<< Пред. стр. 1121 (из 1179) След. >>
Список литературы по разделу
крестьянства, служил в управляющих, вел собственные дела. Семья Ч. -
вообще талантливая, давшая несколько писателей и художников. Ч. родился
17 января 1860 г. в Таганроге, там же окончил курс гимназии, затем
поступил на медицинский факультет московского унив. и в 1884 г. получил
степень врача, но практикой почти не занимался. Уже студентом начал (в
1879 г.) помещать, под псевдонимом Чехонте, мелкие рассказы в
юмористических изданиях: "Стрекозе", "Будильнике", "Осколках" и др.;
затем перешел в "Петербургскую Газету" и "Новое Время". В 1886 г. вышел
первый сборник его рассказов; в 1887 г. появился второй сборник - "В
сумерках", который показал, что в лице Чехова русская литература
приобрела новое, вдумчивое и тонко-художественное дарование. Под
влиянием крупного успеха в публике и критике Ч. совершенно бросил свой
прежний жанр небольших газетных очерков и стал по преимуществу
сотрудником ежемесячных журналов ("Северный Вестник", "Русская мысль",
позднее "Жизнь"). Успех Ч. все возрастал; особенное внимание обратили на
себя "Степь", "Скучная История", "Дуэль", "Палата №6", "Рассказ
неизвестного человека", "Мужики" (1897), "Человек в футляре", "В
овраге"; из пьес - "Иванов", не имевший успех на сцене, "Чайка", "Дядя
Ваня", "Три сестры". Огромная популярность Ч. выразилась, между прочим,
в том, что все сборники его произведений выдержали помногу изданий: "В
сумерках" - 13 изд., "Пестрые рассказы" - 14, "Хмурые люди" - 10,
"Палата №6" - 7, "Каштанка" - 7, "Рассказы"
- 13 и т. д. В 1901-1902 гг. А.Ф. Маркс издал полное собрание
сочинений Ч. в 10 томах. То же собрание, дополненное новейшими
произведениями, дается в качестве премии к "Ниве" 1903 г., которая,
благодаря этому, приобрела небывало большое количество подписчиков. В
1890 г. Ч. совершил поездку на Сахалин. Вынесенные из этой поездки
мрачные впечатления, составили предмет целой книги: "Остров Сахалин"
(1895). Позднее Ч. много путешествовал по Европе. Последние годы он, для
поправления здоровья, постоянно живет в своей усадьбе под Ялтой, лишь
изредка наезжая в Москву, где жена его, даровитая артистка Книппер,
занимает одно из выдающихся мест в известной труппе московского
"Литературнохудожественного кружка" (Станиславского). В 1900 г., при
первых же выборах в Пушкинское отделение академии наук, Ч. был избран в
число его почетных академиков.
Литературную деятельность Ч. обыкновенно принято делить на две,
совсем ничего общего между собой не имеющие, половины: период
Чехова-Чехонте и позднейшую деятельность, в которой даровитый писатель
освобождается от приспособления к вкусам и потребностям читателя мелкой
прессы. Для этого деления есть известные основания. Несомненно, что
Ч.-Чехонте, в "юмористических" рассказах не стоит на своей высоте
первостепенного писателя. Публика, подписавшаяся в 1903 г. на "Ниву"
чтобы ознакомиться основательно с Ч., испытывала даже после первых томов
расположенного в хронологическом порядке собрания его сочинений
известное разочарование. Если, однако, глубже и внимательнее
присмотреться к рассказам Чехонте, то нетрудно и в этих наскоро
набросанных эскизах усмотреть печать крупного мастерства Ч. и всех
особенностей его меланхолического дарования. Непосредственной
"юмористики", физиологического, так назыв. "нутряного" смеха тут не
очень-то и много. Есть, правда, немало анекдотичности и даже прямого
шаржу, в роде, напр., "Романа с контрабасом", едва ли есть у Чехонте
хотя бы один рассказ, сквозь шарж которого не пробивалось бы
психологическая и жизненная правда. Не умрет, напр., в действительности
чиновник оттого, что начальник в ответ на его чрезмерно угодливые и
надоедливые извинения за то, что он нечаянно плюнул в его сторону, в
конце концов крикнул ему "пошел вон"; но забитость мелкого чиновника,
для которого сановник - какое то высшее существо, схвачено (в "Смерти
чиновника") в самой своей основе. Во всяком случае веселого в
"юмористических" шаржах Чехонте очень мало: общий тон - мрачный и
безнадежный. Перед нами развертывается ежедневная жизнь в всем трагизме
своей мелочности, пустоты и бездушия. Отцы семейства, срывающие на
близких всякого рода неприятности по службе и карточным проигрышам,
взяточничество провинциальной администрации, интриги представителей
интеллигентных профессий, грубейшее пресмыкательство перед деньгами и
власть имущими, скука семейной жизни, грубейший эгоизм "честных" людей в
обращении с "продажными тварями" ("Анюта", "Хористка"), безграничная
тупость мужика ("Злоумышленник"), полное вообще отсутствие нравственного
чувства и стремления к идеалу - вот та картина, которая развертывается
перед читателем "веселых" рассказов Чехонте.
