<< Пред. стр. 12 (из 16) След. >>
Список литературы по разделу
Есть ли здесь над чем думать, как мы говорим обычно для скорости, т. е. думать
об этом в соответствии с необходимостью?
I
Колебание, о котором мы только что говорили, это не простое колебание между
двумя полюсами. Это колебание между двумя родами колебаний: двойным исключением
(ни/ни) и участием (сразу и то, и это).
140 Ж. Деррида
Однако, имеем ли мы право переносить логику, пара-логику или металогику на это
сверх-колебание от одной целостности к другой? Оно относится к родам сущего
(чувственный/умопостигаемый, наглядный/ненаглядный, имеющий форму/бесформенный,
образный или выразительный/образцовый), а мы переносим его на роды рассуждения
(мифос/логос) или роды отношения к тому, что существует или не существует
вообще. Конечно, такой перенос сам собой не разумеется. Он зависит от некой
метонимии: той, что могла бы переносить роды бытия на роды рассуждения, перенося
имена. Но, с одной стороны, разделить эти две проблематики всегда непросто, а
особенно у Платона:
качество рассуждения держится прежде всего на качестве бытия, о котором оно
говорит. Как если бы имя давалось только тому, что (кто) его заслуживает и его
называет. Рассуждение, как отношение к тому, что вообще существует, оказывается
квалифицированным или дисквалифицированным тем, к чему он относится. С другой
стороны, метонимией допускается переход посредством рода, от одного рода к
другому, от вопроса о родах бытия к вопросу о родах рассуждения. Следовательно,
рассуждение о хоре есть также рассуждение о роде (genos) и о различных родах
рода. А позже мы увидим, что род - это еще и люди или народ (genos, ethnos),
тема которого появляется в начале "Тимея". В узком контексте, который мы сейчас
выбираем, а именно эпизод о хоре, мы встретим еще два рода рода. Хора - это
третий род, triton genos, по отношению к двум родам бытия (неизменная и
умопостигаемая/подверженная порче, становящаяся и чувственная); она кажется
также определенной в отношении рода как пола: Тимей говорит о ней как о "матери"
и "кормилице". Не будем торопиться называть тот способ, каким он это делает.
Почти все толкователи "Тимея" настаивают в
141 хора
этом месте на риторических ресурсах, никогда не задаваясь вопросом об их
субъекте. Они спокойно рассуждают о метафорах, образах, сравнениях'. И ни одного
вопроса о традиции риторики, предоставляющей в их распоряжение запас концептов -
очень полезных, но построенных именно на том различении чувственного и
умопостигаемого, приспособиться к которому хора не может: без какой-либо
двойственности Платон дает понять, что самое трудное для нее -приспособиться.
Эта проблема риторики - в особенности, возможности называть - здесь, как мы
видим, далеко не второстепенная проблема. Ее значение не ограничивается больше
педагогическим, иллюстративным или инструментальным планом (те, кто говорит о
метафоре по поводу хоры, часто уточняют: дидактическая метафора). В данную
минуту удовлетворимся тем, что укажем и разместим ее, раз это необходимо; но уже
ясно, что раз она - хора, то не дает себя с легкостью разместить, лишить себя
права свободного выбора места: она в большей мере размещающая, чем размещенная -
оппозиция, которую нужно в свою очередь избавить от определенного
грамматического или онтологического выбора между активным и пассивным. Мы не
будем говорить о метафоре, но не для того, чтобы вы думали, что хора есть
собственно мать, кормилица, восприемница, матрица или что она золотая. Может
быть, именно потому, что она по обе стороны противоположности "метафорический
смысл/собственный смысл", мысль о хоре превышает полярность, несомненно
аналогичную противоположности mythos и logos. Такой, по меньшей мере, могла бы
быть проблема, которую мы хотим подвергнуть здесь испытанию чтением.
Предполагаемое следствие может быть таким: из-за этих двух противоположностей
мысль о хоре может' возмутить сам порядок противоположности, противоположность
вооб-
142 Ж. Деррида
ще, - диалектическая ли она или нет. Оставляя место оппозиции, сама она может не
подчиняться никакому ниспровержению. Здесь другое следствие: не потому, что хора
была бы неизменно самой собой по ту сторону своего имени, но потому, что
переносясь за пределы противоположности смысла (метафорического или
собственного), она больше не принадлежала бы ни горизонту смысла, ни смыслу как
смыслу бытия.
