<< Пред.           стр. 17 (из 52)           След. >>

Список литературы по разделу

 С целью скорректировать такой крайний конвенционализм и была выдвинута физиком Пьером Дюгемом (1861—1916) и математиком Анри Пуанкаре (1854—1912) теория умеренного конвенционализма, плодотворность и влиятельность которой трудно отрицать. Пуанкаре изложил свою концепцию в двух известных сочинениях «Наука и гипотеза» (1902) и «Ценность науки» (1905).
 
 Конвенциональный элемент в науке очевиден, но он ничуть не снижает объективный характер научных теорий. «Наука для Леруа — всего лишь руководство к действию, — пишет Пуанкаре. — Невозможно ничего знать, но мы уже приступили и вынуждены действовать — так случайно мы фиксируем правила. Набор правил и называется наукой. Таким же образом люди, желая поразвлечься, изобретают некоторые правила игры, как, например, в трик-трак, — игре, которая не хуже науки может опереться на всеобщий консенсус. И мы, вынужденные выбирать, но неспособные это сделать, бросаем в воздух монету. В науке, как и в игре трик-трак, конечно, есть определенные правила действия. Но так ли уж верно это сравнение, неужели мы не способны увидеть разницу? Правила игры — произвольное соглашение, и мы могли бы принять противоположное соглашение, если бы оно не было хуже первого. Напротив,
 
 258
 
 наука есть правило действия, которое оказывается успешным, в то время как противоположное правило не может быть успешным. Если я говорю: "Чтобы получить водород, нужно цинк полить кислотой", — то я формулирую правило действия, которое, если проверить, будет успешным. Заставьте реагировать золото на дистиллированную воду, и это будет правилом, но действия не получится. Если научные рецепты обладают ценностью, то только потому, что мы знаем, что они эффективны, хотя бы в общем. Знать — это значит знать нечто, так почему вы говорите, что нам не дано знать ничего? Наука предвидит, и, поскольку предвидит, она может быть полезным правилом действия».
 
 
 
 
 
 
 
 1.2. Теория устанавливает факт: «Опыт — единственный источник истины»
 
 Разумеется, в науке есть элементы соглашения, но и в основании, и в остальной части ее строения они имеют весьма ограниченный характер. Неверно утверждение Леруа о том, что ученый создает факт, даже если согласиться, что он создает «научный факт», говоря о нем в рамках какой-то научной теории. «Единственное, что создает ученый, — продолжает Пуанкаре, излагая позицию Леруа, — это язык, на котором говорится о факте». Таким образом, факты не создаются ученым, в качестве грубого материала факты предсуществуют, а ученый только превращает эти грубые факты в «научные». «Представляется излишним искать грубый факт вне науки, тем более что нет ни науки без научного факта, ни научного факта без грубой материи, поскольку первый — это обработка второго».
 
 Так что же тогда остается от тезиса Леруа? — спрашивает Пуанкаре. «Остается следующее: ученый активно вторгается, выбирая факты, достойные наблюдения. Изолированный факт не представляет ни малейшего интереса. Интерес появляется тогда, когда факт дает повод предполагать, что с его помощью можно найти и предсказать другие факты, или еще тогда, когда его верификация обещает подтверждение какого-либо закона. Так кто же отбирает факты, которые отвечают этим условиям и которые потому заслуживают того, чтобы получить право гражданства в науке? Свободная активность ученого».
 
 С другой стороны, нельзя не согласиться, что в качестве общих и хорошо подтвержденных законов ученые нередко выдвигают принципы настолько же прочно «откристаллизованные», насколько более не поддающиеся экспериментальному контролю. Тем не менее очевидно, что внутри этих законов есть серия гипотез, которые — коль скоро они изобретены человеком — вполне поддаются эмпирической проверке. Стало быть, опыт остается единственным источником истины.
 
 259
 
 «Любое обобщение есть гипотеза», никто не может опровергнуть необходимейшую роль гипотезы, например в выборе фактов «наибольшей продуктивности», — читаем мы в книге «Наука и метод» (1909). Как бы то ни было, но «любая гипотеза при первой возможности и как можно чаще должна подвергаться верификации». От гипотезы, не прошедшей должную проверку, следует отказаться («Наука и гипотеза»). Конечно, мы делаем это неохотно, однако на самом деле нет повода для печали. «Физик, отказавшийся от одной из своих гипотез, должен плясать от радости, как если бы совершил неожиданное открытие», — уверенно заявляет Анри Пуанкаре.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 1.3. Геометрические аксиомы как замаскированные дефиниции
 
 Представитель умеренного (свободного от крайностей) конвенционализма, Анри Пуанкаре известен ставшим уже классическим тезисом о природе геометрических аксиом. В неевклидовой геометрии остро встал вопрос о природе физического пространства: какова его природа — Евклидова или неевклидова? Использовали для его описания теоремы Евклида или теоремы Лобачевского и Римана?
 
