<< Пред. стр. 1045 (из 1179) След. >>
Список литературы по разделу
старое и не предвидя никаких осложнений, надеялись на лучшее будущее,
Затем Т. первый с необыкновенною силою изобразил и поворотный пункт
эпохи, когда начался разброд и из среды сторонников новых веяний
выделились два течения - умеренных "отцов" и быстро понесшихся вперед
"детей". В лице Рудина Т. хоронил безволье и бездеятельность поколения
40-х годов, его бесцельное прозябание и бесплодную гибель. Перед нами
богато одаренный человек с лучшими намерениями, но совершенно пасующий
перед действительностью, страстно зовущий и увлекающий других, но сам
совершенно лишенный страсти и темперамента, позер и фразер, но не из
фатовства, а потому, что он электризуется собственными словами и в ту
минуту, когда он говорит, ему искренно кажутся легко преодолимыми всякие
препятствия. Отношение автора к Рудину - двойственное, не свободное от
противоречий. Устами Лежнева он то развенчивает его, то ставит на
пьедестал. Дело в том, что в лице Рудина переплелись Wahrheit und
Dichtung. До известной степени Рудин - портрет знаменитого агитатора и
гегельянца Бакунина, которого Белинский определял как человека с
румянцем на щеках и без крови в сердце. Живые черты исторического
деятеля Т. перемешал с прозою серого повседневного существования - и
контраст между проповедью Рудина и его мизерным прозябанием получился
поразительный. Явившись в эпоху, когда общество лихорадочно мечтало о
"деле", и притом без эпилога, не пропущенного цензурою (смерть Рудина на
июньских баррикадах), "Рудин" был понят весьма односторонне. Герой
романа стал нарицательным именем для людей, у которых слово не
согласуется с делом. Так, между прочим, понял роман Т. Некрасов, который
в своей поэме "Саша" печатно раньше изобразил человека рудинского типа,
но которому в действительности сюжет поэмы подсказала сданная в редакцию
"Современника" рукопись Т. (см. предисловие Т. к изданию его соч. 1879
г.). Точно также отнеслась к Рудину критика 60-х годов, которая нашла в
Рудинском "фразерстве" лишнее орудие для своей борьбы с отживающим
поколением. Позднейший читатель никак не может согласиться ни с
насмешливым, ни, тем более, с презрительным отношением к Рудину. Надо
рассматривать Рудина в связи с общественными условиями его времени - и
тогда станет очевидным, что его богатые природные задатки пропали даром
не только по его собственной вине. В Западной Европе из Рудиных
вырабатываются, блестящие ораторы и вожди общественных групп; а какую
общественную "деятельность" мог бы себе избрать Рудин в России 40-х
годов?.. Была в то время только одна область, отвечавшая понятию о
высшем назначении человека - область слова, литературного,
профессорского и кружкового. Искренно произнесенные "пышные" фразы были
тогда и делом, сея в душе слушателей то стремление к идеалу, которое
подготовляло лучшее будущее России. Это видно из самого романа, где
"фразер" Рудин оказывает облагораживающее влияние и на Лежнева, и на
молодого энтузиаста Басистова, и на чуткую Наталью, в лице которой
выступает новая русская женщина, с ее жаждою выбиться из сферы мелких
житейских интересов. - Если в "Рудине" Т., чутко идя на встречу
нарождающейся потребности в живой деятельности, казнил только праздно
болтающих людей поколения сороковых годов, то в "Дворянском Гнезде" он
пропел отходную всему своему поколению и без малейшей горечи уступал
место молодым силам. В лице Лаврецкого мы несомненно имеем одного из
самых симпатичных представителей дворянско-помещичьей полосы русской
жизни; он человек и тонко мыслящий, и тонко чувствующий. И тем не менее
он не может не согласиться со своим другом, энтузиастом Михалевичем,
когда тот, перебрав события его жизни, называет его "байбаком". Вся эта
жизнь была отдана личным радостям или личному горю. "Ухлопав себя на
женщину", Лаврецкий в 35 - 40 лет сам себя хоронит, считая свое
прозябание на земле простым "догоранием". Он протестует против
Михалевича только тогда, когда тот его аттестует как "злостного,
рассуждающего байбака". Именно "рассуждающего" байбачества, т. е.