После этих предосторожностей и отрицательных гипотез, становится понятно, почему
мы бережем имя "хора" от какого-либо перевода. Перевод, конечно, всегда
появляется в произведении, и в греческом языке и с греческого на любой другой.
Для верности не будем называть ни один из них. Думать и переводить проходят
здесь один и тот же опыт. Этот опыт, если он должен быть испытан, то не только в
заботе о вокабуле и крупице смысла, но и о всей текстуре тропика; мы не говорим
пока о системе и способах приблизить, чтобы их назвать, элементы этого
"тропика". Относятся ли они к самому имени хоры ("место", "площадь", "участок",
"область", "край") или к тому, что традиция называет фигурами: сравнения,
образы, метафоры, предложенными самим Тимеем ("мать", "кормилица",
"восприемница", "матрица"), - переводы остаются в плену интерпретационных сетей.
Они наведены ретроспективной проекцией, анахронизм которой всегда остается
подозрительным. Этот анахронизм не необходимо, не всегда или не только слабость,
которой может избежать всецело бдительное и строгое толкование. Мы могли бы
здесь попытаться показать, что никто от нее не застрахован. Даже сам Хайдеггер -
один из немногих, кто никогда не говорил "метафорой", - по-видимому поддался той
телеологической ретроспекции, от которой, между прочим, он нас столь справедливо
предостерегал. И этот жест кажется в высшей
143 хора
степени значимым для совокупности его исследований и его отношения к
"истории-философии".
Все только что сказанное о риторике, переводе или телеологическом анахронизме
могло породить недоразумение. Нужно немедленно его развеять. Мы никогда не
собирались ни предложить правильное слово для хоры, ни назвать ее, наконец, ею
самой, отбросив все обходные маневры риторики, ни наконец, подступиться к ней
самой, дабы она не оставалась вне всякой анахронической перспективы, в стороне
от всякой точки зрения. Ее имя - это не правильное слово. Оно предназначено
несводимому, даже если то, что оно называет - хора - не сводится к чему бы то ни
было и, уж тем более, к своему имени. Тропик и анахронизм неизбежны. Мы бы
хотели только показать вам структуру, которая, делая их неизбежными, получает из
этого нечто другое, чем случайности, слабости или возможные моменты. Вся история
толкований "Тимея" не смогла приблизить этот структурный закон как таковой. Речь
могла бы идти о структуре, а не об определенной сущности хоры, ведь по ее поводу
вопрос о сущности больше не имеет смысла. Как, не имея сущности, хора оставалась
бы по ту сторону своего имени? Хора анахронична, она "есть" анахронизм в бытии,
а точнее, - анахронизм бытия. Она анахронизирует бытие.
"Вся история толкований", мы только что сказали. Невозможно исчерпать ту
огромную литературу, которая со времен античности была посвящена "Тимею". Мы не
собираемся разбирать ее здесь целиком. А главное, не предполагаем ее целостность
или однородность и даже саму возможность ее обобщить в каком-то упорядоченном
восприятии. Зато мы предполагаем, - и это снова можно было бы назвать "рабочей
гипотезой", - что презумпция такого порядка (объединение, целостность,
тотальность, организованная
144 Ж. Деррида
telos'oм) находится в значительной связи со структурным анахронизмом, о котором
мы говорили выше. Он стал бы неизбежным эффектом, произведенным чем-то таким как
хора, которая не что-то такое и не как что-то, даже не как то, чем она была бы
там, за своим именем, т. е. она-сама.
Богатые, многочисленные, неисчерпаемые интерпретации приходят в итоге к тому,
что информируют о значении или ценности хоры. Они всегда состоят в том, чтобы,
определяя ее, придать ей форму, но она не может предлагаться или обещаться
иначе, как избавляясь от всякой детерминации, от всех меток или отпечатков,
которым мы ее подставляем в нашей речи, - от всего того, что мы ей хотели бы
дать, не надеясь ничего получить взамен... Однако, то, что мы здесь выдвигаем на
передний план в интерпретации хоры - в тексте Платона о хоре - говоря о
приданной или полученной форме, о метке или отпечатке, о знании как
информировании и т. п., - все это уже обращается к тому, что сам текст говорит о
хоре, к его концептуальной и герменевтической системе. Только что высказанное
нами, например и в качестве примера, по поводу хоры в тексте Платона,
воспроизводит или попросту переносит со всеми ее схемами речь Платона на сюжет
хоры. Вплоть до этой самой фразы, где я только что использовал слово "схема".
