<< Пред.           стр. 12 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу

  Fort:da. Очередная попытка еще больше отдалить ПУ после того, как ему дали вернуться или возвратили, еще одна попытка притянуть к себе влечение к смерти, которое, как водится, только что ушло. Разве влечения к самосохранению, например, у одноклеточных, не отражают принцип нирваны, стремление к снижению, вплоть до устранения какого-либо напряжения, то есть, Фрейд подчеркивает, "любого различия"? Разве это не активно ратует за (при этом напрашиваются обороты, свойственные активной борьбе за дело) такое влечение к смерти, которое пока ничем не подтверждено? Разве не лишает предположительно запоздалый, "случайный", вторичный характер сексуальности влечения всей их первичности? К сожалению, приходится отбросить этот аргумент. Все, что мы хотели убрать подальше, возвращается, и, по правде говоря, никогда не покидало однажды занятого места. Даже если сексуальность была бы запоздалым, вторичным, производным явлением, она смогла бы внезапно появиться и закрепиться только в том случае, когда какое-либо предсексуальное влечение предшествовало ей, предвещая ее, и виртуально одушевляло ее. Телеология организует возвращение древнего, древнейшего, отдаленного, самого архаичного "в потенции". Она всегда предоставляет возможность очередного объезда. Определенно, влечение к жизни неразделимо сочленено с влечением к смерти, они составля-
 
 [579]
 ют как бы единое целое. Единственный прогресс, если это называть прогрессом, в том, что на данный момент у нас имеется двойная гипотеза вместо одной и "уравнение с двумя неизвестными".
  Это точно там (где? там), в параличе этого еще одного шага, от которого все время надо уклоняться, там (но почему там? почему бы не одним шагом больше, одним меньше? Где, там? там, - отвечает жизнь смерть), где Фрейду больше невмоготу шагать попусту, именно там, из-за напряжения, связанного, очевидно, с причиной внешнего характера (усталость? нехватка времени? установленный план последней или предпоследней главы и так далее?) Фрейд ссылается на "миф": на речь Аристофана в Пире. Что тут скажешь. После истории с катушкой, это место больше всего избито психоаналитической литературой, какие же ростки живого могут пробиться наружу? Итак, я не скажу больше почти ничего об этой общеизвестной истории. И в самом деле, то, что становится слишком знакомым, можно подозревать в ревнивом хранении какого-то секрета, в расставлении охраны вокруг необычного. Это-то, видимо, и произошло с такой знакомой, такой семейной историей fort:da и катушки внука. Вместе со ссылкой на миф Пира, общего между которыми то, что ей тоже уготовано быть "историей". Которая из них более мифическая, принадлежащая к "жанру фантастики" (phantastischer Art), как это говорит Фрейд, но только о второй? И всякий раз, как только назревает ряд неудобных вопросов, внимание отвлекается каким-либо попутным рассказом. Пауза: сейчас я вам расскажу одну историю. В обоих случаях содержание истории (рассказ или цитата из рассказа) к нам доходит усеянное пробела-
 
 [580]
 ми: самый активный отбор там отмечен большим количеством многоточий, а в самых эффективных пробелах автором не поставлены знаки препинания. Под различными способами повествования, разумеется, которые заслуживали бы тщательного анализа, полотно пробелов пытается сочинить другую небылицу. В обоих случаях рассказ занят темой повторения, отношения, рассказа в качестве возвращения к предыдущему состоянию. Это слишком очевидно для fort:da катушки. Здесь единственной чертой, которую Фрейд, по его словам, взял из Пира и которая соответствовала бы "условию, которое мы пытаемся выдержать", является то, что выделяет влечение к необходимости восстановления "прежнего состояния". Fort:da. Успокойтесь, я не буду слишком долго и нудно отслеживать аналогию между двумя притчами во языцех. Я не буду искать ни гермафродита в треугольнике первой сцены, ни пару, которая безнадежно пытается воссоединиться. В любом случае надо сопоставить эти два "повествовательных" момента: если они и являются самыми общеизвестными и потрясающими в книге, так это не только потому, что они как бы прерывают научный или спекулятивный доклад и озадачивают. Но и поскольку они обнаруживают и воспроизводят необходимость повествования или, скорее, структуру рассказа, на грани которой и с которой спекуляция должна постоянно считаться на протяжении всей "книги". Fort:da - это рассказ. Это напоминание, которое только и может, что напоминать о себе в сказочной форме, по эту сторону памяти, так как вся книга занимается тем, что приходит из более дальних уголков, чем простой первоначальный источник
 Источник является спекуляцией.
 
 [581]
  Откуда и "миф", и гипотеза. И если в этой книге отсутствует тезис, так это потому, что ее собственный предмет не может являться предметом ни одного тезиса. Мы, очевидно, заметили, что концепция гипотезы является самой употребимой "методологической" категорией в книге: все "методические" подходы сводятся к гипотезам. И когда наука покидает нас в неведении, не посылая нам, например, по поводу источника сексуальности "ни единого лучика гипотезы" (nicht der Lichtstrahl einer Hypothese), и действительно, нужно прибегнуть еще раз к "гипотезе" другого порядка. Миф Аристофана представлен как "Гипотеза" "фантастического" жанра. Фрейд хочет подчеркнуть, что он является фантастическим только попутно, ибо он, по сути, соответствует требуемому условию: позволяет выделить влечение к необходимости восстановления прежнего состояния. В самом деле, это единственная услуга, которую, как кажется, Фрейд поначалу ждет от этой гипотезы. Во всяком случае, это то, что он начинает словами: "Правда, в совсем другой области мы встречаемся с такой гипотезой, со столь, однако, фантастичной - скорее, конечно, мифом, чем научным объяснением, - что я бы не осмелился привести здесь ее, не отвечай она именно тому условию, к которому мы стремимся. А именно: она выводит одно из влечений от потребности восстановления прежнего состояния". Но, начиная со следующего абзаца, от Аристофана ожидалась второстепенная прибыль. Второстепенная? Другая? Ведь речь идет о "важнейшей вариации в отношении объекта". "Теория" этого мифа, - Фрейд так и говорит, "теория", - та, которую Платон "вкладывает в уста Аристофана", "объясняет не только возникновение сексуального влечения,
 
 [582]
 но и его важнейшей вариации в отношении к объекту (seiner wichtigsten Variation in Bezug auf das Objekt)". Идет ли речь о другом видении одного и того же доказательства? основном или дополнительном? или второстепенном, тогда в каком смысле? А если это одно и то же видение? И если источник сексуального влечения заключался только в этой вариации, в обусловливающей ее изменчивости, иными словами, в игре замещения и дополнения?
  Торопясь оттуда выделить фрагмент, сохранить из этого только дискурсивное содержание - "гипотезу", "теорию", "миф", все три понятия сразу, так как эти слова содержатся в восьми строках, предшествующих цитате, - все занято рассмотрением этого фрагмента, который, впрочем, Фрейд наполнил многоточиями после того, как он это предварительно убрал из текста, Фрейд, кажется, обращает мало внимания на то, что Пир разыгрывает или скрывает от взглядов в своем театре. Он интересуется как можно меньше этим театром. Здесь я не говорю только о том, что для удобства можно было бы назвать литературной или вымышленной "формой" этого театра, формой этого повествования повествований, переплетая между собой diegese et la mimese, вписывая одну в другую, призывая нас к величайшей предосторожности в подслушивании этих невидимых кавычек. Я также говорю о "содержимом" этого театра, об историях, рассказываемых рассказчиками или повествователями, в которых речь идет о повествовании других историй. Я говорю об "историях" между рассказчиками, иными словами, между персонажами Пира о том, что выходит на сцену или скрывается от взгляда. Однако это не без связи с источником сексуального влечения, даже с вариацией признака, соотносящегося с
 
 [583]
 предметом. Эта вариация не только является темой симпозиума, как и рождение Эроса, это также ее исполнение, ее условие, ее окружение.
  Однако во время этой постановки речь Аристофана представляет лишь один эпизод. Фрейда мало интересует этот факт, и из этого эпизода он извлекает только обрывки фрагмента, которые кажутся ему подходящими к его собственной гипотезе, к тому, что, по его словам, он хочет сказать. Он берется лишний раз пересказывать отрывок отрывка рассказа, изложенного в Пире. Обычная практика. Кто так не поступает? И вопрос состоит не в том, чтобы одобрить или не одобрить именем закона. Какого закона? По ту сторону критериев легитимносги мы можем все же попытаться понять, к чему это ведет в перспективе, при чтении, письме, цитировании, опущениях, пропусках, многоточиях и так далее. Для этого нужно ввести себя в ту же перспективу, а также заставить варьировать отношение к объекту. Без этих двух условий сама тождественность перспективы не смогла бы показаться таковой. Когда речь идет о Фрейде и о Платоне, о Пире и По ту сторону... то разнообразие возможных перспектив обладает неисчерпаемым богатством. Подчиняясь закону избирательной экономии (в рамках того, что я могу отобразить, в данном контексте, аспекты которого чересчур многогранны и не поддаются попыткам собрать их воедино), а также удовольствию, которое я могу себе доставить этим вечером, я ограничусь следующими чертами.
  Если речь Аристофана представляет только один ограниченный эпизод, а именно в соответствии с тем, что произойдет дальше, то сведение его до десятка строк означает ограничить его еще сильнее; но что же сказать тогда о жесте, который
 
 [584]
 состоит в том, чтобы ни в коем случае не считаться с тем, кто произносит речь, с тем, кому Платон "доверяет развить" "теорию"? Никакого намека на Аристофана, от которого только и осталось, что имя. Никакого намека на Сократа, о котором даже не упомянули. Однако Аристофан не был неизвестно кем. Он не неизвестно кто для Сократа, ни для Платона. Он - это тот, другой. В Тучах он гневно выступил против Сократа. В Апологии Платон обвиняет его в самом худшем: в том, что он был первым обвинителем Сократа, даже доносчиком на него. Он приложил руку к убийству Сократа, даже к самоубийству. И Платон, обвиняя Аристофана, защищает Сократа, он держится за его спиной. Или перед ним, указывает на него так, как это делает адвокат, представляющий подзащитного: вот невиновный, мученик, преклонитесь перед ним, просите у него прощения, он вершит суд над вами. Но что же он делает, "доверяя" Аристофану "развить" то, что Фрейд называет "теорией"? Альцибиад тоже будет за Сократом. Далее в Пире его хвала Сократу будет ответом на клевету в Тучах и так далее.
  Пока будем довольствоваться этими признаками. Чтобы проникнуться тем, что, конечно же, потребовалось бы развернуть гигантскую работу по восстановлению указанных пробелов, но прежде всего, чтобы заострить внимание на глубинной структуре феномена такой избирательности. Сущность, в которой Фрейд оперирует фрагментарными опущениями, никогда не была заполненным телом, чье цельное воссоздание нам будто бы обещано. Пересказы "миметико-диегетических" повествований, предваряемых мимически выраженной просьбой "diegese" ("от тебя-то я и жду такого рассказа..."), в ответ на которую следуют "Logoi" (речения). Но ведь такие
 
