<< Пред. стр. 1 (из 16) След. >>
Список литературы по разделу
Ж.Деррида
Эссе об имени
Ouvrage realise avec 1'appui et le soutien du Ministere francais des Affaires Etrangeres, du Centre Culturel Francais de Moscou. Перевод с французского Н. А. Шматко
"Институт экспериментальной социологии", Москва Издательство "АЛЕТЕЙЯ" ,
Санкт-Петербург 1998
ББК 87.4
Д 36
Жак Деррида (р. 1930 г.) - один из самых оригинальных и известных философов XX
века, вот уже несколько десятилетий привлекающий к себе самое пристальное
внимание широкого круга интеллектуалов. "Эссе об имени" включает в себя три
относительно самостоятельных работы: "Страсти", "Кроме имени" и "Хора".
Книга представляет большой интерес для философов, филологов, лингвистов,
культурологов, искусствоведов, преподавателей вузов, студентов и всех,
интересующихся состоянием современной философской мысли.
Издание осуществлено при поддержке Министерства иностранных дел Франции и
Французского культурного центра в Москве
ISBN-5-89329-105-0
c Editions Gallilee, 1993
c Издательство "Институт экспериментальной социологии", 1998 c Издательство
"Алетейя" (СПб), 1998 c Перевод Н.А. Шматко, 1998
содержание
7..................Предисловие
13......................... Страсти
71.................. Кроме имени
135.................................. Хора
Предисловие
Каждое из этих трех эссе: "Страсти", "Кроме имени", "Хора" - представляет собой
независимое произведение и может читаться как таковое. Если мы посчитали
возможным опубликовать их одновременно, то потому, что несмотря на особое
происхождение каждого из них, единая тематическая нить пронизывает все три. Они
формируют своего рода "Эссе об имени" в трех главах или трех периодах. Это также
и три фикции. Если следовать знакам, которые из тишины подают друг другу
персонажи этих трех фикций, то можно услышать, как звучит вопрос об имени там,
где он срывается на краю зова, просьбы или обещания, до и после ответа.
Имя: что так называют? Что понимается под этим, под именем имени? Что случается,
когда дают имя? Что же дают? При этом не предлагается что-то, не передается
ничего и тем не менее, что-то случается, что восходит к дарованию - как говорил
Плотин о Благе - того, что не имеют. Что происходит, в частности, когда
10 Ж. Деррида
нужно прозвать, переименовывая там, где не хватало именно имени? Что превращает
имя собственное в прозвище, в псевдоним или криптоним, являющийся в одно и то же
время особенным или особенно трудным для передачи?
"Страсти" говорят об абсолютной тайне, одновременно существенной и чуждой тому,
что обычно называют словом "тайна". Чтобы прийти к этому, нужно было осуществить
инсценировку - во время более или менее фиктивной репетиции на сюжет "это тело
мое", в ходе размышления над парадоксами вежливости - опыта, где властвует
неподдающийся оценке долг. Однако, если и существует что-то похожее на долг, то
не должен ли он состоять в том, чтобы не быть должным, быть должным без долга,
быть должным не будучи должным? Быть должным не будучи вынужденным действовать
"согласно долгу" или, как говорил Кант, "по обязанности"? Какие этические и
политические последствия могут из этого вытекать? Что должно понимать под этим
именем - "долг"? Кто может взять на себя обязательство привнести его в
ответственность?
"Кроме имени". Два собеседника ведут летним днем разговор между собой - это
следующая фикция, - рассуждая, главным образом, об имени имени, имени бога и о
том, что происходит с ним в так называемой негативной теологии, там, где
прозвище, Сверх-Имя (SurNom) называет неназываемое, т. е. одновременно то, что
нельзя и не должно называть, определять или знать, поскольку то, что прозывают,
при этом скрывается, не содержась в этом прозвище, уходит по ту сторону бытия.
