<< Пред.           стр. 5 (из 24)           След. >>

Список литературы по разделу

  2. Их целесообразно рассматривать в абстракции от их генезиса.
  3. Нет причинных объяснений смыслов: переживаемое должно быть
  "взято как оно есть".
  Как мы видим, именно в рамках феноменологической традиции удалось найти основные признаки самого способа существования смыслов. В частности, смыслы не существуют в пространстве, не воспринимаются чувственно - это отличает их от реальных объектов. Они существуют не во времени - это отличает их от представлений. Они существуют социально [Frege 1956:307], не становясь при этом ни материей, ни "внутренним состоянием индивида". Как отмечает И.С. Алексеев [1986:74], способ бытия смыслов несубстанциален: "Смысл нельзя хранить, передавать, преобразовывать, как информацию - его можно только порождать, продуктивно или репродуктивно."
  Слова не несут в себе смысл - они получают смысл, наделяются им только в актах понимания их человеком... Словесная форма - это превращенная форма бытия смысла, нередко отчуждаемая от понимающего человека, произносящего или читающего (слушающего) эти слова, и объявляемая содержащей в себе смыслы". Смыслы существуют между текстом и понимающим субъектом в результате взаимодействия текста и человека. Смыслы - искусственно-естественные объекты, то есть нечто рукотворное, но все же существующее как бы само по себе. Во множестве случаев, особенно в условиях распредмечивающего понимания, смыслы выступают как эстетические объекты, что впервые было показано в феноменологии еще в начале XX века [напр., Conrad 1908; Conrad 1909].
  Смыслы не индивидуальны. Индивидуальными смысловыми организованностями они становятся только при проекции на индивида, что является предметом изучения психологии. Гуссерль [Husserl 1965:116] отмечает, что феноменология рассматривает не Dasein, а сущность.
  Поэтому она не интроспективна, а рефлективна. Индивидуальное, усматриваемое психологическим или интроспективным путем - это не сущность, хотя при изучении индивида можно найти, конечно, и его сущность. Иначе говоря, не будучи сущностью, индивидуальное "имеет" сущность, но не ту, которая существенна для смысла как общественного явления. По Гуссерлю [там же: ПО] смыслы поддаются определению как "объективное". Они поддаются изучению на основе науки и опыта.
  Смыслы - не "слепки с природы", а сама "особая природа", поскольку они имеют свойства и поддаются извлечению из "вечного потока" формирования онтологической конструкции, из рефлективной реальности, из процесса рефлексии, "размазанной по всем тарелкам" (Г.П. Щедровицкий). Поддаются они и интерсубъективной оценке. Если угодно, говорит Гуссерль, смыслы не имеют "природы", но они имеют сущность. Последняя схватывается и адекватно определяется при непосредственном усмотрении в ходе рациональной рефлексии. Для такой рефлексии нет разницы, обращена ли она на "опыт мысли", "опыт чувственности", "опыт чувства": в смысле все эти следствия опыта и рефлексии над ним слиты в единстве. Не случайно о смыслах иногда говорят в духе Гербарта как об "интеллектуальных чувствах", а о чувствах говорят как о "невербализованных смыслах" [Батурина 1982].
  Многогранность смысла как идеального конструкта позволяет обращать на него множество определений. Смысл - это "духовная реальность" [Schwart 1972], "постулированный абстрактный объект с определенными постулированными свойствами" [Church 1956], отношение к предметам и явлениям [Чистякова 1979:102], коммуникативная сущность высказывания [Торсуева 1979]. Верно и то, что смыслы - это "предметно-смысловые, неявные формы культурно-исторического синтеза" [Быстрицкий 1979:43], что в них заключены "готовности к действию" [Асмолов 1979:62]. Не подлежит сомнению, что этот перечень определений будет пополняться другими обоснованными определениями.
  3. Позиции старой рациональности при определении смысла
  В свое время Гуссерль высказал надежду на то, что возникнет интегративная, опирающаяся на все человеческое знание наука о смыслах. В настоящее время необходимость такой науки еще более очевидна в связи с появлением новых герменевтических и педагогических задач.
  Однако нормальному развитию этой важнейшей науки препятствуют взгляды, сопряженные со старыми представлениями о рациональности. Эти представления органически слиты с философским натурализмом, со взглядом, который можно выразить в предельном случае такими суждениями:
  "Раз я это вижу так, то это именно так"
  "Раз я про это знаю, то это есть"
  "Раз я не могу этого видеть глазами, то этого нет"
  "Если я догадался о связи между чем-то одним и чем-то другим, то
  связь именно такова"
  Вероятно, главным в этих заблуждениях является не столько позитивизм, абсолютный идеализм и механистический материализм, сколько полный аморализм, вытекающий из самовлюбленности и мизантропии, из желания опровергать, "вести борьбу" и во что бы то ни стало "отстаивать позицию". Позиция при этом может базироваться как на абсолютной вере ученого в мощь своих слепых глаз, так и на абсолютной вере в авторитеты. К этому нередко примешивается страх такого рода: а если я скажу так, то не заподозрят ли меня в сочувствии "другой школе"? Эти пороки присущи любой теоретической школе, как только она становится "воинствующей".
  "Воинствующий" позитивизм никак не способствует разработке науки о смыслах: они не являются чувственными данностями, а потому считают [напр., Ryle G. 1949:СК], что за именованием смыслов, за словами и выражениями, именующими смыслы, никакой реальности нет вообще, а именование происходит просто в силу "метафизического гипостазирования". Например, музыка никак не сопряжена со смыслами: тут дают силлогизм (в эту структуру почему-то свято верят как в истинную, хотя она тоже не "чувственная"):
  Грустен тот, кто грустит.
  Музыка не грустит
  Следовательно, музыка не бывает грустной
  [Davies 1980:67]
  Смысл "грустное" невозможен в такой трактовке музыки так же, как смыслы "веселое", "задумчивое" или оценочные смыслы "хорошее" и "плохое". Человеческая способность и склонность усматривать эти смыслы подвергается осуждению, а вовсе не изучению или - тем более - рациональному и гуманному развитию как аспекту педагогики. Смыслу существовать не положено - и все тут! И если человек живет в мире смыслов и поступает так, как ему подсказывает такой способ жизнедеятельности, то он не прав, а права "наука", которая говорит устами корифея бихевиоризма Б.Ф. Скиннера: "Вместо того, чтобы приписывать поведение состояниям души и чувствам, мы приписываем его истории пребывания в среде" [цит. по Hall 1972:65]. Статус смысла смешан здесь с его генезисом, поведение индивида - с деятельностью человеческого рода. В мысли о роли среды в формировании опыта и чувства, онтологической конструкции в целом, нет ничего ошибочного, коль скоро исследователь знает, о чем в данный момент он говорит и пишет. Поскольку старая рациональность не очень нуждается в методологии, она никого не заставляет рефлектировать над вопросом "Я говорю, но о чем именно я сейчас говорю? "Эти методологические усилия заменяются "боевитостью" науки (в данном случае -"воинствующим бихевиоризмом"), поэтому главная задача заключается не в освоении рассматриваемой реальности, а в противопоставлении точек зрения, что еще раз доказывает, как "хорош бихевиоризм". Характерно, что подлинно великий философ, стоявший у истоков только еще зарождавшихся течений, представленных в только что приведенных цитатах, говорил об идеальном совсем не в таком воинственном тоне, как это делают его "воинствующие" последователи: идеи, в том числе смыслы существуют, и это "существование заключается в их воспринимаемости, воображаемости и мыслимости". Они с необходимостью существуют в силу самой постановки вопроса [Беркли 1978:44].
  Другой вариант старого представления о рациональности в связи с вопросом о смыслах - трактовка смысла как некоторой "добавки" к значению. "Логика исследователя здесь проста: "Я знаю значение, смысл отличается от значения, поэтому он есть вторичная добавка к значению." Э.С. Азнаурова [1988] считает, что смысл - это дополнительное прагматическое содержание, которое слово приобретает в процессе речевого общения. Этот взгляд довольно естествен у лингвиста: ведь лингвист работает со значениями чаще, чем со смыслами, а раз уж он так действует, то... Значение кажется первичными по отношению к смыслу, особенно если тот, кому это кажется, интересуется значениями.
  Тогда оказывается, что смысл - это "детерминированное значение" [Weinrich 1966:24]. Если же "взглянуть шире", то смысл можно считать вторичным по отношению не к одному значению, а сразу к нескольким. В этом случае говорят, что "смысл есть инвариант синонимических преобразований" [Звегинцев В.А. 1977:17]. Соответственно, выражение "смысл данного текста" "понимается... как то общее, что содержится во всех текстах, которые интуитивно признаются равнозначными данному" [Жолковский, Мельчук 1967:177].
  Для каких-то герменевтических ситуаций последнее определение является адекватным, но все же, если учесть, что понимающий - это человек, языковая личность, то становится ясно, что при таком подходе все понимание приписывается языковой личности, владеющей лишь "уровнем правильности" [Богин 1975]. Чем выше уровень речевой способности, тем меньше инвариантного будет усматривать человек в синонимических преобразованиях. Идеально развитая языковая личность усмотрит новый смысл в результате любого преобразования формы и средств текста: для нее форма рефлектируется в смысле абсолютно.
  Универсальная субститутивность единиц:
  Уровни языковой личности: 1>2>3>4>5
  Незаменимость единиц:
  Уровни языковой личности: 5>4>3>2>1
  Вообще определить смысл вне зависимости от связей и отношений в коммуникативной ситуации просто невозможно, а коммуникативная ситуация неизбежно включает характеристики языковой личности.
  Особая разновидность старой рациональности при трактовке смысла - учение о подтексте. Логика исследователя такова: "Раз есть значение, то может быть и так, что его не сразу видно." Действительно, в "объективном мире" встречаются предметы, которые не сразу можно заметить - например, лошадь в поле не сразу заметна ночью. "Что такое подтекст в его обычном понимании" - спрашивает Т.И. Сильман [1969:84] и тут же отвечает: "Это - не выраженное словами, подспудное, но ощутимое для читателя или слушателя значение какого-либо события или высказывания (иначе говоря - какого-либо отрезка текста) в составе художественного произведения". В.Я. Мыркин [1976:88] резонно замечает по этому поводу:
  "Наиболее распространенным назначением значения подобного рода является смысл, реже - подтекст. Так, В. Скаличка переходит от термина подтекст к термину смысл. Неудобство первого термина (т.е. "подтекста") для обозначения речевого значения объясняется традиционным пониманием в филологии подтекста как второго, параллельного смысла ["Подтекст в своей основе строится именно на дополнительных, контекстуальных смыслах слов..." - Сильман, цит. соч.: 85]. Между тем смысл, или подтекст, как реальное содержание высказывания в речи - это не нечто вторичное, это сущность и цель высказывания в действительной речи."
  После такого разъяснения остается только признать, что термин "подтекст" полностью дублирует термин "смысл". С В.Я. Мыркиным можно не согласиться разве что в том отношении, что все же "названием значения является смысл", а смысл при этом есть "реальное содержание". О том, что "подтекст" - синоним "смысла", писали и после Мыркина [напр., Камчатнов 1988; Бережкова 1984:141-142], но это никому в СССР (в других странах термин "подтекст" не почитают за нужный) не помешало определять смысл как "содержательно-подтекстовую информацию" [Баженова 1987:12]. Это объясняется тем, что по мнению людей, вводивших этот термин - а это были К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко, организаторы Московского художественного театра [см. об этом: Михайлова А.А. 1970:97] - смысл в их системе трактовался как некий "художественный прием".
  Эта позиция оказалась удобной для поэтики социалистического реализма с его установкой на приоритет содержания над смыслом. Поэтому термин "подтекст" и не исчезает: он несет в себе старую рациональность.
  Правда, благодаря этому о подтексте можно было говорить, можно было даже пытаться его исследовать, зато смысл по ряду причин вообще не фигурировал в науке СССР до 1970-х годов. На это были свои причины:
  1. Смыслы представлялись "субъективными реальностями" - отсюда страх "впасть" в субъективизм.
  2. Смыслы познаются без презентации сознанию обыденно понимающего субъекта - отсюда страх "впасть" в интуитивизм.
  3. Смыслы идеальны - отсюда страх "впасть" в идеализм.
  4. Смысл усматривается мгновенно и как целое. Страх "впасть" в гештальт-психологию.
  5. В ассоциативной психологии ничего нет ни про смысл, ни про интуицию - отсюда страх "оказаться" против Павлова, великого русского физиолога, психолога и философа.
  Разновидность этих страхов - постоянное подчеркивание того, что идеальное и, в частности, смысл - это отражение объективной реальности и объективной действительности. Смысл признается одной из форм отражения действительности [Батурина 1973], хотя при этом и оговаривается, что в состав "отражаемого" входит и реакция "отражающего субъекта" [Мясищев 1955:23]. Делаются и другие оговорки: идеальное "существует как активное отношение" [Вартазарян 1970:82], отражение является "самозаинтересованным" [Петрушевский 1967:342].
  Одна из разновидностей старой рациональности в трактовке смыслов -психологизм: раз смысл идеален, значит он субъективен, а раз он субъективен, он психичен. Раз смысл есть, он не может быть "бестелесной субстанцией": он должен иметь какой-то телесный субстрат.