 [585]
 "Logoi" представляют собой элемент постановки; что прежде всего бросается в глаза из таких вот речений, так это обилие в них пробелов, если и не точное их количество, поскольку установить это доподлинно не представляется возможным, ведь всего не упомнишь. Даже прежде чем цитировать первую речь о любви, речь Федры, обнаруживаются пропуски и пробелы в памяти, но при этом подчеркивается: основной смысл сохранен. Конечно, Фрейд тоже сохранит "основной смысл". Из того, что было сказано каждым, Аристодем помнил не все (pute рапи o Aristodemos ememneto). А я, Аполлодор, не запомнил всего, что мне сказал Аристодем (out'au ego a ekeinos elege panta, a de malista), но запомнил самое главное - кто бы в этом усомнился? - и так далее вплоть до Фрейда и по сей день. Каждый становится почтальоном рассказа, который он передает, сохраняя "основной смысл": подчеркнутый, вырезанный, переведенный, прокомментированный, изданный, преподаваемый, помещенный в намеченную перспективу. И еще в рассказе иногда отмечается, что пробелы в нем составляют отрывок дополнительной истории. И это дополнение может вклиниваться в другой - больший или меньший пропуск. Больший или меньший потому, что мы здесь рассматриваем логику, которая делает возможным внесение самого большого в самое маленькое, что нарушает порядок всех границ и не позволяет упорядочить тела.
  Что, собственно, и происходит - тела не расположены в определенном порядке, - и если речь Аристофана изымается из обширного с пропусками тела Пира, то оказывается, что он только что ответил в данной постановке на просьбу рассказать о том, что опущено, и о про-
 
 [586]
 беле в памяти: дескать, если я чего и опустил или не раскрыл, так твоя забота, Аристофан, внести недостающее и восполнить пробел (188 е). А что расскажет Аристофан, чтобы восполнить пробел? Историю с пробелами и восполнением источника любви, сексуального различия и изменчивости в отношении к объекту. И так далее.
  Итак, Фрейд опускает сцену из текста, а также погружение в пучину неполных воспоминаний с пробелами. Во всем этом обширном умалчивании он забывает о Сократе. Он оставляет Платона наедине с Аристофаном, он предоставляет Платону дать возможность Аристофану развить теорию. Для чего? Самый банальный ответ не всегда является неверным. Для его дискурса было достаточно этого маленького отрывка, и не будем ломать себе голову. Ничего другого не произошло. И это верно. Но почему не произошло ничего другого? Почему отношение к объекту не оказалось различным? Почему оно не изменилось? Что заставило его застыть на месте?
  Не упомянуть о Сократе по ходу изложения, это не значит опустить неизвестно что и неизвестно кого, особенно когда вы пишете о Платоне Особенно когда вы пишете по поводу диалога Платона, в котором Сократ, некто Сократ и этот Сократ, не является простым второстепенным лицом. Это опущение, - конечно же, не убийство, не будем драматизировать. Этим выскабливается из общей картины своеобразное действующее лицо, которое Платон описывает в качестве героя Пира, а также в качестве того, кто побудил его или дал ему написать, сам при этом не коснувшись и пальцем написанного, бесконечно сложную сцену подписания, где запечатленное в тот же миг выскабливается, проникая все дальше вглубь по мере удаления. Платон держится позади подписи
 
 [587]
 Сократа, но каково это положение? Что значит "позади" в данном случае? Действительно ли это знак чего-то и что это означает?
  Если Фрейд в свою очередь удаляет Сократа, что еще больше подчеркивает его рельеф в том, что здесь осталось от Пира, не для того ли, чтобы возвысить Платона признанием долга? Не для того ли, чтобы восхвалить наследие, генеалогию, потомков? Не для того ли, чтобы возвести традицию к Платону и сделаться его наследником? Не для того ли, чтобы признать за Платоном заслугу основателя, даже отцовства? Нет, наоборот. Чтобы не связывать первоисточник с именем Платона, а представить его уже в качестве наследника. Не наследника Сократа, который ему чересчур близок. А тех, кто гораздо более далек. Было бы некоторым преувеличением - расценивать этот отрывок, как низложение Платона. Было бы некоторым преувеличением сказать, что Фрейд упорно подчеркивает вторичность, преуменьшает, обесценивает его роль, но, как бы то ни было, он очень настаивает на факте, что Платон ничего не изобрел, что недостаток оригинальности является знаком истины того, что он говорит, что он, должно быть, является продолжателем настоящей традиции и так далее. Это предмет пояснения, которое не только является самым длинным в книге, но и намного длиннее самого отрывка, по поводу которого оно было высказано. Оно начинается странно, с признания долга: не Платону, а тому, кто помог Фрейду думать, что он ничего не должен Платону и что Платон сам был в долгу перед индусской традицией: "Профессору Генриху Гомперцу (Вена) я обязан последующими объяснениями происхождения (Herkunft) Платонова мифа..." Далее следует это пояснение, которое в два раза длиннее, чем ци-
 
 [588]
 тата из Пира. Оно оставляет впечатление, что Фрейд в самом деле больше беспокоится о "происхождении Платонова мифа" (Herkunfy des Platonischen Mythus), чем о "происхождении сексуального влечения" в Платоновом мифе (Herkunft des Geschlechtstriebes). Фрейд пытается вынужденно, что и требовалось доказать, переместить объект и восстановить "предыдущее состояние". Это достаточно трудоемко, у нас плохое предчувствие, утверждают, что вы повторяете слова Гомперца, вас хватают за рукав: я хотел бы заострить ваше внимание на том факте, что, конечно же в общем виде, wesentlich, эта самая теория уже изложена в Упанишаде и так далее и "вопреки преобладающему мнению", я не стал бы напрочь отрицать возможность "зависимости" (или под-падания, Abhangigkeif) Платона под влияние, пусть косвенного, этой индийской мысли. Слово "Abhangigkeit" встретится дальше в окружении сконфуженных уступок: Платон не воспринял бы, не присвоил (sich nicht zu eigen gemacht) бы эту историю, берущую начало в "восточной традиции", если бы он не был озарен своей правдивостью. И так далее. Просто глаза лезут на лоб от удивления1.
  Что же он по сути хотел доказать? Что в первую очередь интересует его в этой истории, в этом рассказе рассказов? Какую историю он нам рас-
 1 Без сомнения это не является единственным местом, где мои изыскания, чему я весьма рад, перекликаются с некоторыми исследованиями Самюэля Вебера, появившимися совсем недавно, конечно же исследованиями разнообразными и гораздо более глубокими, чем те, что я делаю попытку здесь произвести. По всем этим вопросам Freud Legende (Walter Freiburg im Breisgau, 1979), как мне представляется, окажется незаменимой.
 
 [589]
 сказывает в свою очередь? По поводу какого объекта, какого предыдущего состояния? Это что, дополнительный эпизод сцены в Пире? Один пробел - среди прочих - выполненный одним венским Аристофаном, заинтересованным в том, чтобы сообщить то, что ему рассказал другой венец о первоисточниках - только не о первоисточниках любви, - а Платонова мифа? Как разграничить эти повествовательные части? И эти мифические персонажи? Кто и что пишет? Кто, кому и что позволяет развить? Кто и что пишет или побуждает писать в глубинном охвате кушеток и трансферов? Куда подевался Сократ? Кто же, в конце концов, держится за или перед ним?
  В этой огромной цепи обсуждаемого, принятого, отклоненного, присвоенного или опротестованного наследства, в глубокой сцене наследования, делегирования и отрицания, в этом распространении влияния тот, кто говорит здесь я (Ich meine naturlich die Theorie, die Plato im Symposion... или же Prof. Heinrich Gomperz (Wien) verdanke ich... или же mochte ich... nicht unbedingt verneinen... и так далее), тоже является протагонистом.
 Чем же занимается главный персонаж?
  Конечно же, многим одновременно, поскольку он спекулирует.
  Например, он высказывается здесь, в тот самый момент, когда тому, на чем он спекулировал, удалось потерпеть неудачу, когда оно, наконец, перестает претендовать на то, чтобы именоваться наукой или философией, модель которых его неустанно преследует как наваждение. Ему удается потерпеть неудачу как раз на грани, в тот момент, когда всего-то и оставалось, что шагнуть
 
 [590]
 по ту сторону противопоставлений. Не только той или иной границы противопоставлений, а границы со значением фронта между двумя противоположными терминами, между двумя отождествляемыми объектами. К примеру, но это пример того, на чем заканчивается любой термин, - жизнь/смерть.
  "Поэт-философ" дает знак, поощрительно мигнув (Wink), но главный персонаж еще раз отклоняет приглашение. Он не соглашается на поддержку мифа, это следует подчеркнуть, чтобы принять в расчет ход изложения в отрывке из По ту сторону... Необходимо также напомнить, что у такой поддержки со стороны мифологии, речи Аристофана, та же судьба в Пире, Откуда и повторение. Но кто его заставлял писать?
  Итак, Фрейд еще раз отказывается идти вперед. Ich glaube, es ist hier die Stelle, abzubrechen. "Я думаю, что здесь нам следует остановиться". Прервемся, пришло время, конец сеанса.
  Но это еще не конец. Сеанс продолжается, и рассказ идет своим ходом. Слушатель-пациент, конечно же, поднялся с кушетки. Трудно уверять в том, что в самом деле он до сих пор ничего не сказал. Фрейд тоже встает. Сейчас он будет говорить о себе самом. Раньше он уже говорил "я", но манера и тон изменились. Сейчас, похоже, он комментирует. Он заявляет, переводя разговор в другое русло, что примется за "критическое размышление" (Kritische Besinnung) о происходящем. Точнее о том, что только что случилось и произошло в форме "это не проходит" и "ничего не происходит". Со стороны, очевидно, посчитали бы, что он дает оценку статусу своей собственной речи. Но является ли эта речь речью? Его ли это речь? Настолько ли она самостоятельна? Есть ли в ней движение? О каком статусе идет речь?
 
 [591]
  Давайте разберемся. В том, что напоминает постскриптум или эпилог, главный персонаж-спекулянт стремится вновь прорваться на сцену. Так, будто намеревается "изложить свою позицию, оправдать мотивы своих высказываний, или отсутствие таковых", призванные убедить в том, что, дескать, никому и ничем он не обязан, ничего не должен, да и не чувствует за собой никакой, даже "символической" вины. Он больше не в ответе ни за что из того, что здесь происходит и что, как представляется, обходится без него, без этой речи, без выданных им авансов, без этих отступлений назад, неверных шагов, неудавшихся выходов, без пресловутого fort:da, столь невозмутимо обобщенного.
  Итак, он выходит на сцену, как будто для того, чтобы снять с себя все полномочия. Я здесь ни при чем и ни за кого не в ответе. То, о чем он оговаривается, имеет для нас большое значение. Я не хочу сказать, что мы обязаны были верить или не верить в это. Но сама неопределенность такой альтернативы представляет собой ключ к пониманию "статуса", а попросту говоря, его отсутствия в По ту сторону... того содержания, что в ней будто бы заложено, непрестанно изменяемой позиции главного персонажа-подписанта, его переменчивого отношения к психоанализу как науке, практике, мифологии, философии, литературе, спекуляции и так далее. В чем же заключается сцена подобного изложения? Какова ее структура и условие ее протекания? Где, как, когда, с кем и с чем она происходит?
  Такие вопросы подвергают сомнению саму целесообразность любой дискуссии, которая разгорелась бы по поводу так называемых тезисов этой книги, тех, которые некоторые, как я это пытаюсь показать, опрометчиво решили, что
 