Даже из такого невинного сюжета, как мечты о выигрыше 75000 р.
("Выигрышный билет"), Чехонте сумел сделать канву для тяжелой картины
отношений размечтавшихся о выигрыше супругов. Прямо Достоевским
отзывается превосходный рассказ "Муж", где на каких-нибудь 4 страничках
во всем своем ужасе обрисована психология злобного, погрязшего в
житейской скуке существа, испытывающего чисто физические страдания,
когда он видит, что близкие ему люди способны забыться и на мгновение
унестись в какой-то иной , радостный и светлый мир. К числу ранних
рассказов Ч. относится и другой превосходный рассказ - "Тоска", на этот
раз не только мрачный, но и глубоко трогательный: рассказ о том, как
старый извозчик, у которого умер взрослый сын, все искал, кому бы
поведать свое горе, да никто его не слушает; и кончает бедный старик
тем, что изливает душу перед лошадкой своей. Художественные приемы
Чехонте так же замечательны, как в позднейших произведениях Ч. Больше
всего поражает необыкновенная сжатость формы, которая до сих пор
остается основной чертой художественной манеры Ч. И до сих пор чеховские
повести почти и всегда начинаются, и кончаются в одной книжке журнала.
Относительно "большие" вещи Ч. - напр., "Степь" - часто представляют
собой не что иное, как собрание отдельных сцен, объединенным только
внешним образом. Чеховская сжатость органически связана с особенностями
его способа изображения. Дело в том, что Ч. никогда не исчерпывает свой
сюжет всецело и всесторонее. Будучи реалистом по стремлению давать
неприкрашенную правду и имя всегда в запасе огромнейшее количество
беллетристических подробностей, Ч., однако, рисует всегда только
контурами и схематично, т. е. давая не всего человека, не все положение,
а только существенные их очертания. Тэн у рассматриваемых им писателей
старается уловить их faculte maitresse; Ч. это делает по отношению к
каждому из своих героев и выдвигает в нем только то, что ему кажется в
данном человеке характерным и преобладающим. Ч. почти никогда не дает
целой биографии своих героев; он берет их в определенный момент их жизни
и отделывает двумятремя словами от прошлого их, концентрируя все
внимание на настоящем. Он рисует, таким образом, не столько портреты,
сколько силуэты. Оттого-то его изображения так отчетливы; он всегда бьет
в одну точку, никогда не увлекаясь второстепенными подробностями. Отсюда
сила и рельефность его живописи, при всей неопределенности тех типов,
которые он по преимуществу повергает своему психологическому анализу.
Если к этому прибавить замечательную колоритность чеховского языка,
обилие метких и ярких слов и определений, то станет очевидным, что ему
много места и не нужно.
По художественной манере особое место занимает театр Ч. Как и
повествовательные его произведения, драматическая деятельность Ч.
распадается на два периода. Сначала он написал несколько истинно веселых
вещей, из которых не сходят со сцены "Медведь" и "Предложение".
Серьезные пьесы второго периода создались под несомненным влиянием
Ибсена. Это пьесы "настроения" по преимуществу, в которых
соответствующая игра актеров имеет почти решающее значение. "Три
сестры", напр., в чтении совершенно не понравились и местами даже
возбуждали смех. Таковы, в чтении постоянные комические восклицания
сестер: "В Москву, в Москву", точно съездить в Москву и даже поселиться
в ней - Бог весть какое счастье. Но в постановке московской труппы
Станиславского "Три сестры" произвели огромнейшее впечатление, потому
что те самые мелочи, часто даже простые ремарки, которые в чтении не
замечаются и пропадают, были ярко подчеркнуты замечательно вдумавшейся в
намерения автора труппою, и зрителю сообщалось авторское настроение.