  Наиболее подходящим местом для расположения смысла философский натурализм материалистического толка считает мозг - не в печени же ему, этому смыслу, находиться! Какие-то слабые намеки против психологизма есть уже у Гегеля, который различает субъективную внутреннюю жизнь {Geistseele, mens) и объективную внутреннюю жизнь (objektive Innerlichkeit) - а именно Leibseele {anima). Однако эти две "внутренние жизни" Гегель не считал абсолютно разделенными: субъективная внутренняя жизнь (совокупность чувства и чувствуемого) определенным образом связана с Leibseele {anima), включающей мышление и волю.
  Смыслы были отнесены к субъективной внутренней жизни - в отличие от логических структур типа суждений и силлогизмов. На советской почве эти взгляды были переосмыслены таким образом: идеальное есть субъективная реальность [Дубровский 1971:104-106; 1980:110; 1978:52]. Д.И. Дубровский пишет: "Если материя есть объективная реальность, то идеальное есть субъективная реальность." В том же роде высказывались В.Ф. Кузьмин [1970:7]: "Субъективное как идеальное" -уравнение в советской философии, В.В. Байлук [1974], Д.Т. Садыкбекова [1977:87], К.А. Николаев [1977], многие другие. Д.И. Дубровский [1983:8-25; 1984] прямо указывает на смыслы как компонент субъективной реальности.
  "Привязка" смыслов к мозгу, подчеркивание их "субъективности" делают невозможной какую бы то ни было разработку науки о смыслах, равно как и какую бы то ни было педагогическую разработку научения рефлексии, пригодную для того, чтобы через собственную рефлексию каждый член общества мог построить свою систему социально адекватных смыслов и метасмыслов. Эта система у каждого -своя, но общество (демократическое) кровно заинтересовано в том, чтобы эти индивидуальные системы могли взаимодействовать. Для этого у них должны быть какие-то социально-сущностные сходства, в них должно быть представлено и что-то особенное, и что-то общее.
  С этой точки зрения смысл есть "объективная мыследеятельная форма" [Мамардашвили 1968], т.е. нечто такое, что можно исчислить, классифицировать, запрограммировать, понять, сформировать и пр. Все эти действия существенны и для риторики, и для герменевтики, и для педагогики, с точки зрения которых очень важно, что смысл и вообще идеальное "существует как деятельная способность человека" [Ильенков 1962:222]. Социальный характер понимания как момента трансляции культуры может стать предметом герменевтического знания и герменевтической работы только в силу того, что "идеальное существует не в природном, а в общественном теле" [Классен 1984:104], в "четвертом состоянии" бытия, вне евклидова пространства, а в каком-то более сложном гиперпространстве и уж во всяком случае не "в голове" [Зинченко В.П., Мамардашвилли М.К. 1977:118].
  Обоснованная критика психологизма дана и в феноменологических учениях Э. Гуссерля и его последователей. Здесь идеальное не выводится ни из мозга, ни из Бога. Процесс формирования смысла нельзя принимать за причину такого-то состава, такой-то конфигурации смысла: смысл социален, а не индивидуально психичен. Смысл не имеет положения в пространстве и времени, он идеален и "ирреален", т.е. не имеет реальных свойств [Husserl 1969/1929:§48-50; Husserl 1973/1939:§64-65; тж. Husserl 1950:§89]. Смысл связан со временем через интенциональный акт, но сам по себе он не связан со временем и длительностью [Follesdal 1982]. Растягивание смысла, лежащее в основе динамического схемообразования при действовании для чтения и понимания текста, есть повторение интенциональных актов, повторное и все более точное и при этом разнообразящееся указание луча направленной рефлексии на топосы онтологической конструкции человека. Переживание смысла процессуально, но само переживаемое (собственно смысл) субстанциально [Lipps 1909:10]. По Гуссерлю, смысл - это "интенциональное содержимое" акта сознания. Представление единично и субъективно, но смысл - объективная данность, т.е. то, что предлежит действию, деятельности, действованию. Г. Фреге - того же мнения. Еще раньше эту мысль высказал В. Bolzano [1837].
  Смыслы нельзя изучать натуралистически, полагая, что материя и дух должны рассматриваться как реальности одного рода [см. об этом Husserl 1965:188]: смыслы -это не пространственно-временные данности.
  Все включаемое в их идеальную реальность субъективное является также интерсубъективным, что и превращает все индивидуальное в смысле в надындивидуальное [Вишневский 1980:9].
  4. Смысл как ценность
  Смыслы "подведомственны" мышлению, но и мышление, включая процессы рефлексии, все же вырастает из понимания, одной из организованностей которого является смыслообразование. Очевидно, понимание, мышление, смыслообразование тесно переплетены в человеческой деятельности, причем дело касается деятельности отнюдь не отдельно взятого человека. Поэтому смыслы существуют не "в голове" человека, а в культуре общества. В силу этого они выступают как иенности, ценности общественного бытия и общественного сознания.
  Разумеется, смыслы социальны в такой же мере, как и индивидуальны: ведь они выступают для человека как "смыслы сущности", "невольное и бессознательное откровение о принципиальном отношении к миру" [Panofsky 1932:116]. Человеческая индивидуальная заинтересованность в смыслообразовании переплетена с
  заинтересованностью общества в смыслообразовании, и из этого переплетения возникает культура общества и участие в ней отдельно взятых людей. Справедливо отмечают [Gras 1973:7], что культура - это то, что возникает как осадок смыслонаделения и смыслообразования. Последние суть действия: они изменяют материал дорефлективного опыта. Переконцентрация того, что дорефлективное чувственное восприятие уловило в ситуациях, в то, что человек может сказать, как раз и создает положение, при котором вообще есть что понимать, т.е. строить смыслы, причем речевое произведение воплощает избыток того, что я прожил, над тем, что сказано. Преодолеть неудобства этого разрыва и этого избытка можно только путем смыслообразования.
  Те смыслы, которые известны, являются смыслами в рамках общественного сознания, поскольку сознание есть "мыследеятельность, захороненная в культуре" [Зинченко А.П. 1991:68]. Известные смыслы:
  1) интерсубъективны, социальны;
  2) интеракциональны, актуальны для деятельности;
  3) интертекстуальны, актуальны для гуманитарного сознания.
  Все эти свойства начинаются с интерсубъективности: я вижу чужую "приспособленность" (как смысл), чужую "обидчивость", соглашаюсь с чужим "восприятием широких просторов, просторности в стихотворении" (Трефолев. "Когда я на почте служил ямщиком"). Обилие таких смыслов зависит и от моей готовности усматривать их, и от характера понимаемых текстов, и от того, дает ли данный язык такую возможность, то есть обладает ли общество, пользующееся данным языком, таким количеством и разнообразием "известных" смыслов. Эти "известные" смыслы в демократическом обществе должны быть доступны всем, и педагогическая задача общества заключается в том, чтобы дать возможность всем членам общества сформировать готовность действования с такими смыслами. В пределах среды одного и того же языка степень достижения готовности к такому мощному смысловосприятию зависит от степени влияния литературы на данную социальную общность и на данную личность.
  Проигрывает тот член общества, который неспособен усматривать сложные смыслы, подменяет их простыми. Например [Ballo 1969:83], человек смотрит на картину Каналетто и говорит: "Какая вода! Можно потрогать". Он видит смысл "Водяной характер воды", но не улавливает в этой картине более сложного смысла (включающего и названный простой смысл): "Метафизическая атмосфера, лишенная принадлежности ко времени и превосходящая самое природу". Разумеется, сложный смысл может быть и иным, но каков бы он ни был, он **** сложен и не совсем произволен, т.е. свободен и независим и вместе с тем не произволен: он не может существовать абсолютно вне того, как картины Каналетто осмысливаются миллионами людей в Италии и за ее пределами. Именно в этом отношении даже свободное смыслообразование интерсубъективно и потому представляет человеческую социальную ценность. Вообще интерсубъективность и социальность -не менее важные характеристики смысла, чем идеальность и внепространственность. Изучение смыслов и метасмыслов раньше или позже составит целую науку среди других общественных наук именно потому, что дело идет об интерсубъективности [Husserl 1965:151]. Ведь смыслы и понимаются именно потому, то они являются общественными ценностями, которые дескриптивно представлены реципиенту [Parret 1979]. Во всяком случае, это верно в отношении "известных", "уже готовых" смыслов. Такие смыслы - единицы общественного сознания, присущие индивиду и
  создаваемые индивидом только в роли и качестве члена общества [Бурдина 1979]. И именно в этом контакте общественного человека с общественной духовной ценностью усматриваемое берется с разных точек зрения, что и создает грани понимаемого в этих ценностях [Sewart 1978:322]. На эту многогранность при усмотрении смыслов обратил внимание уже Макс Вебер.
  Не только смыслы являются ценностями, но и ценности вообще могут представать перед человеком как смыслы. Ценность выступает в роли смысла, если она:
  1) усмотрена в тексте в качестве именно ценности;
  2) усмотрена также и путем распредмечивания (через технику распредмечивания);
  3) фактически является опредмеченной средствами текста;
  4) может быть получена в ходе интерпретации как высказанной рефлексии над ценностным опытом;
  5) будучи усмотренной в тексте, сохраняет родство с соответствующей ценностью, мыслимой вне текста или вне данного текста.
  Ценность смыслов - и в их связи с внетекстовой реальностью, и в их идеальности. Последняя "обладает значительно большими возможностями оперирования содержанием объекта по сравнению с практическими действиями" [Тюхтин 1963:5]. Сказанное можно отнести к смыслам в первую очередь в силу их интенсионального характера, в силу их способности быть "интенсией", то есть выражать не все сходные представления, а именно данное представление о совокупности признаков, выступающей в качестве усматриваемого предмета, К.И. Льюис [1983] показал противоположность не только интенсии и экстенсии, но и коннотации и денотации. Коннотативность, как и вообще интенсиональность, индивидуализируют средства именования, и в силу этого смыслы обретают "коннотативный потенциал" - принципиальное отличие смысла от значения, обладающего лишь экстенсиональной денотативной способностью [Kuehn J. 1986].
  Иногда коннотацию ошибочно считают "добавкой" к денотации. Последняя считается "объективной", тогда как смыслам отводят роль "субъективного" (и даже "субъективно-индивидуального"). Так, В.Н. Телия [1986:4] полагает, что в рамках семантики номинативной единицы смысл выступает как коннотация - носитель "семантики антропометрического в своей основе отношения к действительности, что придает ей субъективно ориентированный характер". Разумеется, этот исследователь работает с отдельными словами, их коннотациями, и совершенно справедливо признание того, что коннотации и смысл - это, в общем, одно и то же. К этому можно добавить:
  1. Коннотация - лишь проекция текстового смысла на индивидуальную номинативную единицу.
  2. Коннотация делает именование интенсиональным, выводя своим присутствием данную номинацию из ряда совпадающих номинаций.
  3. Все имплицированное передается коннотацией, а не денотацией, которая "сразу схватывается членами той же лингвистической общности" [Van Poecke 1988; см. также Delbouille 1972].
  4. "Коннотации следует рассматривать не как оттенки смысла, а как смыслы, обладающие собственной структурой знака в тексте, рассматриваемом как знак" [Баранов 1988:10].
  5. У одних единиц языка (как системы) коннотации постоянны, у других они поддаются актуализации при растягивании исходного смысла текста.
  6. Чем полисемичнее единица, тем больше коннотативность.
  7. Слова с коннотацией стилистически релевантны.
  8. Лексемы без коннотаций могут приобретать коннотации по ходу развертывания текста.
  9. В диахронии денотации и коннотации могут полностью или частично совпадать [Schippan Thea 1987].
  Значение всегда универсально в своей применимости к одинаковому с поименованным, смысл же включает любую меру интенсиональности - уникальности индивидуальных ситуаций деятельности и коммуникации.
  По этой причине усмотрение смысла - это не только усмотрение данного типа ценностей в вербальном тексте. Те же ценности могут быть усмотрены везде -именно в этом огромный педагогически-прикладной эффект всякого действования со смыслами при научении рефлексии ради смыслообразования. Опыт такого действования открывает перед человеком возможность "читать смыслы в чужих душах", причем это удается людям вне особой зависимости от их познавательных готовностей [Бобнева 1975].
  Вообще смысл, знание о смысле - существенный компонент содержательности объяснений разного рода, относящихся как к характеристике человека, так и к характеристике текстообразования. Например, без понятия "смысл" нельзя объяснить рефлективных процессов, пробуждаемых метафоризацией и другими средствами текстопостроения.
  Ценностный характер смыслов особенно заметен при действовании с художественными текстами. Здесь сам текст - часть ценностного действия, тогда как, например, текст юридический сопряжен с оценочным действием только при применении такого текста к какой-то другой практике [Mihaila E. 1986]. Именно литература и другие искусства строят тексты культуры таким образом, чтобы смыслы использовались планомерно и по программе, тогда как, например, философия утратила способность "трогать души", что имело место в старой философской традиции смыслообразования при философствовании для построения профессионального текста. Воссоединение философии с литературой (по данному параметру) могло бы способствовать возрождению философии как предмета общенародного интереса [Lloyd 1986].
