<< Пред. стр. 13 (из 16) След. >>
Список литературы по разделу
философия становится серьезной только с того момента, когда встает на твердый
путь логики: иными словами, отставив, а точнее - сняв, свою мифическую форму, -
после Платона, с Платоном. Философская логика возвращается к себе самой, когда
концепт просыпается от своего мифологического сна. Сон и пробуждение, ибо
событие состоит в простом снятии покрова - эксплицировании и осознании
философемы завернутой в свою виртуальную потенцию. Мифема может быть лишь
пре-философемой, предлагаемой и обещаемой своему диалектическому Aufhebung. Это
предшествующее телеологическое будущее время похоже на время рассказа; но это
рассказ о выходе "за" рассказ. Оно обозначает конец повествовательного вымысла
(fiction). Гегель объясняет его, выступая в защиту своего "друга Крейцера" и его
книги "Symbolik und Mythologie deralten Volker, besonders
152 Ж. Деррида
der Griechen. 1810- 1812"3. Мифологический логос, несомненно, может порождать
претензию быть разновидностью "философствования"4. Философы могут пользоваться
мифами, чтобы приблизить философемы к воображению (Phantasie). Но "содержание
мифа есть мысль"5. Мифический план остается формальным и внешним. Если мифы
Платона "красивы", если мифическое "представление" (Darstellung) мысли
"красиво", то мы можем по ошибке посчитать мифы "превосходнее" (vortrefflicher),
чем "абстрактный способ выражения". Действительно, Платон прибегает к мифу
только там, где чувствует "бессилие (Unvermogen) выразиться в чистой модальности
мышления". Но отчасти, еще потому, что он делает это только во введении к
диалогам, а введение никогда не бывает чисто философским (известно, что Гегель
думал о введениях и предисловиях вообще). Совсем по другому Платон выражается,
когда он доходит до самой вещи, до главного сюжета. В "Пармениде", например,
простые детерминации мысли обходятся без образа и мифа. Диалектическая схема
Гегеля относится здесь с одинаковым успехом к мифическому, воображаемому или
символическому. "Парменид" "серьезен": обращение к мифу здесь не очень часто.
Оппозиция серьезного и несерьезного, которая господствует еще сегодня в оценках,
и не только в так называемой англосаксонской мысли, покрывает здесь философскую
мысль как таковую и в добавок ее мифологическо-игровые отклонения. Ценность
философской мысли, т. е. также и ее серьезность, измеряется немифическим
характером ее носителя. Гегель подчеркивает здесь ценность, серьезность,
ценность серьезного, а Аристотель - его гарант. Поскольку, заявив, что "ценность
Платона во всяком случае не заключается в мифах" ("Der Wert Platans liegt aber
niht in den Mythen", S. 109), Гегель цитирует и переводит Аристотеля. Следует
оста-
153 хора
новится на этом. Известно, но напомним об этом мимоходом прежде, чем приступим
непосредственно к проблеме, каким весом давила на всю историю интерпретаций
аристотелевская трактовка "Тимея", особенно в отношении хоры. Гегель переводит
следующим образом парафраз из "Метафизики": " ____ - Van denen welche mythisch
phibsophieren, ist es nicht der Muhe wert, ernstlich zu handeln - Кто
философствует, прибегая к мифу, не стоит того, чтобы его рассматривали
серьезно".
Гегель как бы колеблется между двумя интерпретациями. В философском тексте миф
является то знаком философского бессилия, неспособности дойти до концепта как
такового и придерживаться его, то признаком диалектического, а еще более -
дидактического всесилия, педагогического мастерства серьезного философа,
полностью владеющего философемой. Одновременно или последовательно, Гегель,
по-видимому, признает за Платоном и это бессилие, и это мастерство. Две эти
оценки противоречат друг другу лишь по видимости или до определенного момента.
Общим у них является подчинение мифа как дискурсивной формы содержанию концепта
обозначаемого, смыслу, который в сущности своей может быть только философским. А
философская тема, концепт обозначаемого, какой бы ни была ее формальная
презентация - философская или мифическая - сохраняет силу закона, господство или
династию дискурса. Здесь можно видеть нить наших рассуждений: если у хоры нет
смысла или сущности, если это не философема и если вместе с тем она ни объект,
ни форма фантастического рассказа мифического типа, то где ее поместить на
схеме?