Skhemata еcть фигуры, вырезанные и отпечатанные в хоре, формы, которые ее
ин-формируют. Они к ней сводятся, но не принадлежат ей.
Интерпретации, следовательно, могли бы придать форму "хоре", оставляя на ней
схематическую метку их отпечатка и осадок их вклада. Вместе с тем, "хора",
по-видимому, никогда даже не позволяла себя задеть - или потрогать, еще меньше
начать и уж подавно - исчерпать - этими типами тропического или
интерпретативного перевода. Мы не можем даже сказать, что
145 хора
она дает им опору субстрата или прочной субстанции. Хора не субъект. Это не
является ни субъектом, ни субъективированным. Герменевтические типы могут
информировать, они могут придать форму хоре только в той мере, в какой,
недоступная, бесстрастная, "аморфная" (amorphon, (51 а)) и всегда девственная,
той самой радикально невосприимчивой к антропоморфизму девственностью, она
выглядит так, будто принимает эти типы и дает им место. Но если Тимей называет
ее восприемницей (dekhomenon) или местом (khora), то эти имена не указывают на
сущность, прочное бытие эйдоса, поскольку хора не принадлежит ни роду эйдоса, ни
роду мимесиса - образам эйдоса, только что отпечатанным в ней, которой таким
образом нет, которая не принадлежит к двум родам познанного или известного
бытия. Ее нет, и это се не-бытие может только давать знать о себе, а значит, она
не дает себя ухватить или постичь посредством антропоморфических схем,
обозначающих "принимать" или "давать". Хора не есть, в особенности, опора или
субъект, который давал бы место, принимая или ощущая, даже если позволяет
ощутить себя.
Заметим, что теперь мы говорим о хоре (khora) вообще, а не о хоре как об
определенном существительном женского рода (la khora), как того всегда требует
конвенция, и не употребляем, как мы могли бы это сделать из предосторожности, в
кавычках это слово, концепт, значение или значимость - "хора" ("khora"). Этому
есть много причин, большая часть которых, без сомнения, уже очевидна.
Определенный артикль предполагает существование вещи, сущего хора, на которое
можно было бы легко сослаться через имя нарицательное. Итак, то что было сказано
о хоре (вообще, без определенного артикля, т. е. khora, а не la khora), говорит,
что это имя не указывает ни на один из познан-
146 Ж. Деррида
ных, известных типов сущего или, если угодно, типов (воспринятых философским
рассуждением, т. е. он-тологическим логосом, который повелевает в "Тимее":
хора ни чувственная, ни умопостигаемая. Имеется хора; можно даже задаться
вопросом о ee physis и dynamis, по меньшей мере, предположительно задуматься на
их предмет, но как раз этого "имеется" здесь нет. Позже мы еще вернемся к тому,
что может дать осмысление этого "имеется", которое, впрочем, ничего не дает,
давая место или давая повод подумать, но было бы рискованно видеть здесь
эквивалент es gibt, того es gibt, которое безусловно остается включенным в любую
негативную теологию, если только оно не вызывает ее всегда, в своей христианской
истории.
Не следовало ли нам удовольствоваться тем, чтобы осторожно говорить вместо хоры
(la khorа): слово, имя нарицательное, концепт, значение или значимость хоры
(khorа) ? Такие предосторожности оказались бы недостаточными. Они предполагают
различения (слово/концепт, слово-концепт/вещь, смысл/ссылка,
значение/значимость, имя/именуемое и проч.), которые сами содержат возможность,
по меньшей мере, одного детерминированного сущего, отличающегося от другого, и
действий, направленных на это, на него или его смысл, через действия речи,
обозначения или указания. Все эти действия взывают к обобщениям, к порядку
множественности: роду, виду, индивиду, типу, схеме и т. д. Итак, что же именно
мы можем прочитать о хоре в "Тимее": что "какая-то вещь", которая не является
"вещью", ставит под сомнение эти предположения и различения; "какая-то вещь" не
есть вещь и избавляется от этого порядка множественности.