  Личность, собственно говоря, и состоит из смыслов, из "семантического поля" этих смыслов, образующих во всей совокупности проекцию общественных отношений на представителя рода людского, на "гиперличность", которая в свою очередь проецируется на индивида [Налимов, Дрогалина 1985]. Смыслы - это образования, в процессе рецепции и производства которых формируется личность [Каракозов 1987:122]. Именно поэтому так велика роль искусства в формировании личности: искусство - важнейший источник пополнения человеком инвентаря известных ему и новых для него смыслов.
  Не случайно именно на переломе XIX-XX веков в искусствознании стал расти интерес к онтологической конструкции человеческого субъекта [напр., Fenollosa 1896:673]. Именно в это время в художественно передовых странах (Франция,
  Россия, Англия, Германия) были нанесены чувствительные удары по тому "реализму", который избегал человеческой субъективности.
  Искусство - там, где есть смыслы и где рефлексия, выводящая к этим смыслам через интенциональный акт, наиболее эффективно пробуждается средствами художественного текстопостроения.
  Коммуникативное начало в смыслообразовании и коммуникативная функция смыслов тесно слита с эстетическим, эстетически релевантным смыслообразованием.
  Материал распредмечивающего понимания, опредмеченный мир текстовых смыслов - это не "переработка" сырого материала семантизирующего понимания, а плод художественной ("поэтической") деятельности. М. Хайдеггер [1991/1939:307] говорил: "Сущность поэзии есть учреждение истины". Одна из сторон этого учреждения - "приношения даров", то есть смыслопостроение. Поэт создает смыслы которых до него не было в наличии у данного народа. Смыслы проектируются и создаются для "грядущих охранителей", то есть для понимающих реципиентов, составляющих "человечество в его историческом совершении" [там же: 308]. Эти смыслы и вся вообще поэзия - это "за-скок вперед". Если нет создания новых смыслов и этого "заскока", то возникает примитивное. "У примитивного нет будущего, поскольку в нем нет приносящего дары и полагающего основу скачка и заскока вперед. Примитивное не способно дать вовне ничего, кроме того, в плену чего находится оно само, ибо оно не содержит ничего иного". В свете этих слов страшновато выглядят в 1999 году книжные развалы России, переполненные "Анжеликами", сексом и астрологией. Все приведенные примеры использования смыслов в качестве ценностей убеждают нас в правоте слов Э. Гуссерля [Husserl 1965:112]: изучение смыслов - наука такой же значимости, как изучение всей природы. И он добавляет: "Как бы непривычно это ни звучало".
  5. Условия появления смысла
  Смысл появляется лишь при определенных условиях:
  1. Есть некоторое содержание.
  2. Это содержание взято в определенной модальности.
  3. Есть некоторая ситуация либо в деятельности, либо в коммуникации, либо в том и другом, но при этом ситуация состоит из элементов.
  4. Эти элементы способны перевыражаться в рефлективных актах.
  5. Часть этих элементов способна еще до образования смысла бытовать в виде минимальных смысловых единиц - ноэм.
  6. Эти ноэмы участвуют в интенциональном акте, то есть а акте направления рефлексии.
  7. Ноэмы образуют определенную конфигурацию отношений и связей.
  8. Эта конфигурация служит основанием для интендирования - и как техники, и как акта указания на топосы онтологической конструкции, что и приводит к перевыражению ноэматических отношений свойств компонентов онтологической конструкции субъекта.
  Существуют, конечно, и другие концепции появления смыслов, например, представления о том, что идеальное находится "в мозговых нейродинамических системах" [Альжанов 1985:144], вообще представление о том, что смыслы - предмет изучения психологии [Морозов 1983:47]. Не подлежит сомнению, что нет никаких
  препятствий к изучению смыслов психологией. Единственный недоучитываемый психологами тезис заключается в том, что "природа психики" при смыслообразовании является чем-то вторичным и инструментальным по отношению к собственно смыслообразованию. Как отмечает А.П. Стеценко [1983:34-35], "изначальная наделенность мира значениями и смыслами организует чувственные впечатления, обеспечивает постижение ребенком физических закономерностей окружающей реальности, например, за счет прогрессирующей дифференциации сенсорных модальностей".
  Близка к психологизму и эпистемологическая концепция позитивизма, отрицающая существование смыслов в качестве идеальных реальностей. Ч. Пирс [цит. по Feibleman 1970:232] писал: "Сначала человек объявляет, что удививший его предмет есть удивительное, но по размышлении убеждается, что это есть удивительное только в том отношении, что он удивлен".
  Предполагается, что объективно существует только психическое "состояние удивленное(tm)" - единственная в этом случае "научная данность". Считается, что существуют не смыслы, а следы памяти об увиденных вещах [Наппау 1973]. В названных учениях очень боятся впасть в идеализм и на всякий случай стараются не говорить о субъективности, которая в действительности есть родовой признак познания вообще.
  Встречаясь с многозначным словом, реципиент текста выбирает нужное значение. Уже в этом акте выбора представлен отказ от "объективности" и "всеобщности" экстенсии к "субъективности" и "индивидуальности" мира смыслов.
  Действительно, достаточно взять денотат (значение, содержание) в несколько измененной модальности, то есть достаточно добавить к денотату нечто от человеческой субъективности, от себя, как появляются некоторое начало ситуации, то есть появляется некоторое основание для дальнейшего появления смысла. При этом появление модальности сопровождается каким-то определением этой модальности, поэтому надо согласиться с Фреге, утверждающим, что смыслы выражаются, а значения обозначаются.
  Модальность выражает отношение человека к миру, и "генезис смысла определяется тем уникальным отношением человека к окружающему миру, в котором рождается система сложнейших функциональных взаимосвязей (субъект -объект), динамика которых формирует и составляет смысл" [Вейн, Голубев 1973:129]. Среди модальностей - намерения продуцента, без усмотрения которых, кстати, ни естественная, ни компьютерная расшифровка текста не представляется возможной [Frick 1959; Liberman 1964].
  Модальность - самое начальное средство при обрастании содержания ситуацией, столь обязательной при смыслообразовании. Самые разные эффекты и впечатления представлены в тексте в качестве причин превращения тех или иных текстовых явлений в ноэмы - минимальные единицы текстовой идентификации, а далее - и в мельчайшие единицы формирующегося смысла как идеальной реальности, способной перевыразиться в топосах онтологической конструкции и в рефлективной реальности человеческого субъекта. Рефлективная реальность начинает складываться у человека уже в раннем детстве.
  Ситуации существуют лишь как то, внутри чего существуют связи, восстановление которых дает смысл. Ситуация дана в виде образа ситуации, а смысл - это переживаемый и рефлектируемый образ ситуации, ее представленная форма.
  Начало смысла - в различии языковой и речевой многозначности, на которое обратил внимание Ф.А. Литвин [1984:108]. Благодаря этому различию возникают текстовые ситуации. Речевая многозначность - "естественное следствие знакового характера слова - единицы с неоднородным содержанием, во взаимодействии с функциями высказывания, в котором слово используется в речи." Неоднозначность слова в речи (в тексте) есть одно из начал смыслообразования; она обусловлена и разнородностью контекста, приводящей к реализации разных семантических потенций слова, и малоинформативностью (= неопределенностью) контекста, благодаря чему у реципиента мало данных для установления некоей единственной семантической программы. Поэтому возникают дополнительные условия для субъективного выбора - важнейшей ипостаси смыслообразования.
  Фактически уже Декарт показал, что для усмотрения смыслов надо переживать свое бытие как существующее в акте усмотрения этого бытия (Cogito = "думаю о"). Это и есть ноэматическая рефлексия, позволяющая сразу видеть осмысленные сущности. Рефлективная реальность ("мой мир") таков, каков он есть, до всякого рефлективного анализа. Я не "думаю" о любви к русским березам, я их люблю, я не "думаю", что трефолевский ямщик любил широкие просторы, а прямо усматриваю ямщика на этих просторах.
  А вот когда я перехожу к собственному смыслообразованию, к построению моего нового смысла, процесс, не становясь дискурсивным, все же заставляет меня выходить если не во внешнюю, то хотя бы в осознанно-рефлективную позицию. Это начинается тогда, когда "без моей воли" (в силу того, что я таков, каков я есть) ноэмы складываются в конфигурацию и начинается интендирование как важнейшая работа вовнутрь-направленного луча рефлексии. Вот здесь-то я и оказываюсь вынужденным не только понять, но и спросить себя: "Я понял, но что же я понял?". Это и делает интендирование одной из техник понимания.
  Ноэма представляет собой основание для начала тех действий, которые в конечном счете выводят к интендированию, к указанию на топос в онтологической конструкции. Она есть смысл отдельного предмета, способный играть роль направленности рефлексии на топос в онтологической конструкции.
  Ноэмы не воспринимаются посредством наших органов чувств [Фоллесдаль 1988:65]. Каждое данное восприятие имеет смысл, но этот смысл не воспринимается, да его и нет нужды воспринимать: ведь он уже был и есть в самом начале движения вовне-идущего луча рефлексии. Вся осмысленность действия этого луча превращается не в восприятие чего-то, а в формирование корпуса ноэм. Этот луч обеспечивает, по Гуссерлю, "феноменологическую рефлексию", и именно эта рефлексия и дает "понимание смысла", то есть осмысление объектов на пути вовне-идущего луча рефлексии [Husserl 1950:222]. Феноменологическая рефлексия обращена на ноэму в целом - и на чистые смыслы из парадигм (Р/М), и на способ текстопостроения (Р/М-К) - воспоминание, восприятие, воображение и прочие, и на наборы предметных представлений (Р/мД).
  "Мир духа", данный через Р/М, мир слова, данный через Р/М-К, и "мир предметных представлений", данный через Р/мД - все эти миры одинаково
  объективны, хотя, разумеется, не тождественны и не сводимы друг к другу. Представление о белой березе не сливается со смыслом "любовь к родине". Рассмотрение всех феноменов-ноэм должно протекать непосредственно, беспредпосылочно, независимо от натурального мира - это и есть трансцендентальная редукция, протекающая по принципу "Zu den Sachen Selbst!". Если я способен непосредственно переживать движение ноэм, не отдавая себе отчета в том, что такое ноэмы, чем создающее их осмысление отличается от последующего смыслообразования - я и есть нормальный реципиент в рамках внутренней, практической позиции в деятельности. Все различения можно выполнять, только перейдя во внешнюю, исследовательскую позицию.
  Денотат анализируется в семах, десигнат - в ноэмах. Ноэмы - минимальные единицы смысла, поэтому они соотносительны и соизмеримы с минимальными единицами значения.
  Ноэмы идентифицируются в тексте, семы - в языке. Семы составляют значение в языке, что соотносительно с содержанием (но не смыслом!) в тексте. Ноэматический и семический анализы дают разные результаты.
  Предложения в художественном тексте - это "предложения с ноэмами". Их ценность - в том, что они описывают переживание с точки зрения продуцента в том именно виде, какой это переживание имеет в практике его мыследействования. Например, в стихотворении Л.Н. Трефолева (1839-1905) "Ямщик" (перевод стихотворения польского поэта Владислава Сырокомли "Почтальон" (1844)):
  Когда я на почте служил ямщиком, Был молод, водилась силенка; И был я с трудом подневольным знаком, Замучила страшная гонка.
  Скакал я и ночью, скакал я и днем; На водку давали мне боря. Рублевик получим и лихо кутнем, И мчимся, по всем приударя.
  Друзей было много. Смотритель не злой; Мы с ним побраталися даже. А лошади! Свистнул - помчатся стрелой... Держися, седок, в экипаже!
  Эх, славно я ездил! Случалось, грехом, Лошадок порядком измучишь; Зато как невесту везешь с женихом -Червонец наверно получишь.
  ноэма имеет вид не "любовь ямщика к простору и быстрой езде", но другой вид - вид феноменологического описания: Я вижу любовь к простору и быстрой езде. Гуссерль рекомендовал первый способ записи делать с кавычками, второй (и способ данности смысла, и ядро смысла) - без кавычек [Husserl 1950:§89]. Очевидно, в ноэму входит и простор, и способ его данности: Я вижу любовь ямщика к простору. Как мы увидим ниже, способ описания имеет здесь принципиальное значение и лежит в основе одной из техник понимания.
  Действительно, как отмечает Гуссерль [там же: §130-131], именно феноменологическое описание раскрывает структуру ноэмы. "Видение простора" -это еще не феноменологическое, а ноэматическое описание, требующее, кстати, кавычек [там же: §89]. Это - та сторона явления, которая принадлежит восприятию, а не "природе".