С виду противоречивая, но в глубине последовательная эта логико-философская
оценка не приложима к Платону. Она уже отмечена некоторым "платонизмом".
154 Ж. Деррида
Гегель не читает Платона, отталкиваясь от Аристотеля и без ведома Платона, будто
бы расшифровывая практику, смысл которой оставался недоступным автору "Тимея".
Определенная программа этой оценки кажется уже прочитывается в данном
произведении, как мы можем сейчас это проверить. Но может быть - одним условием
больше, одним меньше, - это дополнительное условие могло бы жить, помещать и в
силу этого тоже выходить за пределы названной программы.
Прежде всего программа. Космогония "Тимея" проходит цикл знания по всем
предметам. Ее энциклопедическая цель в том, чтобы обозначить конец, телослогоса
на предмет всего существующего: "
" ("Теперь мы скажем, что наше рассуждение о Мире подошло к концу".) (92с).
Такой энциклопедический логос есть общая онтология, рассматривающая все типы
бытия; она включает теологию, космологию, физиологию, психологию, зоологию.
Смертные и бессмертные, человеческие и божественные, видимые и невидимые - все
помещаются в ней. Это напоминание в итоге возвращает нас к различению видимого
живого (например, чувственного бога) и умопостигаемого бога, чей образ можно
видеть (икона, eikon). Космос суть небо (ouranos) как видимое живое и
чувственный бог. Он единый и единственный в своем роде, "моногенный".
Вместе с тем, дойдя до середины цикла, речь о хоре кажется все еще открытой,
между чувственным и умопостигаемым, не принадлежащей ни тому, ни другому, а
следовательно, ни космосу как чувственному богу, ни умопостигаемому богу, -
пространству с виду пустому, несмотря на то, что оно, конечно же, не пустота. Но
разве она уже не названа зияющей дырой, пропастью или щелью (chasme)? И разве не
начиная с этой щели "в" ней, может состояться и иметь место рассло-
155 хора
ение между чувственным и умопостигаемым или даже между телом и душой? Не будем
слишком быстро приближать эту щель называемую хорой к такому хаосу, который к
тому же открывает зияние пропасти. Не станем подгонять под нее
антропоморфическую форму и пафос ужаса. Но не для того, чтобы установить на ее
месте безопасную опору (assise), "в точности такую, какую Гея от времен
мироздания дает всякой твари с самого ее рождения, - прочную и верную опору
навсегда, противопоставляя себя зияющей и бездонной дыре Хаоса"6. Позже мы еще
столкнемся с легкой аллюзией на хору у Хайдеггера, но не с той, что в "Тимее", а
вне каких-либо цитат или точных ссылок с той, что у Платона обозначает место
(Ort) между сущим и бытием7, "разница" места между ними.
Онтологически-энциклопедическое заключение "Тимея" кажется скрывает открытую
щель посредине книги. То, что она могла бы скрыть, закрыв раскрытый рот почти
запретного рассуждения о хоре, это не столько пропасть между умопостигаемым и
чувственным, бытием и ничто, бытием и наименьшим бытием, ни даже между бытием и
сущим, или, добавим, логосом и мифосом, но между всеми этими парами и другим,
которое даже не будет их другим.
Если и впрямь есть щель посреди книги, род пропасти, "в" которой мы стремимся
думать или говорить о бездонной щели, которая могла бы быть хорой (открытость
места, куда все приходит, чтобы разом занять место и осмыслить себя, - поскольку
это ведь вписанные туда образы), то разве не имеет значения, что бесконечное
умножение образа вглубь устанавливает определенный порядок композиции
рассуждения? И что оно устанавливает все вплоть до способа думать или говорить,
который должен быть похожим, но не идентичным тому, что бывает на краях щели?
Может ли
156 Ж. Деррида
быть незначащим, что бесконечное умножение образа вглубь влияет на формы
рассуждения на местах, в частности, политических местах, а политика мест целиком
и полностью подчиняется оценке мест (посты в учреждении, регионе, области,
стране) в их качестве предназначенных для типов или форм рассуждения?
