<< Пред.           стр. 15 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу

 20 Такая ответственность определена сразу же после и со времени обмена "наполненной речью" с Фрейдом, в ее "настоящем образовательном значении": "Так как речь идет не меньше, чем о ее адекватности по отношению к человеку, когда он овладевает речью, что бы он об этом ни думал - которой он призван дать ответ независимо от желания - и за которую, несмотря ни на что, он берет на себя ответственность" (Сочинения, стр. 382). Когда речь идет об "отношении к человеку", не хватает места, чтобы выверить в этой системе основную связь метафизики (некоторые типичные черты которой мы здесь отмечаем) и гуманизма. Эта связь более очевидна или лучше заметна в массе сообщений о "животном начале", о различии между языком животных и человеческим языком и т. д. Эта речь о животном (в общем смысле), без сомнения, построена толково с перечислением всех категорий и противопоставлений, двойных или тройных подразделений системы. Но это не помешало ей напустить и изрядно тумана. Обращение с животным началом, как и со всем, что находится подчиненным иерархической оппозиции, всегда открывает в метафизике (гуманистской и фаллогоцентрич-ной) обскурантистское сопротивление. Естественно, что его интерес исключительно важен.
 
 [750]
  Подлинность, полюс адекватности и повторного кругообразного присвоения ради обеспечения идеального процесса анализа. Конечно же, речь не идет о грубой корректировке, которая, вероятно, пришла к нам из Америки. Необходимо ограждать себя от подобного смешения. Вне всякого сомнения никто здесь этого не допускает, следует это подчеркнуть. И эта подлинность, вещь очень редкая, прибереженная для исключительных случаев, не относит речь к некоему "я", но к речи другого, и устанавливает некоторое отношение к речи другого. Чтобы достичь этого, психоаналитик должен преодолеть экран нарциссизма, настроить его на полную откровенность: тогда, вместе с "подлинной речью другого", у него есть шанс уловить источник, происхождение речи и истины в "клятвенной вере". Он может вовлечь свою "раскрывающую интерпретацию" в кругообразную и повторно присваивающую "истинные слова" цепь, даже если эти слова не содержат в себе истины. Но эти моменты подлинности, как и хай-деггеровской Eigentlichkeit, очень редки в жизни. Например, когда речь идет о "недобросовестности объекта", через которую требуется отыскать "слово, в котором заложена истина", о которой оно еще и свидетельствует:
  "Итак, если аналитику выпадают идеальные условия, когда иллюзии нарциссизма представляются
 [751]
 ему отчетливо, то это для того, чтобы он сделался восприимчив к подлинному слову другого, и теперь дело лишь за тем, чтобы понять, как его распознать через его речь.
  "Конечно же, эта промежуточная речь [речь при "неискренности объекта"], даже содержащая в себе обман и заблуждение, не может не свидетельствовать о существовании того слова, в котором заложена истина, за которую речь пытается себя выдать и что, даже не скрывая своей лживости, она еще с большей силой подтверждает существование такого слова. И если отыскивается, благодаря такому феноменологическому подходу к истине, тот ключ, потеря которого ведет позитивистскую логику к поискам "смысла смысла", не вынуждает ли это также признать в нем концепцию концепций, поскольку та проявляется в слове в действии?
  "Это слово, которое представляет собой истину для объекта, которая, однако, является для него сокрытой за семью печатями, кроме тех редких моментов своего существования, когда он тщится, но весьма смутно, перехватить ее в клятвенной вере, и сокрытой также тем, что промежуточная речь обрекает ее на непризнание. Однако оно выявляется отовсюду, где только может прочесться в его естестве, то бишь на всех уровнях, где оно его сформировало. Это противоречие является тем самым противоречием смысла, которое Фрейд присвоил понятию бессознательного.
  "Но если такое слово все-таки поддается выявлению, это означает, что всякое истинное слово является всего лишь словом объекта, потому что его неизменно приходится обосновывать через посредство другого объекта, к которому оно прибегает, и что благодаря этому оно готово подключиться к бесконечной цепочке - но не неопределенной, очевид-
 
 [752]
 но, так как она закрывается, - слов, где конкретно, в человеческом сообществе реализуется диалектика признания.
  "Именно в той мере, в какой аналитик заставляет замолчать промежуточную речь [недоверчивость], чтобы расположить себя к восприятию цепочки истинных слов, он и оказывается в состоянии обосновать на этом свою выявляющую интерпретацию.