 Ответ Пуанкаре классически прост: «Геометрические аксиомы — не синтетические априорные суждения и не экспериментальные факты. Они суть конвенции, наш выбор осуществляется из всех возможных соглашений. Ведомый экпериментальными данными, этот выбор все же остается свободным от сковывающей необходимости избегать какого бы то ни было противоречия. Так постулаты могут оставаться строго истинными даже тогда, когда экспериментальные законы, определившие наш выбор, являются не более чем приблизительными. Другими словами, геометрические аксиомы (не говоря об арифметических) есть не что иное, как замаскированные дефиниции. Так что же следует ответить на вопрос об истинности Евклидовой геометрии? Вопрос лишен смысла... Одна геометрия не может быть более истинной, чем другая; более удобной — да, может».
 
 
 
 
 
 
 
 
 2. ПЬЕР ДЮГЕМ И ПРИРОДА ФИЗИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ
 
 2.1. Дюгем: что такое физическая теория?
 
 Физик и историк науки Пьер Дюгем также известен и своей книгой «Теория физики, ее предмет и строение» (1906). В ней мы находим «простой логический анализ метода продвижения физической науки», а выводы ее получены «из повседневной научной
 
 260
 
 практики». По мнению Дюгема: «Физическая теория не есть объяснение. Это система математических положений, выведенных из ограниченного числа принципов с целью представить совокупность экспериментальных законов наиболее простым, полным и точным образом».
 
 Получается, что «истинная теория не объясняет физические явления согласно реальности, а только удовлетворительным образом представляет набор эмпирических законов. Ложная теория есть не попытка объяснения с противоположных реальности позиций, а всего лишь набор положений, не согласующихся с экспериментальными законами. Единственный критерий истины в рамках физической теории — согласие с опытом».
 
 Физическая теория, кроме того, есть набор математических положений конвенционального и экономического характера, которые тем сильнее, чем больше число выводимых из них законов. Основная цель науки, как верно полагал Мах, — в экономии интеллектуальных усилий. В историческом развитии физики Пьер Дюгем видит непрерывную борьбу между «природой, не устающей производить», и «разумом, без устали дознающимся до сути природы». Экспериментатор неустанно обнаруживает неизвестные доселе факты и формулирует новые законы, теоретик непрерывно разрабатывает все более точные и экономичные системы, чтобы человеческий ум смог сохранить все эти богатства. «Сконструированная человеческим умом физическая теория никогда не предлагает объяснений экспериментальных законов или реальности, скрывающейся за чувственно воспринимаемой поверхностью явлений. Но совершенство, уютное убранство, логический порядок, в пространстве которых физик размещает экспериментальные законы, есть не что иное, как отражение онтологического порядка».
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 2.2. Холистский контроль и отрицание «критического эксперимента»
 
 Перед угрозой позитивистской фетишизации фактов теоретическое значение доводов конвенционализма трудно переоценить. Во главу угла был поставлен вопрос о динамичности науки, которая помимо метода имеет свою богатую историю. Физика идет вперед постольку, поскольку опыт вскрывает все новые соотношения между законами и фактами, поскольку физики возвращаются и пересматривают законы, обретая возможность представить факты наиболее точным образом. Физические законы основаны на экспериментальных данных. Именно относительно природы эксперимента ощутим вклад Дюгема в науку. Речь идет об идее холистского контроля. В наши дни ее разработал У. Куайн, поэтому она названа тезисом Дюгема—Куайна.
 
 261
 
 «Физик предполагает доказать неточность некоторого положения. Чтобы вывести из него прогноз некоторого явления, подготовить эксперимент, доказывающий появление и отсутствие данного феномена, чтобы растолковать результаты такого эксперимента и констатировать, что прогнозируемый феномен не получен, физик не может ограничиться обсуждением одного только положения. Он использует весь набор теорий без исключения. То, на чем дискуссия прекращается (прогноз недостающего феномена), вытекает не из тезиса опровержения, взятого изолированно, а только из полного набора теорий».
 