возведения своего обеспеченного крестьянским трудом безделья в какую
либо аристократическую теорию, у демократа Лаврецкого нет и следа.
Лаврецкий - "байбак" только потому, что вся жизнь русская обайбачилась и
спала сном глубоким. Не спал один лишь работавший на Лаврецких народ - и
именно потому Лаврецкий преклоняется пред "народною правдою". Потеряв за
границею свое семейное счастье, он приезжает на родину с твердым
намерением взяться за "дело". Но увы! это "дело" смутно для него самого,
да и не могло быть ясно в эпоху полного застоя общественной жизни.
Достаточно было, поэтому, первых проблесков сочувствия к нему со стороны
героини романа Лизы, чтобы неутоленная жажда личного счастья снова
залила все его существо - а вторичная незадача снова и окончательно
надломила мягкого романтика. Правда, в эпилоге мы узнаем, что Лаврецкий
как будто обрел "дело": он научился "землю пахать" и "хорошо устроил
своих крестьян". Но какое же тут "дело" в высшем смысле этого слова?
Землю пахал, конечно, не он сам, а его крепостные, и если он их "хорошо"
устроил, то это только значило, что он их не притеснял и не выжимал из
них последние соки. Положительных элементов для деятельности эти
отрицательные добродетели не давали. С еще большею яркостью отходящая
полоса русской жизни сказалась в поэтическом образе Лизы Калитиной.
Наряду с Пушкинской Татьяной, Лиза принадлежит к числу самых обаятельных
фигур русской литературы. Она вся порыв к добру и героическое
милосердие; она относится к людям с тою чисто русскою, лишенною внешнего
блеска, но глубоко в сердце сидящею жалостью, которая характеризует
древнерусских подвижниц. Выросшая на руках будущей схимницы, Лиза
душевными корнями вся в старой, мистической Руси. Простая русская
девушка, она даже не умеет формулировать то высокое и доброе, что
наполняет ее душу; у ее нет "своих слов". Не умом, а сердцем она поняла
Лаврецкого и полюбила его тою народно русскою любовью, которая слово
"любить" заменяет словом "жалеть". Составляя, вместе с тем, органическое
звено стародворянской обеспеченной жизни, с ее отсутствием общественных
интересов, Лиза воплощает собою ту полосу русской общественности, когда
вся жизнь женщины сводилась к любви и когда, потерпев неудачу в ней, она
лишалась всякой цели существования. Своим зорким творческим оком Т. уже
видел нарождение новой русской женщины - и, как выражение новой полосы
русской жизни, сделал ее центром следующего общественного романа своего:
"Накануне". Уже в заглавии его было нечто символическое. Вся русская
жизнь была тогда накануне коренных социально-государственных перемен,
накануне разрыва с старыми формами и традициями. Героиня романа, Елена -
поэтическое олицетворение характерного для начальных лет эпохи реформ
неопределенного стремления к хорошему и новому, без точного
представления об этом новом и хорошем. Елена не отдает себе вполне
ясного отчета в своих стремлениях, но инстинктивно душа ее куда-то
рвется: "она ждет", по определению влюбленного в нее художника Шубина, в
уста которого автор вложил большую часть своих собственных комментариев
к событиям романа. Как молодая девушка, она ждала, конечно, прежде всего
любви. Но в выборе, который она сделала между тремя влюбленными в нее
молодыми людьми, ярко сказалась психология новой русской женщины, а
символически - новое течение русской общественности. Как и Лиза
Калитина, Елена от природы великодушна и добра; и ее с детства влечет к
несчастным и заброшенным. Но любовь ее не только сострадательная: она
требует деятельной борьбы со злом. Вот почему ее воображение так
поражено встречею с болгарином Инсаровым, подготовляющим восстание
против турок. Пусть он во многих отношениях ниже и талантливого шалуна
Шубина, и другого поклонника Едены - ученого и благородно-мыслящего
Берсенева, будущего преемника Грановского; пусть он, по определению
Шубина, "сушь", пусть в нем "талантов никаких, поэзии нема". Но ошибся
бедный Шубин, когда, разобрав качества начинавшего возбуждать его
опасения Инсарова, он утешал себя тем, что "эти качества, слава Богу, не