Туда, где негативная теология как бы открывается перед грядущей (сегодня или
завтра) "политикой". Такого рода фикция подвергает себя риску сде-
11 предисловие
лать несколько шагов по направлению руин или следов "ангельского скитальца"
(Ангелус Силезиус). Что есть прозвище (Сверх-Имя)? То, что больше имени, но
также и то, что вместо имени. Дается ли оно навсегда во спасение имени? Во
спасение вообще: во здравие или в прощение?
"Хора" ("Khorа") -это самый ранний из трех очерков, однако он не служит их
прообразом или прародителем, как можно было бы подумать. Он всего лишь толкует
некоторые платоновские апории. Тимей* называет " khorа " (местонахождением,
местом, промежутком, участком - неким воображаемым местом) некую "вещь", которая
не имеет ничего общего с тем, чему она вроде бы "дает место", по сути ничего
никогда не давая: ни идеальных первообразов вещей, ни подражаний действительному
творцу. Под вашим взором проявляется заключенная сама в себя идея.
Бесчувственная и бесстрастная, недоступная риторике, хора обескураживает, она
"есть" то самое, что делает напрасными попытки уверить, хотя кто-то хотел бы от
души поверить или желает заставить верить, например, в фигуры, тропы или
соблазны дискурса. Ни чувственная,
_______________________________
* Khorа в буквальном переводе с греческого означает 1) страна, земля; 2)
воображаемое место; 3) положение. В переводе "Тимея", сделанном С.С. Аверинцевым
(см. Платон. Собр. соч. В 4 т. - М.: Мысль, 1994. - Т.3. - С.421-500), мы можем
найти иное понимание термина. У него он означает "пространство", тогда как Ж.
Деррида придерживается более аутентичного смысла - "воображаемое место", что он
и пытается показать в данном предисловии. Особо заметим, что Деррида (впрочем,
также как и Ю. Кристева) не переводит данный термин на французский язык, а
употребляет французскую транскрипцию этого греческого слова, заменяя
правописание хора на khora. Мы также не стали переводить данное слово как
"пространство" и даем русскую транскрипцию греческого слова. - Прим. перев.
12 Ж. Деррида
ни умопостигаемая; ни метафора, ни прямое указание;
ни то, ни это; и то, и это; участвующая и не принимающая участия в обоих членах
пары, хора, называемая также "восприемницей" или "кормилицей", тем не менее
похожа на имя существительное (пот рrорrе) в единственном числе, и, даже в
большей степени, просто на имя (frenom), одновременно материнское и девичье (вот
почему мы говорим здесь о хоре вообще, а не о конкретной хоре, как это обычно
бывает). Но несмотря ни на что, в опыте, который нам предстоит обдумать, она
молча называет только данное ей прозвище и держится по ту сторону любой фигуры:
материнской, женской или теологической. А безмолвие, в глубине которого хора
якобы называет свое имя (frenom, пред-имя), а на самом деле - только прозвище
(surnom, сверх-имя), образованное от своего имени, - это возможно лишь своего
рода речь или же ее потаенность: не более, чем бездонная глубина ночи,
возвещающая грядущий день.
На предмет хоры. нет ни негативной теологии, ни мысли о Благе, Едином или Боге
по ту сторону Бытия. Этот невероятный и неправдоподобный опыт, помимо прочих
планов, еще и политический. Он не обещает, но возвещает мысль, испытание
политического. Сократ, когда он делает вид, что обращается к другим и говорит o
politeia, между прочим, подразумевает, что она похожа на хору, на игру
воображения, которая всегда проходит незамеченной, на фантазию - неосязаемую,
неощущаемую, неправдоподобную, очень близкую и бесконечно далекую, на ту, что
обладает всем независимо от обмена или дара. Она есть как бы то, что еще должно
быть, - Необходимость, но не обязательство.