 Необходимы вспомогательные гипотезы, в частности, для получения наблюдаемых следствий, инструментальные гипотезы и т.п. Когда опыт не подтверждает прогнозы физика, это значит, что по меньшей мере одна из гипотез неприемлема. Однако какая именно из гипотез — об этом опыт умалчивает. «Только экспериментальный контроль решает эту проблему, имея дело с целостной теоретической системой и полным набором экспериментальных законов, оценивая, насколько удовлетворительно законы представляют систему».
 
 Отсюда, полагает Дюгем, с очевидностью вытекает невозможность применения в физике так называемого experimentum crucis, критического (решающего) эксперимента. Его применяли Фуко для проверки гипотезы о корпускулярной природе света (выдвинутой еще Ньютоном, Лапласом, Био), Гюйгенс, Юнг и Френель для обоснования волновой теории. Суть ключевого эксперимента в том, что из двух несовместимых гипотез он делает однозначный выбор в пользу истинности одной либо другой гипотезы. В связи с одной гипотезой он дает один определенный результат, в связи с другой — решительно иной.
 
 Так вот, experimentum cracis, устанавливающий, что если одна гипотеза ложна, то другая необходимым образом истинна, в физике неприменим, говорит Дюгем. Так ли строга гипотетическая дилемма в физике? У кого хватит дерзости заявлять, что никакой другой, помимо двух известных гипотез, нельзя и представить? Физик не может быть уверен в том, что испробованы все возможные предположения. «Истинность физической теории не устанавливается по принципу: орел или решка».
 
 
 
 
 
 
 
 
 3. К ОЦЕНКЕ КОНВЕНЦИОНАЛИЗМА
 
 Конвенционализм — глубокая и содержательная философия науки. Разделавшись с фетишистским мифом о «факте» и другими презумпциями позитивистского толка, он реабилитировал роль воображения в науке, показав динамичность научного знания. Особый его вклад состоит в прояснении связей между теорией и экспериментом (что особенно подчеркнул Поппер).
 
 262
 
 Тем не менее необходимо заметить, что весьма спорна конвенционалистская идея простоты мира, якобы вытекающая из законов физики. С другой стороны, верно, что критический эксперимент не дает окончательной истины, однако непонятно, почему его результаты неприемлемы, хотя бы предварительно и в исторических рамках познания. Неоспоримо, что проверка одной гипотезы не может быть изолирована от комплекса других гипотез. Все же контроль одной гипотезы не опрокидывает всего знания. Мы, например, можем (хотя бы на время) принять часть теории, служащей для установления протокола-фальсификанта Еще один момент можно поставить на вид некоторым конвенционалистам (например, Динглеру). Требуя от науки скорее точности, чем прогресса, они оправдывают гипотезы ad hoc, присутствие которых делает теории ненадежными. Такая операция логически возможна, но одно из возможных последствий этого — застой в науке.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
 ОТ ФИЛОСОФИИ XIX ВЕКА -К ФИЛОСОФИИ XX ВЕКА
 
 
 Сократ был путаником; вся эта мораль совершенствования, в том числе и христианская, построена на экивоках.
 Фридрих Ницше
 
 Смысл и значения возникают только для человека в его истории. Но не для индивида, а скорее человека исторического. Ибо человек — существо историческое.
 Вильгельм Дильтей
 
 Подняться до уровня науки — не только наше назначение, но в этом наша цель.
 Макс Вебер
 
 Человек живет в универсуме не столько физическом, сколько символическом. Язык, миф, искусство и религия составляют часть этого универсума, из нитей символической ткани — запутанные сети человеческого опыта. Всякий прогресс человеческой мысли стягивает все туже эти невидимые сети.
 Эрнст Кассирер
 
 Гипотеза для научного ума — всегда в процессе постоянной проверки.
 Чарльз Пирс
 
 Каждая ошибка указует путь, по которому не стоит идти, дабы ее избежать, но далеко не за каждым открытием — дорога, по которой следовать надобно.
 Джованни Вайлати
 
 
 
 
 
 
 
 
 Глава одиннадцатая
 Ницше. Верность земному и переоценка ценностей
 
 1. НИЦШЕ КАК ИНТЕРПРЕТАТОР СОБСТВЕННОЙ СУДЬБЫ
 
 Беспощадный критик прошлого, ниспровергатель традиционных ценностей, возвестивший о новом типе человека, Фридрих Ницше (1844—1900) писал: «Я знаю свою судьбу. Мое имя будут вспоминать в связи с кризисом, какого никогда не было на земле, глубочайшим конфликтом сознания, разрывом со всем, во что раньше свято верили. Я не человек, я динамит. Я опровергаю все, как никто и никогда не опровергал, и все же я — антитезис негативного духа... И вместе с тем, я еще и необходимым образом — человек судьбы. В самом деле, когда правда вступает в борьбу с веками преступлений и лжи, земля сотрясается в конвульсиях, которые нам и не снились. Концепция политики похожа на поле брани, все формы власти старого общества взлетели в воздух, ибо основывались на лжи. Грядут войны, каких еще земля не видала. С меня начинается на земле великая политика».
 