  "Поскольку всякий раз он за собой отмечает, что приходится рассматривать в конкретной форме подлинную интерпретацию..." (Стандартные варианты лечения, стр. 352-353).
  Короче: существует подлинная и выявляющая интерпретация, она предполагает, что недоверчивость следует заставить замолчать, чтобы добраться до "слова в действии" и до (искренней) клятвенной21 веры, без промежуточной речи, в ясности интерсубъективной диалектики. Это слово, которое изъясняется, если уметь прочесть его в его естестве; и только бессознательное
 
 21 Об "отношении с Другим гарантом Искренности", о "явно выраженном присутствии интерсубъективности", о "путях, которыми следует анализ не только для того, чтобы восстановить там порядок, но и для того, чтобы создать условия для возможности его восстановления", см Инстанция письма в бессознательном, Сочинения, стр. 525-526, которая только что напомнила, что "цель, ради которой предоставляется человеку открытие Фрейда, была определена им, находясь в апогее своей мысли, в следующих волнующих словах: Wo es war, soll Ich Werden. Там, где это случилось, мне необходимо случиться.
 "Эта цель заключается в реинтеграции и согласии, я бы даже сказал в примирении (Versohnung)".
 
 [753]
 в понимании Фрейда могло бы, таким образом, открыть нам уши.22
 Только одно слово, со своими эффектами
 -------
 22 Значение присутствия (собственной персоной), близости, наполненности и консистенции будто бы формируют систему подлинности в аналитическом диалоге, в противопоставлении "речи безличного подлежащего". Например: "Что в действительности сообщает нам Фрейд? Он раскрывает нам структурный феномен всяческого раскрытия истины в диалоге. Однако существует фундаментальная сложность, которую объект встречает в том, что он хочет выразить; самое общее это то, что Фрейд доказал в вытеснении, а именно определенное несоответствие между обозначаемым и значимым, это определяется любой цензурой социального происхождения".
 Такое несоответствие, вызываемое вытеснением, потребует, может быть, обустройства Сосюровой семиотики, но в какой-то своей части оно не сможет быть преодолено, а значит носит основной характер. Время обходного пути или отклонения: запас. Тут же аргумент: "Истина, в таком случае, всегда может быть прочтена между строк. Это означает, что тот, кто хочет дать ей прозвучать, всегда в состоянии прибегнуть к способу, который указывает на тождество истины символам, которые ее раскрывают, а именно, помогая достичь своей цели, произвольно вводя в некий текст несоответствия, которые криптографически соответствуют тем, что навязаны цензурой.
 "Объект истинный, то есть объект бессознательного, не настолько многообразен в языке своих симптомов, чтобы не поддаваться расшифровке аналитиком, к которому обращаются со все большей настоятельностью, что приносит всякий раз заново удовлетворение нашим опытом И действительно, это то, что нашло признание в феномене трансфера.
 "То, что говорит объект, который изъясняется, какой бы бессмысленной не выглядела его речь, приобретает тот самый эффект приближения, который исходит от слова, в которое он как бы полностью вкладывает истину, выражаемую его симптомами [...], из этой картины мы воспользовались тем, что слово объекта склоняется к присутствию слушателя.
  [В примечании: Здесь можно заметить формулировку, благодаря которой мы вводили в начало наших чтений то, о чем здесь идет речь. Объект, говорили мы, начинает анализ, говоря о себе, но не обращаясь в вам или обращаясь к вам без того, чтобы вы говорили о нем. Когда он сможет сказать вам о себе, анализ будет закончен.] "Это присутствие, которое является самым чистым отношением, при котором объект способен находиться на месте существа и которое еще более живо ощущается, как таковое, что это существо является для него менее обозначенным, это присутствие на мгновение до предела освобожденное от вуалей, которые его покрывают и избегают его в общей речи, так как она создается как речь безличного подлежащего, особенно в этой связи, это присутствие отмечается в речи неопределенным скандированием, нередко отмечаемым в момент тревоги, как я уже показал вам на примере из своего опыта" (Введение в комментарий Жана Ипполита об "Verneinung" Фрейда, Сочинения, стр. 372-373).
