Разумеется, подход к этому виду действования должен сочетаться с признанием и всех других способов жанроуказания. Именно при этом условии становится видна специфика данного вида действования, использование которого есть решение ряда проблем:
  1) проблемы различимости текстов;
  2) проблемы использования найденной различимости для теоретического различия жанров;
  3) проблемы их практического различения для самоорганизации процессов понимания, особенно понимания когнитивного и распредмечивающего.
  Введением такой практики филология во многом обязана М.М. Бахтину, который виды словесности назвал "речевыми жанрами" [Бахтин 1978:201] и отметил необозримость, разнородность речевых жанров. Соответственно, драма, научное исследование, роман и пр. трактовались в этой концепции как "вторичные (сложные) жанры", тогда как виды словесности - это "первичные жанры". Бахтин учитывал, что жанры делятся и по многим другим признакам - в частности, по степени выявимости индивидуального в текстообразующей работе автора текста. Было отмечено также единство стиля и жанра. М.М. Бахтин трактовал эту проблему таким образом, что становилось ясно, какого рода рефлексия способствует удержанию некоторого единообразия жанрообразования на относительно большой протяженности текстовой дроби. Единство Р/М-К на относительно большой протяженности текста возможно потому, что в текстах в рамках одного вида словесности слова берутся не из языка как целостной системы, а "из других высказываний, и прежде всего из высказываний, родственных нашему жанру (= виду словесности), то есть по теме, по композиции, по стилю; мы, следовательно, отбираем слова по их жанровой спецификации" [там же: 215-216]; эта спецификация сказывается, конечно, и на понимании, поскольку понимание есть одна из сторон общения. "Жанры соответствуют типическим ситуациям речевого общения, типическим темам, следовательно, и некоторым типическим контактам значений слов с конкретной реальной действительностью при типических обстоятельствах" [там же: 216].
  О единстве учения о жанрах и "стилистики типов высказывания" (= стилистики речи) [там же: 25] говорит В.В. Виноградов [1963:33]: "Стилистика речи должна включать в себя не только учение о формах и типах речи, о социально-речевых стилях или о типических тенденциях индивидуального речетворчества, но и учение о композиционных системах основных жанров или конструктивных разновидностей собственной речи".
  Аналогичные тенденции наблюдаются и за рубежом. Начиная с Р. Барта, семиотисты заменяют жанр как литературно-эстетическую категорию "лингвистическим понятиям дискурса, то есть типа текстовой организации речи" [Хованская 1980:113]. Ц. Тодоров [Todorov 1976] полагает даже, что "жанры возникают как любой речевой акт... именно речевой акт лежит в основании жанров". Собственно, и способность быстро производить жанроопределение, наблюдаемая у многих читателей и слушателей, связана с тем, что жанроустанавливающие схемы лежат во многом вне опыта чтения и письма, вне литературного опыта, а скорее в опыте разговора, паралитературы, рекламы, фильмов - того, что чаще встречается массовому потребителю [Fowler 1982:45]. Как уже сказано выше, жанр - та метаединица, которая узнаваема даже и на уровне предложения. Тем более узнаваем жанр на уровне дискурса. Тип дискурса выбирается в зависимости от типа отношений между собеседниками.
  Оригинально разработал теорию типологических вариантов речи А.А. Холодович [1967]. По Холодовичу, получается что устная речь может иметь определенное число типов - 25, т.е. 32. В действительности таких типов, несомненно, больше, но важна основная идея типологизации, построения на дихотомиях типа "контактность - дистантность".
  Во всяком случае, после Холодовича большинство авторов, типологизовавших дискурсы, пользовалось дихотомизациями. Например, Г.В. Ейгер и В.Л. Юхт [1974] предложили такие бинарные противопоставления в типологии текстов:
  индивидуальные - коллективные,
  естественные - искусственные,
  моноадресатные - полиадресатные,
  поликодовые - монокодовые,
  художественные - нехудожественные,

<< Пред.           стр. 12 (из 24)           След. >>

Список литературы по разделу