Даже пресловутое "В Москву, в Москву" превратилось в нимало не смешной
символ стремления уйти из постылой действительности. "Дядя Ваня"
производит и в чтении, но сценическое исполнение значительно усиливает
общий эффект пьесы и в особенности завершительное впечатление
беспросветной тоски, в которую погружается "дядя Ваня" по отъезде
гостей.
Существенным отличием Ч.-Чехонте от Ч. второго периода является сфера
наблюдения и воспроизведения. Чехонте не шел дальше мелочей обыденного,
заурядного существования тех кругов общества, которые живут
элементарной, почти зоологической жизнью. Но когда критика подняла
самосознание молодого писателя и внушила ему высокое представление о
благородных сторонах его тонкого и чуткого таланта, он решил подняться в
своем художественном анализе, стал захватывать высшие стороны жизни и
отражать общественные течения. На общем характере этого позднейшего
творчества, начало которого можно отнести к появлению "Скучной истории"
(1888), ярко сказалась та мрачная полоса отчаяния и безнадежной тоски,
которая в 80-х годах охватила наиболее чуткие элементы русского
общества. Восьмидесятые годы характеризуются сознанием русской
интеллигенции, что она совершенна бессильна побороть косность окружающей
среды, что безмерно расстояние между ее идеалами и мрачно-серым,
беспросветным фоном живой действительности народ еще пребывал в каменном
периоде, средние классы еще не вышли из мрака "темного царства", а в
сферах направляющих резко обрывались традиции и настроения "эпохи
великих реформ". Все это, конечно, не было чем-нибудь особенно новым для
чутких элементов русского общества, которые и предшествующий период
семидесятых годов сознавали всю неприглядность тогдашней
"действительности". Но тогда русскую интеллигенцию окрылял особенный
нервный подъем, который вселял бодрость и уверенность. В 80-х годах эта
бодрость совершенно исчезла и заменилась сознанием банкротства перед
реальным ходом истории. Отсюда нарождение целого поколения, часть
которого утратила свое стремление к идеалу и слилась с окружающей
пошлостью, а часть дала неврастеников, "нытиков", безвольных,
бесцветных, проникнутых сознанием, что силу косности не сломишь, и
способных только всем надоедать жалобами на свою беспомощность и
ненужность. Этот то период неврастенической расслабленности русского
общества и нашел в лице Ч. своего художественного историка. Именно
историка: это очень важно для понимания Ч. Он отнесся к своей задаче не
как человек, который хочет поведать о глубоко волнующем его горе, а как
посторонний, который наблюдает известное явление и только заботится о
том, чтобы возможно вернее изобразить его. То, что принято у нас
называть "идейным творчеством", т. е. желание в художественной форме
выразить свое общественное миросозерцание, чуждо Ч. и по натуре его,
слишком аналитической и меланхолической, и по тем условиям, при которых
сложились его литературные представления и вкусы. Не нужно знать
интимную биографию Ч., чтобы видеть, что пору так назыв. "идейного
брожения" он никогда не называл. На всем пространстве его сочинений,
где, кажется, нет ни одной подробности русской жизни так или иначе
затронутой, вы не найдете ни одного описания студенческой сходки или тех
принципиальных споров до беда дня, которые так характерны для русской
молодежи. Идейной стороной русской жизни Ч. заинтересовался уже в ту
пору, когда восприимчивость слабеет и "опыт жизни" делает и самые пылкие
натуры несколько апатичными в поисках миросозерцания. Став летописцем и
бытописателем духовного вырождения и измельчания нашей интеллигенции, Ч.