 [592]
 в ней разглядели. Вопросы о целесообразности обсуждения, которые никогда на моей памяти не поднимались. Они тем более никогда не возникали у всех тех, кто, особенно в среде аналитического движения, с 1920 года, дружно встал грудью в защиту этих "тезисов".
  Некоторые их приняли "всерьез" и выстроили целую речь о серьезном значении По ту сторону... Самым интересным и самым показательным в этом плане, на мой взгляд, является случай с Ла-каном.
  Другие легко или через силу, если угодно, пожали плечами и стыдливо отвели взор перед лицом разгула мистицизма, спекулятивного заблуждения или мифологических грез: маэстро, дескать, пошутил, это было понарошку и так далее.
  Но ни с одной, ни с другой стороны никто не задался вопросом о завещательной особенности этой сцены изложения. В ней самой и в том, что она выводит из общего психоаналитического контекста. Самое большое, что они удосужились заметить, так это мифологические или литературные обрамления, в которые была облечена тезисная проза Фрейда.
  Вот почему необходимо делать упор на общее восприятие текста (автобиографическое, гете-робиографическое, танатографическое, все это переплетено воедино) и в особенности на этот так называемый постскриптум в предпоследней главе.
  Что же сообщает Фрейд, открывая этот новый абзац?
  Представляется, что фраза, несмотря на красную строку, продолжает, как придаточное предложение, заключительную фразу из предыдущего абзаца, в которой говорится: "Я думаю, что в этом месте нам нужно остановиться". С новой
 [593]
 строки он добавляет "Но не без того, чтобы добавить (anzuschliessen) несколько слов критического свойства".
  И так он добавляет, присоединяет, как бы мимоходом, несколько дополнительных, вспомогательных размышлений. И придаточное дополнительное предложение сообщает эти дополнительные и вспомогательные мысли, нечто вроде присоединения. Anschluss, это тоже добавленная часть, а также и железнодорожная пересадка.
  Продолжим: "Меня могли бы спросить, убежден ли я сам, и в какой мере, в истинности изложенных здесь гипотез. Я ответил бы..."
  Повременим немного. Что он ответит? Гипотезы были изложены даже здесь (den hier entwickelten Annahmen). Кем? Это не совсем ясно. Фрейд привел гипотезы одних и других немного как рассказчик, толкователь, глашатай. Конечно же и сам он не пребывал в бездеятельности, что правда, то правда, и, наконец, он дал возможность другим развить их собственные гипотезы (entwickeln lassen, это были его слова, из которых явствует отношение Платона к речи Аристофана). Но, если угодно, и другие предоставили ему возможность развить их гипотезы. Но в обоих случаях такое делегирование полномочий "дать возможность развить" предполагает нечто вроде договора о безответственности. Тем более, что всякий раз речь идет о гипотезах: это не слишком обязывает, во всяком случае не в такой степени, как тезисы или выводы.
 "Я ответил бы..." (Meine Antwort wurde lauten...)
  Что бы он ответил? Очередная гипотеза, выраженная в сослагательном наклонении. Если бы меня спросили, тогда я, может быть, и ответил, что... Но что? "...что я не настолько убежден, чтобы пытаться склонить к вере в них других". Он не
 
 [594]
 говорит, что он убежден, но и не утверждает обратного, он не говорит, что он в это не верит. И в особенности он не пытается убедить кого-то еще, увлечь, привлечь на свою сторону, повести за собой, завербовать (werben). Форма, в которую облечен ответ, любопытна, и образ действия выглядел бы странно с точки зрения ученого, убежденного в правдивости доказательства, философа, выдвигающего тезис, даже поэта или священника, пытающегося всегда увлечь за собой или склонить на свою сторону другого. Это не проявление выжидательности по отношению к другому, далеко нет, здесь совсем иное. Так, будто и не высказывается стремление вызвать отклик у другого, с тем, чтобы он принял такую точку зрения, а предоставить ему включиться в эту игру самому. В выдвинутые им гипотезы он верит сам не более, чем стремится убедить в их истинности. Но он опять-таки и не утверждает, что он в них не верит. Он не отвергает их. Такая двусмысленность имеет и более далекие последствия. Можно было бы предположить, что он, Фрейд, отдает себе отчет в том, что находится в подвешенном состоянии между верой и неверием. И даже тут мы не угадали. Это его представление по поводу данного состояния пребывает в двусмысленном положении: "Точнее (Richtiger), я не знаю, насколько я в это верю (ich weiss nicht, une weit ich an sie glaube)". Вопрос в том, в какой мере это я подвержено разделению. Какое-то определенное я не знает, в какой мере я такое же, но в то же время другое, в это верит. Это не только верование, но и отношение к вере, пребывающей в подвешенном состоянии, с точки зрения науки или сознательности.
  Epokhe временно держит в неопределенности суждение, вывод, тезис: в точном соответствии
 
 [595]
 с феноменологией, к которой самое время обратиться, несмотря на установленные пределы, а также на запреты и заклинания, отлучающие ее от психоанализа. Такую неопределенность своей позиции Фрейд определяет как вынесение за рамки аффективного момента (affektive Moment), сопровождающего любое убеждение или веру. "Мне кажется, что аффективный момент убежденности здесь даже и не должен приниматься во внимание".
  Однако если аффект убежденности не поддается определению, то это почему-то не распространяется на всякий аффект, далеко нет. Напротив, он продолжает, причем с пущим усердием, свои исследования, пусть даже из чистого любопытства, чтобы разобраться. С учетом того, что аффект вынесения заключения (прихода к убежденности или к вере) остался за рамками определения, "ведь можно увлечься [предаться, слово очень сильное, sich hingeben] ходом мысли (Gedankengang) и следовать за ним до предельной возможности всего лишь из научной любознательности, или, если угодно, в качестве advocatus diaboli, который, как бы то ни было, свою душу дьяволу не продал [под расписку: sich darum nicht dem Teufel selbst verschreibt]".
  Дьявол снова заявляет о своем присутствии. Странное возникновение зачем относить к проискам дьявольщины то, что здесь представлено в качестве выжидательного момента, удовлетворения любознательности, пусть даже любознательности и научной? Справедливости ради, здесь нет сравнения с самим дьяволом - а это еще более двусмысленно, двулично, по-дьявольски, - а с адвокатом дьявола. Но почему научная любознательность пребывает именно на этой стороне? На стороне или бок о бок с дьяволом? Что такого
 
 [596]
 дьявольского можно отыскать в науке или в психоанализе? Адвокат дьявола не суть сам дьявол. Но это может оказаться еще более хитро. Адвокат представляет дьявола в суде. Б суде он притворяется по сговору и за вознаграждение, будто он принимает сторону дьявола. На время. Но ведь это не дьявол и от него не требуют верить в дьявола, в его виновность или невиновность. У него ничего не спрашивают и не хотят ничего знать о том, что он думает о дьяволе в глубине души. Даже если он в него верит, в дьявола, он может повернуть дело так, чтобы стать на его сторону или же склонить дьявола на свою сторону, не становясь на сторону дьявола полностью, не отдаваясь, не продаваясь или не обещая себя дьяволу. Договор не имеет силы за рамками представительства в суде и времени защиты дела. Нет письменного обязательства дьяволу, написанного красным или черным, кровью или чернилами, как двусторонний пакт Кристофа Хайцмана, живописавшего Eine Teufelsneurose... (1923).
  От всей этой неопределенности и задерживается "третий шаг".
  Именно третий шаг (der dritte Schritt) в учении о влечениях, не дотягивающий до той степени достоверности, к которой вплотную приближались два предыдущих шага, когда речь шла о том, чтобы расширить понятие сексуальности и ввести понятие нарциссизма. В двух последних случаях, или шагах, переход от наблюдения к теории был только делом толкования (Ubersetzung), и, очевидно, Фрейд под этим подразумевал, что толкование производится не в ущерб равнозначности. Тогда как, начиная с третьего шага, развитие, касающееся как раз "регрессивного характера" влечений, толкование (Ubersetzung) могло содержать в себе преувеличение, переоценку (Uberschatzung) "зна-
 
 [597]
 чения" явлений и материалов наблюдения. Откуда же это преувеличенное толкование, эти погрешности толкования? Откуда в этом третьем шаге видится лишний шаг?
  Вопрос касается чисто спекулятивного порога, промежутка или интервала, которые, собственно, пересекает спекуляция. Она превышает все пределы (Uber, Ubersetzung как Uberschatzung), не соблюдает никакой меры. Она ускользает за грань, отделяющую видимое, доступное наблюдению. Она не придерживается интуиции. В таких работах, говорит Фрейд, я мало полагаюсь на так называемую интуицию (der sogennannten Intuition), a это значит, на "беспристрастность интеллекта". Мы очень редко остаемся беспристрастными, когда речь идет о "ключевых вещах", "о великих проблемах науки и жизни". Итак, "спекуляция" выходит на сцену, она свойственна "каждому", каждый раз ее стратегия является идиоматической, над ней "преобладают" "обоснованные предпочтения" (Vorliebe). Вот во что здесь верит главный персонаж-спекулянт, вот что он признает в своей вере, вот его "я верю": "Я верю, что каждым тут овладевают внутренне глубоко обоснованные предпочтения..." С этого момента каждый оперирует "своей спекуляцией" в их пользу, "сам того не ведая" (unwissentlich).
  Но что же позволит бессознательным предпочтениям руководить работой и получить преимущество над спекуляцией? Это не самый насущный вопрос. Сначала нужно узнать, как вести себя в отношении этих предпочтений, которые с тех пор действуют "без ведома" ученого или спекулирующего, способные сделать в точности из ученого спекулирующего, без которых не состоялся бы сам ход научного или спекулятивного исследования. Все было бы намного проще, если бы эти
 
 [598]
 предпочтения вступали в дело только в промежутке между интуитивным наблюдением (гарантирующим, по меньшей мере в глазах Фрейда, научность подхода) и спекулятивным построением. Однако, кажется, в соответствии с рассуждением, затрудненным своим движением туда-обратно, Фрейд это признает: простой переход от описательной интуиции к языку, простое высказывание сведений, основанных на опыте, открывает большое поле деятельности спекуляции, а значит и предпочтениям. И это обусловлено структурой научного языка, его историей и непреодолимой метафоричностью.
  В самом деле, имеет смысл увязать проблему "образного языка" (Bildersprache), возникающую в конце этой главы, с рассуждениями о предпочтениях спекулирующего. Во всем этом отрывке преобладает использование таких выражений, как фактор веры, доверия, недоверия, верования. Фрейд очень мало "доверяет" так называемой интуиции, или скорее мало в нее верит, как мало верит в беспристрастность интеллекта. Он "верит" в действие предпочтений, что побуждает его не верить и в самое большое и лучше всего обоснованное "недоверие" (Misstrauen). Напрашивается единственно возможное решение: холодная, безразличная благосклонность (ein kuhles Wohlwollen) к результатам наших собственных умственных усилий: самокритичное отношение (Selbstkritik), которое не располагает ни к какой терпимости, ни к плюрализму, ни к релятивизму. Похоже, что Фрейду хочется одновременно поддержать - что касается "первого шага" - примат наблюдения, который должен все упорядочить, и пребывание в неопределенности теории по-прежнему "предварительной" и уже всегда спекулятивной.
 