 (Ницше понимает себя как человека судьбы, того, кто противостоит всему. Он противостоит позитивизму и его вере в факт, потому что факт глуп и туп, он скорее телок, чем Бог. Ницше противостоит идеализму и историцизму, поскольку «прогресс — всего лишь новомодная идея, к тому же ложная». Претензии точных наук на обладание истиной не имеют под собой почвы. В пику спиритуалистам всех мастей он провозглашает смерть Бога. Ничего нет более нездорового, чем христианство и христианское сострадание. «Величайшим апостолом мести был Павел». Морали рабов Ницше противопоставляет мораль аристократов. Сказать «да» самому себе — в этом триумф аристократической морали, в то время как раб привык говорить «да» другому, только не самому себе. «Умоляю вас, братья мои, останьтесь верными земле, не доверяйтесь тем, кто внушает вам сверхъестественные надежды. Они отравляют вас, сознательно
 
 266
 
 или нет. Они глумятся над жизнью, отравители самих себя: земля устала от них, так гоните же их прочь!» В связи с этим другое наставление: «Не зарывайте голову в песок небесных истин, несите ее гордо: земная голова, которая творит, есть соль земли. Сверхчеловек — вот соль земли».
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 2. БЫЛ ЛИ НИЦШЕ «ПРОРОКОМ НАЦИЗМА»?
 
 Философия Ницше предстает как опрокидывание традиционных философских и моральных ценностей. Особая тематика, стремление к провокации, неукротимая воля, афористичный стиль, перипетии, связанные с публикацией «Воли к власти» и эпистолярного наследия, — все это способствовало появлению противоречивых интерпретаций творчества Ницше. Его изображали то антипозитивистом, подрывающим веру в науку, то антидемократом, презирающим народ, то сторонником иррационализма и витализма, то художником. Образ аристократа и декадента заменила в одно время маска решительного материалиста. Позже о Ницше стали говорить как об экзистенциалисте, затем как о предтече Фрейда и наконец как об идейном вожде художественного авангарда. Нет сомнения, он оказал влияние на таких людей, как Рильке и Томас Манн.
 
 Говорить о Ницше как о декаденте, скорее всего, ошибочно, ибо жизнь он воспринимал как глубокую и жестокую трагедию. Проповедника нацизма видел в нем, например, Лукач («Разрушение разума», 1954). Но нельзя забывать о тенденциозном вторжении в тексты со стороны его сестры, Элизабет Ферстер-Ницше, которая непременно хотела видеть брата духовным лидером национального возрождения немецкого народа. Как бы то ни было, но в общем контексте мысли Ницше «воля к власти» не отрицает гуманизма и не обосновывает «чистую расу сверхчеловеков». Сверхчеловек — не нацист, это философ, возвещающий появление нового человечества, того, которое захочет быть «по ту сторону добра и зла». Среди худших из зол, от которых должно избавиться человечество, — поклонение государству. «Самое холодное из чудовищ — государство», одна его ложь бесстыднее другой: «Я, государство — народ!»; «На земле нет ничего более великого, чем я, я — Божий перст... Государство там, где все, и добрые и дурные, отравлены ядом, теряют самих себя; и это медленное самоубийство они называют жизнью». «Их идол дурно пахнет, как и все, кто ему поклоняется, они смердят... Бегите от идолопоклонства бесполезных людей... Только там, где кончается
 
 267
 
 государство, начинается небесполезный человек», — говорит Ницше словами Заратустры. В проповеди того, что у человека нет более высокого долга, чем служить государству, он находит не просто языческую деградацию, а крайнюю тупость. «Культура и государство — антагонисты», — повторяет Ницше в «Сумерках идолов».
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 3. ЖИЗНЬ И СОЧИНЕНИЯ
 