  По Гуссерлю, восприятию принадлежит различие между ноэмами "равнобедренный треугольник" и "равноугольный треугольник ", тогда как в "природе" это одно и то же [Husserl 1968:§20]. Поэтому надо характеристику восприятия брать вместе с характеристикой "природы": представление Гренландии у Гуссерля и у Нансена - это далеко не одно и то же [там же: §21]. Очевидно, в самом способе бытования ноэм заложена возможность как граней понимаемого, так и сознательного и целенаправленного выбора этих граней субъектом. С этой точки зрения ноэмы как инструменты осмысленности трансцендентны, то есть имеют так много граней, что ни одна частная грань не исчерпывает смысла, рождающегося в интенциональном акте из связей и отношений, возникающих между ноэмами. Особенно трансцендентны объекты, рождающиеся из рефлексии, фиксирующейся в поясе мД, то есть в поясе предметных представлений (по базовой схеме Г.П. Щедровицкого). Поэтому при интендировании, то есть при указании от места конфигурирования ноэм при их движении к топосу в онтологической конструкции ("духе") вся интенциональность, обращенная на трансцендентные объекты, дает в конечном результате неполноту и неопределенность смыслов [там же: V:§17]. Сами по себе объекты - полные, неполнота создается при интендировании. Луч рефлексии, идущий вовнутрь, всегда охватывает не все из того, что можно охватить. Не охваченные при интендировании грани понимаемого составляют "горизонт" интенционального акта, то есть ту меру непонимания, которая оставляет непонимание социально допустимым явлением в рамках понимания. Так, едва ли кто-то признает социально неадекватным герменевтическое поведение реципиента трефолевского ямщика в случае, если этот реципиент не усматривает того, что стихотворение переводное: "Опыт внутреннего переживания... всегда так личностно ограничен, так неопределенен, так многосложен и при всем том так неразложим" [Дильтей 1987/1887:136-137]. Во всей этой многосложности было бы странно требовать от каждого реципиента, чтобы он понимал все вообще из того, что может быть понято.
  С другой стороны, есть всегда какой-то социально принятый норматив культурного поведения в герменевтической ситуации, то есть существует общественное представление о недопустимой мере непонимания. Поэтому вопрос о некоторых деталях интенциальности и интендирования превращается во многих случаях в социально-педагогический вопрос о способах выведения реципиента к техникам, помогающим ему выйти на социально адекватный уровень герменевтических готовностей языковой личности: ведь при обсуждении этих задач на реципиента приходится смотреть как на представителя родовой языковой личности. Вопрос заключается в том, в какие топосы онтологической конструкции "дойдет" интендирование, сколько топосов будет задействовано и каковы будут дальнейшие возможности развития связей и отношений между топосами: ведь именно эти связи и отношения между интендированными топосами приводят к новому смыслообразованию. Успехи на этом пути начинаются с "феноменологической структуры" при осмыслении рефлективной реальности, причем уже эта феноменологическая структура зависит от того переживания, которое сопровождает и появление ноэм, и все развертывание интенциональности, и все
  конфигурирование ноэм "на границе духа", и все ходы интендирования, и дальнейшие связи интендированных топосов души.
  Весь этот путь может быть более успешным или, наоборот, менее успешным, -в зависимости от того, как будет действовать человек, одновременно использующий, изменяющий и обогащающий свой опыт. Существенно отметить, что представлению о том, что на этом пути человек может сам действовать, противостоит альтернативное научное представление о способах использования и обогащения опыта - теория отражения, имеющая столь же длительную историю, как и противостоящая ей теория интенциональности (направленной рефлексии).
  Необходимо отметить, что применительно к материалу распредмечивающего понимания процедура "отражения текстами объективной действительности" абсолютно непрактична, она не предполагает никакой техники, которой человек мог бы пользоваться лучше или хуже, но все-таки вполне индивидуально-субъективно, то есть самостоятельно. Это отсутствие ориентированности на самостоятельное понимание создало в обществе ориентированность на готовое понимание, действительно данное в эталонах, но вовсе не тех, до которых может (при наличии техник) додуматься каждый действительный индивид, а в эталонах, грубо навязанных обучением или обстоятельствами.
  Например, в Советском Союзе всегда издавалось очень мало поэтических антологий, в которых можно было найти стихотворение "Ямщик" Трефолева. Благодаря этому "факту объективной действительности" население больше знакомо с романсом, в который переделано это стихотворение. В романсе "отражение объективной действительности" сводится к тому, что некий ямщик увидел на дороге труп своей невесты; это содержание и становится "эталоном" восприятия стихотворения "Ямщик". Иначе говоря, теория отражения подтверждается каждый раз, когда стихотворение воспринимается по наличному эталону известного романса. В этом случае стихотворение кажется просто более длинным вариантом эталона, который отражает ту "объективную действительность", которую "отразил" и писатель: ведь бывают такие случаи. Однако теория отражения перестает подтверждаться, как только читатель перестает поступать по эталону, а начинает действовать сам. Прочитав в процитированной части стихотворения некоторые строки:
  На водку давали мне боря... ... Смотритель незлой; Мы с ним побраталися даже... Червонец наверно получишь...
  такой реципиент оказывается перед вопросом, все ли надо понимать по тому эталону, который у него получился благодаря стократному прослушиванию романса по радио. Ответить на такой вопрос путем дальнейшей разработки эталонов не представляется возможным, поскольку соответствующая теория предполагает, что техника творческого освоения заключается в том, чтобы максимально использовать органы чувств, дающие нам ощущения, которые затем переходят в восприятия, затем - в представления, затем - и вовсе в понятия [Спиркин 19756:56]. К счастью, в действительности интенциональность уже заложена в систему текстов культуры, технические задачи реципиента поэтому не являются беспредельными. По поводу процитированных несколько строк первой половины текста задача ограничивается тем, что реципиент ставит себя перед вопросом:
  Я понял, но что же я понял? и перед следующим вопросом:
  Что я знаю, помню, чувствую из того, что сходно с тем, что я вижу в этих строчках?
  Ответы будут разные для разных людей, но все же общность культуры не позволит возникнуть слишком большому разбросу ответов.
  Там, где человек очень сосредоточен на том, что ему дают на водку "баря", что ему удалось "найти общий язык" с начальником и пр., там можно ожидать каких-то дальнейших шагов к падению.
  Этот возможный ответ подтвердится и последующим текстом (герой на дороге услышал крики о помощи):
  Коня понукаю, чтоб ехать спасти; Но, вспомнив смотрителя, трушу. Мне кто-то шепнул: на обратном пути Спасешь христианскую душу.
  Если интендируется тот топос онтологической конструкции, который перевыражает наше коллективное отношение к угодничеству перед начальством ради сохранения возможности получать подачки, то уже интендированные смыслы начинают растягиваться и взаимодействовать.
  Между тем вопрос типа "Я понял, но что же я понял?" продолжает побуждать к уточненному интендированию:
  Я в рог затрубил, чтобы он заглушал Предсмертные слабые звуки.
  Введение себя в герменевтическую ситуацию таким образом, чтобы укрепиться в рефлективной позиции с помощью вопросов названного типа, способствует:
  во-первых, тому, что почерпнутые из рефлективной реальности этого стихотворения ноэмы образуют какую-то конфигурацию, свойственную мыследеятельности данного индивида;
  во-вторых, тому, что от этой конфигурации ноэм вовнутрь-идущий луч рефлексии уверенно находит топосы, необходимые для смыслообразования и потому четко интендируемые;
  в-третьих, тому, что между топосами также образуются конфигурации связей и отношений, имеющие характер образования новых смыслов, метасмыслов и художественных идей.
  Развертывание всего этого действования происходит по мере дальнейшего чтения текста: герой находит на обратном пути труп преступно брошенного им человека:
  Я снег отряхнул - и невесты моей Увидел потухшие очи... Давайте вина мне, давайте скорей, Рассказывать дальше - нет мочи.
  Если действовать по теории отражения, то стихотворение просто будет расширенным вариантом известного романса, а идея будет ясной и внехудожественной: бывают случаи, когда ямщики видят своих мертвых невест на дороге. При соблюдении техники интендирования (при выведении интенции на нужные топосы и при конфигурировании топосов) происходит художественное смыслообразование, появление новых смыслов, метасмыслов и художественны идей: любовь к широкому простору не освободила ямщика от рабства и трусости перед начальством, и из этой несвободы выходит беда для всех - несчастный ямщик загубил человеческую жизнь, загубил свою любовь, загубил свою душу. Рабство и трусость - это всеобщая гибель.
  Таков смысл смыслов, который нельзя "отразить из объективной действительности", но до которого можно додуматься - и поэтам, и их читателям -при соблюдении техники интендирования, точнее - при последовательном техническом использовании вопросов, перед которыми ставит себя реципиент ради достижения четкого интендирования. Интендирование завершает каждый виток вовне- и вовнутрь-идущей рефлексии, а сопровождается оно обогащением герменевтической ситуации, предполагающей использование и других техник, -техники герменевтического круга, техники растягивания смысла, техники распредмечивания и др.
  Заканчивая параграф, посвященный источникам и условиям появления смыслов, еще раз подчеркнем, что именно ситуация, ноэматичность, интенциональность - основные источники смыслообразования.
  Глава III. СМЫСЛЫ СРЕДИ ДРУГИХ ИДЕАЛЬНЫХ РЕАЛЬНОСТЕЙ
  1. Отличие смысла от содержания
  Смысл, содержание, значение всегда различимы. Смысл стоит особняком. Как отмечает Э. Гуссерль [Husserl 1968:I:§12], референт не может совпасть со смыслом, что же касается "содержания", то оно не входит ни в смыслы, ни в метасмысл. Оно -состав частей, в реальном тексте - состав предикаций.
  Конечно, смыслы и содержания взаимодействуют, но все же не смешиваются. Смыслы описываются, содержания формируются или конструируются в виде суждений, предикаций, умственных актов [Merleau-Ponty 1973:73]. Чтобы перейти к смыслу, надо отойти от денотации. "Отказ от денотации есть условие sine qua поп появления коннотации" [Cohen 1966:214], причем денотация и коннотация не совмещаются. Состав предикаций текста не может совпасть с ноэматическим составом акта сознания.
  Это несовпадение касается как слова, так и текста. "Текстовое значение - это структурированное соединение эксплицитных данных, вводимых в содержание текста и состоящее из значений знаков-компонентов, представленных в отношении часть - целое. Текстовое значение - общее для коллектива реципиентов. Текстовой смысл - форма, которую текстовое значение обретает в рассудке продуцента и реципиента в зависимости от того, какая именно рефлективная реальность включена в их ситуацию" [Bolek 1986]. Текстовое содержание есть везде, текстовой смысл - в текстах для распредмечивающего понимания.
  Содержание сохраняется при перефразировках текста, смысл при этих перефразировках, напротив, исчезает [Кодуэлл 1969:273].
  Содержание есть экстенсивная, то есть то, что два эквивалентных предложения имеют общего, то есть это и есть истинностное значение. Например,
  Наталья Никифорова - бабушка Володи;
  Н.Н. Седова - мать отца мальчика нашей соседки Оли.
  То, что является здесь общим - экстенсионал, то что составляет разницу, индивидное понимание - это интенсионал [Тондл 1975:188]. Первое речение имеет среди смыслов "сближенность с нами", второе "приобщенность к объяснительному разговору для посторонних". Между смыслом и содержанием нет ничего общего, кроме того, что они присутствуют в одном и том же тексте, но состоят из компонентов, представленных в разных сочетаниях. Приведем кусочек сравнительной таблицы характеристик:
  Содержани е Смысл Основные характеристики: экстенсия Интенсия наращиваете я Растягиваете я декодируете Распредмеч я ивается входит в смысл (эл-ты ситуации) не входит в содержание (окрашивает его) Делимость да Нет При перефразировке сохраняется не сохраняется Ориентированность на истинность Ценность Интенционально (направлено на душу) нет Да Зависимость от граней понимаемого мало Полностью При повторных предъявлениях теряет ценность Эстетизируе тся, Растягиваете я Семиологический закон
  (чем шире употребление знака, тем уже го содержание) действует не распространяет ся В искусстве дает: описательно сть, дидактичное ть Открытие Скрытого Продуцент заботится о смысле: выраженном невыраженн ом Объект восприятия: когнитивны й эстетически й Усматривается прямо через рефлексию легко с трудом Фабула и сюжет относятся к: содержанию форме Смысл начинается с предложений, в которых нет четко переданной предикации, т.е. нет четкого приписывания некоторого эмпирического свойства такому предмету, который поддается несомненной индивидуализации [Thierry 1983:209]. Например: "Мне кто-то шепнул: "На обратном пути / спасешь христианскую душу" (Трефолев) - сравнительно с сообщением такого рода, как "Обнаруженное на дороге тело оказалось телом крепостной крестьянки Алены Третьяковой из Бобруйского уезда". В предложении, где есть именно смысл, а не предицированное содержание, специфика заключается в том, что нет не только предицирования, но и традиционной референции.
  Смысл рефлективен: надо спрашивать себя о смысле: "А каков же смысл того, что будто бы кто-то что-то шепнул ямщику?". Смысл не сводится к эффекту: смысл есть понимаемое, за пределами понимаемого смысла не бывает.
  Если содержания предикативны, то смыслы допрекативны и постпредикативны. В смыслах, в их сумме содержится наше отношение к миру, как оно есть, а не анализ этого отношения.
  Поэтому смыслы, в отличие от содержаний, не могут "содержать истину" [об этом: Merleau-Ponty 1973:81].
  Смысл начинает усматриваться тогда, когда реципиент начинает видеть, что продуцент вложил в содержательность больше, чем просто содержание, что содержание недостаточно для усмотрения той содержательности, которую вложил в текст продуцент. Текст может строиться по содержанию, но текст может строиться и по смыслу. В последнем случае "слова в поэзии могут сказать больше, чем это позволяют сделать словарь и правила грамматики" [Jones R.T. 1986:22].