 [599]
  И эта предварительная неопределенность проявляется, конечно же, в языке; но, как мы скоро увидим, нельзя устранить эту предварительность. Безусловно, нужно быть непреклонным, непримиримым, нетерпимым к теориям, которые с "первых шагов" противоречат наблюдению. Без сомнения, требуется стойко противостоять странным и чуждым интуиции (unanschauliche) процессам, чтобы вынести суждение о нашей спекуляции. И пример, который дает Фрейд, это как раз то, о чем он только что говорил, вытеснение одного влечения другим, или поворот его от Я на объект. И тем, что нас отдаляет от интуиции и открыто склоняет к недоверию, является язык, или точнее, его фигуративная структура и необходимость заимствовать термины у других наук с устоявшейся терминологией, в данном случае у психологии, и если быть более точным, у так называемой глубинной психологии. Все сводится к затруднению в подборе присущего наименования самого предмета. По правде говоря, эта сложность выливается в невозможность, и пределы такой сложности способны отодвигаться до бесконечности. Попытаемся все-таки подыскать более или менее присущее наименование этой сложности, невозможности, самой надобности в них. Дать ей определение, охватить единой формулировкой оказывается гораздо сложнее, чем это казалось на первый взгляд.
  Существует необходимость перевести слово наблюдение (неважно, считается ли оно для языка иностранным или уже употребимо в нем) в описание (Beschreibung), это значит на язык
  Существует необходимость перевести этот перевод на язык теории (Ubersetzungen der Beobachtung in Theorie): наблюдение не должно
 
 
 [600]
 быть переведено только на описательный язык, оно должно быть также переведено на теоретический язык.
  Существует необходимость позаимствовать схемы передачи понятий этого теоретического языка у другой науки, у науки уже существующей, иначе говоря, еще раз перевести предыдущие переводы, проведя их при помощи преобразования, из начальной научной области в конечную научную область. Заимствуются не только общепринятые выражения для передачи смысла всех указанных переводных понятий, но также и те заимствования, за которыми уже существующие науки, науки, где и происходит заимствование, обращаются к общеупотребимому языку.
  И наконец, существует необходимость работать с Bildersprache этого научного заимствованного языка. Это единственное, на что остается уповать: "Мы вынуждены работать, пользуясь научными терминами, то есть пользуясь образным языком, присущим психологии (mit der eigenen Bildersprache der Psychologie), точнее - глубинной психологии".
  Все эти пути: транзитные, транскрипционные, транспозиционные и трансгрессивные, трансферентные - открывают простор для развертывания спекуляции. Именно там ее интерес и возможности осуществления. Там, это значит в приставке транс (над) - или Uber - перевода (Ubersetzung), завышенной оценки (Uberschatzung), метафоры или трансфера (Ubertragung).
  Но вся эта прибавочная стоимость сама является объектом двойной оценки со стороны Фрейда.
  С одной стороны, целая серия высказываний исходит из примата интуиции, наблюдения, вос-
 
 [601]
 приятия, призванных обеспечить, насколько это возможно, дальнейший перевод, целую серию преобразований, которые произойдут только после выполнения первого шага. Выгода и риск были бы в этом случае вторичными, производными, неожиданно возникшими. Был бы сделан первый и второй шаг, даже третий, был бы источник и серия повторений, но не повторение или транс-перевод у самого истока.
  Но, с другой стороны, иные высказывания делают речь стержнем восприятия, с его первого шага, и как его условие. Все эти движения в "транс-", те, что порождают повторения, перемещения и спекуляции, безусловно не возникают внезапно в перцептивном или интуитивном первоисточнике, они таятся в нем, начиная с самого порога. Они делают его правомочным, возможным, узаконивая его: "Без этого [без помощи этого языка] мы вообще не смогли бы описать соответствующие процессы, более того, мы даже просто не восприняли бы их (wahrgenommen)". Я выделил курсивом. Таким образом, граница противопоставления между восприятием и его иным стерлась. Однако было похоже, что Фрейд придавал этому большое значение, как суду науки, критикующей инстанции, и источнику любой законности. Именно эта граница должна была обеспечивать передачу концептуальных признаков и ограждать все движения в "транс-" от излишеств спекулятивного. Однако такое ограждение было утрачено по дороге: по дороге - это считая с того момента, как было выказано намерение проделать более, чем один шаг. Но речь не идет - по дороге - о простом исчезновении ограждения после первого шага. Для того, чтобы первый шаг открыл движение, нужно было, очевидно, сделать так, чтобы ограждение уже невоз-
 
 [602]
 можно было отыскать. Как в самом условии того, что мы называем восприятием или описанием на грани восприятия, видимо, потребовалось сделать так, чтобы все движения в "транс-" были налицо. Начиная с первой интуиции, с ее порога, все спекулятивные трансферы налицо. Я намеренно группирую все движения в "транс-" в угоду слову "трансфер", так как речь идет о переводе на описательный или теоретический язык, о транспозиции одной науки другой, о метафорической транспозиции в языке и так далее. Слово "трансфер" выступает в качестве объединяющего начала своей метафорической сети, точнее, метафоры и переноса (Ubertragung), сети сообщения, связи, стрелок, движения и семантического отбора, почтовой, железнодорожной сортировки, без которых было бы немыслимо никакое предназначение трансфера, в узко техническом смысле, который психоанализ Фрейда соизволил придать этому слову (смотрите конец III главы).
  Соответствующее "понятие" остается не менее загадочным, и, когда Фрейд или другие пытаются определить "узкий" смысл этого слова, они обращаются к большому запасу метафор и метафор метафор. Это не случайно. Все эти метафоры группируются вокруг значений повторения, аналогии, станции пересадки ввиду достижения некого места назначения, промежуточных станций, переиздания или издания пересмотренного и дополненного, транскрипции, перевода некого "оригинала". Момент перехода, который мы здесь выделяем от трансфера (в любом смысле) к спекуляции, может показаться более наглядным. Спекулятивный трансфер ориентирует, предназначает, рассчитывает самый первичный и самый пассивный "первый шаг" на пороге вос-
 
 [603]
 приятия. И это восприятие, желание его и его понятие, находятся во власти назначения этого расчета. Как и любая речь, произносимая по этому поводу. И конечно же речь Фрейда, когда он высказывается на этот счет. Он указывает "предпочтения", ориентирующие спекулятивный трансфер, выказывает их необходимость и следствие, упоминая о трансфере исключительно в этаком порыве самокритичности, в котором не содержится и намека на то, чтобы избежать той самой предопределенности, на которую он ссылается. Поскольку термин и граница противопоставления оказываются стертыми и замененными на другую структуру, состояние неопределенности кажется нескончаемым. Это нескончаемое отнюдь не является случайным, оно не возникает ни с того ни с сего, дабы явить собой незавершенность и ущербность. Спекулятивное повторение и трансфер открывают путь.
  Итак, мы менее удивлены тем, что Фрейд не ждет от научного прогресса милости создания чистого языка, не засоренного метафорами и выходящего за пределы своей трансферентности: мы все-таки могли бы заменить психологические термины терминами из физиологии или химии, мы бы располагали более "знакомыми" и более "простыми", но не присущими значениями. Язык физиологии или химии это та же самая "Bildersprache". И к успеху можно прийти только путем внутреннего метафорического трансфера. Заимствование является законом. Внутри любого языка, так как символ - это всегда язык заимствования, а также переходящий из одной мыслительной области в другую, из одной науки в другую. Ничто не может начаться без займа из-за недостаточности собственных средств. Все начинается с трансфера основных средств, в чем
 
 [604]
 и состоит интерес займа, и даже наипервейший интерес. Заем приносит доход, производит прибавочную стоимость, является главным двигателем любых инвестиций. Таким образом, мы начинаем спекулировать, делая ставку на ценность, которую еще надо произвести как бы начиная с нуля. И все эти "метафоры", под видом метафор, подтверждают необходимость того, что они отражают.
  Действительно, Фрейд часто описывает эту структурную необходимость как внешнюю и временную неизбежность, как если бы не было ничего более постоянного, чем временное. Логика проста до элементарного: неопределенность временное явление, выделение займа предполагает наличие собственных фондов, а выплата процентов и возврат долга должны быть гарантированы по высшему разряду. Именно этой логике он и следует в последнем абзаце этой главы, посвященном биологии или биологической модели, "заимствований" (Anleichen) из этой науки. Вследствие таких заимствований "чрезвычайно" повышается "недостоверность нашей спекуляции": а дело все в том, что возможности биологии безграничны, и невозможно угадать, какие ответы на заданные вопросы она дала бы через несколько лет. Итак, наше построение гипотез может рухнуть в мгновенье ока. Как карточный домик, - говорится во французском переводе: интересная метафора, значимая транспозиция или трансференция, которая прекрасно раскрывает непременно игровой характер этой спекуляции. Но нет выражения "карточный домик" в оригинальном тексте. Там написано: "...unser ganzer kunstlicher Bau von Hypothesen", другая, не менее интересная метафора, скорее многообещающая: она заключена в слове "искусство" или "искусственность",
 
 [605]
 находящиеся недалеко от игры; она также присутствует в слове "построение" (производимом инженером или артистом, игроком, рассказчиком или ребенком), которое будучи непрочным в своей несамделишности, может быть "опрокинуто" (umgeblasen) одним махом, разрушено согласно необходимости, которая не может не зависеть от "диссимилятивного" процесса Abbauen, о котором мы говорили выше.
  Идя на риск выплаты процентов за долги с неясной перспективой их возврата, временно-нескончаемой неопределенности, Фрейд не отступает от желаемого, положась на фортуну. И одно не обходится без другого.
  Это заключительные слова в данной главе. На любое огорченное, обеспокоенное или настойчивое возражение, на любую попытку философского или научного давления явственно слышу ответ Фрейда в том виде, в каком на свой страх и риск я его воспроизвожу: "Шли бы вы своей дорогой, уважаемые, а мне так нравится по ту сторону ПУ - мне это в радость. А что до гипотезы о влечениях к смерти, так я от нее просто без ума, а главное, это так занимательно, я погружаюсь в нее и извлекаю свой интерес". А вот оригинальный текст, который я только что перевел и который я переведу еще раз, но уже на другой манер. Без сомнения, этот перевод оценят за его большую приверженность некоторым более устоявшимся нормам. "Если это так, то кто-нибудь может задать вопрос, зачем же предпринимать работу вроде изложенной в этой главе и зачем ее публиковать. Что же, я не могу отрицать, что некоторые из изложенных здесь аналогий, ассоциаций, взаимосвязей мне показались достойными
 
 [606]
 внимания". Я подчеркиваю: mir der Beachtung wurdig erschienen sind. И точка. Это заключительная точка, последнее слово в главе. Единственная замена напрашивается вдогонку, и касается она эволюции терминологии, названий, наименований, точнее сказать, Namengebung.
  Последнее слово в главе могло бы вполне оказаться последним словом в книге. Очень на это похоже. И что же в самом деле сказать после этой подписи в виде "как мне будет угодно"? Не для того ли она поставлена, чтобы поставить печать на нечто вроде приписки к завещанию? на дополнительный постскриптум "самокритики" без угрызений совести? Что тут еще можно добавить?
  Наверное, ничего, разве что седьмую главу в конце изнуряющей недели, нашу "воскресную" главу, - или, если хотите, субботнюю. В некотором отношении эта седьмая глава не добавляет ничего нового. Взять бы и запереть наглухо спекуляцию на семерку, как на крючок.
 [607]
 4. СЕМЕРКА: ПОСТСКРИПТУМ
  НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ -ПОЧТОВЫЙ ПЕРЕВОД
  Итак, седьмая. Последняя и самая короткая. Она напоминает другой постскриптум, другую приписку к завещанию, но уже на этот раз для всей книга. Уже преддверие ее кажется возвещением конца. Потом сама усеченность подобна как бы звуку падающего предмета. Эта глава короче самой короткой из предыдущих глав - первой. Ритм и манера подачи текста сами по себе довольно примечательны. Они вызывают в воображении залпы ракет или фейерверка. Главы возникают, вытягиваются, все более утончаясь вплоть до того, что на самом излете сходят на нет: пять страниц, затем дважды по семь страниц, далее дважды по двенадцать, наконец, двадцать страниц - и вдруг самая последняя глава, самая короткая - несчастные три странички.
  Это финал: ужатое до предела дополнение, как бы само по себе, отделимое приложение к игре. Этот дополнительный постскриптум является еще более отделимым, так как своим содержанием он не добавляет ничего нового к основному тексту. Еще одна попытка fort:da; пустопорожние, многословные перепевы сказанного, влекомые как хвост, за кометой. Он тут же спохватывается, вновь принимаясь сетовать на то, что полной ясности достигнуть не удалось (noch ungelost). Проблема и поставленная им задача (Aufgabe) остают-
 
 [608]
 ся нерешенными. Проблема по-прежнему состоит, это повторяется еще раз, в соотношении навязчивого повторения к владычеству ПУ. И глава заканчивается, прихрамывая поэтической ссылкой на хромоту. Приведение цитаты Писания, упомянутого одним поэтом ("Чего не достигнуть полетом, достичь можно хромая... Как гласит Писание: хромота не грех". Рюккерт, Makamen des Hariri), этот намек на хромоту олицетворяет в некотором роде саму главу, в ее кратком пустословии, извлекает ее на свет божий, выставляя на всеобщее обозрение как некое подобие увечной атрофированной конечности.
  Но насколько это все по большому счету куцо и бесполезно, как кажется на первый взгляд? Так ли уж плохо обстоит дело из-за необходимости подволакивать увечную ногу? Неужели хромота настолько затрудняет передвижение? Сначала следует напомнить о том, что цитирование Писания поэтом и цитирование этой цитаты Фрейдом, все это само, как хромоногость или прихрамывание в общем смысле, сводится к тому, что, дескать, не все еще потеряно или, если быть точнее, чтобы "утешить" (trosten). Чтобы компенсировать. И им это удается в тяготах и невзгодах, в предопределенности или судьбе "продвижения". Дескать, тот факт, что продвижение исследования в рамках "научного познания" затягивается, он то и диктует необходимость прибегать к такому средству. Поэт должен утешить нас "uber die langsamen Fortschritte unserer wissen-schaft-lichen Erkenntnis"*. Далее, что касается дополнительного протеза, в V главе, был пример, который я не захотел приводить в отрывке. Там
 * "Недостаточно быстрым прогрессом в научном познании" (нем., вар. пер.)
 