II
Бесконечное умножение вглубь рассуждения о хоре, месте политики, политике мест;
такой могла бы стать не имеющая дна структура отпечатывания наложением на один и
тот же кадр.
В начале "Тимея" приводится рассуждение о стражах города, землепашцах и
ремесленниках, о разделении труда и воспитания. Возьмем это на заметку, хотя
речь идет только об аналогии формальной и внешней структуры: те, кого
воспитывают как стражей города, не имеют ничего в своей собственности (idion),
ни золота, ни денег. Они "будут получать от тех, кого они охраняют содержание,
соразмерное... нуждам" (18b). Ничего не иметь в собственности, даже золота, с
которым ее могут только сравнивать (50а), - как это похоже на положение,
состояние хоры. Вопрос может стоять таким образом, даже если никто не хочет
принимать его всерьез, ведь трудно оспорить настолько формальную аналогию. То же
самое и в отношении замечания, следующего сразу после (18с) и касающегося
воспитания женщин, брака и, главным образом, настойчивости касательно общности
детей. Все меры должны быть приняты, чтобы никто не смог узнать и признать своих
собственных (idia) детей, только появившихся на свет (18c-d). При рождении
(faidopoiia) всякая атрибуция естественных или легитимных свойств должна
исключаться самим обществом данного горо-
157 хора
да. Если принять во внимание, что моментом раньше было предписано одинаковое
воспитание мужчин и женщин, которые должны быть подготовлены к одинаковым
занятиям и функциям, то можно и дальше следовать формальной аналогии так
называемого "сравнения" хоры. с матерью и, - в знак дополнительной
экспроприации, - с кормилицей. Такого рода сравнение не наделяет никакой
собственностью, будь то в значении субъективного родительского или в значении
объективного родительского: ни собственности родительницы (она ничего не
порождает и к тому же не имеет совершенно ничего собственного), ни собственности
детей, отображений отца, который, впрочем, также не является их "собственником".
Уже немало сказано о неправильном употреблении вышеупомянутого сравнения. Но
может' быть, мы уже находимся в том месте, где закон вообще-то не имеет больше
никакого значения. Рассмотрим в том же плане политическую стратегию браков. Она
демонстрирует отношение глубинной рефлективности, сходное тому, о котором будет
сказано позднее по поводу хоры, "сита" или решета, которые нужно трясти
(seiomena (52е, 5 За)), чтобы отвеять или отсеять "зерно" от "мякины"; закон
возможно лучшего встречается с определенной случайностью. Так, на первых же
страницах "Тимея", в чисто политическом рассуждении, описываются устройства,
предназначенные для секретных махинаций сочетающихся браком с тем, чтобы дети
рождались с наилучшими природными данными. И все это не без участия жребия
(kleros (18d-e)).
А теперь некоторые уточнения. Мы не будем оценивать здесь эти формальные
аналогии или эти рафинированные и утонченные (слишком утонченные, подумают
некоторые) бесконечные умножения образа вглубь, в первую очередь, как уловки,
дерзости или
158 Ж. Деррида
секреты формальной композиции - в них искусство Платона-писателя. Это искусство
нас интересует и должно заинтересовать в дальнейшем еще больше, но сейчас,
прежде всего и независимо от предполагаемых интенций сочинителя, для нас важны
ограничения, которые порождают эти аналогии. Составляют ли они программу или
некую логику, чей авторитет довлел над Платоном? Да, но до определенной точки, и
этот предел обнаруживается в самой пропасти: бытие-программа программы -
структура пред-записи и типографического назначения - формирует эксплицитную
тему умножающегося вглубь рассуждения о хоре. Эта последняя обозначает место
записи всего, что отмечается в мире. Таким же образом, бытие-логика логики -
существенный логос, независимо оттого истинный он, правдоподобный или мифический
- формирует эксплицитную тему "Тимея" (нам ее нужно будет еще уточнить).
Следовательно, мы не можем просто, без долгих церемоний называть программой или
логикой форму, которую диктует Платону закон композиции такого рода: программа
или логика воспринимаются в ней как таковые только в грезах и умноженные до
бесконечности вглубь.