  В новелле Т. Манна "Смерть в Венеции" в сцене, когда Ашенбах едет в гондоле, "важно не то, о чем говорят между собой два человека в открытом море, а важна напряженная отрывочность их разговора и исходящее из нее предчувствие опасности" [Маттисен 1988:6]. В этом сила и слабость смысла: он очень богат, но он же несколько размыт. Видимо, сила смысла оказалась важнее его слабости - во всяком случае, это видно по развитию современных литератур, где в XX веке окончательно утвердилось преобладание смысла над содержаниями. Это преобладание смысла над содержаниями четко обозначается и в русской литературе начиная с Чехова:
  У Чехова: Нет персонифицированного зла (нет предикации типа "Человек N есть зло"); нет сюжетно четких концовок, есть "открытые финалы"; есть мельчайшие действующие в тексте средства для передачи мельчайших же оттенков движений души, как есть и установка на то, чтобы "конкретное, происходящее непосредственно, соотнести с общим течением жизни" [Кулиева 1988:7-8].
  Различно и место содержания и смысла: содержание дается только в денотации, смысл - и в денотации, и в коннотации.
  Далее, содержание может существовать и в изолированной (лингвистом-исследователем) пропозиции, смысл -только в диалоге продуцента и реципиента, только в ситуации, только в мире соотношений средств выражения и опредмечиваемого идеального [Bozicevic V. 1986]. Если для содержания существенна граница предложения как граница пропозиции, то смысл этих границ не знает.
  Индийский филолог XIV века [Vicvanatha 1967:29] называл целые поэмы большими пространствами смысла; пространство смысла и есть место смысла, причем пространство смысла поддается растягиванию, расширению, вообще - варьированию. В этом пространстве смысл имеет и референцию - "свой идеальный объект, на который обращена рефлексия. Этот объект возникает при соотнесении единиц текста реципиентом, строящим синтаксис произведения. Это важно для поэтики открытие сделал Джефранк [Froink G. 1945]. Ради рефлективной смысловой референции в поэзии (а затем - и в позе) делается так, чтобы реципиент, мог "воспринимать элементы произведения не как развертывающиеся во времени, а как сопоставляемые в пространстве" [Frank 1963:10]. Смысл подавляет здесь содержание - каузально-временные коннективы, а также многие средства мимезиса. В связи с этим герой выходит из рамок пространства и времени, а голос автора теряет определенность адреса, теряет и определенность ситуации своего пребывания. При этом рефлексия заключается в нахождении связей.
  Усмотреть смысл единиц можно, только связав и соотнеся их. Однако для этого связывания и соотнесения надо построить то пространство, в котором это делается, а затем сопоставить эти единицы в этом пространстве.
  В таком же соотношении могут быть не только единицы, возникающие в актах Р/мД (в актах рефлексии над образами - представлениями), но и главы целого романа, например, "Гроздья гнева", где используются такие средства текстопостранения, как переразмещение одновременного, бессвязность презентации, прыжки во времени и пр. и пр. Как отмечает Дж. Смиттен [Smitten 1981:20], каждое представленное в тексте событие требует рефлексии над всем текстом. Вернее сказать так: каждое представленное в тексте событие как объект Р/мД требует Р/М-К над всем тем, над чем уже до данного момента совершалась рефлексия по ходу чтения данного текста (мтшротекстуальная рефлексия).
  Содержание, напротив, характеризуется линейностью актов предицирования. "Высказывание чего-нибудь о чем-нибудь есть приписывание чего-нибудь чему-нибудь, частичное или полное отождествление чего-нибудь с чем-нибудь, или, попросту говоря, предицирование чего-нибудь о чем-нибудь, т.е. выражаясь грамматически, то или иное предложение" [Лосев 1982:246]. Между тем, смысл не зависит от пропозиционального устройства знаковой синтагматики, поскольку он предшествует ей.
  Смысл не предикативен, тогда как собственно пропозиции непременно содержат предикацию, причем способы предицирования различны - утвердительный (ассерция), отрицательный (негация). Единицы пропозиции соотносительны с референтами, денотатами [Сусов 1980:26]. Содержание есть представленная в тексте ситуация, а это значит, что мы можем для презентации содержания построить его образ. Действительно, "образность" (пригодность для создания предметного представления) присуща именно содержанию, а отнюдь не смыслам, которые возникают более всего из Р/М, тогда как содержание побуждает более всего Р/мД. Смыслы - не только не образы, смыслы - еще и не сущности.
  Кстати, и метасмыслы - тоже не сущности, и художественные идеи - идеи, но не сущности. Однако смыслы как-то "захватывают" сущность тех интенцианальных объектов, тех кусков рефлективной реальности, на которые направлен вовне-идущий луч рефлексии. Здесь смысл выступает как медиатор между "Я" и рефлективной реальностью.
  При этом смысл выступает в особой функции: он подводит кусок рефлективной реальности под более широкий смысл или просто под смысл, то есть он все же выполняет категоризационную работу, что близко к исканию сущности, нахождение которой, конечно, возможно только в рамках содержания (а не смысла).
  Как мы видим, смыслы и содержания настолько несхожи, что когда их помещают в одни и те же рамки, между ними возникают соотношения несовместимости. Так, во всяком случае, бывает, хотя и не всегда: возможно и взаимодействие смыслов и содержаний. Однако в рамках одной и той же текстовой действительности "концепт именно деформирует смысл, но не упраздняет его; это противоречие можно выразить так: концепт отчуждает смысл" [Барт 1989:88]. Содержание, подавляющее своей мощью смыслы, есть опасный источник мифологического сознания. Когда девятикласснику советуют познать кристалл через лупу, наведенную на горку молотой соли, он усматривает-таки смыслы "глупость этого занятия", "невежество авторов ученика физики", но он все это терпит, поскольку считается, что "содержание - главное в познании" и поэтому наличие учебника кажется "естественным" и "необходимым". Эта видимость хорошо умещается в предикации:
  Для школы / нужен учебник;
  Наличие учебника / ест ь необходимый признак учения;
  Плохое учение /лучше чем неучение;
  Негодный учебник /это все равно учение и т.п.
  Содержание - одна из превращенных форм смысла. Смысл не желает быть названным [Барт 1989:106], а содержание делает вид, что "передает факты", да еще и "объективные факты", что приводит человека к особой разновидности невежества - к вере в то, что "содержание передает объективные факты," что "раз прямо написано, то так оно и есть". Весь этот "псевдофизис" принимают за чистую монету. Например, писатель пишет:
  Толька! - спросил вдруг Владик, и, как всегда, когда он придумывает что-нибудь интересное, глаза его заблестели.
  А что, Толька, если бы налетели аэропланы, надвинулись танки, орудия, собрались бы белые со всего света и разбили бы они Красную Армию и поставили бы они все по-старому?... Мы бы с тобой тогда как?
  Еще что! - равнодушно ответил Толька, который уже привык к странным фантазиями своего товарища.
  И разбили бы они Красную Армию, - упрямо и дерзко продолжал Владик, - перевешали бы коммунистов, перекидали бы в тюрьмы комсомольцев, разогнали бы всех пионеров, тогда бы мы с тобой как?
  Еще что! - уже с раздражением повторил Толька, потому что даже он, привыкший к выдумкам Владика, нашел эти слова очень уж оскорбительными и невероятными. - Так бы наши им и поддались! Ты знаешь, какая у нас Красная Армия? У нас советская... На весь мир. У нас у самих танки. Глупый ты, дурак. И сам ты все знаешь, а сам спрашивает, спрашивает, спрашивает...
  Ну, и пусть глупый! Пусть знаю, - спокойнее продолжал Владик. - Ну, а если бы? Тогда бы мы с тобой как?
  Тогда бы и придумали, - вздохнул Толька.
  Что там придумывать? - быстро заговорил Владик. - Ушли бы мы с тобой в горы, в леса. Собрали бы отряд, и всю жизнь, до самой смерти, нападали бы на белых и не изменили, не сдались бы никогда.
  Никогда! - повторил он, прищуривая блестящие серые глаза. [Гайдар А. Военная тайна, с. 105]
  Существенно в данном случае различие между содержанием и смыслом. Содержание - это представление "фактов" о патриотичности и революционности советских детей-пионеров 1930-х годов. В тексте нет ничего такого, во что нельзя было бы поверить как в истинный художественный документ определенной эпохи, и не исключено, что найдутся люди, которые будут восстанавливать ситуацию жизнедеятельности людей определенной эпохи по таким вот "фактическим свидетельствам". Это, впрочем, возможно только в случае, если смысл для данного реципиента раздавлен содержанием. Если же смысл преобладает для данного реципиента, то он скажет: здесь смысл - 'эстетическая фальшь'. Именно этот смысл просвечивает сквозь избранные автором средства текстопостроения; он есть объективно представленное идеальное. В содержании развитой читатель увидит лишь постановочную таблицу:
  Если придут униаты, - сказал Козлобородько, - что будем делать? Пойдем в лес защищать манихейство.
  Если придет израильская агрессия, - сказал Козлодоев, - мы все будем в диверсионной группе при стадионе "Динамо" бороться против этих зверей-агрессоров.
  Если... и т.п.
  Содержание здесь есть превращенная форма смысла "фальшь ради убеждения и воспитания публики"; что же касается "фактов", то они суть интерпретации только что названного (но не только что придуманного) смысла.
  То, что содержание имеет более низкий статус в искусстве, чем смысл, было неизвестно еще Гегелю, да и вообще проблема соотношения смысла и содержания начинает подвергаться изучению только после появления в 1892 году статьи Г. Фреге о смысле и значении. Идеи Фреге, в отличие от идей Гегеля, еще не освоены многими филологами, поэтому часто бывает так, что в ходе интерпретации обсуждает смыслы, опредмеченные в средствах, но полагают, что обсуждают "единство формы и содержания".
  Впрочем, здесь смешение чисто терминологическое. Значительно хуже то, что содержание художественного произведения принимают за "самое главное", вольно или невольно подавляя роль смыслов. Например, Л.И. Тимофеев [1964:259] "интерпретирует" текст, ставя пробуждающий рефлексию вопрос "А что нового я увидел, прочитав что-то дальше?" Однако заранее известно, что ответ должен казаться именно содержания, а не смысла, то есть рефлектировать, в сущности, не над чем: "Постепенно мы узнаем, - пишет этот профессор - что Павел (Корчагин) хороший пловец, страстный рыболов, что он хорошо играет на гармони, что он замечательно пляшет, что Павел боксер и с увлечением играет в шахматы". Поскольку о герое можно "узнать" только подобные предикации, возникает вопрос: кто более беспомощен - продуцент текста или его интерпретатор? Вероятно, оба беспомощны, и такая ситуация в советском литературоведении обычна при
  "интерпретации" текстов, построенных только по содержанию, лишенных мастерства в области смыслопостроения.
  Более того, тексты, построенные по смыслу (обычно в них есть и предицирование, дающее содержание), могут подвергаться принижению. Принижение, впрочем, заключается в констатации "несоблюдения теории отражения", поскольку такое "соблюдение" считается в литературоведении указанного типа "самым главным". Например, И.А. Зотов [1976:77] говорил о "Мцыри" Лермонтова и южных поэмах Пушкина, что "никто не станет утверждать, что в произведениях названных поэтов и драматургов (Зотов говорит здесь о Мольере) правдиво отразилась жизнь". Термином "реализм" литературоведы -сторонники теории отражения - пользуются для обозначения способности текста вызывать предметные представления сходные с теми, которые вызываются внетекстовой действительности. При таком критерии "реализма" просто не остается место для смыслов, метасмыслов и художественных идей, поскольку смыслы вытесняют содержаниями, метасмыслы - обобщениями "фактов", художественные идеи - внехудожественными идеями. Обобщения и внехудожественные идеи считаются в данной ветви литературоведения внесенными извне из партийной борьбы каждой эпохи, а сама литература фактически остается лишенных своих собственных идей, она оказывается без идейной, но данная ветвь "филологии" немедленно называет безыдейную литературу "идейной" и наоборот. Все это подкрепляется утверждениями, что основными положением марксистско-ленинской эстетики в изучении "образа" (то есть достигаемого в ходе чтения предметного представления как якобы предела успешности чтения) является следующее: "Содержание образа... определяется объективной реальностью, которая в нем отражена" [Хмарский 1974:10].
  "Теория отражения" - не единственный источник усилий по подавлению смыслов, есть и другие источники. Например, в лингвистике часто говорят о смысле, что он есть коннотация, которая вторична и дополнительная по отношению к денотации, которая, конечно, всегда "содержит основное". Подобные же попытки принижения смысла присущи и нарратологии, признающей существование смыслов, но всегда трактующей смыслы наиболее тривиальные. Кл. Бремон [Bremond 1973:133] полагает, что композиция может быть построена либо из последовательности действий, либо из распорядка ролей. Роли же якобы имеют стандартные корреляции. Другая ситуация принижения смысла возникает, когда некто [напр. Cresswell 1985] вновь и вновь пытается решить такую проблему: эквивалентные предложения не всегда можно взаимно заменить без некоторых изменений в семантике. При этом не обращают внимание на то, что эквивалентность относиться к содержанию, а изменение - к смыслу. При изменении текста содержание может не меняются, но смысл меняется. Логик видит "эквивалентность" предложений:
  Мелеховский двор находился на самом краю хутора.
  и (по оригиналу)
  Мелеховский двор на самом краю хутора.