 [609]
 Фрейд говорил о навязчивом повторении и о регенерации в области биологии, точнее о протезе, который живое существо регенерирует на месте утраченной конечности: "И так же велика в животном мире способность к регенерации, которая путем образования нового (Neubildung) совершенно идентичного органа заменяет (ersetzt) орган утраченный".
  Опять перенос, ersatz, перемещение в аналогичном приложении и протез. И Фрейд уже начал задумываться или по меньшей мере предчувствовать, что значило заводить речь о протезе, или иметь протез во рту. Я имею в виду не только сигары, но и те самые чрезвычайно нарциссические и избыточные клетки, которые требовалось непрестанно до самой смерти заменять на искусственное, с каждым разом все более роскошное нёбо, с которым какому-то ПУ приходится кое-как считаться. Но речь о протезе зашла намного раньше.
  А как проявляет себя этот небольшой протез в виде последней главы? После всех изнуряющих кризисов, нерешительности, движения туда-обратно, очередных шагов и их имитации, безусловно, проблема остается "нерешенной". Но о какой нерешенности идет речь? О каком отсутствии решений и о какой несостоятельности?
  Нерешенность и несостоятельность, эти слова, очевидно, звучат не только в регистре теоретических проблем, которые требуют решения. Может, есть смысл вслушаться также в лексическую клавиатуру спекуляции: инвестирование в виде займа, будто бы поддержало бы спекуляцию на условиях амортизационных отчислений. Были взяты на себя неоплаченные долги, приняты обязательства, за которые более никому не под силу ни расплатиться, ни ответить. Итак, долж-
 
 [610]
 ник, и прежде всего теоретик, наобещавший больше, чем он сможет выполнить, сознает свою неплатежеспособность. Спекулирующий вроде бы становится банкротом. Влечения к смерти и навязчивое повторение его вовлекли, засосали в бездну ПУ, с каждым шагом все более разверзая пропасть под его ногами. Итак, обязательство рассмотреть какой-то вопрос, очевидно, становится долгом, даже основанием для обвинения, которое будет довлеть над ним постоянно. Примирение, очевидно, никогда не станет возможным. Психоаналитик-теоретик, состоящий в ответе за написание По ту сторону ПУ, никогда не дождется прощения. Налицо проступок, насилие, преступление. Он залез в долги, заведомо зная, что они останутся неоплатными. Почему же все-таки неоплатными? Может быть, потому, что сама экономия там была нарушена, экономия не в общем смысле, а та экономия, в которую внедрили принцип эквивалентности. Все действия на транс - нарушили этот принцип, и вместе с ним все то, что могло гарантировать оплату, возвращение, амортизацию, возмещение: деньги, знаки и их telos, соответствие смыслового содержания внешней форме. Этот спекулятивный трансфер, как видно, сделал долг бессрочным, неоплатным и, следовательно, недействительным. Именно экономическое пространство долга оказывается потрясенным, непомерно раздутым, а посему нейтрализованным. Откуда и двойственность восприятия одного почерка: тяжелый, упавший духом, вздыхающий перед непомерной задачей или долгом, и одновременно развязный, напористый, категоричный.
  Неплатежеспособность и нерешенность - эти слова также, наверное, перекликаются с тем, что можно назвать связующей экономией. Эко-
 
 [611]
 номией связи или увязывания (bind, лента, связь, двусторонняя лента, двойная связь и чемодан с двойным дном). Немецкое слово Binden, понятие или метафора, играет примечательную, как мы заметили, роль в этом тексте и в этой проблематике. Похоже, что все обращается или, скорее, увязывается одно с другим в более или менее растяжимой ограничительной структуре понятия энергии, предстает в ослабленных, нарушенных, распавшихся участках (aufgelost), связях или привязках.
  Расшивка, развязка, отделение, разрешение проблемы, выполнение задачи, исполнение обязанности или долга, возврат залога или заклада, все эти значения слова losen довлеют над текстом, в который мы вчитываемся и читаем, как нескончаемый рассказ.
  В седьмом такте он еще не пришел к своей развязке. Связь продолжает царить на сцене под сенью преобладания ПУ, при помощи его превосходства и сущности.
  Поскольку связь, с которой мы никак не можем развязаться, это не просто связь одна среди прочих. Это само воплощение связи, принцип связи, который заодно с "олицетворением", если так можно сказать, власти ПУ.
  Что же на этот раз произойдет? Узнаем ли мы развязку?
  Нет, разумеется. Но сможем ли мы сказать, что ничего не произошло? Опять-таки нет.
  Первый абзац VII главы: начинается последний путь, он будет кратким, усеченным, как будто прерванным, но на данный момент мы руководствуемся только гипотезой, как путеводной нитью. Все, что Фрейд называет нерешенностью, находится в зависимости от этой гипотезы. Аргумент воплощен в следующую форму: в нашей ги-
 
 
 [612]
 потезе, даже если бы она подтвердилась и стала тезисом, мы не получили бы решения вопроса. Наша задача и наша проблема остались бы тем, чем они являются на данный момент: ungelost. Здесь это слово употреблено тривиально, конечно же, и, кажется, что Фрейд хочет сказать нечто очень банальное: проблема не решена. Какой же смысл искать в этом слове выразительность и значимость, не вложенные в него при написании и не различимые при беглом чтении? Не правда ли, было бы излишним, если бы мы вдруг стали заходить за рамки своего рода непосредственного семантического сознания, которому нет нужды, согласно предписанным ему функциям, дожидаться пробуждения метафор, деланно погрузившихся в спячку? Но речь вовсе не об этом. Дело ведь не в том, чтобы доискаться до скрытой метафоры, и еще менее, чтобы ухватиться за метафору, открыто выраженную. Речь не идет больше о том, чтобы гнаться за секретом стиля Фрейда, когда он прибегает к такому-то слову. Нас сдерживает не слово, не только слово, не прежде всего слово. И даже не намерение Фрейда в тот момент, когда он употребляет это слово.
  Но зачем тогда делать упор на этом слове и по какому праву соотносить его со связью и развязыванием энергии с ограничительной структурой Binden, которая составляет в самом деле концептуальный костяк всякой Фрейдовой аргументации?
  Сопоставление, к которому я прибегаю, не является непосредственным. Оно проходит через все звенья целой цепи вопросов. Например: что значит решить некую задачу? Неважно, о какой задаче идет речь - теоретической или практической, мы имеем дело с трудностями, препятствиями, задержками, по меньшей мере, времен-
 
 [613]
 ными. Стремиться к решению задачи - это значит накопить и связать максимум энергии как можно ближе к препятствию, подавать туда напряжение до тех пор, пока решение окажется не только ключом к "проблеме", но и высвободит энергию, накопленную вокруг нее. Решение дает выход напряжению влечения, психическому и физическому, нагнетаемому наличием проблемы. В своей потрясающей банальности такие схемы считаются Фрейдовыми. Если я их здесь привожу и если я пытаюсь одновременно показать их как с "объективной" в некотором смысле стороны проблемы (теоретической или практической), так и с "субъективной" стороны, так это для того чтобы поддерживать постоянное соотношение, как я делаю это с самого начала, между тем, что делает и говорит Фрейд, что обсуждается в по ту сторону... (объекты, гипотезы, законы, проблемы), и манерой его изложения, используемыми изобразительными средствами, образом действия. Когда Фрейд говорит: "Мы стоим перед нерешенной проблемой...", состояние, которое он описывает, должно соответствовать тому, что он говорит в той же книге о решении задачи, трудности или наличия напряжения в общем смысле. Во всяком случае это должно подвергаться сопоставлению на предмет такого соответствия или наличия такого ответственного подхода. Но разрешим ли вопрос о таком соответствии или об ответственном подходе? Что же происходит, когда образ действия или изобразительные средства (речь или письмо, анализ или описание и так далее) являются принадлежностью объектов, которые они обозначают? Как же они могут служить примером того, о чем они говорят или пишут? Здесь определенно не достигается авторефлексивная прозрачность. Наоборот.
 
 [614]
 И учет, и отчет теряют всякую достоверность, а контуры целого не поддаются определению. Их очертания утрачивают свою цельность, сплетаясь в хитроумную вязь1. В этом, очевидно, и таится последнее сопротивление решению, и для того чтобы лучше выявить его или, скорее, чтобы вывести о нем более справедливое заключение, поскольку оно никогда не заявляет о себе само, необходимо сопоставить ход По ту сторону... со структурой ее объектов, нерешенность ее проблемы (в ее ходе) и то, что говорится в книге о решении проблем в общем смысле (в ее объектах). Сам ее ход является одним из ее объектов, откуда и стиль, а посему само по себе это не может привести ни к чему дельному, ни развиваться самостоятельно. Одним из ее объектов в ряду прочих, а также объектом, на который имеются объекты, с которыми производят действия на транс - и спекулируют. Этот объект среди прочих не является неизвестно каким объектом. Итак, все это хромает и плохо завершается.
  То, что было принципиально сказано о "решении", может быть также в большом приближении сказано об "анализе". Ставка в игре вырисовалась бы еще яснее. Но оставим это. (Не является ли глагол "оставлять" близким по смыслу глаголу "освобождать" (узел)? Оставим, узел этой проблемы уже был затянут в другом месте).
  Значимость решения, в случае проблемы, которую предстоит решить, находится, как мы отмечали, в зависимости от основной гипотезы. Впрочем, можно сказать еще точнее: эта гипотеза затрагивает не только связи, но также имеет
 1 В других очерках (готовятся к изданию) этот образ анализируется под названием "двойной хиазматический заворот контуров".
 