нравятся женщинам. Обаяния нет, шарму". Все это было бы верно для
прежней женщины: новая русская женщина - и в лице ее новая русская жизнь
- искала прежде всего нравственного обаяния и практического
осуществления идеалов. "Освободить свою родину. Эти слова так велики,
что даже выговорить страшно", восклицает Елена в своем дневнике,
припоминая сказанное Инсаровым - и выбор ее сделан. Она пренебрегает
приличиями, отказывается от обеспеченного положения и идет с Инсаровым
на борьбу и может быть на смерть, когда Инсаров преждевременно умирает
от чахотки, Елена решает "остаться верной его памяти", оставшись верной
"делу всей его жизни". Возвратиться на родину она не хочет. "Вернуться в
Россию", пишет она родителям - "зачем? Что делать в России?" Действие
происходит в глухую пору реакции конца дореформенной эпохи - и что,
действительно, было делать тогда в России человеку с таким порывом к
реальному осуществлению общественных идеалов? Понял, наконец, теперь
Шубин стремление Елены согласовать слово и дело - и печально размышляет
над причинами ухода Елены с Инсаровым. Винит он в этом отсутствие у нас
людей сильной, определенной воли. "Нет еще у вас никого, нет людей, куда
ни посмотри. Все - либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо
темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее
переливатели, да палки барабанные! Нет, кабы были между нами путные
люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы
как рыба в воду!" Но роман недаром называется "Накануне". Когда Шубин
кончает свою элегию возгласом: "Когда же наша придет пора? Когда у нас
народятся люди?", его собеседник дает ему надежду на лучшее будущее, и
Шубин - верное эхо авторских дум - ему верит. "Дай срок, ответил Увар
Иванович, - будут.
- Будут? Почва! Черноземная сила! Ты сказал - будут? Смотрите ж, я
запишу ваше слово". - Всего два года отделяют "Накануне" от последующего
и самого знаменитого общественного романа Т., "Отцов и детей"; но
огромные перемены произошли за этот короткий срок в общественных
течениях. Широкими волнами катилась теперь русская жизнь, все более и
более выделяя настроение, которое уже не довольствовалось
неопределенными перспективами на лучшее будущее. Недавнее
радостно-умиленное единодушие всех слоев общества исчезло. Нарождалось
поколение, далеко ушедшее в своих стремлениях и идеалах от того
скромного минимума человеческих прав, который давали стоявшие тогда на
очереди реформы. Но как ни резко было по существу обособление этой новой
общественной группы, оно еще было в подготовительном фазисе и никому не
приходило на ум констатировать распадение прогрессивного течения на два
почти враждебных друг другу лагеря. Когда Т. одному из своих приятелей,
человеку очень умному и чуткому на "веяния" эпохи, сообщил план "Отцов и
детей", то получил ответ, повергший его в совершенное изумление: "Да
ведь ты, кажется, уже представил подобный тип... в Рудине". - "Я
промолчал, говорит Т.; что было сказать? Рудин и Базаров - один и тот же
тип!" Для поразительно тонкой наблюдательности Т. разделение на два
поколения обрисовывалось уже ясными очертаниями; он понимал всю глубину
разлада. Впрочем, трудно сказать, чтобы Т. принадлежала только честь
первой диагностики, проницательность которой увеличивается тем, что
роман, хотя и появился в начале 1862 г., но закончен был уже летом 1861
г., а задуман значит, куда раньше, т. е. буквально в самый момент
зарождения новых настроений молодого поколения. Тут уже как будто не
простое констатирование: в значительной степени роман Т. содействовал
самому дифференцированию нового миросозерцания. В "Отцах и детях"
достигла самого полного выражения одна из самых характерных особенностей
новейшей русской литературы вообще и Т. в частности - теснейшая связь
литературного воздействия с реальными течениями общественных настроений.
В произведениях Т. литература и жизнь до такой степени сближаются одна с
другою, что при анализе того или другого воспроизведенного ими
общественного явления часто нельзя отличить, где кончается литературный
генезис его и где начинается непосредственное действие общественных сил.