  лишь потому, что он не усматривает художественности текста как оптимума рефлексии, пробуждаемой опредмечивающей формой.
  Теоретическое смешение смыслов с содержаниями очень распространено в отечественном гуманитарном знании - так же, как смешение терминов
  - представление / понятие,
  - ощущение / чувство,
  - ассоциация /рефлексия,
  - сюжет / содержание,
  - содержание / проблематика и пр.
  Отчасти эти смешивания поддерживались и в старой методологии. Например, Р. Декарт [1950:352] полагал, что смыслы можно описать в виде содержания, он даже полагал, что содержание души пропозиционально. В действительности смыслы можно только обозначить, назвать теми средствами прямой номинации, которые являются исчерпывающей формой для построения содержаний как предикаций в рамках пропозициональных структур. Всякая претензия "перевести" действительный состав смысла в форму содержания приводит к искажению, а не восстановлению того мыследействования, которое принадлежит продуценту и которое надо восстанавливать при распредмечивании текстовых форм, скрывающих смыслы. Надежда на легкий "перевод" смыслов в содержания привела ко множеству псевдопониманий, нелепых оценок и нелепых суждений.
  Например, как уже отмечено выше, для некоторых филологов вся работа понимания поэмы - это работа по восстановлению только концептуальных связей, то есть это работа непонимания, работа ложной интерпретации, работа ложного обучения, основание для лжеметодики преподавания литературы. Вообще со смыслами, как уже сказано выше, "у нас велась борьба", причем с очень давних пор. И.А. Виноградов [1931:121-122] писал, что в искусстве - полный разгул вредного идеализма. При этом все относящееся к смыслам этот автор именовал "идеализмом". Он полагал, что "субъективный идеализм" (т.е. Ю. Олеша, Б. Пастернак) "растворяет всю действительность в переживаниях воспринимающего субъекта". Не менее подрывную работу ведет, по мнению И.А. Виноградова, и "объективный идеализм" (Тютчев, Блок), который, хотя и "признает существование независимой от субъекта действительности", все же "понимает ее как некую духовную субстанцию". Что же касается Тургенева, то у него "элементы реализма смешиваются с самым безудержным идеализмом". Было бы, вместе с тем, несправедливо полагать, что "борьба против смысла" - явление, соотносительное с позитивизмом и философским натурализмом только советского гуманитарного знания. Еще в XI веке Махимабхатта [Mahimabhatta 1909] критиковал теорию дхвани Анандавардханы следующим образом: когда Анандавардхана говорит о проявлении скрытого смысла, "на деле" имеет место лишь логический вывод о смысле. Махимабхатта вообще постулирует здесь ученую дискурсивную рефлексию, как бы изгоняя рефлексию недискурсивную и обыденную, не презентирующуюся актуальному осознанию. Он пишет далее, что все смыслы вторичны и при этом выводимы из первичного значения. Вывод поэтому якобы имеет характер умозаключения. Ошибка Махимабхатты очевидна: если бы было так, как освещает это он, то все смыслы были бы заранее детерминированными и однозначными; они не пробуждали бы рефлексии средствами текстов для распредмечивающего понимания. На многосмысленность дхвани как скрытого смысла указывал в том же XI веке Маммата [Mammata 1922]. Позже, в XIV веке, о несовпадении логического вывода и поэтического смысла писал Вичванатха [Vicvanatha 1967].
  Смешение смыслов и содержаний, как мы видим, часто имеет вид попыток вытеснения смыслов содержаниями или снижения смыслов до бедности содержаний. Эти тенденции всегда имели место не только в теории, но и в практике плохого текстопостроения в поэзии. Например, русский поэт К.К. Случевский (1837-1904) писал:
  Нет между двух миров общений; Кто умер, тот, как луч, погас, -В нем плоти нет для проявлений, Он не воздействует на нас.
  Здесь, в этом рифмованном сообщении, смыслы полностью вытеснены содержанием. Фактически это происходит и при преобладании лжепоэтизмов (автоматизмов поэзии) типа распространенного в советской поэзии номинативно-восклицательного речения:
  О мое босоногое детство!
  Сэмюэл Джонсон (1709-1784) тоже позволял себе стихи, где смысл вытеснен содержанием, то есть дается парадигма концептов, а не набор средств для пробуждения рефлексии над парадигмой, не Р/М:
  Iput my hat upon my head And walked into the strand And there I met another man Whose hat was in his hand.
  Несовместимость, неналожимость, незаменяемость смысла и содержания вовсе не следует понимать так, что ни при каких обстоятельствах они не могут образовать эпистемологического единства. Обобщенные представления и реальность значащего переживания могут быть взяты в единстве; в этом случае содержательность художественного текста и есть единство смыслообразования и содержательных усмотрений. Это не случайно: хотя содержание - не смысл, а смысл - не содержание, все же и содержание и смысл - в равной мере события мыследеятельности.
  Содержание может стоять к смыслу и в других "союзнических" отношениях, например, смысл тревожность" в "Белой гвардии" М.А. Булгакова недостижим, если нет содержательной предикации: эти события происходили в 1918 г; 1918 год - один из годов гражданской войны. Мы видим целый набор типов отношений:
  1. Смысл понимается только на основе содержаний.
  2. Содержание дано в словах с их денотатами, смысл - в последовательности слов (например, инверсия в первом предложении "Белой гвардии").
  3. Содержание дано через знание языка, смысл - через знание, возникающее как одна из организованностей дискурсивной рефлексии над ситуацией.
  4. Содержание построено так, чтобы быть понятным любому реципиенту, а смысл построен так. чтобы быть понятным знатоку, или эксперту, или специалисту.
  5. Содержание одно, смыслов много. "Солнце зашло" имеет смыслы: пора начинать наступление; пора спать; завтра опять тяжелый день; можно идти в любовнице и т.п.
  6. Содержание обращено к одному адресату, смысл - к другому.
  Есть и какие-то другие случаи движения от содержания к смыслу, причем оба конструкта находятся в "союзнических отношениях". Например, Дж. Ричарде [Richards 1929:186] отмечает, что в материале для распредмечивающего понимания содержательные утверждения могут быть просто несущественны в своем буквальном значении: они становятся "средствами манипуляции и выражения чувств и отношений", то есть содержания превращаются не столько в смыслы, сколько в опредмечивающие их средства. Аналогичные превращения имеют место в отношении сюжета. Вообще иногда возникает впечатление, что "в лице поэзии мы имеем дело с революционным отрицанием законов логического высказывания" [Рэнсом 1987:177-178]. При этом законы логического высказывания относят к текстам, построенным по содержанию, а алогизм связывают с поэзией, поскольку тексты ее построены по смыслу.
  Содержание может сублимироваться и выступать в качестве смысла. Если распредмечивание обращено на текст, в котором есть как содержания, так и смыслы, то:
  - для случая поиска содержания: средства текстопостроения - это как бы и не средства текстопостроения, а просто знаки, способные обозначать нечто;
  - для случая поиска смысла: те же самые единицы, которые только что трактовались как знаки, уже более не "знаки", а средства текстопостроения, способные перевыражать определенный смысл, то есть эти единицы оказываются не "обозначением" смысла, а его непосредственным инобытием.
  Текст Пушкина ("Скупой рыцарь"):
  И потекут сокровища мои
  В атласные, дырявые карманы.
  по содержанию понимается как указание на сочетание свойства кармана быть атласным и быть при этом дырявым. По смыслу текст понимается не раньше, чем начинает переживаться инверсия: относительное прилагательное перед псевдооднородным качественным (вместо нормативного для русского языка первого места для качественного: "красивый каменный дом", а не "каменный красивый дом"). Переживание инверсии можно трактовать как обыденную рефлексию над инверсией как формой при установке на усмотрение смысла этой формы. Здесь: смысл сигнален: имеется в виду перевыражение инверсии (аномалии) в аномалии -противоречивости бытия предполагаемых расхитителей денег Рыцаря: это - молодые дворяне, одетые в атлас, но совершенно бедные и голодные. Инверсия несет смысл "неожиданное появление молодых дворян в роли расхитителей денег первоначального накопителя, который по-дворянски больше жить не хочет, даже собственного сына-дворянина изгоняет за нежелание быть накопителем"; смысл очень глубок и для эпохи Пушкина социально прогностичен.
  Определенные, и при этом достаточно сложные, соотношения возникают между смыслами и содержаниями и в связи с проблемой альтернативных миров. Смыслы и содержания, взятые в рамках одного типа реальности, дают один вариант
  понимания. Усмотрение содержаний и усмотрение смыслов внутри этих рамок взаимодействуют и определяют друг друга. Любой сюжетный ход ("содержание") в хорошей художественной литературе выступает как смысл, причем сюжетный ход определяется смыслом (отец Сергий совершает "падение" с купеческой дочкой, и этот смысл "пустосвятия" и вытекает из сюжетно-содержательного компонента и перевыражается в этом компоненте, и "заказывает" этот компонент: все это один и тот же мир слишком прямого следования к святости, которая "не дается в руки". Кстати, это "не-давание святости в руки прямо устремленному на святость человеку" есть одновременно и главное содержание, и главный смысл "Отца Сергия").
  Именно такое взаимодействие смысла с содержанием, сублимированным на высоту смысла, наблюдается в лучших творениях мировой литературы. В.В. Кожинов [1971:118-119] отмечает, анализируя содержание "Преступления и наказания" Достоевского, что у Раскольникова часты слова "решение", "нерешимость", "решено", "нерешенное", "нерешительно", "разрешение", "не решаться" и тому подобные однокоренные средства прямой номинации содержаний. Очевидно, противопоставленность содержаний и смыслов необходимо постулировать при их агерменевтичных смешениях. В тех же случаях, когда содержания и смыслы, сюжеты и художественные идеи выступают как взаимные перевыражения, мы начинаем видеть категоризации, метаединицы и т.п. даже тогда, когда пытаемся обобщить развитие сюжета. Например [там же], о романе "Преступление и наказание": "Роман неразрешимых ситуаций и роковых, чреватых трагическими последствиями решений"; это блестящее определение филолог выводит из прямых содержательных номинаций одного из персонажей - и в итоге приходит к правильному определению художественной идеи. Л. Даунер [Dauner 1958] отмечает момент из области содержательных предикаций: Раскольников в романе взбирается и спускается по лестнице не менее 48 раз. Это соответствует смыслу "символическое движение вверх и вниз", "колебания между добром и злом", причем, хотя эти "колебания" полностью принадлежат миру смыслов, они по содержанию очень часто происходят на лестницах. М.М. Бахтин [1979:198-199] отмечает особую роль "образов" (точнее было бы: особую роль Р/мД): верх, низ, лестница, порог, прихожая, площадка. Эти компоненты содержательных предикаций подвергаются серьезным метаморфозам во множестве текстовых ситуаций. Можно интерпретировать такие ситуации в терминах сублимации содержаний в смыслы. Когда В.В. Кожинов [1971:121] приводит в качестве примера:
  Раскольников "вышел из своей каморки, которую он нанимал от жильцов"
  мы получаем:
  содержание: нанимал из вторых рук.
  смысл: "неустроенность", "неукорененность".
  К этому смыслу возвраты в тексте постоянны, но есть возвраты и к содержанию. Например: Соня Мармеладова, побывав у Раскольникова, замечает: "Не знала, что вы тоже от жильцов живете". Другие примеры подобных перевыражений: Жара во время убийства процентщицы - содержательный компонент, а смысл -"атмосфера преступления". Как отмечает В.В. Данилов [1933:249-250], о жаре до убийства говорится в романе пять раз, после убийства - два раза.
  При этих сублимациях содержаний в смыслы действует рефлексия, в принципе сходная с рефлексией, свойственной распредмечиванию. Характерно, что над "Преступлением и наказанием" сделано много наблюдений, выявляющих
  смыслообразование, достигаемое не через специальные приемы текстопостроения, а через прямую организацию прямо номинированных содержаний. Так, В.Н. Топоров [1973:237] отмечает, что в романе слово "странный" (тж. "странно") употреблено около 150 раз. Смысловое перевыражение соответствующих содержаний -"атмосфера неожиданности", постоянное "обманутое ожидание", неопределенность в отношении развития элементов романной структуры. В данном случае особенно интересно то, что прямая номинация содержаний, переживаемая как "значение слов", превращается в метаединицу типа метасвязки, - в одну из важнейших связей в ситуации коммуницирования. Кстати, слово "желтый", как отмечает СМ. Соловьев [1971:437], создает основной фон в романе, компонует общую ситуацию. При чтении произведений столь высокого качества ноэмы возникают из осмысления всего в рефлективной реальности, то есть в той реальности, на которую в рамках интенциональности обращен вовне-идущий луч рефлексии.
  Трехпоясная схема Г.П. Щедровицкого [1987] может трактоваться как механизм конфигурирования ноэм. При этом некоторые ноэмы приобретают статус пробудителей рефлексии в каком-то одном поясе СМД, но некоторые другие ноэмы приобретают статус пробудителей рефлексии во всех поясах СМД. Ноэма, рождающаяся из осмысления содержания слова "странный", пробуждает рефлексию Р/М-К, слова "желтый" - рефлексию типа Р/мД, и т.п.