 [615]
 отношение к зависимости или независимости (Unabhangigkeit) по отношению к ПУ. Иначе говоря, мы это проверим, по отношению к некому принципу, чье действие только и обусловлено, что увязкой.
  Зависимость или независимость от принципа связи - вот первая фраза главы, которая начинается с "если": "Если общим характерным свойством влечений действительно является их стремление восстановить предыдущее состояние, то нам не следует удивляться, что в психической жизни столь многие процессы протекают независимо от принципа удовольствия".
  Это промежуточный этап рассуждения: если наша гипотеза хороша, если в действительности влечения стремятся восстановить предыдущее состояние, тогда мы не должны удивляться тому, что столь многие процессы осуществляются независимо от ПУ. Не совсем ясно, и позже это проявится с новой силой, почему нам не стоило бы удивляться, с того момента, как удовольствие было определено как падение напряжения и разрядка, что стремится к восстановлению предыдущего состояния. Как бы то ни было, на данный момент, нам сказано, что мы не должны удивляться независимости в отношении к принципу удовольствия.
  Впрочем, любая сложность исходит из этого понятия независимости, которое совсем не определено. Независимость - это отношение в виде не-отношения. И сказать, что такие-то процессы остаются независимыми от ПУ, это значит, не сказать ничего об их отношении к ПУ. И то, что в действительности остается нерешенным, ungelost, так это проблема этого отношения. Ungelost формирует также проблему этого не-отношения или этой неопределенности от-
 
 
 [616]
 ношения между процессами навязчивого повторения и ПУ. "Но все то, - говорит Фрейд, - [эти процессы возвращения к предыдущему состоянию], над чем ПУ еще не получил власти (Macht), не обязательно должно вступать в противоречие с ним (im Gegensatz zu ihm zu stehen), и еще не разрешена (ungelost) наша задача [Aufgabe], как определить отношение процессов навязчивого повторения, исходящих из влечений, к господству ПУ".
  Преобладание, господство, империя (Herrschaft), ПУ распространяет свою власть на психику, на психическую область. С тех пор, как он господствует над любой живой субъективностью, смысл такого господства не знает никаких границ между областями: в этом случае мы упускаем прямое упоминание о господстве, применяя простую метафору. Именно начиная с господства того, что мы здесь называем ПУ, над любым субъектом, обладающим психикой (над любым живым существом, сознательным или бессознательным), можно затем определить какое бы то ни было господство при помощи образа или выведения производных. Из этого "психического" господства можно было бы таким образом вывести господство в так называемом общепринятом, буквальном или обиходном смысле, даже собственном, в областях техники или экспертизы, политики или борьбы сознаний. Все эти виды господства апеллируют к субъекту или к сознанию. С тех пор, как над этим субъектом или сознанием господствует ПУ, именно на это господство нужно опираться, чтобы искать какой-то "присущий" смысл, даже какой-то смысл "свойственного". Остается только выяснить, не очень ли мы безоружны на подступах к этой "области", чтобы возвратить
 
 [617]
 себе свойственное. Сейчас мы придем к процессу отчуждения, который придает принципиальную структуру ПУ. И в особенности, как мы это уже признали, мы находимся в области без области, в которой поиск свойственного, закона законов и закона без закона превосходит все оппозиции и преимущественно противопоставление жизни и смерти. Влечение к смерти приводит к саморазрушению, к умиранию - своей-собственной-смертью, свойственное проявляет себя здесь как автотанатография и отклоняется от самого себя в этом "рассказе", чтобы мы не очень уверенно представляли себе, что мы имеем в виду, когда говорим "свойственное", "закон свойственного", "экономия" и так далее.
  И что служит при этом средством отображения господства с учетом преобразования, которое необходимо произвести от переносного смысла до чуть ли не собственного, от регионального до нерегионального, годится также для всех понятий и выражений, которые находятся в прямой или косвенной зависимости от него. Например, те, которые в этой главе играют определяющую роль: слово "услужение" (процессы находятся в услужении ПУ, im Dienste у ПУ, ПУ в услужении влечений к смерти), "тенденция", "функция". Идея функционирования должна быть подвергнута настолько строгой переоценке, чтобы можно было без труда принять ее за некий технологический термин, некую машинную закономерность, перенесенную в психо-биологическую область. На сегодняшний день этот функциональный словарь охватывает все и часто в предкритическом употреблении.
  В данном контексте Фрейд проводит разграничение функции от тенденции. Исходя, если
 
 [618]
 хотите, из "метафоры" психического аппарата, он вновь апеллирует к одной из самых "значительных", и в особенности самых старых, самых примитивных, почти врожденных и, "следовательно", основных "функций". Эта "функция" (Funktion) - это Binden, операция, смысл которой заключается в том, чтобы соединить, сцепить, связать, скрутить, сжать, завязать. Но что? Так вот, то, что является таким же первичным, как и эта сама функция сжатия, и в частности силы и возбуждение навязчивого характера, этакий "X", о котором не знают, что это, до тех пор пока он не окажется должным образом увязан и представлен представителями.
  Так как эта рано развившаяся и решающая функция состоит в том, чтобы соединять и подменять: соединять - это значит сразу же замещать, подменять и, следовательно, представлять, заменять, преобразовывать в Ersatz в порядке замещения того, что тормозится или вовсе препятствуется сжатием. Соединять это также значит выделять, выделить представителя и отправить его с поручением, выпустить на волю послание, во имя исполнения предназначения того, представителем чего оно является. Теперь дело за почтой. От почтового служащего до доставки.
  В том же сообщении, описывая одну и ту же операцию, одну и ту же функцию, Фрейд говорит, что она предназначена для того, чтобы связывать (binden) первичные процессы (пп) и заменять (ersetzen) господствующие (herrschenden) пп в жизни влечений вторичными процессами: перемещение, замена господства, сжатие как дополнительное отделение. Вторичное является дополнительным посланием. Оно преобразовывает накопленную энергию высвобождения в энергию покоя, оно расставляет все по местам,
 
 [619]
 и теперь дело за почтой. Вот вам и тезис. Накопленная энергия в состоянии покоя приобретает более тонизирующий характер. Значение тонуса постоянно ассоциируется с результатом связи, которая одновременно подразумевает эластичность и напряжение. Это подтверждает обоснованность перевода слова binden как "связывать". И учитывая дополнительные звенья, которые я только что напомнил, "связывать" - "посылать по почте". Связь - почтовая.
  Функция Binden является одной из самых первичных и решающих функций психического аппарата. И сопровождается она или нет удовольствием, пока мало волнует Фрейда. Он оставляет это вне своего рассмотрения. Он оставляет вне своего рассмотрения любое отношение между этими действиями и типом установки Setzen (Ersetzen первичного вторичным, преобразование - Umsetzung - энергии накопления - Besetzung - в свободной тонической зарядке и так далее) и предполагаемым развитием неудовольствия. Для Фрейда важно то, что любое из этих преобразований (Umsetzung) не достигает, не влияет, не противоречит ПУ, как раз, наоборот, поступает "к нему в услужение".
  Однако поскольку мы листаем Фрейда одной рукой, а другой гегелевскую диалектику господина и раба, изложенную аналогичными лексическими средствами, давайте обратим внимание на то слово, которое использует Фрейд, чтобы сказать, что функция Binden не противоречит ПУ и находится скорее в его услужении: "однако ПУ этим не упраздняется (aufgehoben)". Можно было бы сказать буквально, освобождается от своей функции. Само смещение - замещение, производимое связыванием, скорее "служит" ПУ (Die Umsetzung geschieht vielmehr im Dienste des Lust-
 
 [620]
 prinzips). Связывание (увязка, отправка почтой) работает на ПУ. Каким образом?
  Здесь необходимо выделить два акта, два предиката, две описательные темы. Связывание (Bindung) является подготовительным актом (vorbereitender Akt) к вводу в действие ПУ. Но это еще не ПУ как таковой, связывание только готовит почву для его господства... Затем, подготовив почву, оно представляет господина и, во втором акте, обеспечивает ему поддержку, утверждает его в правах и закрепляет за ним господство. Bindung, следовательно, выходит за рамки господства в качестве опоры его положения. Не существует господства, которое не было бы подготовлено, введено и подтверждено связыванием (Bindung), бандеролью* или почтой. Без всего этого не существует господства и мы не понимаем, что по-другому обозначает слово "господствовать". "Связывание (Bindung) является подготовительным актом, который вводит и обеспечивает (einleitet und sichert) господство принципа удовольствия".
 
 [621]
  ПЛАТОН ПОЗАДИ ФРЕЙДА
  Только что объявлено о назначении преемника (Aufhebung). В гипотезе, по которой ПУ оказался бы смещен (aufgehoben), имелось ли в виду смещение его в обычном гегелевском понимании? Под этим можно бы подразумевать все, что угодно, за исключением элементарного его провала или упразднения. И это не связано ни с частным вопросом риторики или перевода, ни даже с одним из примеров трудностей, которые возникают во время перевода слова Aufhebung по меньшей мере со времен Гегеля2. Если ПУ соответствует первичной и основной функции психического аппарата, что мы уже излагали выше о его господстве, относится в данном случае и к его смещению: мы не сможем разобраться в том, что происходит с ПУ, если не начать с того, что мы подразумеваем под словом Aufhebung. В действительности любая интерпретация смещения определяется в свою очередь тем, что бы мы сказали, если бы мы могли об этом что-нибудь сказать, о функционировании ПУ, о связывании (почтовом), о дополнительной ограничительной структуре, об отклеивании ленты и так далее.
 
 * Bande (франц.) - лента, бандероль, что позволяет игру слов (прим. ред.)
 
 2 Вся эта проблематика, как мне кажется сегодня, раскрывается в великолепной книге Жан-Люка Нанси Спекулятивная заметка (гегелевский афоризм), изд. Galilee, 1973. Там как раз подвергается анализу соотношение между Aufheben и Auflosen у Гегеля (стр. 45, след. стр.).
 
 [622]
  Если в качестве такового связывание еще не сопровождается ни удовольствием, ни неудовольствием, если по меньшей мере его можно от них оградить, к чему же отнести пресловутое предварительное состояние? Что же означает в данном случае предварить? Что таится под этим пред-? Оно проявляет на данном отрезке или в данном переходном отсеке одновременно и безразличие как к удовольствию, так и к неудовольствию и определенный интерес, влечение, зов со стороны ПУ, так как он в свою очередь возвещает о нем и уступает ему место. Он предшествует ему и предвосхищает его. Из этих двух пред- только последнее представляется телеологическим. Первое же кажется безучастным. Каким же образом согласовать telos с безучастностью, свести концы одного с концами другого?
  Фрейд четче показывает уже упомянутое различие между функцией и тенденцией. Между ними складываются как раз служебные (Dienst) отношения. Функции связывания находятся скорее на услужении ПУ. Но ПУ является тенденцией на услужении еще более общей функции, самой общей и самой необусловленной, которая только может быть. У какой же? У той, что призвана освободить от всякого возбуждения, сделать безучастным (erregungslos) психический аппарат или по меньшей мере поддерживать в нем постоянный уровень возбуждения на как можно низшем уровне. Определенная таким образом функция принимает участие в самом всеобщем стремлении всего живого вернуться к покою неорганического мира. Эта тенденция, это динамическое движение, толкающее назад, и ведет любую силу к возвращению, это streben и было бы самой общей функцией. В данном месте Фрейд это не подтверждает, он удовольствуется ссылкой на
 
 [623]
 общий опыт: "Все мы испытали..." Что? Где? В величайшем наслаждении, которое связано с половым актом, или, скорее, связано-развязано половым актом. Это наслаждение связано (verbunden) с немедленным погашением (Erloschen) сильнейшего возбуждения влечения. "Но таким образом связывание (Bindung) возбуждения влечения является только предварительной функцией". Любое предварительное связывание устремляет(ся) к наслаждению разрядкой или финальным расслаблением.
  В том месте, где мы сейчас находимся в этом вопросе, ПУ, видимо, не является функцией, а тенденцией в услужении этой общей функции. Но у него самого на службе, очевидно, находится другая функция (связывание). Общее функционирование, по-видимому, происходит от одной функции к другой, от функции Binden к функции в ее самой общей форме (возврат к неорганическому и Нирване) через посредство или промежуточный пункт, место, где не отыскать и следа тенденций, и в частности ПУ. Неразличимы и шаги ПУ между двумя функциями или двумя формами общего функционирования.
  Если мы еще раз соотнесли бы то, что говорит Фрейд, с тем, что он делает или скорее с тем, что происходит (не происходя) в По ту сторону... то мы бы сказали, что нерешенность сцены написания, в которую мы вчитываемся, и сцены Bindung, которая стремится и не перестает отправлять (посылать, выделять, перемещать, замещать) в крайнем усердии, не приходя к заключению, не предлагая решения, не переходя к действию и не достигая заключительного оргазма (скорее чередования оргазмических толчков или наслаждений, отсрочиваемых в самый момент их получения и отправляемых тот-
 