После этой меры предосторожности на предмет аналогии, которая иначе могла бы
показаться неосмотрительной, напомним самую общую черту, объединяющую и,
одновременно, допускающую перемещения с одного места на другое "в" "том же
самом" месте. Очевидно, даже слишком очевидно, чтобы это можно было заметить, но
ее широта не имеет (если можно так сказать) никакого другого ограничения, кроме
нее самой, а именно, ограничения геноса, рода во всех родах, различия полов,
рождения детей, родов бытия и того triton genos, который суть хора (ни
чувственная, ни умопостигаемая, "как бы" мать или кормилица и т. п.). Мы только
что намекали на все эти роды родов, но еще не говорили
159 хора
о геносе как расе8, народе, группе, сообществе, близости по рождению, нации и т.
п. Вот к этому мы и подошли.
Еще в самом начале "Тимея" вспоминают предыдущий разговор, речь (logos) Сократа
о государстве (politeiа) и о его наилучшем управлении. Сократ дает краткое
резюме по темам, о которых мы только что говорили. Между делом он использует
слово хора (19а), чтобы указать место, предназначенное для детей:
"..Дети лучших родителей подлежат воспитанию, а дети худших должны быть тайно
отданы в другие сословия; когда же они войдут в возраст, правителям надлежит
следить и за теми, и за другими и достойных возвращать на прежнее место
(khoran), а недостойных возвращать на место тех, кто возвращен" (19а).
После этого напоминания Сократ говорит, что неспособен справиться с задачей
прочесть похвальное слово мужам и государству. В этом он чувствует свое сходство
с поэтами и подражателями. И вот генос или этнос. Сократ сообщает, что не имеет
ничего против народа или расы, племени поэтов (poietikon genos). Но учитывая
место и условия рождения и воспитания, нации или расе подражателей (mimetikon
ethnos) будет трудно подражать тому, что им непривычно, а именно тому, что
происходило на деле и на словах (ergois, logois), а не в спектакле или в
видимости (simulacres). Есть еще такой род или такое племя - софистов (ton
sophiston genos). Здесь снова Сократ предпочитает говорить о ситуации, отношении
к месту: род софистов характеризуется отсутствием собственного места, хозяйства,
постоянного места жительства; эти люди не ведут домашнего хозяйства, у них нет
никакого собственного дома (oikeseis idias). Они переезжают с места на место, из
города в город и неспособны понять людей - философов и политиков, которые имеют
место, т. е. действуют
160 Ж. Деррида
жестами или словами, в городе или на войне. Poietikon genos, mimetikon ethnos,
ton sophiston genos - что остается после этого перечисления? Остаетесь вы, с кем
я теперь говорю, вы, кто тоже - генос (19е) и принадлежите к тем, кто по
рождению или по воспитанию имеет место. Вы, философы и политики в одно и то же
время.
Стратегия самого Сократа тоже совершается, исходя из некоторого не-места, и это
делает ее несколько озадачивающей, если не приводящей в смятение. Начав с
заявления о том, что он тоже немного как бы. поэт, подражатель и софист,
неспособный описать философов-политиков, Сократ делает обманный ход, помещая
себя в ряды тех, кто притворяется. Он притворяется, что принадлежит к геносу
тех, чей генос в том, чтобы притворяться: симулировать принадлежность месту и
сообществу, например, к геносу настоящих граждан, философов и политиков, к
"вашим". Сократ, таким образом, делает вид, что принадлежит роду тех, кто делает
вид, что принадлежит к роду тех, кто имеет место, собственные место и хозяйство.
Но говоря все это, Сократ денонсирует тот генос, к которому он делает вид, что
принадлежит. Он думает, что говорит правду о нем: действительно, эти люди не
имеют места, они бродяги. Следовательно, я, похожий на них, тоже не имею места:
во всяком случае, я на них похож, я не имею места, но то, что я на них похож или
подобен не означает, что я им ровня. Но я говорю об этой истине, а именно, что
они и я кажемся принадлежащими к одному геносу, лишены собственного места,
потому что это истина, исходя собственно из вашего места, где вы на стороне
истинного логоса, философии и политики. Я обращаюсь к вам с вашего места, чтобы
сказать, что у меня нет места, потому что я похож на тех, чьим ремеслом является
подобие, поэтов, подражателей и софистов - рода тех, кто не имеет мес-
161 хора
та. Только вы имеете место и можете действительно утверждать одновременно место
и не-место, вот почему я передаю вам слово. Действительно, вам его дать или вам
его оставить. Передать, оставить, дать слово другому, значит сказать: вы имеете
место, имейте место, ну, давайте.