Но даже если мы говорим о хоре вообще (khord), а не о данной хоре (la khord), то
все равно делаем из нее еще одно имя. Имя собственное, конечно, но слово та-
147 хора
кое же, как любое другое имя нарицательное, слово, отличное от вещи или от
концепта. С другой стороны, имя собственное кажется, как всегда, принадлежащим
какой-либо персоне, а здесь - женщине. Может быть женщине, скорее женщине. Разве
это не увеличивает риск антропоморфизма, которого мы хотели бы избежать? Не
рисковал ли и сам Платон, когда он как бы "сравнивал", как говорят, хору с
матерью или кормилицей? Значение восприемницы как пассивной и девственной
материи тоже ведь ассоциируется с женским началом и именно в греческой культуре.
Эти возражения небезосновательны. Однако, если хора и представляет некоторые
характеристики слова как имени собственного, то не потому ли, что через свою
ссылку оно присоединяется к единственному (в "Тимее", а более строго, в том
месте, которое мы рассмотрим позже, есть только одна хора и именно так мы и
будем ее понимать - она существует только одна, сколь бы делимой она ни была),
тем не менее, ссылки на эту ссылку не существует. Оно не имеет характеристик
сущего, если под этим понимать сущее онтологически, а именно сущее
интеллигибельное или чувственное. Есть khora, но нет la khora. Устранением
артикля мы как бы откладываем на время определение в невидимых кавычках (мы
цитируем слово Платона из того места "Тимея", где еще не знаем, что он хочет
сказать и как его определить) и ссылку на какую-то вещь, которая не вещь, но
которая упорствует в своей столь загадочной единственности, позволяет и
заставляет называть себя, не отвечая и не давая увидеть себя, представить,
определить. Лишенное реального референта, то, что в действительности похоже на
имя собственное, оказывается также названным неким X, имеющим как свойство - как
physis и dynamis, будет сказано в тексте - не иметь ничего в собственности и
оставаться безфор-
148 Ж. Деррида
менным (amorphon). Такое очень особенное неправильное употребление слова,
которое в точности есть ничто, - это именно то, что хора должна (если можно так
сказать) хранить, что нужно сохранить за ней, что нам нужно за ней сохранить.
Для этого не нужно в общем виде принимать ее за другое, непосредственно
приписывая ей свойства, которые могут быть только свойствами определенного
сущего, одного из сущих, которое она "принимает" или от которого она принимает
образ: например, сущее женского рода; вот почему женственность матери или
кормилицы никогда не будет ее собственным атрибутом. Но это вовсе не значит (мы
к этому еще вернемся), что речь здесь идет о простых фигурах риторики. Хора не
должна принимать в себя, она, следовательно, должна не принимать, а только
позволять себе приписывать свойства (того), что она принимает. Она не должна
принимать, она должна не принимать, то, что она принимает. Во избежание всей
этой путаницы, парадоксальным образом, нужно формализовать ее подход и
придерживаться по ее поводу все время одного языка ( (50b)). He столько затем,
чтобы ей "давать все время одно и тоже имя", как это часто переводят, но
говорить о ней и называть ее все время одинаковым образом. Верно в общем и
целом, даже если эта вера несводима ни к какой другой. Этот "образ" -
единственный он или типичный? Обладает ли он особенностью идиоматического
события или упорядоченной обобщенностью схемы? Говоря иначе, находит ли эта
обобщенность в тексте Платона или, скорее, в этом эпизоде "Тимея" свою
единственность и самую лучшую формулировку или она всего лишь один из ее
образцов, сколь бы исключительной он ни был? Отчего, в каком смысле о "Тимее"
говорят, что он образцовый? Если более важно, чтобы одним и тем же оставалось
наименование,
149 хора
а не имя, то возможно ли заменить, подменить, перевести хору другими именами,
стараясь только заботиться о правильности наименования, например, речи?