 [624]
 час же по почте) на линии самого высокого напряжения, пролегающей по ту сторону ПУ, попросту не переходя через эту грань. Ведь наилучший способ пересечения ее - это пройти по ней, а то, что останется за гранью удовольствия, является его концом. И когда нам очень уж хочется бесконечного удовольствия, нам приходится мириться с его окончанием. Мы получаем удовольствие только для того, чтобы его утратить - и тем самым его сохранить. Все сводится к "решению".
  Мы по-прежнему не знаем, что такое удовольствие "в своей сущности", удовольствие в момент его получения. Мы все еще говорим от его имени о тенденции, которая служит функции, у которой функция находится в услужении. Функция, направляющая тенденцию, является также функцией пути, транзита. Шаг или транс-при этом неизбежно принимают возвратную форму. Намечается движение вспять, стремление к аннуляции, закруглению своего собственного процесса. В этом и проявляется прогресс свойственного, которое дает вовлечь себя в этот замкнутый круг. Удовольствие, не иначе, заключается в пути, в переходе и вступлении в круг. Оно, без сомнения, в пути и любезно укажет, как найти дорогу, ведущую к безжизненному. К обретению вечного успокоения, если передать суть этого поточнее.
  Удовольствие, если оно есть, стремление к удовольствию и господство ПУ, очевидно, занимают присущее им место между двумя границами неудовольствия, ограничительная структура и разрядка, подготовка и окончание, желание, если угодно, и заключительное исполнение: увязать - отправить по почте и вручить (Erledigung), как сказал Фрейд. Переход всегда подразу-
 
 [625]
 мевает преодоление некого порога (плевы гиме-нея, охваченной кольцом). Нет удовольствия до и после этого, а есть только во время этого - это вроде как перешагнуть порог. Итак, над чем же господствует ПУ, чей порог будто бы настолько трудно преодолеть? Не остается ли удовольствие между этими двумя границами господином, чья единственная операция, воспроизводимая до бесконечности, единственное вынужденное воспроизведение, не извлекающее уроков из опыта, якобы неизменно происходит при самом строгом самоограничении, до того строгом, что теряет всякие очертания?
  Это значит, что мы еще не подошли к завершению наших трудов. Ни наших удовольствий. Он, они - тем более. Там, где мы сейчас оказались по воле почты, сущность удовольствия кажется все более и более загадочной. Знаем ли мы, что значит удовольствие? - спрашивали мы себя в начале. В то, что неопределенно именуется "общепринятым языком", по-видимому, вкладывается наличие некоего подразумеваемого и пред-понятийного консенсуса, общей ссылки к одному неизменному значению. Очевидно, само предположение о таком консенсусе навеяно кругом проблем, не отличающимся излишней наивностью. Философская апория, скепсис и так далее, не могут сэкономить на этом предположении. В этом отношении как бы ни уклонялся или не отклонялся Фрейд от философской постановки вопросов, По ту сторону., следует традиции Филеба. Наследство обеспечено, Платон позади Фрейда. Или, если угодно, Сократ, со всеми преобразованиями, произведенными структурой одного завещания. Именно Филеб проглядывает за сценой, живописуемой в По ту сторону.. Мы могли бы это проверить шаг за шагом. Но Филеб,
 
 [626]
 уменьшая в размере свою сцену, количество ее авторов и актеров, читает, в свою очередь, По ту сторону" руководит оттуда издалека расшифровкой, словно некой управляемой на расстоянии считывающей головкой, проникает в нее, фигурируя в ней или принимая участие посредством своей лексики или в виде ключа к шифру, введенного в объем текста; или наоборот, но топологическая структура текстовых объемов не предрасполагает к выбору между двумя гипотезами, По ту сторону... в свою очередь выступает в качестве дополнительной главы Филеба, новой сцены, попутно навевая прочие диалоги Платона, например Пир, и так далее. Оба сочинения являются частью друг друга. Они переписываются друг с другом. Они адресуют друг другу невероятную переписку. Атезис По ту сторону... уводит в сторону Филеба, который оперирует "тезисами" и чередованием "logoi" с самых первых слов Сократа до того момента, где он требует, это его последнее слово, чтобы его "отпустили". Но такой увод в сторону сам по себе запрограммирован речью об apeiron, неопределенностью границ и путаницей. Это можно бы подтвердить скрупулезным сопоставлением, любой атезис Фрейда по меньшей мере виртуально, структурно проходит через Сократову систему "logoi", трактующую удовольствие. Он сопровождает ее как своего рода партитура либо согласуется по меньшей мере в ее основных мотивах: прежде всего в мотиве деления, также в мотиве ограничения и неограниченности, меры и чрезмерности, "генетического процесса", противопоставленного покою пребывания в себе и так далее. Не будем забывать о том, что своеобразное расхождение между отсрочкой и противопоставлением отмечается в самом начале Филеба (12): это
 
 [627]
 расхождение нам показалось несущественным для интерпретации По ту сторону... даже если мы, разумеется, несколько развили и сместили его трактовку. Не будем забывать о том, что Филеб также затрагивал вопрос наименования и соответствия. Что же понимается под удовольствием? Есть ли у этого явления, именуемого удовольствием, единица измерения? Можно ли присвоить какое-либо имя собственное (например Афродиты) такому неоднозначному, полиморфному, неуловимому феномену? (Сократ отклоняет собственное имя богини, в свидетели которую призвал Филеб, "самое истинное имя ему" - "удовольствие" (edone), a собственное имя не является достаточно свойственным). А что, если удовольствие проявляется, только отличаясь от себя самого, если оно достигается только при этом условии? Каким бы неопределенным и проблематичным оно ни представлялось, общеизвестный язык от Сократа до Фрейда не смог избежать допущения: мы знаем, мы не можем не знать, что такое Удовольствие, как бы оно ни уподоблялось такому странному, неуловимому рубежу между двумя пределами, один по эту сторону и другой по другую, сводящему шаг на нет.
  Разумеется, какое уж тут удовольствие, но если понимать под удовольствием то, что непрерывно ограничивает себя, торгуясь с самим собой и обязывая подготовить для себя же почву, проявиться, решать, возрождаться, терять и сохранять себя на службе у одной общей функции, чьей тенденцией оно является, тогда это и есть Удовольствие.
 Возможно ли это?
  Следующий абзац таит в себе загадку или крайний парадокс. В итоге это выглядит так, будто принцип удовольствия ведет борьбу с удо-
 
 [628]
 вольствием. Эта враждебность по меньшей мере похожа на враждебность по отношению к себе, и схема таких взаимоотношений не всегда чужда ни партитуре Филеба, ни посланию, скорее даже письму Сократа. Сам принцип удовольствия будто бы проявляется как своего рода противоудовольствие, подобно тому, как перевязывается бандероль, лента за лентой, удовольствие, чтобы оно стало возможным. Тогда все дело в способе перевязки. Экономии в общем виде не существует. Под этим словом нередко подразумевают просто-напросто открытую возможность для безудержных расходов. Здесь же вплоть до своего оглушительного провала, экономия якобы будет считаться жесткой.
  Что же говорит Фрейд? Что ПУ расширяет свое господство по мере того, как уменьшается возможное количество удовольствия. Первичные процессы отличаются от вторичных двумя признаками. С одной стороны, конечно же, они являются абсолютно первоначальными. С другой стороны, они могут вызвать "гораздо более интенсивные" ощущения, чем вторичные процессы. Гораздо более интенсивные в двух направлениях - удовольствия и неудовольствия. Однако если Bindung является насильственной заменой (завязывать, посылать по почте, замещать, освобождать) первичного вторичным, первоначального дополнительным, если это смещение или перемещение (Umsetzung) обеспечивает только господство ПУ, то мы приходим к очень парадоксальному результату, к тому, что Фрейд стыдливо называет "результатом, по сути своей отнюдь не простым" (im Grunde nicht einfachen Ergebnis): и лишь ограничивая возможную интенсивность удовольствия или неудовольствия ПУ, отвоевывает свое господство. И оно из-
 
 [629]
 влекает выгоду только из умеренности. Проблема, которую ему предстоит решить, мы еще раз обратимся к Филебу, - это проблема неумеренности, присущая удовольствию. Эта неумеренность является его общей мерой с неудовольствием и связью, которую необходимо прекратить: такова задача ПУ. Он в состоянии выполнить ее, только уменьшая силу или интенсивность как удовольствия, так и неудовольствия. Он не может укротить (следовательно, ослабить) одно, не укрощая (следовательно, ослабляя) другое.
  Если ПУ обеспечивает свое господство, то он должен сначала обеспечить его над удовольствием и за счет удовольствия. Таким образом он становится королем удовольствия, королем, чье удовольствие является подданным, закрепощенным, связанным, зажатым, утомленным. Игра происходит непременно на двух досках. Удовольствие проигрывает в самой своей мере: в чем и оставляет победу за своим принципом. Оно проигрывает всякий раз и выигрывает всякий раз по мере того, как оно оказывается на месте до того, как оно там, как только оно начинает готовиться к своему появлению, когда оно еще там, когда оно выжидает, чтобы появиться, захватывая всю запредельность самого себя. Оно всякий раз выигрывает, оно всякий раз проигрывает в мере: его безудержная интенсивность уничтожила бы его сразу же, если бы оно не подчинялось умеряющей пыл ограничительной структуре, самой мере. Смертельная угроза: чем больше принципа удовольствия, тем больше умеряющей отсрочки согласно принципу реальности. И то, что мы называем реальностью, вне этого закона отсрочки - ничто. Она - его следствие. Ограничительная структура порождает удовольствие, связывая его. Ее поле иг-
 
 [630]
 ры пролегает между двумя запредельностями, заключающими пари и спекулирующими на прибавочной стоимости, которую ей принесет ограничение. По отношению к этой спекуляции ПУ, господин, вовсе не является господином, субъектом или автором. Он всего лишь временный поверенный, посланец, почтальон, можно сказать, почти курьер. Удовольствие, великий спекулянт, рассчитывает воздействие ограничительной структуры Афродиты (Сократ не хотел употреблять собственное имя Афродиты). Связывая или давая связать себя, оно дает повод и уступает место господству ПУ, оно дает ему возможность на своем посту регулировать движение, ограничивая количественно удовольствие, давая ему возрастать только в единственно возможной мере. Почти собственное имя - это X, спекулирующий инкогнито, это X (это неизвестное возбуждение, о котором Фрейд говорил, что по определению мы о нем ничего не знаем и что он условился его обозначить алгебраически) рассчитывает и расставляет собственную ловушку своего смещения. Это самоограничивается в целях возрастания. Но при самоограничении не происходит возрастания удовольствия. Если самоограничение является абсолютным, то удовольствие исчезает. И в обратном, так сказать, порядке, если это высвободит нечто, как нельзя более близкое к ПУ (теоретическое допущение), если это, следовательно, не будет самоограничиваться совсем, то это приведет к абсолютному ограничению: полная разрядка, капитуляция, небытие или смерть.
  Нерешительность как раз и принадлежит этой невозможной логике. Она является спекулятивной ограничительной структурой, пролегающей
 
 [631]
 между решением (несвязывание, выпутывание, полное высвобождение: даже отпущение) и нерешением (полное сжатие, парализующее стягивание и так далее).
  У этого масштабного спекулятивного расчета нет ничего теоретического, он не исходит со стороны исследователя или теоретика-психоаналитика, который задает себе вопросы об отношениях между навязчивым повторением и запредельной стороной ПУ. По крайней мере, он придерживается этой стороны только постольку, поскольку он также и придерживается "самой вещи" или, скорее, Вещи, Другой ВещиЗ. В деле этой Causa больше не отмечается противопоставлений между удовольствием и неудовольствием, жизнью и смертью, этой и той стороной. Схема ограничительной структуры дополнения не является диалектической, она не действует в конечном счете при помощи противопоставлений. Если она вынужденно производит диалектический эффект, например, вся так называемая диалектика господина и раба не знает негативности, недостатка, противопоставления: желание в ней окружено одними "без"4, ничего по сути не определяющими. Есть только удовольствие и боль, которые сами себя ограничивают, со всеми различиями силы, интенсивности, качества, которые может выдержать или предоставить "себе" некая общность, "тело". Некая общность, дан-
 3 Намек в семинаре о Жизни и смерти на другие семинары, проводимые в течение трех лет под названием Вещь (Хайдеггер/Понж, Хайдеггер/Бланшо, Хайдеггер/Фрейд) в Йельском университете и в Париже. Они послужат поводом для других публикаций, может быть, позже.
 4 См.: Шаг (мнения и цитаты) и Парергон в Правде в живописи, Фламмарион, 1978.
 