 Фридрих Ницше родился 15 октября 1844 г. в деревушке Рекене. Классическую филологию он изучал в Бонне и Лейпциге. В Лейпциге он прочел работу Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Успехи Фридриха не остались незамеченными, и двадцатичетырехлетнего философа приглашают на кафедру классической филологии Базельского университета. Здесь его другом становится историк Яков Буркхардт. В Лейпциге в доме ориенталиста Т. Брекгауза, женатого на сестре Вагнера, он знакомится с Рихардом Вагнером. Ницше часто посещал Вагнера и Козиму фон Бюлов, когда они поселились в Трибшине на озере Четырех Кантонов. Вместе с Вагнером он вскоре основывает театр в Байрейте. «Рождение трагедии», опубликованное в 1872 г., вызвало шквал полемики. С критикой выступил Виламовиц-Меллендорф. В 1873—1876 гг. Ницше пишет «Несвоевременные размышления». Вскоре он порывает отношения с Вагнером (который из «гения» превращается в «шута»;. Увеличивается дистанция и с Шопенгауэром, что видно из работы «Человеческое, слишком человеческое» (1878). В 1879 г. Ницше прекращает преподавать, начинаются годы странствий по Швейцарии, Италии, Франции. В 1882 г. вышла в свет «Веселая наука», где философ говорит о новой судьбе человечества. В Генуе, где была написана работа, он впервые услышал «Кармен» Бизе, которая, как ему показалось, воплотила «иную чувственность, иной покой... какую-то фатальность, счастье мимолетное и беспощадное». В 1882 г. Ницше познакомился с двадцатичетырехлетней русской девушкой Лу фон Саломэ. Влюбленный философ тут же решил жениться, но Лу предпочла друга и ученика Ницше — Пауля Рэ. Не обошлось и здесь без рокового участия сестры Элизабет, ставшей между братом и невестой.
 
 В Рапалло, где с 1883 г. скрывается Ницше, он создает одну за другой свои лучшие работы: «Так говорил Заратустра» (которую закончил два года спустя, в 1885-м), «По ту сторону добра и зла» (1886), «Генеалогия морали» (1887), «Сумерки идолов», «Антихрист»,
 
 268
 
 «Ессе homo», «Ницше против Вагнера» (1888). В Турине, увлекшись творчеством Достоевского, он начал свою последнюю работу — «Воля к власти», но не закончил ее. 3 января 1889 г. философ утратил душевное равновесие. (У него начался припадок, когда на его глазах хозяин избил лошадь.) Последние восемь месяцев жизни он оставался невменяемым. Умер Ницше в Веймаре 25 августа 1900 г., даже не узнав об успехе книг, изданных им за собственный счет.
 
 Мог ли предвидеть философ с угасавшим рассудком, какая слава его ждет? Скандальные ссоры с друзьями-врагами при жизни не идут ни в какое сравнение с полемической канонадой, разразившейся после смерти Ницше и не утихающей до сих пор. Его влияние на философию, эстетику, психоанализ беспрецедентно. Христианин сегодня мог бы вернуть Ницше его же слова, написанные в молодости: «Дорогой друг, видение мира и не создается, и не уничтожается логикой. Мне хорошо дышать этим воздухом, тебе — другим. Но уважай мой нос, как я — твой!» Верно и то, что если вера и моральные устои не выдерживают огневого натиска ницшеанства, то не дорогого и стоили.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 4. «ДИОНИСИЙСКОЕ» И «АПОЛЛОНОВСКОЕ» НАЧАЛА И «ПРОБЛЕМА СОКРАТА»
 
 В Лейпциге Ницше прочел книгу «Мир как воля и представление», и «заболел» Шопенгауэром. «Я нашел книгу в антикварной лавке старика Рона... дома, лежа на софе, я почувствовал, как этот угрюмый, но мощный гений начал точить меня изнутри. На каждой странице отказ, протест, смирение подавали свой голос. Предо мной было зеркало, в котором я видел... мир, жизнь и мою собственную душу. Подобно солнцу, мне являлся от всего отъединенный глаз искусства: я видел в нем болезнь и избавление, убежище и изгнание, ад и рай». Вслед за Шопенгауэром Ницше воспринимает жизнь как жестокую и слепую иррациональность, боль и разрушение. Способность противостоять страданию можно обрести только в мире искусства. В «Рождении трагедии» (1872) он пытается найти в античной трагедии мощный источник пьянящей радости жизни, мужественное приятие жизненных ценностей. Трагическое искусство умеет возвышенно сказать «да» жизни. Ницше переворачивает романтический образ греческой культуры. Не классическая Греция Сократа, Платона и Аристотеля, а досократики и трагики IV в. до н. э. — вот «настоящая» Греция. Тайну греческого мира Ницше связывает с цветением «дионисийского духа», инстинктивной силой здоровья, буйством творческой энергии и чувственной страстью в полной гармонии с природой.
 