сам, не примкнул ни к одному направлению. Он одновременно близок и к
"Новому Времени", и к "Русской Мысли", а в последние годы примыкал даже
всего теснее к органу крайней левой нашей журналистике, не добровольно
прекратившему свое существование ("Жизнь"). Он относится безусловно
насмешливо к "людям шестидесятых годов", к увлечению земством и т. д.,
но у него нет и ни одной "консервативной" строчки. В "Рассказе
неизвестного" он сводит к какому-то пустому месту революционное
движение, но еще злее выставлена в этом же рассказе среда
противоположная. Это то общественнополитическое безразличие и дает ему
ту объективную жесткость, с которою он обрисовал российских нытиков. Но
если он не болеет за них душой, если он не мечет громов против
засасывающей "среды", то он относится вместе с тем и без всякой
враждебности к тому кругу идей, из которых исходят наши Гамлеты, пара на
грош. Этим он существеннейшим образом отличается от воинствующих
обличителей консервативного лагеря. Если мы для иллюстрации способа
отношения Ч. к обанкротившимся интеллигентам 80-х гг. Возьмем наиболее
популярный тип этого рода - Иванова из драмы того же названия - какое мы
вынесем впечатление? Во всяком случае не то, что не следует быть
новатором, не следует бороться с рутиною и пренебрегать общественными
предрассудками. Нет, драма только констатирует что таким слабнякам как
Иванов, новаторство не по силам. Сам Иванов проводит параллель между
собою и работником Семеном, который хотел похвастать перед девками
силой, взвалить на себя два огромнейших мешка и надорвался.
Ту же неумолимую жесткость, но лишенную всякой тенденциозной
враждебности, Ч. проявил и в своем отношении к народу. В русской
литературе нет более мрачного изображения крестьянства, чем картина,
которую Ч. набросал в "Мужиках". Ужасно полное отсутствие нравственного
чувства и в тех вышедших из народа людях, которые изображены в другом
рассказе Ч. - "В овраге". Но рядом с ужасным, Ч. умеет улавливать и
поэтические движения народной жизни - и так как одновременно Ч. в самых
темных красках рисует "правящие классы", то и самый пламенный
демократизм может видеть в беспощадной правде Ч. только частное
проявление его пессимистического взгляда на людей. Художественный анализ
Ч. - как то весь сосредоточился на изображении бездарности, пошлости,
глупости российского обывателя и беспросветного погрязания его в тине
ежедневной жизни. Ч. ничего не стоит уверять на в "Трех сестрах", что в
стотысячном городе не с кем сказать человеческого слова и что уход и
него офицеров кавалерийского полка оставляет в нем какую-то зияющую
пустоту. Бестрепетно заявляет Ч. в "Моей жизни", устами своего героя:
"Во всем городе я не знал ни одного честного человека". Двойной ужас
испытываешь при чтении превосходного психологически-психиатрического
этюда "Палата №6": сначала - при виде тех чудовищных беспорядков,
которые в земской больнице допускает герой рассказа, бесспорно лучший
герой во всем городе, весь погруженный в чтение доктор Андрей Ефимович;
затем, когда оказывается, что единственный с ясно-сознанными
общественными идеалами - это содержащийся в палате №6 сумасшедший Иван
Дмитриевич. А какое чувство беспросветной тоски должно нас охватить,
когда мы знакомимся с интимной жизнью профессора, составляющей
содержание "Скучной истории". Ее герой - знаменитый профессор, не только
сообщающий своим слушателям специальные сведения, но и расширяющий их
умственный горизонт широкими философскими обобщениями, человек чутко
относящийся к задачам общественно-политической жизни, друг Кавелина и
Некрасова, идеальнобескорыстный и самоотверженный в сношениях со всеми,
кому приходится иметь с ним дело. Если судить по внешним признакам, то
одной этой фигуры достаточно, чтобы поколебать убеждения в
безграничности пессимизма Ч. но в том то и дело, что за внешней
заманчивостью кроется страшная внутренняя драма; тем то история и
"скучная", что жизнь знаменитого профессора как он сам чувствует дала в
результате нуль. В семейной жизни его заела пошлость и мещанство жены и
дочери, а в своей собственной духовной жизни он с ужасом открывает
полное отсутствие "общей идеи". И выходит, таким образом, что вполне
порядочный человек - либо сумасшедший, либо сознающий бесцельность своей
жизни. А рядом торжествуют хищники и себялюбцы - какая-нибудь мещаночка
в "Трех сестрах", жена, дочь и зять профессора в "Скучной истории", злая
Аксинья "В овраге", профессорская чета в "Дяде Ване". Треплев и его
возлюбленная в "Чайке" и множество других им подобных "благополучных
россиян". К ним примыкают и просто люди со сколько-нибудь определенными
стремлениями, как напр. превосходнейший тип "Человека в футляре" -
учитель гимназии Беликов, который весь город заставил делать разные
общественные гадости только тем, что решительно ставил свои требования;
брезгливые "порядочные" люди подчинялись ему, потому что не хватало силы
характера сопротивляться. Есть, однако, пессимизм и пессимизм. Нужно
разобраться и в чеховском пессимизме, нужно отделить его не только от
того расхожего пессимизма, который, насмешливо относясь к
"идиальничанью", граничит с апофеозом буржуазного "благоразумия", но
даже напр., от пессимизма таких писателей как Писемский или многие из
французских реалистов. У последних одно только злое и, главное,
спокойное констатирование, а у Ч. все же чувствуется какая-то глубокая
тоска по чему-то хорошему и светлому.