  Разумеется, сейчас последует то, что "говорит нам Фрейд": "самое чистое отношение", "присутствие", привносит в некое "существо" и чувствуется еще более "живо", чем это "существо" (то, что является объектом), которое является "менее обозначенным", то есть, естественно, более неопределенным. Присутствие существа является тем более чистым, чем меньше онтологическое определение Это имеет место, лишь "на мгновение", сразу за безличным подлежащим, и в "тревоге". Неопределенность существа (здесь в виде субъекта-психоаналитика) девуалирует пустое место (несуществующее полностью) как истину присутствия. Что "нам говорит Фрейд", выглядело бы в буквальном смысле: "Что такое метафизика?"
 
 
 [754]
 присутствия в действии и подлинной жизни, может сохранить "клятвенную веру", которая связывает с желанием другого. Если "фаллос является привилегированным значимым этого знака, где часть логоса объединяется с приходом желания" (Значение фаллоса, стр. 692), привилегированное место этого привилегированного значимого, таким образом, его письмо, является голосом: письмо - проводник - слово. Оно одно, как только соединительное звено обозначаемо-
 [755]
 го обеспечивает ему его повторяемую идентичность, несет в себе идеальность или власть идеализации, необходимые для сохранения (в любом случае, это то, что оно в себе содержит) неделимой целостности, особенно, живой, не отделимой от фаллоса, привилегированного значимого, которому она дает место. Трансцендентальная позиция фаллоса (в цепи значимых, к которой она принадлежит, делая ее возможной23) имела бы, таким образом, свое собствен-
 -------
 23 Это узкое определение трансцендентальной позиции: привилегия одного термина в целом ряде терминов, которым он создает предпосылку и которые исходят из его наличия. Таким образом, категория именуется трансцендентальной (транскатегориальной), когда ее "нельзя отнести ни к одному жанру" (transcendit omne genus), то есть перечень категорий, частью которых она все-таки является, отдавая себе в этом отчет. Такова роль фаллоса в логике значимого. В этом также заключается и роль дыры и наличия отсутствия в их определяемом контуре: "...фаллосу его матери, либо этому вопиющему отсутствию того, чему надлежит быть, в чем Фрейд выявил привилегированное значимое" (Инстанция письма в бессознательном, Сочинения, стр. 522). Трансцендентальное превосходство этой привилегии, таким образом, поднять в дальнейшем на высоту, начиная с замешанного на ужасе восприятия ребенка - если быть более точным, то восприятия маленького мальчика и его сексуальной теории.
 Эта вездесущность условия возможности, эта перманентная причастность, в каждом значимом "значимого значимых" (Направление лечения, стр. 630), "значимого, не имеющего себе равных" (стр. 642) в качестве элемента присутствия может иметь только среду идеальности: откуда превосходство трансцендентального превосходства, которое в качестве эффекта хранит присутствие, а именно phone. Именно это делало возможной и необходимой, занимаясь некоторым обустройством, интеграцию Фрейдова фаллоцентризма в Сосюрову семио-лингвистику, являющуюся глубоко фоно-центричной. "Алгоритмическая" трансформация, как мне кажется, не нарушает этой связи. Вот лучшее определение трансцендентального фаллоса, с точки зрения которого все протесты антитрансцендентализма (см. стр. 365) сохраняют значение отрицания: "Итак, фаллос является значимым, значимым, чья функция, в интра-субъективной экономии анализа, быть может приподнимает вуаль того, что он держал в тайне Так как это значимое, предназначенное обозначать, во всей их совокупности, проявления обозначаемого, в том виде, в каком значимое обусловливает их своим присутствием в качестве значимого" (Значение фаллоса, Сочинения, стр. 690).
 [756]
 ное место - в Лакановых выражениях его письмо, избавленное от всякого деления, - в фонематической структуре языка. Никакой протест против метаязыка не противопоставляется этому фаллогоцентричному трансцендентализму.