 [632]
 ность, которую мы не пытаемся свести к "субъекту", индивиду, еще меньше к "Я", к сознательному или бессознательному, и тем более к общности в качестве совокупности частей, сильная ограничительная структура способна послужить поводом к возникновению "большего количества" удовольствия и боли, чем менее сильная в другой "общности", в другом не системном присоединении. Сила ограничительной структуры, ее способность к самоувязыванию остается в соотношении с тем, что требуется увязать (что требует и поддается увязке), сила, увязывающая связующего со связуемым. Одним из прочих последствий, относящихся ко всему, что подразумевается понятием "узы", от простой повязки до обязанности исполнения категорического императива, от ужатия и ограничений чисто физического характера до самых возвышенных союзов, - является возникновение некой "общности", весьма свободной, не связанной никакими узами, способной пребывать, исходя из ослабления связующих сил, в состоянии незначительной эротизации, гедонизации. И наоборот. Разумеется, все вышесказанное относится в полной мере к тому, что мы называем самой "общностью". Если это слово должно вновь отсылать к какой-либо "единице", которая в строгом понимании не является ни единицей субъекта, ни сознания, ни бессознательного, ни личности, ни души и/или тела, социума или "системы" в общем смысле, требуется, чтобы общность как таковая увязала себя с самой собой, чтобы выступить в качестве таковой. Любое существо-общность, даже если его форма выражения не вписывается ни в одну из тех, что мы только что перечислили, начинается с самоувязывания, с самовключения в процесс отстраненного отношения к себе. Оно посылает
 
 [633]
 себя и таким путем отправляет себя по почте. Оно себе адресует себя. Что вовсе не означает прибытия по назначению.
  Правомерно ли будет сказать о таком отношении к себе ограничительной структуры, что оно в большей или меньшей мере эротизировано или гедонизировано? Фрейд поместил Bindung перед удовольствием и перед сексуальным удовольствием. Без сомнения, ввиду этого удовольствия, но до и без него. Эта и та стороны сексуальности делают свое дело без лишнего шума. ПУ, сам обслуживаемый предсексуальным, также трудится на ниве не-сексуальности. Его "господство" больше не сексуальное, а метасексуальное: действие, аналогичное тому, что мы обрисовали по поводу "свойственного". В нем, похоже, проявляется в увязке с ограничительной структурой, ей же самой и произведенной, значение господства, которому, видимо, не подвластна ни жизнь, ни смерть. Еще в меньшей степени оно явилось бы целью борьбы сознания или борьбы за признание. И, по-видимому, в итоге сексуальность больше не сможет послужить ему основой для определения.
  Существует ли господство в том другом смысле? Где его разместить? Чем и ввиду чего оно бы спекулировало? Речь идет не о том, чтобы ответить на эти вопросы. А на данный момент подчиниться такой необходимости: если требуется строго отслеживать, а значит прийти к тому, что требует строгой увязки, что нужно строго оценить или не мешать следовать своим чередом последствиям того, что выдается за "господство" в рамках настоящего контекста, и, следовательно, выйти по ту сторону диалектики или сопоставительной логики со всем, что укладывается в ее стройную систему, то в этом случае сама
 
 [634]
 форма постановки вопросов (где? над чем? ввиду чего? в каком смысле? и т. д.) не достигает цели. При этом более уместен оборот "существует" (а существует ли оно, это господство? - спросили бы мы), всю значимость которого еще предстоит оценить.5
  Во Фрейдовом творчестве ведущая нить такой проблематики, по меньшей мере одна из таких нитей, пересекает слово и понятие, которое мы встретили. Возвращаясь к сцене fort:da, можно было бы приписать все усилия внука в повторении игры "влечению к господству" (Bemachti-gungstrieb). Это по меньшей мере одна из возможных интерпретаций, к которой Фрейд прибегает попутно "прежде, чем сделать еще одну попытку (сразу же после того: "Но можно еще попробовать другое значение (Deutung)".
  Итак, речь идет о простом намеке, но то, что в нем содержится, отражается особенность влечения, которое якобы не поддается на то, чтобы его спутали с другим влечением. И оно занимает нас тем более, что, будучи не смешиваемым ни с чем другим, оно как будто участвует во всех других влечениях в той мере, в какой всякая экономия ПУ и его запредельной стороны сообразовывается с отношениями "господства". Тогда мы можем рассмотреть почти трансцендентальное преимущество этого влечения к господству, влечения к применению силы или влечения к за-силию. Последнее наименование мне кажется наиболее предпочтительным: оно лучше показывает отношение к другому, даже в засилии над собой. И затем это слово сразу же начинает уста-
 5 Проблематика "Существует" (Es gibt, There is) была затронута в другом семинаре (Дать время), фрагменты которого будут опубликованы дополнительно.
 
 [635]
 навливать сообщение с лексикой "давать", "брать", "посылать" или "предназначать", которая издалека посылает нам сюда вызов и которой мы вскоре займемся непосредственно. Влечение к превосходству должно быть также отношением влечения к себе: нет такого влечения, которое бы не побуждалось связаться с собой и обеспечить себе господство себя же в качестве влечения. Отсюда и трансцендентальная тавтология влечения к превосходству: это влечение в качестве влечения, влечения к влечению, навязчивость влечения. Речь идет также об отношении к себе как отношении к другому, самоназначение fort:da, который дает, берет, посылает и предназначает, удаляет и приближает себя своим собственным шагом к другому.
  Bemachtigung: ни слово, ни понятие никогда не выходили на передний план. Но они появились очень рано: начиная с Трех очерков и далее с перерывами. В Словаре Лапланша и Понталиса ясно об этом говорится. По ту сторону... является важным ориентиром на этом пути, особенно в пассажах, касающихся садизма. Садистический компонент сексуального влечения может дойти до "преобладания" (beherrschen) над всей сексуальностью. В этом случае он выступает в том, что Фрейд назвал "прегенитальной организацией", в роли частичного "доминантного" влечения (als dominierender Partialtrieb). Если оно стремится разрушить объект, то как же вывести это влечение из Эроса, спрашивает Фрейд, в то время, как эротическая функция направлена на сохранение жизни? Не идет ли здесь речь "собственно" о "влечении к смерти", которое, будучи отвлеченным от "Я" влиянием нарциссического либидо, реориентируется на объект? Тогда он, по-видимому, на службе у сексуальной функции: "лю-
 
 [636]
 бовное засилие" (Liebesbemachtigung), в оральной организационной стадии либидо совпадает с уничтожением объекта. И в генитальной стадии садистический компонент начинает действовать автономно и стремится к овладению сексуальным объектом, подчинению его себе, и насильственному доминированию над ним и проявлению над ним своей власти (bewaltigen). Что и проявляется в двойственности "любовь - ненависть", в случае, когда "изначальному садизму" удалось сохраниться в чистом и необузданном виде. Bewaltigung, насильственное проявление власти, засилие, является понятием, которое Лапланш и Понталис приближают к Bemachtigung (превосходство, власть, овладение). Хотя если такое влечение к власти существует, если за ним признается наличие какой-то специфичности, следует признать, что оно играет очень оригинальную роль в самой "метаконцептуальной" и "металингвистической", точнее самой "доминирующей", организации речи Фрейда. Так как проблематика кроется именно в коде власти, и это не только метафора. Речь все время идет о том, чтобы выяснить, кто же "господин", кто "доминирует", у кого "власть", до каких пределов ПУ распространяет свою власть, как влечение может стать независимым от него или предшествовать ему, каковы служебные отношения между ПУ и всем остальным, что называется, между королем и его подданными и так далее. "Почты"* - это неизменно посты во властных структурах. И власть со своей стороны осуществляется через почтовую сеть. Существует общество влечений, совместимых или несовместимых между собой,
 * Игра слов poste (франц) означает одновременно почта и пост (прим, ред.)
 
 [637]
 и в отрывке, на который мы только что сослались (глава VI), динамика садизма является динамикой власти, динамикой династии: частичное влечение должно дойти до преобладания над всей совокупностью влечений и подчинить ее своему режиму, и если ему это удастся, так это для того, чтобы совершить насилие своего преобладания над объектом. И если такое стремление к засилию производится внутри как и снаружи, если оно определяет отношение к себе как отношение к ближнему из влечений, если оно имеет "первоначальный" корень, тогда влечение к власти больше не позволит отвлечь себя от намеченной цели. А также от почтовой власти. В своей автогетерологии влечение к почтовой власти является более изначальным, нежели ПУ и независимым от него. Оно также остается единственным, что позволяет нам определить влечение к смерти, как и, к примеру, изначальный садизм. Иными словами, мотив власти является более изначальным и носит более общий характер, чем ПУ, он независим от ПУ, это его оборотная сторона. Но он не смешивается с влечением к смерти или же с навязчивым повторением, он дает нам характеристики для их описания и он играет по отношению к ним, как и к "господству" ПУ, роль трансцендентального предиката. По ту сторону принципа удовольствия - власть6. То есть почтовое ведомство. Но,
 6 То, что я излагал на одном из семинаров, начиная с чтения и "монографического" исполнения, на примере одного текста Фрейда, настолько ли оно перекликается или каким-то образом соотносится с проектом, послужившим названием последней работе Ларюэля По ту сторону принципа власти (Пайо, 1978)? Она производит на меня неблагоприятное впечатление. Не прибегая к непосредственному трактованию текста Фрейда, работа Ларюэля ссылается на него и уводит в сторону его глубинный смысл далеко по ту сторону самой пародийной цитаты ее заглавия. После Текстовых машин (Le Seuil, 1976), Ницше против Хайдеггера (Пайо, 1977), Закат писательства (Aubier-Flammarion, 1977) продолжаются активные исследования в этом направлении.
 
 
 [638]
 тем не менее, мы не совсем вправе заявить, что по ту сторону влечения к смерти - власть - или почтовое ведомство, несмотря на трансцендентальную функцию, намек на которую мы только что сделали. Так как все, что описывается в отношении влечения к смерти или навязчивого повторения, с последующим переходом к влечению к власти и заимствованию всех его отличительных признаков, в не меньшей степени превышает пределы власти. Это одновременно и причина, и провал, и источник, и граница власти. Власть существует, только пока существует принцип или принцип принципа. Трансцендентальная, или метаконцептуальная функция относится к разряду власти. Таким образом, налицо только отсрочка власти. Отсюда и почтовое ведомство. По ту сторону всех концептуальных противопоставлений Bemachtigung помещает одного из менял между влечением к засилию, в качестве влечения к влечению, и "стремлениям к власти".
 [639]
  FORT:DA, РИТМ
  Третье возвращение Ницше, третье хождение по кругу, перед тем как отправиться обратно. В этом семинаре будет сыграно fort:da Ницше.

<< Пред.           стр. 12 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу