<< Пред. стр. 837 (из 1179) След. >>
Список литературы по разделу
милости к падшим ("Памятник").
Еще в 1832 г. он задумал повесть "Мария Шонинг", в основе которой
лежала история девушки и вдовы, казненных за мнимое преступление. От
повести сохранились только два начальных письма, когда и кроткая
героиня, и ее подруга еще не успели испытать всех ужасов нужды и
жестоких законов, но уже началась война между несчастной сиротой и
бессердечным обществом. Нельзя не признать кровного родства между Марией
Шонинг и Машей "Капит. дочки". С этим поворотом совпадает стремление
поэта к изображению современного общества, "как оно есть": в 1835 г. П.
обдумывал роман "Русский Пельгам", к которому вдохновил его юношеский
социальный роман Бульвера: "Пельгам или приключения джентльмена". В
обоих сохранившихся планах П. герой очищается от своего легкомыслия
страданием и тем, что считается в глазах общества падением (он сидит в
тюрьме по обвинению в уголовном преступлении); злодея романа П.
характеризует словами tres comme il faut. Но этот поворот не успел
завершиться и выразиться в зрелых и законченных художественных работах:
дни П. были сочтены. В петербургском большом свете, куда П. вступил
после женитьбы, он и жена его были "в моде": жена - за красоту и
изящество манер, он - за ум и талант. Но их не любили и охотно
распространяли об них самый ядовитые сплетни. Даже кроткая Наталья
Николаевна возбуждала злую зависть и клеветы (см. письмо П. к П. А.
Осиповой, №435); еще сильнее ненавидели самого П., прошлое которого иные
находили сомнительным, а другие - прямо ужасным, и характер которого, и
прежде не отличавшийся сдержанностью, теперь, под влиянием тяжелого и
часто ложного положения (он должен был представляться богаче, чем был в
действительности), бывал резок до крайности. Его агрессивное самолюбие,
его злые характеристики, некоторые его стихотворения ("Моя родословная",
"На выздоровление Лукулла" и пр.) возбуждали к нему скрытую, но
непримиримую злобу очень влиятельных и ловких людей, искусно раздувавших
общее к нему недоброжелательство. П. чувствовал его на каждом шагу,
раздражался им и часто сам искал случая сорвать на ком-нибудь свое
негодование, чтоб навести страх на остальных. 4 ноября 1836 г. П.
получил три экземпляра анонимного послания, заносившего его в орден
рогоносцев и, как он был убежден, намекавшего на настойчивые ухаживания
за его женой кавалергардского поручика бар. Дантеса, красивого и ловкого
иностранца, принятого в русскую службу и усыновленного голландским
посланником, бар. Геккереном. П. давно уже замечал эти ухаживания (п. №
47) и воспользовался получением пасквиля, чтобы вмешаться в дело. Он
отказал Дантесу от дому, причем Дантес играл роль такую "жалкую", что
некоторое сочувствие, которое, может быть, питала Наталья Николаевна к
столь "возвышенной страсти" - сочувствие, старательно подогревавшееся
бар. Геккереном, - потухло в "заслуженном презрении". Так как сплетни не
прекращались, то П. вызвал Дантеса на дуэль; тот принял вызов, но через
бар. Геккерена (см. п. № 477; ср. "Воспом." гр. В. Д. Сологуба, М.,
1866, стр. 49) просил отсрочки на 15 дней. В продолжение этого времени
П. узнал, что Дантес сделал предложение его свояченице Ек. Н. Гончаровой
- и взял свой вызов назад. Свадьба произошла 10 января 1837 г.; друзья
П. успокоились, считая дело поконченным. Но излишние и со стороны иных
злостные старания сблизить новых родственников снова все испортили: П.
очень резко выражал свое презрение Дантесу, который продолжал
встречаться с Натальей Николаевной и говорить ей любезности, и
Геккерену, который усиленно интриговал против него. Сплетни не
прекращались. Выведенный окончательно из терпения, П. послал Геккерену
крайне оскорбительное письмо, на которое тот отвечал вызовом от имени
Дантеса. Дуэль произошла 27 января, в 5-м часу вечера, на Черной речке,
при секундантах: секретаря франц. посольства д'Аршиаке (со стороны
Дантеса) и лицейском товарище П., Данзасе. Дантес выстрелил первым и
смертельно ранил П. в правую сторону живота; П. упал, но потом
приподнялся на руку, подозвал Дантеса к барьеру, прицелился, выстрелил и
закричал: браво! когда увидал, что противник его упал. Но, почувствовав
опасность своего положения, П. опять стал добрым и сердечным человеком:
прежде всего старался не испугать жены, потом постарался узнать правду
от докторов, послал к государю просить прощения для своего секунданта,
исповедывался, приобщился, благословил детей, просил не мстить за него,
простился с друзьями и книгами, перемогал ужаснейшие физические
страдания и утешал, сколько мог, жену. Он скончался в 3-м часу по
полудни 28 янв. 1837 г. Его отпевали в придворной конюшенной церкви,
после чего А. И. Тургенев отвез его тело для погребения в Святогорский
м-рь, близ Михайловского. Русское интеллигентное общество было сильно
поражено неожиданной смертью Пушкина (см. Барсуков, "Погодин", IV, 44 и
след.); даже заграницей, в Германии и Франции, газеты несколько дней
были наполняемы подробностями (часто очень фантастичными) о его жизни и
смерти. Именно с этого момента там является интерес к изучению русской
литературы.
Поэзия П. настолько правдива, что о ней нельзя получить ясного
понятия, не узнав его, как человека. Одаренный необыкновенными
способностями, впечатлительностью, живостью и энергией, П. с самого
начала был поставлен в крайне неблагоприятные условия, и вся его жизнь
была героическою борьбою с разнообразными препятствиями. Он всегда
возбужден, всегда нервен и резок, самолюбив, часто самоуверен, еще чаще
ожесточен, но в душе бесконечно добр и всегда готов отдать всего себя на
пользу дела или близких людей. Дерзость его и цинизм (на словах)
временами переходили границы дозволенного, но за то и его деятельная
любовь к людям (скрытая от света), и его смелая правдивость далеко
оставляли за собой границы обыденного. Ум, необыкновенно сильный и чисто
русский по отвращению от всего туманного, неясного, характер прямой,
ненавидевший всякую фальшь и фразу, энергию, напоминающую Петра и
Ломоносова, П. отдал на служение одному делу - служению родной
литературе, и создал ее классический период, сделал ее полным выражением
основ национального духа и великой учительницей общества. П. совершил
свой подвиг с беспримерным трудолюбием и беспримерной любовью к делу.
Убежденный, что без труда нет "истинно великого", он учится всю жизнь,
учится у всех своих предшественников и современников и у всех
литературных школ, от всякой берет все что было в ней лучшего, истинного
и вечного, откидывая слабое и временное. Но он не останавливается на
приобретенном, а ведет его дальние и по лучшей дороге. Псевдоклассицизм
оставил в нем наклонность к соблюдению меры, к строгому обдумыванию
результатов вдохновения, к тщательности отделки и к изучению родного
языка. Но он пошел в этом отношении дальше, нежели академики
многочисленных академий Европы, вместе взятые: он обратился к истории
языка и к языку народному. Сентиментализм Бернардена, Карамзина и
Ричардсона, проповедь Руссо натолкнули П. на создание пленительных
образов простодушных и любящих детей природы и инстинкта. Апофеоз поэзии
и отвращение от прозы практической, филистерской жизни, доведенное до
абсурда Шлегелями, у П. выразилось твердым убеждением в независимости
искусства от каких бы то ни было извне наложенных целей и в его
высокогуманном влиянии. Баллады Бюргера и Жуковского, поэмы Вальтера
Скотта и "озерных поэтов" воодушевили П. к созданию "Вещего Олега",
"Утопленника", "Русалки" и пр. Поклонение средним векам и рыцарству
явилось у него как понимание их и художественное воспроизведение в
"Скупом рыцаре" и "Сценах из рыцарских времен". Байрон был долго
"властителем его дум"; он усвоил у него смелый и глубокий анализ души
человеческой, но нашел примирение для его безутешной мировой скорби в
деятельной любви к человечеству. Собственное художественное чутье и
критические положения Лессинга, хотя и дошедшие до П. через третьи руки,
обратили его к изучению Шекспира и романтической драмы, которое привело
его не к слепому подражанию внешним приемам, а к созданию "Бориса
Годунова", "Каменного гостя" и др. Горячее национальное чувство, всегда
таившееся в душе П. и укрепленное возрождением идеи народности в
Западной Европе, привело его не к квасному патриотизму, не к китайскому
самодовольству, а к изучению родной старины и народной поэзии, к
созданию "Полтавы", сказок и пр. П. стал вполне европейским писателем
именно с той поры, как сделался русским народным поэтом, так как только
с этих пор он мог сказать Европе свое слово. Глубоко искренняя поэзия П.
всегда была реальна в смысле верности природе и всегда представляла
живой и влиятельный протест как против академической чопорности и
условности, так и против сентиментальной фальши; но сперва она
изображала только одну красивую сторону жизни. Позднее, руководимый
собственным инстинктом - однако, не без влияния западных учителей своих
- П. становится реалистом и в смысле всестороннего воспроизведения
жизни; но у него, как у истинного художника, и обыденная
действительность остается прекрасной, проникнутой внутренним светом
любящей души человеческой. Таким же истинным художником остается П.,
пробуждая "добрые чувства" и призывая милость к падшим. Защита униженных
и оскорбленных никогда не переходит у него в искусственный пафос и в
антихудожественную тенденциозность. Глубокая правдивость его чувства и
здоровый склад ума возвышает его над всеми литературными школами. Он
верно определяет себя, говоря: "я в литературе скептик, чтобы не сказать
хуже, и все ее секты для меня равны". П. был создателем и русской
критики, без которой, по его мнению, немыслима влиятельная литература.
"Состояние критики, пишет он, показывает степень образованности всей
литературы"; от ее зависит "общее мнение", главная движущая сила в
цивилизованной стране; она служит безупречным показателем духовного
прогресса народа. Сам П., опираясь на свое глубокое изучение французской
и английской литературы, разбирает современные ее явления как "власть
имеющий", с полною верою в правоту свою. В отечественной литературе он
жестоко клеймит педантизм (Каченовский и Надеждин), легкомыслие
(Полевой) и, главное, индустриализм (Булгарин и К°) - и если одни
осуждают его за это, как за работу, его недостойную; другие справедливее
видят здесь дело высоко полезное и сравнивают П. с трудолюбивым
американским колонистом, "который одною рукою возделывает поле, а другою
защищает его от набегов диких". Выступать против своих русских собратьев
от считал неудобным; зато он первый оценил и Гоголя, и Кольцова, которых
позднее так неуместно противопоставляли ему. "Современник" он для того и
задумал, чтобы создать настоящую русскую критику и для первого же №
вдохновил Гоголя к его известной статье: "О движении журнальной
литературы". Тогда же он один из всего кружка своего предугадал будущее
значение юного Белинского и хотел отдать ему критический отдел в своем
журнале. П. завершил великий труд, начатый Ломоносовым и продолженный
Карамзиным - создание русского литературного языка. То, по-видимому,
неблагоприятное обстоятельство, что в детстве он свободней владел
французским языком, чем родным, ему принесло только пользу: начав писать
по-русски, он тем с большим вниманием прислушивался к правильной русской
речи, с более строгой критикой относился к каждой своей фразе, часто к
каждому слову, и стремился овладеть русским языком всесторонне - а при
его способностях, уменье взяться за дело и энергии хотеть значило
достигнуть. Он изучает язык простого народа как поэтический, так и
деловой, не пропуская и говоров; ради языка он штудирует все памятники
старины, какие только мог достать, не пренебрегая и напыщенным языком
одописцев XVIII века, и скоро дорабатывается до таких положений, которые
стали общепринятыми только через два поколения после него. Уже в 1830 г.
он пишет: "Жеманство и напыщенность более оскорбляют, чем
простонародность. Откровенные, оригинальные выражения простолюдинов
повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха, между тем как
чопорные обиняки провинциальной вежливости возбудили бы общую улыбку".
Он горячо восстает против условности, педантизма и фальши так наз.
правильного и изящного языка и, после появления Гоголя, настойчиво
требует расширения границ литературной речи. Они и расширились в том
направлении, в каком желал П.; но все же и теперь, через 100 лет после
его рождения, его стих и проза остаются для нас идеалом чистоты, силы и
художественности.
А. Кирпичников.
Собрания сочинений П.: "Стихотворения А. С. П." (СПб., 1826, 99
стихотворений); "Стихотворения А. С. П." (2 ч., СПб., 1829);
"Стихотворения А. С. П." (2 ч., СПб., 1882); "Повести. Соч. А. С.
Пушкина" (СПб., 1834); "Поэмы и повести А. С. Пушкина" (2 ч., СПб.,
1835, издание Смирдина); "Стихотворения А. С. П." (4 ч., СПб., 1835);
"Сочинения А. С. П." (посмертн. издание, 11 том.: первые 8 СПб., 1838,
последние 3 - СПб., 1841). Это посмертное издание, выходившее под
редакцией друзей и поклонников П. и в последних томах давшее целый ряд
неизданных раньше произведений его, страдало большими неточностями.
Вообще установление текста сочинении П. представляет большие
затруднения. Сам поэт не успел дать полного и окончательного издания
своих произведений; многих он совсем не видел в печати, а из
произведений, им самим изданных, некоторые, еще при жизни поэта,
известны были в разных чтениях. Многое из произведений П. до сих пор не
могло явиться в нашей печати и до заграничных изданий ("Стихотворения А.
С. П., не вошедшие в последнее собрание его сочинений", Берл., 1861; 2
изд., 1870; ред. Н. В. Гербеля) сохранялось только в рукописях,
подвергаясь обычным при этом случайностям. В число мелких стихотворений
П., особенно эпиграмм, включались пьесы, ему не принадлежавшие.
Правильное издание П. требует, поэтому, тщательного сличения с
рукописями поэта. Последние состоят, главным образом, из черновых
тетрадей, часто писанных небрежно, с помарками и поправками,
затрудняющими чтение; зато они раскрывают самый процесс творчества П.,
так как некоторые пьесы встречаются здесь в нескольких последовательных
обработках, от первого наброска до окончательно выработанного текста.
Впервые изучение рукописей для установления пушкинского текста
предпринял П. В. Анненков, приложивший к изданному им собранию
"Сочинений П." (7 т., СПб., 185657) целый том "Материалов для биографии
и оценки произведений П."., которые впоследствии вышли и отдельным
изданием (СПб., 1873). Издание Анненкова представляло собою важный шаг
вперед и действительно "открыло арену для критики" и объяснения П.; в
нем, однако, было много недостатков и недочетов. В значительнейшей
степени это обусловливалось цензурными стеснениями того времени, о
которых сам Анненков рассказал впоследствии в ст. "Любопытная тяжба"
("Вестн. Европы", 1881, № 1). Отдавая должное громадной энергии,
проявленной Анненковым в борьбе с цензурными стеснениями, нельзя
отрицать, что и при тогдашних условиях он мог бы в большей степени
использовать имевшийся у него рукописный материал. Впоследствии Анненков
в оправдание свое выставил совершенно неуместную по отношению к П.
теорию эстетической критики, по которой многие из произведений великого
поэта не должны занимать места в собрании его сочинений, "являясь
паразитами на светлом фоне его поэзии". После издания Анненкова право
печатания сочинений П. перешло к книгопродавцу Исакову, который издал их
в СПб. три раза, дважды под ред. Геннади (1859-60 и 1869-71, по 6 том.),
а в третий раз под ред. П. А. Ефремова (6 т., 1878- 81). Затем право на
издание сочинений П. приобретено было московским книгопродавцем Анским,
который выпустил их вновь под редакцией Ефремова (7 том., М., 1882). В
изданиях с редакцией Геннади появились некоторые из печатных пьес,
пропущенных Анненковым, но, в целом, это самые дурные издания П., по
крайней небрежности редакции и печатания (известна эпиграмма
Соболевского:
"О жертва бедная двух адовых исчадий,
Тебя убил Дантес и издает Геннади").