  Русская филология, особенно литературоведение, была традиционно ориентирована на то, что тексты художественной литературы "должны давать содержание". Поэтому догадка о том, что это "содержание" может превращаться в "не-содержание", во "впечатление", "переживание", "чувство", "внутреннее состояние", то есть может осмысливаться, становиться носителем смысла, а вовсе не "конкретного содержания" - эта догадка возникла, разумеется, давно, но вызвала много беспокойства. Это стало сенсацией в двух отношениях:
  1. Оказывается, реципиент усматривает не только "содержание".
  2. Оказывается, есть писатели, которым нужен такой реципиент, который усматривает не только простые предикации.
  Такой писатель казался то ли ниспровергателем традиции, то ли основателем новых серий эстетических откровений. Довольно естественно, что первые споры по этой проблематике разгорелись вокруг Чехова как действительного новатора в смыслообразовании. Д.С. Мережковский [1893:83-84] первым отнес Чехова к числу "импрессионистов" (как, впрочем, он определил и Тургенева). Он отметил у Чехова перевес "идеального начала" (= мира смыслов) над "утилитарным пошлым реализмом" (= содержанием) [там же: 45-46]. У Чехова проза - как лирическая поэзия [там же: 83]: "Поэтический порыв мгновенно налетает, охватывает душу, вырывает ее из жизни (= из сюжетных предикаций) и так же мгновенно уносится". У Чехова -"разрушение условной беллетристической формы" (т.е. разрушение абсолютизированной предикативности сюжетного хода). Об этом "импрессионизме Чехова", то есть о перевесе смысла над содержанием, писали многие. А.С. Глинка [1907:55]: У Чехова "лирика субъективных настроений... незаметно обволакивает внешнюю правду рассказа легкой дымкой настроения (т.е. смыслом как способом осмысления содержания). Сквозь определенность объективной реальности рисунка проступает расплывающаяся неопределенность субъективного художественного синтеза" (т.е. содержание заменяется метасмыслом как синтезом многих осмыслений при конфигурировании всех вообще связей).
  Эта система в исследованиях творчества Чехова развивалась в СССР довольно слабо, но вот что писал за границей (в Болгарии) П. Бицилли [1942:70] об импрессионизме Чехова: у этого писателя нет авторских комментариев, есть стимулирование впечатления. Последнее совпадает с впечатлением автора как первичного субъекта речи в тексте. Слова "казалось", "почему-то" заставляют (в технике распредмечивания) воспринимать образ автора как носителя "какого-то непосредственного впечатления". Эти наблюдения - продолжение наблюдений, сделанных русскими филологами еще до 1917 года. Так, еще тогда Ф. Батюшков [1910:195] отмечал у Чехова "новый импрессионизм, не боящийся свести цельную картину (содержания) к нескольким чертам, субъективно воспринятым (к смыслам). У. Брэдфорд [Brudford 1957:25] отметил, что у Чехова возникают эффекты, близкие к эффекту приема "потока сознания". Фактически этот эффект, как теперь уже ясно, возникает в результате синтеза содержаний и смыслов при перевесе последних.
  Перевес смыслов над содержаниями, то есть "импрессионизм Чехова" имеет ряд специфических черт, отмеченных в работе И.И. Иоффе [1927:261-262]:
  1. Фиксация впечатлений или через всплывшую деталь или через упрощенное общее; импрессионизм отбрасывает деление на существенное и второстепенное - деление, идущее не от мгновенного впечатления, а от утилитарного смысла (утилитарным смыслом Иоффе называет категоризованное содержание).
  2. Словесные мазки, сочетание словесных рядов, между собой внутренне не связанных, но окрашивающих друг друга (в рамках внутритекстовой рефлексии); чаще всего это ряды разных речевых стилей.
  3. "Случайность" впечатлений и деталей, впрочем, иллюзорна. Действительно, отбор деталей и представленных впечатлений служит индивидуации образа автора упорядочением средств текстопостроения.
  4. Тщательный отбор контрастных и близких черт, легко создающих нужный колорит.
  Как отмечает John [1988:71], содержание - это "определенная система частей или деталей". Содержание разделяется на "сущностное содержание", в отличие от "индивидуально-конкретного содержания". Отметим, что в этом разделении содержания по мере категоризованности есть определенная родственность с разделением смысла на смысл, метасмысл, метаметасмысл типа художественной идеи.
  Это сходство, однако, никогда не превращается в тождество.
  2. Отличие смысла от некоторых других конструктов
  В научной и околонаучной литературе широко распространено смешение смыслов с различными конструктами - значениями, эмоциями, референтами, представлениями, средствами оценки, средствами уточнения и пр. Некоторые авторы выражаются даже таким образом: "Смысл процессуален и в силу этого имеет динамические, изменчивые значения" [Ермаш 1982:102]. Вообще далеко не все пишущие о смысле знают, что смысл получает определение (если оно нужно в более точном виде) на основе соотнесения понятий meaning, referent, definition [e.g. Net M. 1986], а также "ситуация", "пропозиция", "содержание", "высказывание" и пр. Так, Л. Витгенштейн [Wittgenstein 1979:69] отмечает, что смысл всегда сложнее несущей его пропозиции. Далее: значение близко к содержанию, смысл - к ситуации и ее
  компонентам, включая и личностное начало. Высказывание обладает именно смыслом. Когда высказывание (в ученой рефлексии лингвиста) рассматривается как способ предицирования, оно выступает как предложение и, соответственно, имеет содержание. Если предложение трактуется как реализация "правил сложения слов" [Почепцов 1987:14], слова выступают как носители значений. Все высказывания имеют разные смыслы, тогда как предложения могут иметь одинаковые содержания, а значения слов часто вообще оказываются стабильными.
  Смысл соотносителен со значениями, референциями, но значения, коррелирующие со смыслами, могут быть любые. Стабильность смыслов - не в привязке к значениям, а "в статусе обобщенности в роли тематического объекта для интенционального акта" [Bruzina 1970:15]. Уже в рамках одного слова смысл богаче, чем референция. С.А. Васильев [1988:17] пишет: "Мысль, объективированная в устной или письменной речи (в тексте), выступает как ее смысл, тогда как языку принадлежат значения, абстрагированные из речи. Смысл такого речевого сегмента, каким, например, является слово, всегда богаче того значения, которое фиксируется в соответствующей данному слову единице языка".
  Мысль о том, что только высказывание имеет смысл, а значение слов производно от смысла высказываний, получила распространение в лингвистике и философии языка после опубликования "Философских исследований" Л. Витгенштейна. Развивая эту мысль, Дж. Остин писал, что словари, толкующие значения слов, "дают нам только опору для понимания высказываний, содержащих эти слова" [Austin 1970:136].
  Смыслы - источники значений, при этом важно, что каждый смысл - источник максимум одного значения (одного референта) [Husserl 1968:1:12]. А бывает и так, что из нескольких смыслов происходит лишь одно значение (13). Такое соотношение смыслов и значений допускает положение, при котором смыслы есть, что доказывается тем, что коммуниканты рационально оперируют единицами языка, хотя могут при этом и не знать значения, что легко проверяется при требовании дать дефиницию, каковой большинство правильно оперирующих единицами обычно дать не в состоянии. Отчасти это объясняется тем, что смысл резко отличается для субъекта от значения в том отношении, что значение для субъекта соотносимо с изолированным словом (здесь обычный носитель языка - не специалист), тогда как смысл соотносителен с ситуацией (а здесь-то уж все специалисты!) [Ammann 1969:49]. Вообще все эти отношения (знак - значение - смысл) достаточно сложны. Значение фиксирует отношение знака к реальности, а смысл сам есть реальность. Можно сказать и так: значение - передача реальности знаком, а смысл есть реальность. Понимание смысла имени не означает, что его значение обязательно известно. Анализ смысла слов не всегда выявляет их значения. Г. Фреге пишет: "Всестороннее познание значения состояло бы в том, что мы могли бы для каждого данного смысла сказать, принадлежит ли он к этому значению. Этого мы никогда не достигаем... Грамматически правильно составленное выражение, выполняющее роль собственного имени (= имени конкретного предмета), всегда имеет смысл. Однако это не значит, что смыслу всегда соответствует некоторое значение. Слова "самое удаленное от Земли небесное тело" имеет смысл; однако весьма сомнительно, чтобы оно имело значение... Отсюда следует, что если мы понимаем смысл, это не значит, что мы располагаем значением" [Frege 1892:27-28]. При этом смысл имени определяет значение имени; одно и то же значение может определяться различными смыслами.
  Согласно концепции Гуссерля, смыслы и метасмыслы обладают принципиальной и необходимой донаучностью и неточностью [Husserl 1950:138]: научные концепты не соответствуют идеальной реальности, они регулятивны [Husserl 1929:257], они - предельные формы [Limes-Gestalten: Husserl 1954:23], "идеи в кантовском смысле" (= схемы чистого мышления) [Husserl 1968], "идеальные объективности", созданные из идеализирующей работы рассудка; наука в своих схемах чистого мышления занимается идеализацией, конструированием концептов. Обыденное сознание (Lebenswelt - сознание) занимается идеацией, описанием смыслов. Герменевтика дескриптивна, а не дедуктивна, она не рассматривает точных научных концептов.
  В отличие от значений и содержаний, смыслы имеют (или могут иметь) свойство неповторимости [Айдарова 1983:22]. В значении энциклопедический компонент безразличен; в смысле - важен [Vasiliu 1986]. Оперирование смыслами и знание значений - две разные половины языковой личности. Эти половины не симметричны: референциальные процедуры - это не смыслы в операциональном облике, а смыслы - это не лингвистические формулировки процедур идентификации [Marconi 1987]. Нет никаких "подтекстов": есть только смыслы. В прозрачных контекстах референция зависит от смысла, в темных - референция и смысл совпадают [Dummett 1973:167-269].
  Опасность смешения смыслов, значений и содержаний дополняется опасностью смешения всего этого с "эмоциями". В действительности дело обстоит так: многие смыслы идентичны собственно человеческим значащим переживаниям -"значащим" именно постольку, поскольку соответствующий смысл можно перевыразить в виде вербального (лексического) значения. Именно поэтому распредмечивающее понимание иногда дезориентирующе называют "эмоциональным общением", которое "основано гораздо в большей степени на передаче и восприятии весьма порой трудно формализуемых, многозначных "смыслов", чем однозначных формальных (абстрактных, "научных", дискретных) значений" [Бассин и др. 1985:99]. Эти смыслы, включенные в мыследействование, часто и столь же неудачно называют также "образным мышлением". Так [там же]: "Специфика образного мышления... состоит в организации многочисленных и многозначных смыслообразующих связей между "Я" субъекта и явлениями объективного мира".
  3. Разные организованности смысла
  У смыслов есть какие-то способы бытования, причем эти способы бытования являются источником организованностей смыслов, то есть таких полей в пространстве деятельности, на которых и развертывается бытие смыслов. Такая способность образовывать поля в пространстве деятельности обусловлена спецификой смыслов как особых идеальных образований. Остановимся на некоторых из известных особенностей смыслов.
  Смысл нельзя объяснить до конца, в него надо врастать, надо к нему привыкать, надо с ним действовать. Объяснения только снимают недоразумения, но не ведут к смыслу. Для прихода к смыслу нужна рефлексия, которая базируется не на объяснении, а на действовании индивида и коллектива с собственной рефлективной реальностью и с собственными онтологическими конструкциями. Поэтому понятие "смысл как объяснение" [напр., Baker G.P., Hacker P.M.S. 1980:81, ел.] непродуктивно и неосновательно. Тем более неверно, что объяснение - критерий понимания смысла,
  как неверно и то, что понимание есть готовность к объяснению [там же: 667]. Смыслы поддаются усмотрению только в употреблении смыслов - в употреблении, включенном в деятельность. Интерпретация, кстати, есть не "объяснение" употреблений, а их описание на основе рефлексии над формой текста, содержащего смысл.
  Первая организованность смыслов - их бытование в качестве продуктов духовного производства, к числу каковых В. Ф. Левичева и В. Ф. Щербина [1984:86] относят: "Идеи, представления; мыслительные, религиозные и художественные образы; политические и правовые формулы; управленческие решения; идеологические оценки; ценности, установки, регулятивы, нормы; эталоны жизненных позиций; различные типы систематизированного знания; мировоззренческие комплексы (картины природы и картины культуры)".
  Все это выступает как осмысливаемая рефлективная реальность, способная порождать ноэмы и на этом основании включаться в процесс смыслообразования в онтологических конструкциях человеческого субъекта. Знание - это, конечно, само по себе еще не смысл, а лишь знание, но когда вовне-идущий луч рефлексии касается этого знания как компонента рефлективной реальности, оно превращается в осмысленное знание, то есть в нечто такое, что может участвовать в дальнейшем смыслообразовании и попасть в тот мир смыслов, в котором живет и отдельный человек, и человеческий род. Смыслом становится экстралингвистическое явление, которое попадает в СМД. Экстралингвистический характер имеет и содержание, знание и пр., однако у смысла есть свои особенности. Смыслы не называют элемент духовного продукта, а перевыражают его. Поэтому смыслы не "сообщают" о собственной содержательности, а "внушают" эту содержательность. Например, христианские церкви содержат смысл-идеал "взывание к небесам", но, как отмечает Б.Г. Лукьянов [1981:26], архитектура не сообщает, что смысл именно таков. "Она источает этот идеал каждой складкой своих неподвижных объемов". Сила такого истечения велика, и когда во "Власти тьмы" Толстого дядя Аким говорит: "Душа надобна" - это действует и на неверующего. Очевидно, смысл может быть сильнее и знания, и убеждения. При этом он часто имеет свойство неявности. Неявные смыслы бывают разных типов [Speier 1977:471]:
  1. Их надо усматривать, но их не скрывают.