страсти
"косвенное приношение"
Представим себе ученого. Специализируясь в изучении ритуальности, он немедленно
ухватится за это произведение1, по крайней мере тот, кто не будет знать, что оно
ему преподнесет. Как бы то ни было, он делает из него что-то свое, ему кажется,
что он узнает в нем ритуальное развитие церемонии, даже литургии, и это
становится его темой, объектом анализа. Конечно, ритуал не определяет сферу
деятельности. Он присутствует везде. Без него нет общества, нет институтов, нет
истории. Кто угодно может специализироваться в анализе ритуальности,
следовательно, - это не специальность. Этот ученый, назовем его аналитиком,
может оказаться, например, социологом, антропологом, историком или, если угодно,
искусствоведом, литературным критиком, а может даже философом. Вами или мной. В
какой-то степени, опираясь на свой опыт и более или менее непроизвольно, каждый
из нас может играть роль исследователя или критика ритуалов:
16 Ж. Деррида
никто не лишает себя полностью этой возможности. Впрочем, чтобы играть роль в
данном произведении и вообще играть роль где бы то ни было, необходимо вписаться
в логику ритуала и, одновременно, быть способным в определенной степени
относиться к ней критически, чтобы правильно вести себя, избегать ошибок и
нарушений. Нужно понимать нормы и интерпретировать правила функционирования.
Граница между действующим лицом и аналитиком, как бы они ни были далеки друг от
друга, каким бы ни было различие между ними, представляется весьма нечеткой и
всегда проницаемой. В какой-то степени она даже должна быть пересечена, чтобы
стали возможными, с одной стороны, анализ, а с другой - соответствующее
поведение, подчиненное общепринятой ритуальности.
Однако "критический читатель" (critical reader) справедливо возразит, что не все
типы анализа эквивалентны: разве нет существенного различия между анализом того
или той, кто, желая исполнить ритуал как нужно, должен разбираться в его нормах,
и анализом того, кто не ставит своей целью приспособиться к ритуалу, но
стремится объяснить его, "объективировать", представить его сущность и цели?
Точнее, не существует ли между ними критического различия? Вполне возможно, но
что есть критическое различие? Ведь если участник обязан анализировать, читать,
интерпретировать, он также должен придерживаться некоторой критической, и, в
какой-то мере, "объективирующей" позиции. Даже если его активность часто
граничит с пассивностью и даже со страстью (passion), он все же прибегает к
критическим и критериологическим актам: по отношению к тому, кто в том или ином
качестве становится участником ритуального процесса проводится строгое
разделение
17 страсти
(агент, пользователь, священнослужитель, лицо, совершающее жертвоприношение,
аксессуарист-бутафор и даже отверженный, жертва, маргинал или pharmakos, который
сам может стать объектом приношения, так как приношение никогда не является
просто вещью, но скорее дискурсом или, по крайней мере, возможностью дискурса,
введением символичности). Участник ритуала должен делать выбор, различать,
дифференцировать, оценивать. Он должен приступить к некоему krinein**. Даже
"сторонний наблюдатель", в данном случае - читатель, внутри произведения или вне
его, оказывается в этом смысле в той же ситуации. Вместо того чтобы
противопоставлять критика и некритика, вместо того чтобы выбирать между
критичностью и некритичностью, между объективностью и ее противоположностью,
следовало бы, с одной стороны, обозначить различия между критиками, а, с другой,
поставить некритика в такое положение, которое бы не противопоставлялось и может
быть даже не являлось чем-то внешним по отношению к критику. Критик и некритик,
конечно, не идентичны, но в сущности они - единое целое. Во всяком случае, они -
соучастники.
I
Итак, представим себе, что этот труд предлагается (доставляется,
предоставляется, дается) читателю-аналитику, стремящемуся к объективности. Этим
аналитиком может стать один из нас: любой отправитель или получатель этой книги.
Мы можем себе это представить без необходимости открывать бессрочный
_______________________
* pharmakos (гр.) - служащий очистительной жертвой за грехи народа; козел
отпущения. - Прим. перев.