И наоборот - при изучении отдельных Тургеневских типов трудно сказать,
где отражение действительности и где сфера пророчески литературного
творчества. С удивительною чуткостью отражая носившиеся в воздухе
настроения и веяния эпохи, Т. сам до известной степени являлся творцом
общественных течений. Романами Т. не только зачитывались: его героям и
героиням подражали в жизни. Приступая к изображению новоявленных
"детей", Т. не мог не сознавать своей отчужденности от них. В "Накануне"
он стоит на стороне молодых героев романа, а пред Еленой, столь
шокировавшей своими отступлениями от условной морали людей старого
поколения, прямо преклоняется. Такой симпатии он не мог чувствовать к
Базарову, с его материалистическим пренебрежением к искусству и поэзии,
с его резкостью, столь чуждой мягкой натуре Т. Но отсюда еще бесконечно
далеко до "оклеветания" всего молодого поколения, в котором партийное
озлобление видело основной мотив романа, и до полного разрыва с новым
течением. В каждом из крупных произведений Т. есть действующее лицо, в
уста которого он влагал свое собственное тонкое и меткое остроумие,
придававшее такой артистический интерес личной беседе Т. (таковы, напр.,
Пигасов в "Рудине", Шубин в "Накануне", Потугин в "Дыме"). В "Отцах и
детях" вся эта ядовитость сосредоточилась в Базарове, у которого уже
поэтому одному является масса точек соприкосновения с автором. При всем
коренном разногласии со многими воззрениями Базарова, он все же внушал
Т. серьезное уважение. "Во все время писания я чувствовал к Базарову
невольное влечение", отмечает Т. в своем дневнике в день окончания
романа - и вполне понятно, почему. Ему, летописцу безволия и бессилия
пережитого периода, не могло не импонировать то, что с появлением
Базаровых исчезает чахлая порода российских Гамлетов и уступает место
крепким натурам, знающим, чего они хотят. Во всяком случае, в борьбе
двух поколений автор если не на стороне "детей", то и не на стороне
"отцов". К Кирсанову дяде он относится полу-иронически; Кирсанов-отец -
добрый, но недалекий человек; сравнительно умеренный Кирсанов-сын
безусловно пасует пред своим радикальным другом Базаровым.
Неудивительно, что чуждая наших партийных споров немецкая критика
выражала впоследствии великое удивление тому, как могла партия
"радикалов" усмотреть отрицательное отношение в "таком гордом образе,
одаренном такою силою характера и такою полною отчужденностью от всего
мелкого, пошлого, вялого и ложного". Поместивший роман в своем журнале
Катков писал Т.: "Вы пресмыкаетесь перед молодым поколением". Но роман
появился в очень острый момент: вновь ожило старое понятие о "вредных"
идеях, нужна была кличка для обозначения политического радикализма. Ее
нашли в слове "нигилист", которым Базаров определяет свое отрицательное
ко всему отношение. С ужасом заметил Т., какое употребление сделали из
этого термина люди, с политическими взглядами которых он не имел ничего
общего. В литературе враждебное отношение к роману ярче всего сказалось
в статье критика "Современника", М. А. Антоновича: "Асмодей нашего
времени". С "Современником", где до 1859 г. Т. был постоянны м
сотрудником, у него уже раньше установились холодные отношения, частью
из-за личных отношений Т. к Некрасову, частью потому, что радикализм
Чернышевского и Добролюбова не был симпатичен Т. Но все-таки, всего за
11/2 года перед тем, "Накануне" нашло на страницах "Современника"
восторженную оценку в известной статье Добролюбова: "Когда же придет
настоящий день", - а теперь Т. был формально причислен к ретроградному
лагерю. Другой орган "детей" - "Рус. Слово", в лице Писарева - не только
не усмотрел в Базарове клеветы, но признал его своим идеалом. В общем,
однако, положение Т., как любимца всех слоев читающей публики и
выразителя передовых стремлений русского общества, было поколеблено.