Этот вопрос не может не звучать, когда мы вовлекаемся в такого рода действие
чтения и заранее включаемся в необъятную историю интерпретаций и новых
соответствий, которые с течением веков окружили хору своими хлопотами, принимая
заботу о ней или обременяя ее надписями и рельефами, желая придать ей форму,
отпечатать там образцы, с тем, чтобы произвести в ней новые объекты или отложить
иные осадки. Такая нескончаемая теория толкований (например, речи Тимея)
воспроизводит, кажется, то, что могло бы происходить не с текстом Платона, а с
хорой как таковой. Да, с хорой как таковой, если уж мы можем говорить таким
образом об этом Х (или Х), который или которая не должна иметь никакого
собственного определения - чувственного или умопостигаемого, материального или
формального, - а, следовательно, никакой самотождественности. Все происходит
так, как если бы будущая история интерпретаций хоры была заранее написана и даже
предписана, заранее воспроизведена и продумана в нескольких отрывках "Тимея" на
"предмет" хоры "как таковой". С ее непрерывными подъемами, провалами, повторным
благословением, пересъемкой или перепечаткой, эта история заранее устраняется,
потому что она программируется, воспроизводится и обдумывается посредством
антиципации. История предписанная, запрограммированная, репродуктивная,
продуманная - все ли это еще история? Разве что понятие истории не несет в себе
этого телеологического программирования, которое конституируя историю,
уничтожает ее. Признаваясь - "Вот так смутно нам представляется хора: с трудом,
апоретически и как бы в грезах", - некто (Тимей, Пла-
150 Ж. Деррида
тон и пр.) как бы говорит в итоге: "Вот на что отныне и навеки будут похожи все
интерпретации того, о чем я здесь говорю". Все интерпретации будут похожи на то,
что я говорю о хоре, а следовательно, то, что я говорю о хоре, заранее толкует и
описывает закон всей истории герменевтики и институций, которые конструируются
по этому поводу, об этом.
В этом нет ничего неожиданного. Хора принимает все определения, чтобы дать им
место, но она не имеет ни одного собственного. Она ими владеет, их имеет, потому
что их получает, но она не владеет ими как собственностью, у нее нет ничего в
собственности. Она "есть" не что иное, как итог или процесс того, что в
настоящий момент запечатлелось "на" ней, на ее сюжет и именно на него, но она не
есть сюжет или постоянная опора для всех этих интерпретаций, хотя, все же, она
не сводится к ним. Просто этот излишек - ничто; ничто, что может быть или о чем
можно говорить онтологически. Такое отсутствие опоры, которое нельзя представить
как отсутствующую опору или в отсутствие как опору, вызывает и сопротивляется
всякой бинарной или диалектической оппозиции, всякому освидетельствованию
философского, а более строго говоря - онтологического типа. Этот тип оказывается
одновременно бросающим вызов и отброшенным тем самым, чему дает место. Нужно ли
опять напоминать, настаивая на этом более аналитическим образом, что если что-то
имеет место или, согласно нашей идиоме, "данное" место, то давать место здесь не
означает жест некоего дающего субъекта, основы или начала какой-то вещи, которую
можно было бы кому-то дать.
Несмотря на столь робко предварительный характер этих замечаний, они, возможно,
все же позволят нам начать различать силуэт "логики", формализация которой
кажется почти невозможной. Будет ли эта "ло-
151 хора
гика" логичной, "формой логики", если воспользоваться выражением Вернана, когда
он говорит о "форме логики" мифа, которую нужно "сформулировать и даже
формализовать"? Конечно, такая логика мифа существует, но здесь снова возникает
наш вопрос: а не принадлежит ли мысль о хоре, которая очевидно не освобождает от
"непротиворечивой логики философов", пространству мифической мысли?
Руководствующийся ею "не-законнорожденный" логос, все ли он еще мифос?
Дадим себе время, чтобы снова начать издалека. Рассмотрим способ, каким
спекулятивная диалектика Гегеля включает мифическую мысль в телеологическую
перспективу. Об этой диалектике можно сказать, что она является и что она не
является непротиворечивой логикой. Она интегрирует и снимает противоречие как
таковое. Таким же образом, она снимает мифическое рассуждение как таковое в
философеме.
По словам Гегеля (а от себя добавим - после Гегеля и в соответствии с ним),
<< Пред. стр. 12 (из 16) След. >>
Список литературы по разделу