**от krinein (гр.) - отделять, разбирать, судить. - Прим. перев.
18 Ж. Деррида
кредит доверия такому читателю. Во всяком случае аналитик (я выбрал это слово,
думая о том смысле, какой в него вкладывает Эдгар По2) был бы, возможно просто
по неосторожности, уверен в том, что перед ним кодированное, предсказуемое и
предписанное развитие церемонии. Церемония была бы, без сомнения, самым точным и
наиболее образным словом, охватывающим все особенности события. Да и как мог бы
я, как могли бы вы, как могли бы мы, как могли бы они не быть церемонными? Кто
именно является субъектом церемонии?
Но вот в описании и анализе ритуала, в его расшифровке или, если угодно,
прочтении, неожиданно возникает затруднение, нечто вроде нарушения
функционирования. Кое-кто может назвать это кризисом - читай: критическим
моментом. (Возможно, он уже охватил саморазвитие символического процесса.)
Какой кризис? Был он предсказуемым или непредсказуемым? А имел ли он вообще
отношение к самому понятию кризиса или чего-то критического?
Философы оказались объединенными в этом произведении посредством привычных для
нас академических и издательских процессов. Отметим критическую направленность,
невозможную вследствие своей открытости, открытости для вас; кстати, об этом
личном местоимении: кто это "мы", кто мы на самом деле? Эти философы,
преподаватели из разных стран, известны и практически все знают друг друга;
здесь нужно было бы дать подробное описание каждого из них, их типичных и
индивидуальных черт, половой принадлежности (среди них только одна женщина),
национальности, социально-экономического статуса, прошлого, публикаций,
интересов и т. д. Итак, по инициативе одного из них, который не мог быть кем
угодно, а только тем, чьи идеи представляют несомненный ин-
19 страсти
терес, они договорились объединиться для участия в создании произведения,
центром которого (относительно определенным, а следовательно, неопределенным,
можно было бы сказать - в определенной степени тайным, кроме того, излишняя
открытость кризиса не дает ему права называться кризисом) будет являться тот или
иной (относительно определенный, относительно узнаваемый по его деятельности,
публикациям, имени, подписям. Оставим слово "подписи" во множественном числе,
так как изначально невозможно и нелегитимно, хотя и законно, исключить их
множественность). Так, если в данном случае возникнет критическое затруднение и
появится возможный риск осложнения программы ритуала или его анализа, это
затруднение необязательно будет связано с содержанием, концепциями, позитивными
или негативными оценками, в большинстве случаев чрезмерно определенными, короче,
с качеством изложенных идей, принадлежащих тем или иным философам, с тем, как
они переводят или как выражают свое отношение к заглавию, замыслу и предмету
данного произведения. Это затруднение скорее связано с тем, что следует просить,
предлагать (в силу причин, поддающихся анализу) предполагаемому подписанту
текстов, составляющих центральное ядро книги ("мне", не так ли?) выступить, так
сказать, "принять участие", т. е. внести свою лепту в книгу, при полной свободе
действий. Относительно степени этой свободы, нам есть что сказать - мы сделаем
это ниже: и этим практически исчерпывается данный вопрос. Дэвид Вуд, издатель
этого произведения, ответственный за протокол или глава церемонии, высказал
предложение, чтобы книга открывалась текстом на нескольких страницах, который,
не имея прямой связи с остальными, мог бы фигурировать под многозначительным
заглавием "Косвенное приношение"
20 Ж. Деррида
(An oblique offering). Чего? От кого? Кому? (Можно продолжать дальше.)
Но, как мы уже говорили, развитию ритуала угрожает внезапная потеря его
автоматичности, то есть несоответствие первоначальной гипотезе аналитика.