 269
 
 Рядом с «дионисийским» рос и креп дух Аполлона, рождались попытки выразить смысл вещей в терминах меры и соразмерности. Дихотомия двух этих начал, по Ницше, стала источником контраста, необычайно важным как в начале, так и в конце греческой цивилизации, контраста пластического искусства (Аполлон) и непластического, музыки (Дионис). Два этих инстинкта, один рядом с другим, выступают в открытом диссонансе, пока каким-то неведомым чудесным образом не соединяются в одном виде искусства, которое и есть аттическая трагедия.
 
 Но если Еврипид попытался потеснить дионисийский элемент из своих трагедий в пользу морали рассудка, то Сократ объявился со своей претензией понять все при помощи разума, с ним же и господствовать. От Сократа и Платона и начинает отсчет по лестнице, ведущей вниз, Ницше, называя их «псевдогреками», «антигреками». Последнее, что остается в руках того, у кого нет другого оружия, — диалектика. Таков суровый приговор Платону. Правда в том, что философы и моралисты обманывают самих себя, веря, что декаданс можно остановить, объявив ему войну. То, что им представляется лекарством, на деле новая форма упадка: они меняют способ падения, но не перестают падать. Сократу сложно доверять, да и вся мораль нравственного совершенствования двусмысленна. Яркий свет разума, рациональность любой ценой, сознательность без инстинктов, вопреки им, — это лишь еще одна болезнь, и уж никак не возвращение к «добродетели», «здоровью», «счастью». Можно ли считать здоровым Сократа, если ему опостылела жизнь? Сказав «нет» жизни, он стал первым декадентом. Борясь с «диони-сийским культом», Сократ «забыл», что он восстанавливает утраченные связи не только человека с человеком, но и с природой, празднуя * возвращение блудного сына домой. Колесница Диониса украшена цветами и гирляндами, а несут ее вперед пантера и тигр.
 
 
 
 
 
 
 
 
 5. ТУПОСТЬ «ФАКТОВ». «НАСЫЩЕНИЕ ИСТОРИЕЙ» ОПАСНО
 
 В «Рождении трагедии» заметно влияние не только Шопенгауэра, но и Вагнера. В последнем Ницше усматривал прототип «трагического художника», которому предназначено судьбой обновить современную культуру. Вагнеру он пишет посвящение к «Рождению
 
 270
 
 трагедии», которое заканчивает так: «Мое убеждение и взгляд на искусство как на высшую задачу и собственно метафизическую деятельность в этой жизни согласны с воззрением того мужа, которому я как передовому великому бойцу посвящаю эту книгу». Едва выйдя в свет, сочинение вызвало ожесточенную критику со стороны выдающегося филолога Ульриха фон Виламовица-Меллендорфа, который уличал Ницше в пренебрежении к истине и серьезной науке и писал, что не желает иметь дело с ним как с апостолом метафизики. В ответ последовали «Несвоевременные размышления» (1873—1876), где Ницше среди прочего говорит о своего рода «отравлении» историей. Нельзя сказать, что Ницше отрицает роль истории. Философ протестует против иллюзии историцизма, идолопоклонства перед фактом. Факты сами по себе тупы, осмысленность им придают теории и интерпретации. И потом, кто верит в силу истории, тот, как правило, мало верит в себя, а тот, кто не верит в себя, находится под влиянием кошмара происходящего, будь то правительство, мнение общества или большинства. И в самом деле, если во всяком успехе есть рациональная необходимость, а в любом событии — победа логического, или Идеи, то так на коленях и полезем все наверх, по «лестнице успехов, по головам и спинам».
 
 По Ницше, есть три истории. Монументальная история ищет в прошлом модели для собственного удовлетворения. Есть история антикварная, восстанавливающая, например, прошлое родного города как основание настоящего. Наконец, есть история критическая, рассматривающая прошлое с точки зрения судьи, цель которого — устранить препятствия для реализации собственных целей. Таков взгляд Ницше на историю. «Насыщение» историей опаснее любой формы цинизма, ибо вселяет в каждого ощущение старости, чувство, что все мы — цветы запоздалые, чьи-то эпигоны. Кроме самоиронии, ничего другого нам не остается.
 
 
 
 
 
 
 
 6. РАЗРЫВ С ШОПЕНГАУЭРОМ И ВАГНЕРОМ
 
 Из сочинений «Человеческое, слишком человеческое», «Утренняя заря» и «Веселая наука» мы узнаем о серьезных разногласиях Ницше с Вагнером и Шопенгауэром. Оказывается, есть два типа пессимизма. Первый тип — романтический пессимизм побежденных и отвергнутых. Второй тип пессимизма принимает жизнь, признавая ее трагичность. Пессимизм Шопенгауэра — бегство от жизни, наследство христианства Пессимизм Ницше — «воля к трагизму».
 