Двуличность такого самоисключения, симулякр такого изъятия играет на
принадлежности месту собственному, как политическому месту или месту жительства.
Только эта принадлежность месту делает возможной истину логоса, а значит и его
политическую действенность, прагматическую, праксическую эффективность, которую
Сократ законно связывал с логосом в данном контексте. Именно принадлежность
геноса к собственному месту гарантирует истинность его логоса (действительное
отношение речи к самой вещи, к делу, pragma) и его действия (praxis, ergon).
Специалисты по не-месту и по симулякру (к числу которых Сократ себя причисляет)
не могут даже быть исключены из города как фармаконы (pharmakoi); они исключают
себя сами, как это сделал здесь Сократ, передавая слово. Они исключают себя сами
или притворяются, что делают это еще и потому, что просто-напросто не имеют
места. Им нет места в политическом месте, где говорят и рассматривают дела, в
агоре (agora).
Хотя имя хоры уже произнесено (19а), вопрос о ней как об общем месте или
всеобщем вместилище (pandekhes) все еще не задан. Но даже если он еще и не задан
как таковой, то уже дает знак и точку. Отметка дана. Ибо, с одной стороны,
упорядоченная полисемия слова несет всегда смысл политического места или, в
более общем виде, места, в которое что-то помещено, - по противоположности
абстрактному пространству. Хора "хочет сказать": место занято чем-то, страной,
местом проживания, обозначенным местонахождением, рангом, постом, позицией,
назначенной позици-
162 Ж. Деррида
ей, территорией или регионом. И в самом деле, хора всегда уже занята, даже как
общее место, в ней что-то помещено, а следовательно, она отличается от того, что
в ней занимает место. Отсюда сложность рассмотрения ее как пустого или
геометрического пространства и даже, как сказал бы Хайдеггер, того, что
"готовит" картезианское пространство, extensio res extensa. Но, с другой
стороны, в этом конкретном месте и на этом отмеченном месте речь Сократа, чтобы
не сказать сократическая речь, вытекает или делает вид, что вытекает из
бездомных блужданий, во всяком случае, исходя из пространства изъятия, которое
оказывается к тому же нейтрализованным. Почему нейтрализованным? Если Сократ
притворяется, что относит себя к тем, чей род - это род не имеющих места, он не
видоизменяется, уподобляясь им, а говорит, что похож на них. Он, следовательно,
как бы относит себя к третьему роду: не к софистам, поэтам и другим подражателям
(о которых он говорит) и не к философам-политикам (с которыми он говорит,
предлагая им только послушать его). Его слово не есть ни послание на чье-то имя,
ни то, что содержится в послании. Оно приходит в третьем роде и в нейтральное
пространство места без места, - места, где все отмечает себя, но которое
"в-самом-себе" не отмечено. Pie похож ли Сократ уже на то, что другие, - те
самые, которым он дает слово, - позднее назовут хорой? Простое сходство,
конечно. Было бы неприличием злоупотреблять голым рассуждением софистического
рода. Но злоупотреблять сходством, не значит ли представлять его как
идентичность, не значит ли ассимилировать? А ведь можно еще спросить себя об
основаниях сходства как такового.
Мы находимся в преамбуле, нашей преамбуле к преамбуле "Тимея". В предисловиях, а
тем более мифологии нет места серьезной философии, - говорил Гегель.
163 хора
В этих преамбулах еще не стоял вопрос о хоре, по меньшей мере той, которая дает
место в масштабах космоса. Вместе с тем, особым образом, само место преамбулы
теснится на пороге перед толкованием места, назначением собеседникам места,
которое они будут позже толковать. И такое назначение мест подчиняется одному
критерию - критерию соответствия места геноса месту собственному. Однако,
<< Пред. стр. 13 (из 16) След. >>
Список литературы по разделу