Первая редакция Ефремова отличалась несравненно большею точностью и
обилием библиографических изысканий, а вторая, сверх того, прибавила
целый том писем П., впервые собранных воедино. Но рукописями П. Ефремов
мог воспользоваться для своего издания 1882 г. лишь в очень небольшой
степени: хотя они, после Пушкинского празднества в Москве (1880), и
поступили в московский Румянцевский музей, но первое время доступ к ним
имел один только П. И. Бартенев, воспользовавшийся ими как для "Русского
Архива", так и для отдельного издания некоторых "Бумаг А. С. П." (М.,
1881), но далеко неудовлетворительно. Вскоре, однако, рукописи П. стали
доступны для всех и к изучению их приступил В. Е. Якушкин, изложивший
результаты своих разыскании в ряде статей в "Рус. Старине" (1884 г., №
2-12, и 1887 г., т. LV). Затем несколько снимков с рукописей П. вошло в
"Альбом моск. Пушкинской выставки 1880 г.", изд. обществом любителей
российской словесности под ред. Л. Поливанова. Впервые после Анненкова
новую и обширную работу над рукописями П., для установления Пушкинского
текста, предпринял Я. О. Морозов, редактировавший "Соч. А. С. Пушкина"
(7 т., СПб., 1887) в издании Литературного фонда; оно снабжено
объяснительными примечаниями, указывающими время происхождения отдельных
произведений П., обстоятельства, личные и литературные, с какими связаны
те или другие пьесы, историю их написания, источники, главнейшие
варианты, впечатление, произведенное на современников, и т. п. Издание
это не только внесло много более или менее значительных поправок как в
стихотворения, так и в прозу П., но и впервые сделало известными семь
его стихотворений. Одновременно с изданием литературного фонда,
появившимся благодаря прекращению в 1887 г. права литературной
собственности на сочинения П., выпущено было и много других, большею
частью дешевых изданий. Из них издание Л. И. Поливанова (М., 1887)
представляет много интересного материала в введении и примечаниях, но по
задаче своей (для семьи и школы) не претендует ев полноту.
Переводы главнейших произведений П. на иностранные языки: "Борис
Годунов": на франц. яз. - Ле-Фюре (1831), N (1868), Дюпон (СПб.),
Тургенева и Виардо (1862), Порри (1870), Энгельгарт (1873); на немец.
яз. - неизв. (1831), Липперта (1840), неизв. (1853), Боденштедта (1854),
Леве (1869), Филиппеуса (1885), Фидлера (1886); на лат. яз. - Ронталера
(1882). "Евгений Онегин"; на франц. яз. - Беезо (1868), Михайлова
(1882); на нем. яз. - Липперта (184 ), Lupus (1860), Боденштедта (1866),
Зеуберта (1872), Блюменталя (1878); на англ. яз. Сэльдинг 1881); на
итал. яз. - Делятр (1856), Безобразовой (1858); на польск. - Сикорского
(1847); на хорват. - Димитровича (1860), Тернского (1881); на венгер.
- Берчи (1865). "Кавказский пленник": на нем. яз. - неизв. (1823),
Липперта (1840), Опица (1859), Зеуберта (1872), Ашарина (1877); франц. -
М. А. (1829), Порри (1858); итал. - Rocchigiani (1834), неизв. (1837),
Делятр (1856); польск. неизв. (1828); голланд. - неизв. (1840); финск. -
Эстландер (1882). "Русалка": на франц. яз. - Тургенева и Виардо (1862);
на немец. яз. - Боденштедта (1861), Леве (1869); Фидлера (1891); на
болгар. - Величкова (1873); на латыш. - неизв. (1877). "Бахчисарайский
фонтан": на франц. яз. - Репей (1830), Голицына (1838), Порри (1877); на
нем. яз. Вульферта (182 ), Липперта (1840); англ. яз. - Левис (1849);
итал. яз. - Делятр 1856); польск. - Рогальского (1826), N. I. Z. (1828),
Адольфа В. (1834), Дашковского (1845); чешск. Бендль (1854); шведск. -
неиз. (1883); турец. - Эрак (1868). "Цыганы": на фран. яз. - неизв.
(1828), Мещерского (1845), Мериме (1852), Порри (1857); на немец. яз. -
Шмита (1840), Липперта (1840), Минцлова (1854), Опица (1859), Ашарина
(1877); на польск. яз. - Дашковского (1845), Добржанского (1881),
Янишевского (Варш.); на итал. - Делятр (1856). "Полтава": на франц. яз.
- неиз. (1829), Порри (1858), Михайлова (1888); на нем. яз. - Липперта
(1840), Боденштедта (1866), Ашарина (1877); на итал. язык
- Делятр (1856); польский - Юсевича (1834); хорватский - Димитровича
(1860); сербский - неизв. (1867); на малорос. - Гребенки (1836). "Граф
Нулин": на франц.
- де-Лаво (1829); итал. - Делятр (1856), нем. - Боденштедта (1866).
"Домик в Коломне": на франц. - Порри (1871). "Каменный гость": на франц.
- N (1858), Тургенева и Виардо (1862); на нем. - Боденштедта (1854).
<< Пред. стр. 837 (из 1179) След. >>
Список литературы по разделу