 271
 
 Разрыв с Вагнером был для философа более болезненным. Напомним, что он видел в его музыке инструмент обновления. И что же? «Вагнер подыгрывает любому нигилистическому инстинкту (и буддистскому тоже), — читаем мы в "Казусе Вагнера". — Он заигрывает с христианством, с любой религиозной формой вырождения; фальшивые монеты трансценденции находят в искусстве Вагнера — какое разочарование! — изысканную защиту». Вагнер есть болезнь. «Гений-комедиант, невротик, жертва своей музыки» — таков расчет Ницше после многих лет горячей дружбы.
 
 Он разоблачает романтическую риторику, псевдохристианский аскетизм, метафизический камуфляж идеализма (творящего антимир), претензию позитивизма зашнуровать реальность в убогие и смешные сети, — но и этого мало. По поводу теории эволюционизма Ницше не скрывает сарказма: в видовом развитии нет никакого совершенствования, слабые душат и обескровливают сильных. Дарвин забыл — вполне по-английски — про дух. Больные и слабые, конечно же, более духовны. Обличительные интонации и темы Ницше напоминают нам просветителей: вызов метафизическим системам, открытость возможным интерпретациям истории, антидогматический пафос, признание ограниченности человека, критика религии. Конечно, просветительское знамя после романтизма несколько обветшало и не зажигает в нас огонь энтузиазма, как прежде. Но в работах Ницше нельзя не услышать вопль раненого зверя в момент ясного осознания произошедшей трагедии.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 7. ВОЗВЕЩЕНИЕ «СМЕРТИ БОГА»
 
 Идеализм, эволюционизм, позитивизм и романтизм следует изобличить в главном пороке — тяготении к вечным и абсолютным истинам. Дионисийский инстинкт во имя здорового, полностью земного греха (VI в. до н. э.) толкает Ницше возвестить о «смерти Бога», с одной стороны, а с другой — атаковать христианство, победа которого над античным миром и греческим пониманием человека «отравила человечество». Кроме того, в традиционной морали он видит «мораль рабов и побежденных слабаков, восставших против всего благородно красивого и аристократического».
 
 Некий сумасшедший в «Веселой науке» объявляет людям, что Бог умер: «Кто его убил? Я вам скажу. Это мы его убили: я и вы. Мы — его убийцы!» Убийство Бога — в последовательном отказе от ценностей, которые всегда были в основании западной цивилизации.
 
 272
 
 «Что будет, если мы отобьем землю от солнца? Куда она сгинет? Куда пойдем мы, удаленные от солнца? Мы продолжаем спешить — куда: назад, вбок или вперед? А есть ли еще верх и низ? Может, мы падаем в бесконечное ничто?.. Бог умер! Он останется мертвым! И мы его убили!»
 
 Мы устранили мир сверхъественного и все, что с ним связано: идеалы, ценности. Бог исчез вместе с миром сверхъестественного. С ним исчез старый человек, а нового еще нет. «Я слишком ранний предтеча, — говорит безумец, — не приспело мое время. Эта чудовищная новость еще в пути, людских ушей она пока не коснулась!»
 
 Смерть Бога, а не рождение Христа поделила историю человечества. Тот, кто родится после нас, будет принадлежать, благодаря этому, истории более возвышенной, чем всякая минувшая история. Смерть Бога возвестил Заратустра. Из его уст родилась и идея сверхчеловека, нового человека, который, по-дионисийски любя жизнь, презрел «химеры неба» во имя «здоровья всего земного». Тот, кто проповедует сверхземные миры, проповедует смерть, ибо «все боги умерли».
 
 
 
 
 
 
 
 
 8. АНТИХРИСТ, ИЛИ ХРИСТИАНСТВО КАК ПОРОК
 
 Смерть Бога, в которой повинны люди, — событие космическое, и оно освобождает их от цепей сверхъестественного, которыми люди сами себя связали. «Антихрист» проклинает христианство, священников, этих «меченых надзирателей». Безнадежно испорчены животное, вид, индивид, когда они теряют свои инстинкты, когда предпочитают скверну. А разве христианство, вопрошает Ницше, не защищает все то, что вредно для человека? Христианство объявило греховным все земные ценности, вобрав в себя все болезненное, неудавшееся, низкое. Высшие интеллектуальные ценности были объявлены искушением. Даже Паскаль, по мысли Ницше, не понял, что источник порчи — не в разуме, а в христианской морали.
 