Было время, когда Ч. обвиняли в глубоком равнодушии. Н.К.
Михайловский ярче всех формулировал этот упрек, сказав, что Ч. с
одинаковым хладнокровием "направляет свой превосходный художественный
аппарат на ласточку и самоубийцу, на муху и слона, на слезы и воду". Но
пора этих упреков теперь более или менее миновала. Тот же Н.К.
Михайловский усмотрел в "Скучной истории" некоторую "авторскую боль".
Теперь едва ли многие станут спорить против того, что если у Ч. и нет
определенного общественного миросозерцания, то у него, все-таки, есть
несомненная тоска по идеалу. Он несомненно потому все критикует, что у
него очень большие нравственные требования. Он не создает положительных
типов, потому что не может довольствоваться малым. Если, читая Ч., и
приходишь в отчаяние, то это все-таки отчаяние облагораживающее: оно
поселяет глубокое отвращение к мелкому и пошлому, срывает покровы с
буржуазного благополучия и заставляет презирать отсутствие нравственной
и общественной выдержки.
Ср. Андреевич (Евг. Соловьев), "Книга о Горьком и Чехове"; Арсеньев,
"Крит. этюды"; Батюшков, "Крит. очерки"; Вогюэ, "Revue d. deux Mondes"
(1902, I) и порусски брошюра (М., 1902); Волжский, "Очерки о Чехове"
(СПб., 1903 г.); Волынский, "Борьба за идеализм"; Гольцев, "Лит.
очерки"; Меньшиков, "Крит. очерки"; Мережковский, в "Сев. Вестн." (1881,
11); Михайловский, "Соч." (т. VI) и "Рус. Бог" (1900 г., 4 и 1902, 2);
Овсянико-Куликовский, "Вопросы психологии творчества" (СПб., 1902 г.);
Протопопов, в "Русск. Мысли" (1892, 6); Скабичевский, "Соч." и "Рус.
Мысль" (1899, №4, 5 и 1901, №11); Струве, "На разные темы"; Всев.
Чешихин, "Современное общество в произведениях Боборыкина и Чехова"
(Одесса, 1894).
С. Венгеров.
Чехонь, чеша, чешка, шабля, сабляница, боковня (Pelecus cultratus L.)
- рыба из семейства карповых. От других карповых Ч. легко отличается по
форме тела: оно удлинено, сильно сплющено с боков, спина почти прямая,
брюхо, напротив, очень выпукло и представляет острое ребро. Короткий
спинной плавник сильно отодвинут назад и лежит над началом длинного
подхвостового, грудные плавники длинные и лишь не много не достают
концами до брюшных. Нижняя челюсть длиннее верхней и сильно заворочена
кверху. Боковая линия извилистая и лежит близко к брюшному краю. Спина
серовато-бурая, бока и брюхо серебристо-белые, спинной и хвостовой
плавник серые, нижние плавники с красноватым оттенком; глаза
серебристые, Ч. длиной до 11/2 фт. и весом до 11/2 фт., но есть указания
на экземпляры до аршина и даже более. Водится преимущественно в реках
Черного, Азовского, Каспийского моря, в этом последнем (редка в южной
части), в Аральском море и среднем и нижнем течении Сыр-Дарьи. Северная
граница области распространения Ч. проходит у нас по Финскому заливу,
Неве, южной части Ладожского озера и Свири. В АвстроВенгрии водится в
Дунае и очень многочисленна в Платенском озере, в Германии редка и
<< Пред. стр. 1121 (из 1179) След. >>
Список литературы по разделу