Существует вторая гипотеза. Какая? В некотором месте системы один из ее
элементов (ведь "я", даже если не всегда и "без излишних церемоний"3 - все равно
"я") не знает, что должен делать дальше. Вернее, он знает, что должен делать
вещи противоречивые и взаимоисключающие. Противоречить самому себе или
оспаривать самого себя - эта двойственная обязанность чревата опасностью
парализовать, исказить или даже поставить под угрозу само успешное завершение
церемонии. Но возникает вопрос: противоречит ли возможность такой опасности или
же, напротив, идет навстречу желанию участников, если предположить, что
существует только одно, общее для всех, желание, или что каждый участник имеет
собственное непротиворечивое желание? Ведь можно себе представить, что один или
несколько участников, даже сам глава церемонии, желают в той или иной степени
провала данной церемонии. Естественно, это желание является более или менее
тайным; вот почему нам придется сказать о тайне, но не раскрыть ее, а на примере
конкретного случая изложить свои соображения по поводу тайны вообще, Что такое
тайна?
Конечно, если это произведение ничем не напоминает тайную церемонию, то можно
представить, что оно вообще не связано с церемонией, поскольку всякая церемония
- какой бы открытый и общественный характер она ни носила - всегда связана с
какой-либо тайной; даже если эта тайна сводится к отсутствию тайны или к тому,
что французы называют "секретом Полишинеля", т. е. секретом, который ни для кого
оным
21 страсти
не является. Согласно первой гипотезе аналитика, церемония должна была бы
протекать нормальным образом, в соответствии с ритуалом; она достигла бы своей
цели даже ценой какого-либо отклонения или перерыва, который никак не повлиял бы
на ее успешный исход, а, возможно, даже способствовал бы ее утверждению,
укреплению, возвышению, и сделал бы ее более привлекательной, введя элемент
ожидания (желание, награда, предвкушение удовольствия от игры, прелюдия, то есть
то, что Фрейд называет Vorlust). Но что может произойти согласно второй
гипотезе? Возможно, это тот самый вопрос, который в качестве ответа и в знак
бесконечной благодарности мне бы хотелось задать в первую очередь и прежде всего
тем, кто так щедро внес свою лепту в этот труд.
Соображения дружбы и вежливости предполагают существование двойного
обязательства, не сводится ли оно именно к тому, чтобы избежать любой ценой как
языка ритуала, так и языка долга? Двойственность, двойное бытие этого
обязательства не выражается как 1+1=2, или 1+2, но углубляется в бездну
бесконечности. Жест "дружбы" или "вежливости" не был бы ни дружеским, ни
вежливым, если бы просто-напросто подчинялся ритуальному правилу. Но соблюдение
обязательства уклоняться от правила ритуализированной благопристойности
заставляет также выйти за рамки самого языка долга. Не следует быть дружелюбным
или вежливым из чувства долга. Мы осмеливаемся сделать подобное предложение,
несомненно противоречащее Канту. Может ли, таким образом, существовать
обязанность не действовать по обязанности: ни в соответствии с долгом, как
сказал бы Кант (pflichtmassig), ни даже из чувства долга (аus Pflicht)? К чему
нас обязывал бы такой долг, такая контробязанность? По отношению к чему? По
отношению к кому?
22 Ж. Деррида
Достаточно принять всерьез эту гипотезу в форме вопроса, чтобы голова пошла
кругом. Это заставляет задрожать, это может даже также парализовать на краю
пропасти,- там, где вы оказались в одиночестве, совсем один или уже вовлеченным
в рукопашную схватку с другим; с другим, который безуспешно стремился бы вас
удержать или сбросить в бездну, спасти вас или погубить. Остается предположить,
и мы к этому еще вернемся, что у нас совсем нет выбора в этом отношении.
Так как мы рискуем не понять, куда нас может завести очевидность, осмелимся
сформулировать двойную аксиому, входящую в гипотезу или в вопрос, с которого
пришлось начать. Несомненно, было бы невежливым симулировать определенный жест,
<< Пред. стр. 1 (из 16) След. >>
Список литературы по разделу