 Христианство — религия сострадания. «Но когда сочувствуют, теряют силу, развития уже нет, ведь закон роста — это селекция». Сострадание берет под охрану то, что созрело, чтобы уйти, все обреченное. Беда в том, говорит Ницше, что сострадание есть praxis нигилизма. Нет ничего более нездорового и губительного для человечества, чем христианское сострадание. В облике христианского Бога Ницше изобличает неприятие жизни, природы, атрофию воли к жизни. В нем формула клеветы «потустороннего», Бог — обожествленное ничто, сакрализованная воля к ничто.
 
 273
 
 Буддизм, хотя и декадентская религия, по мнению Ницше, все же «во сто раз реалистичнее христианства»: он, по крайней мере, воюет не с грехом, а со страданием. Мягкость и свобода, миролюбие, неагрессивность — выгодные преимущества буддизма.
 
 Несмотря на это, Христа Ницше называет «самым благородным человеком», «символом креста, самым возвышенным из существовавших». Ницше проводит различие между Иисусом и христианством. Христианство решительно отличается от того, чего хотел его основатель. Свою жизнь — вот что Иисус оставил в наследство людям! Несгибаемость перед судьями, наемными убийцами, клеветниками — и крестные муки. В словах, обращенных к разбойнику на кресте, — все Евангелие, Христос был его вольным духом. Вместе с ним умерло и Евангелие, оставшись забытым на кресте. Оно переродилось в церковь, в христианство, в ненависть и предательство всего благородного и аристократического. В христианине живет глубочайший инстинкт борьбы против всего одаренного и привилегированного, он всегда — в борьбе за «равноправие». В Павле видит Ницше апостола отмщения.
 
 В Новом завете лишь Понтий Пилат вызывает сочувствие философа своим сарказмом в отношении хваленой «истины». В истории уже были попытки переоценки христианских ценностей, например мыслителями Возрождения. Они тоже стремились утвердить аристократические ценности, говорили о благородстве земных инстинктов. Цезарь Борджиа практически воплотил эту надежду.
 
 И что же? Один немецкий монах, Лютер, явился в Рим и всеми своими инстинктами восстал против Ренессанса. Лютер увидел коррупцию в среде папства, но мог заметить и нечто в ином роде: на папском троне не было больше старой порочности — изначального греха христианства! «Лютер восстановил церковь, ах, эти немцы, каковы же!»
 
  «Христианская церковь ничего не оставила нетронутым, всякую ценность обесценила, любую истину превратила в ложь, а честь — в позор». Церковь с ее «хлорным идеалом святости» выпила всю — до последней капли — кровь, любовь, веру в жизнь. Заговор против здоровья и красоты удался неплохо, дух и благодушие одержали верх над самой жизнью. Чего же остается пожелать, как не того, чтобы наступил, наконец, последний день христианства? Но сегодня и впредь необходимы селекция и «переоценка всех ценностей».
 
 274
 
 
 
 
 
 
 
 9. ГЕНЕАЛОГИЯ МОРАЛИ
 
 «Великую войну» объявляет Ницше не только христианству, но и морали двумя своими работами — «По ту сторону добра и зла» и «Генеалогия морали». До сих пор, говорит он, не было ни малейшего сомнения в превосходстве «хорошего» над «плохим». А если все наоборот и «хорошее» только симптом регресса — возможно, это опасное искушение, нечто ядовитое? Ницше начинает исследовать психологический механизм генезиса морали, и уже первые результаты показали необоснованность претензий на неоспоримую абсолютность моральных ценностей.
 
 Прежде всего, мораль — это механизм господства над себе подобными. Во-вторых, недопустимо смешение аристократической морали сильных с моралью рабов, неудачников. Народная мудрость гласит: тот, кто не умеет дать дурных примеров, дает хорошие советы. Слабому невыносимо сознавать себя слабым перед лицом сильного, поэтому уничтожить сильного — цель его самосохранения. «В то время как аристократическая мораль самодостаточна в своей позитивности, мораль рабов отрицает в принципе все, что не является ее частью, что отлично от нее: в своем не-Я рабы обретают творчество». Этот перевертыш дает эффект отраженной боли и досады против силы, здоровья, любви к жизни. Скрывая досаду, начинают говорить о добродетели, долге, бескорыстии, самопожертвовании, покорности и смирении.

<< Пред.           стр. 17 (из 52)           След. >>

Список литературы по разделу