  2. Их скрывают, но их надо усматривать.
  Довольно обычная неявность смыслов совмещается с тем, что смыслы и у индивида, и у коллектива не только устойчивы, но и достаточно изменчивы. Они открыты изменениям [Wright С. 1986]. Поэтому никакой абсолютной объективности в этой организованности смыслов нет. Другая организованность смыслов, другое поле их деятельностного бытования - система категоризации смыслов. Поскольку смысловые поля бесконечны, многие лингвисты пытаются построить ограниченные исчисления категоризованных смыслов, надеясь при этом, что им удастся покрыть найденными категориями все вообще смыслы. Так, теория речевых актов - попытка категоризовать все смыслы. Признавая все прагматические смыслы, нельзя, с другой стороны, признать за перспективное научное занятие редукцию смыслов к производству эффектов воздействия [см. критику лингвистической прагматики в: Ballmer 1976]. Суть дела в том, что смыслы поддаются категоризациям одновременно в разных плоскостях деятельности, они обладают чрезвычайной сложностью, многомерностью, многуровневостью, множеством источников генезиса, необозримым числом внутренних связей. Категоризация по одному лишь критерию
  неприменима к смыслам. Поэтому они не поддаются моделированию в виде замкнутых математических систем, не могут получить формальных исчерпывающих определений. Воспроизведение смыслов всегда лишь частично. "Мощность" смыслов больше "мощности" содержаний, поэтому всякое смыслообразование и всякая категоризация смыслов сопряжены с появлением граней понимаемого. В настоящее время неизвестно, каким образом надо исчислять плоскости категоризации смыслов, чтобы охватить все задействованные плоскости.
  Сложности многоплоскостной категоризации часто дополняются многоуровневым бытованием смысла, смысловой партитурной организацией текста: дело касается одновременного присутствия более чем одного смысла в пределах очень ограниченного отрезка текстовой (речевой) цепи. Некоторые партитурные сочетания типичны и легко схватываются переживанием опытного читателя: трагическое плюс ужасное; трагическое плюс жалкое; трагическое плюс безобразное. Более сложная герменевтическая ситуация имеет место тогда, когда уже категоризованный смысл существует как одновременное наличие более частных смыслов. Так что смысл "отчуждение" состоит из очень разных идеальных компонентов: все делается со мной, но не видно мне", "бессилие перед лицом силы", "отсутствие правил для тех, кто что-то делает со мной", "одиночество, одинокость", "изолированность" и т.п. Добавим к этому, что все новые смыслы в течение долгого времени существуют таким образом, что одновременно переживается и новый смысл, и набор смыслов, образующих его партитуру. Напомним еще раз, что кроме партитурной многоуровневости существует еще более сильная многоплоскостность категоризации.
  Особого внимания заслуживает и такая организованность смыслов, как целый мир значащих переживаний. Смыслы, действительно, способны бытовать в виде собственно человеческих чувств и переживаний. Эта - третья по счету -организованность смыслов часто недооценивается многими авторами. Кроме того, многие авторы не обращают внимания на то, что человеческие состояния бывают "состояниями без смысла" (больно при ожоге) и "состояниями со смыслом" (Как бы "больно" из-за умственной отсталости ближнего). Состояния со смыслом (поддающиеся описанию часто лишь в метафорической форме) образуют значащие переживания. Слова experience, Erlebnis, Vecu в зарубежных материалистических и позитивистских работах по гуманитарным наукам избегаются. Что же касается работ, представляющих философский идеализм, то здесь переживание соотносится с "вечным Я, живущим среди переживаний и владеющим, направляющим и контролирующим как самого себя, так и их" [Bowne 1908:262].
  Трудно сказать, которая из позиций хуже - то ли только что названная, то ли та, в которой термин Erlebnis, experience отвергается на том основании, что якобы не бывает private experience [Howie 1975:183]. Не рассматриваются значащие переживания и в более поздних ответвлениях позитивистской психологии: считается, что переживания имеют такое же отношение к деятельности субъекта, как скрип колеса к факторам его вращения [возражения против этой концепции см.: Shaffer 1978:11-12; большое место в деятельности этот автор отводит "осознанному переживанию"].
  Переживание смысла, значащее переживание всегда очень индивидуализировано. В.О. Ключевский [1968:345]: "Вспоминая былое, вдруг иногда будто почуешь запах юности". К. Маркс: [1956:593]: "Смысл какого-нибудь предмета для меня... простирается ровно настолько, насколько простирается мое чувство". Эта
  общность смысла и переживания обусловлена тем, что значащее переживание - это переживаемый смысл и осмысленное переживание, причем переживаемый смысл есть результат смыслообразования в онтологической конструкции, осмысленное переживание есть момент осмысления переживания как одного из компонентов рефлективной реальности. Как видим, и одно и другое - ипостаси рефлексии; последняя не разделяет такие группы смыслов, которые соотносительны либо с чувством, либо с разумом: смыслы-переживания и смыслы-знания равноправно выступают как организованности рефлексии, ее ипостаси, способы ее инобытия. Противопоставление смыслов-переживаний и смыслов-знаний, их разделение производится общественной историей, но история тоже не делает это разделение безусловным! Состав духа - сплав разума и чувства.
  Смысл - это "чувствуемый смысл". "Чувствование" тесно связано с осмыслением рефлективной реальности в той ее части, в которой уже представлены какие-то сходные или менее сходные переживания. Особенность значащих переживаний - их передаваемость средствами текстопостроения. Например, переживание сходства хорошо передается метафоризациями, но ведь и в самой метафоре всегда есть чувствование нового смысла [Gendlin 1962:117]. Чувство, сопряженное со смыслом - это не "эмоция". Эмоция - это "я-переживание" [Волошинов 1929:164] или же - "неофициальное сознание": оно выпадает из социального контекста и не опредмечивается в речи [Волошинов 1927:134]. Трактуя значащие переживания, мы в первую очередь обращаем внимание на "мы-переживание". Тем более не является "эмоцией" смысл, перевыражаемый искусством [Tejera 1966:62]. Значащее переживание отличается от эмоции рефлективностью, именно рефлексия и делает переживание осмысленным, собственно человеческим переживанием и собственно человеческим чувством. Эмоция процедурна, чувство действенно, поскольку оно, во-первых, возникает из перестройки материала рефлективной реальности, во-вторых, несет на себе печать социальной нормативности, в-третьих, есть инобытие рефлексии, фиксируемой в поясе мыследействования. Ничего этого нет в эмоции.
  Не случайно понятие "переживание" - одно из главных понятий гуманитарного знания [особенно у немецкоязычных народов - см.: Sauerland 1973]. Термин "переживание" был очень эффективно оживлен В. Дильтеем, считавшим переживание духовной стороной жизни. Человек у него - "единство переживаний" [Цинцадзе 1975:27]. По Дильтею, жизнь человека - это жизнь в мире смыслов.
  Итак, смысл - это переживаемый, чувствуемый смысл. Как отмечает М. Мерло-Понти [Merleau-Ponty 1945:452], "всякое сознание есть, в той или степени, сознание перцептивное". Смысл переживается, и при этом переживания имеют смысл [Бассин 1973:23]. Смысл - социальная форма значащих переживаний, часть "мира коллективно исповедуемых представлений" [Ильенков 1984:СК:45]. В смыслах данная собственно человеческими чувствами репрезентация субъекту содержательности духовного бытия - "при установке на то, что все это надо прожить, пережить, вынести" [Василюк 1984:12].
  Если сознание - это "внутренний мир" человека [Шорохова 1961:256], то "переживание, как и знание, составляет одну из сторон сознания" [там же: 258]. Переживание - отнесенность собственно человеческого чувства к определенной личности, как "психическое, принадлежащее" некоторому "ему". Существенно, что знание и переживание для субъекта выступают в единстве. Переживание может актуально не осознаваться, но как только вскрывается отношение переживания к его
  причине, происходит осознание переживания. Единство знания и переживания определяют очень многое в человеческой деятельности вообще, в деятельности с текстами для понимания - в частности. Так, например, смыслы суть еще и "эстетические переживания", одновременно выполняющие познавательную функцию, что отметил еще Баумгартен [Baumgarten 1735:115-116]. Переживание долго считалось низшей познавательной формой; в частности, у Канта отмечается непонятийность значащих переживаний. С XVIII века начинается и теоретическое представление об обособленности эстетического объекта, позже поддержанное Г.Т. Фехнером и В. Вундтом [подробнее см. Tatarkiewicz 1973]. Значащие переживания изучались в психологии; установлено, что они имеют черты привычные; типичные; закономерные [Mall 1973:100].
  Существенно, что применительно к деятельности каждого индивида в каждой конкретной ситуации одни смыслы переживаются, другие - лишь дают знание о возможности переживания этого смысла или о факте переживания этого смысла другими. В последнем случае смысл может превращаться в содержание. Это соотношение смыслового и предикатного начал можно представить так:
  Переживаемый смысл / Содержание знания о переживаемом кем-то смысле;
  Распредмечивающее понимание / Содержание знания о распредмечивающем понимании;
  Непосредственный эффект распредмечивания / Перевод результатов распредмечивающего понимания в текст для когнитивного понимания;
  Непосредственное впечатление / Интерпретация чьего-то непосредственного впечатления.
  Вообще передавать смысл чего-то знаковыми средствами - это вовсе не обязательно равно тому, что ты (продуцент, реципиент) делаешься субъектом значащего переживания [McGinn 1984]. Общим для обоих случаев (собственно переживание и знание о переживании) является наличие рефлексии - безразлично, обыденной или осознанной.
  С давних пор ведется работа по исчислению типичных значащих переживаний. П.А. Гринцер [1987:146] показал, что уже в Древней Индии различали 49 обыденных душевных состояний (бхава). Считалось, что бхава может в определенных условиях перейти в эстетическое душевное состояние. Последнее, как и в европейской традиции Баумгартена - Канта, отделяется от реальных неэстетических чувств - во всяком случае, такая позиция характерна для древнейшего (возможно, созданного до нашей эры) трактата "Натьяшастра". Современные классификации [напр., Mees 1985] часто строятся на основе семантики слов, используемых для именования значащих переживаний.
  Мы рассмотрели три поля бытования смыслов, три типа организованности смыслов. Четвертое поле - бытование смыслов в области бессознательного и в области актуального осознания. Смыслы как идеальные образования остаются неизменными независимо от того, существуют ли они в осознанности, бессознательности или предсознательности [Велиев 1979:11-12]. Чаще всего смыслы не осознаются, многие смыслы вводятся автором в текст независимо от его воли и сознания - например, личностные свойства автора текста, влияния среды на автора и пр. Кроме того, надо учитывать, что у индивида многие смыслы существуют и имеют особые грани понимаемого в силу просто привычки, то есть фиксированного
  переживания перцепции [Rosenthal 1982]. При этом если значение обычно номинировано и осознано, то смысл часто не номинирован и не осознан, поскольку смысл может быть рассеян по речевой цепи, а "осознание" требует "знака" [Прангишвили, Бассин, Шошин 1984:97]. Поэтому смысл может существовать, не будучи выраженным вербально: человек впервые посмотрел с Ильинского спуска на Торжок, ничего не сказал (не было у него таких сильных слов), но смысл-переживание имел место, а при хорошей филологической подготовке этот смысл можно даже интерпретировать. Однако его непосредственное существование, рожденное из обыденной рефлексии над множеством единиц опыта, не нуждается в немедленном переходе к высказанной, ученой рефлексии, каковой является интерпретация. В интерпретации смысл для индивида выступает как самосознание и его проявление (тревога, привязанность, страх, интерес, сочувствие и т.п.), но это имеет место тогда, когда требуется дискурсивно осознать "операциональные смысловые образования разного вида" при наличии задачи, которую надо решать [Тихомиров 1969:132]. Такова, например, задача - реализовать грань понимаемого "Замысел автора". Здесь для восстановления ситуации дискурсивного мыследействования автора потребуется именно не обыденная, а ученая рефлексия, сходная с таковой у писателей. Идейно-художественная программа таких писателей, как Пушкин, Достоевский, Чехов была дискурсивно продуманной и отрефлектированной [Мейлах 1969]. "Закладка" смыслов в текст лишь в очень ограниченной мере интуитивна. Интуитивна (да и то не всегда) авторская корреляция смыслов с текстовыми средствами - корреляция, необходимая для эффективности распредмечивания как техники понимания.
  Осознание смыслов органически связано с их именованием, поэтому для дискурсивной рефлексии, равно как и для техники интендирования, а также для всех техник интерпретации именование есть одна из организованностей смыслов, одно из полей их действительного бытия.
  Гуссерль считал, что коль скоро слова используются не для обозначения реального референта, а для именования смысла, они должны и записываться особым образом - в "ноэматических кавычках", например,
  Ей стало плохо, брат не понял этого 'плохо'.

<< Пред.           стр. 5 (из 24)           След. >>

Список литературы по разделу