Если взглянуть на Базарова с исторической точки зрения, как на тип,
отражающий настроение шестидесятых гг., то он, несомненно, страдает
неполнотою. Радикализм общественно-политический, столь сильный в это
время, в романе почти не затронут; то место, где Базаров выражает полное
равнодушие к тому, что у мужика будет хорошая изба, дает прямо неверное
представление о восторженном демократизме нового поколения. - В
промежутках между четырьмя знаменитыми романами своими Т. написал
вдумчивую статью "Гамлет и Дон-Кихот" (1860) и три замечательные
повести: "Фауст" (1856), "Ася" (1858), "Первая любовь" (1860), в которых
дал несколько привлекательнейших женских образов. Княжна Засекина
("Первая любовь") просто грациозно-кокетлива, но героиня "Фауста" и Ася
- натуры необыкновенно глубокие и цельные. Первая сгорела от глубины
чувства, внезапно на нее налетевшего; Ася, подобно Наталье в "Рудине",
спаслась бегством от своего чувства, когда увидела, как не соответствует
его силе безвольный человек которого она полюбила. - В "Отцах и Детях"
творчество Т. достигло своей кульминационной точки. В появившихся в 1864
г. "Призраках" элемент фантастический переплетается с рассудочным. Ту же
смесь желания отрешиться от современности с раздражением против ее
представляет собою своеобразный "отрывок" из записок "умершего
художника" - "Довольно" (1865). Ясно чувствуется, что охлаждение,
вызванное "Отцами и Детьми", болезненно сказалось в сердце автора, столь
привыкшем в всеобщей читательской любви. Высшей точки авторское
раздражение достигло в "Дыме" (1867). Трудно сказать, какая из
общественнополитических групп того времени изображена здесь злее.
Молодое поколение и заграничная эмиграция представлены с одной стороны в
ряде дурачков и тараторящих барынь, с другой - в коллекции любителей так
или иначе пожить на чужой счет. В "Отцах и Детях" Т. проводил резкую
демаркационную линию между убежденными представителями новых идей и
такими ничтожными прихвостнями времени, как "эмансипированная"
губернская барынька Кукшина и соединяющий "прогрессивность" с продажею
водки откупщический сынок Сытников. В "Дыме" Сытниковы да Кувшины
выступают на первый план, а эмиграция олицетворена в фигуре "великого"
молчальника Губарева, слава которого держится на том, что он никогда
ничего не говорит и только глубокомысленно издает какое то
нечленораздельное мычание. В столь же печальном освещении является
аристократическая среда, собирающаяся под "arbre russe" в Баден-Бадене и
предающаяся какой то вакханалии реакционных вожделений. Наконец,
славянофильские мечтания о русской самобытности предаются самому
ядовитому глумлению в речах желчного западника Потугина, устами которого
несомненно говорит иногда сам автор. Общий пессимизм проникает повесть,
название которой навеяно мыслью, что все "людское" - дым", и "особенно
все русское". - Параксизм раздражения длился, однако, недолго. В
"Литературных воспоминаниях" (1868), Т. говорит уже без всякой горечи о
своей размолвке с прогрессивными элементами и фактически доказывает, как
далек он был от желания написать в "Отцах и Детях" карикатуру на молодое
поколение вообще и на Добролюбова в частности. В том же году был
преобразован в общелитературный журнал "Вестник Европы"; Т. становится
его постоянным сотрудником и разрывает связи с Катковым. Этот разрыв не
обошелся Т. даром. Его стали преследовать и в "Рус. Вест. ", и в "Моск.
Вед. ", нападки которых стали особенно ожесточенными в конце 70-х годов,
когда по поводу оваций, выпавших на долю Т., Катковский орган уверял,
что Т. "кувыркается" пред прогрессивною молодежью. Ряд небольших
повестей, с которыми Т. выступил в конце 1860-х гг. и первой половине
1870-х ("Бригадир", "История лейтенанта Ергунова", "Несчастная",
"Странная история", "Степной король Лир", "Стук, стук, стук", "Вешние
воды", "Пунин и Бабурин", "Стучит" и др.) весь относится к категории
воспоминаний о далеком прошлом. За исключением "Вешних вод", герой
которых представляет собою еще одно интересное добавление к Тургеневской
галерее безвольных людей, все эти повести мало прибавляют к "тоталитету"
- как говорили в 40-х годах - литературного значения Т. Воздержание Т.
от разработки более современных тем до известной степени объясняется
тем, что он теперь все меньше и меньше сталкивался с живою русскою
действительностью. Уже начиная с 1856 г., когда с него окончательно была
снята опала, он подолгу живал за границею, то лечась на водах, то гостя
у Виардо; но все-таки он нередко бывал и у себя в Спасском, и в
Петербурге. С начала 1860-х годов он совсем поселяется в Баден-Бадене,
где "Villa Tourgueneff", благодаря тому, что там же поселилась семья
Виардо, стала интереснейшим музыкально-артистическим центром. Война 1870
г. побудила семью Виардо покинуть Германию и переселиться в Париж;
<< Пред. стр. 1045 (из 1179) След. >>
Список литературы по разделу