 [757]
 Особенно, если в метаязыке в словесном выражении упор делается на голос, то есть на идеальное место фаллоса. Если бы по несчастью фаллос оказался делим или понижен в статусе до частичного объекта24, в таком случае все то
 ----
 24 Как мы уже видели, значимое (и прежде всего "привилегированное значимое", "не имеющее себе равных", фаллос) не должен на своем месте, в своем письме "подвергаться делению". В то же время он не должен (требование четкое, но сходящееся к предыдущему) существовать в качестве частичного объекта, подчиненного, как другие, цепи субститутов. Это основополагающее требование, наиболее настоятельная просьба, иначе говоря, наиболее явная отличительная черта сексуальной теории Лакана. Имеет также большое значение то, что оно мотивирует возражение Джонса в "ссоре" фаллоцентризма и женской сексуальности. Одно из "отклонений" психоанализа заключается в том, чтобы "свести роль" фаллоса "к роли частичного объекта". Такая "глубокая мистификация" (Сочинения, стр. 555) привлекла Джонса на путь "феминизма" лишь в той мерс, в какой он не смог отмежеваться от другой законной наследницы, на этот раз Кляйн, от ее "неуверенного произведения" (Сочинения, стр. 554) и ее "беспечности" (Сочинения, стр. 728). Все это ("но... но..."), исключая "аналитически немыслимые", аналитически мыслимые, ограниченные доверчивостью к Фрейду, который не мог ошибаться, "более чем кто-либо нацеленный на исследование порядка проявления бессознательных явлений, первооткрывателем которых он был". Стало быть: "Эта схема [схема R] действительно позволяет доказать те связи, которые относятся не к предэдиповым стадиям, о которых, конечно же, нельзя сказать, что они не существуют, но являются аналитически немыслимыми (как неуверенное, но целенаправленное произведение, Мадам Мелани Кляйн, делает его достаточно очевидным), но к прегенитальным стадиям, в той мере в какой они упорядочиваются в ретроактивной связи Эдипа" (О возможном лечении психоза, Сочинения, стр. 554). "Действительно, что выигрывает [Джонс], нормализуя функцию фаллоса как частичного объекта, если ему необходимо сослаться на его наличие в теле матери в качестве внутреннего объекта, термин которого задействован в фантазмах, открытых Мелани Кляйн, если он до такой степени не в состоянии отойти от ее доктрины, подвергая эти фантазмы отслеживанию вплоть до границ раннего детства, формирования Эдипового комплекса".
 "Мы не ошибемся, если переформулируем вопрос, спрашивая себя о том, что же могло привести Фрейда к столь очевидному парадоксу его позиции. Так как мы будем вынуждены принять, что он более чем кто-либо был нацелен на исследование порядка проявления бессознательных явлений, первооткрывателем которых он был, и что из-за отсутствия достаточного обоснования природы этих явлений, его последователи были обречены пойти по более или менее ложному пути. "Со времени этого пари - вот уже в течение семи лет, как мы продолжаем возводить в принцип изучение наследия Фрейда, - мы пришли к некоторым выводам: в первую голову, о необходимости продвижения в качестве непреложного условия всякого обоснования такого явления, как психоанализ, понятия в той степени, в какой оно противопоставляется понятию обозначаемого в современном лингвистическом анализе" (Значение фаллоса, Сочинения, стр. 688). Обращаю ваше внимание: следуйте за тем, кто был нацелен.) "Необходимо отметить, что Джонс в своем обращении к Венскому Обществу, которое, кажется, сбилось с ног в поисках хоть какого-нибудь вклада с тех пор, не нашел ничего другого, как попросту взять и присоединиться к кляйновским концепциям, во всей их очевидной прямолинейности, какими их представляет автор: имеется в виду та беспечность, в которой пребывает Мелани Кляйн, - соотнося появление наипервичнейших Эдиповых фантазмов с материнским телом - по отношению к их происхождению из реальности, которую предполагает Имя-Отца" (Директивные предложения для Конгресса о женской сексуальности, Сочинения, стр. 728-729.)
 [758]
 строение могло бы рухнуть, а этого необходимо избежать любой ценой. Это всегда может случиться, если его место не обладает идеальностью фонематического письма (то, что Семинар так странно называет "материальностью значимого", ссылаясь на то, что это переживет сожженную или разорванную бумагу, и будет длится, не подлежа разделению). Это случается всегда, но голос здесь для того, чтобы обмануть нас этим странным событием и возложить на нас идеальную охрану того, что попадает в ранг частичного или делимого объекта.
  Обман - но это еще мягко сказано, - очевидно, обусловлен не столько воображаемым, а ско-
 [759]
 рее тем надуманным разграничением между воображаемым и символическим. Следовательно: продолжение следует.
  Связь системы и истории между идеализацией, заменой (Aufhebung) и голосом, если ее рассматривают теперь как доказанную, зиждется, таким образом, на Значении фаллоса. Восхождение к функции значимого является Аиfhebung "означаемого" (стр. 692): таким образом, это является верным благодаря привилегии "привилегированного значимого" (фаллоса) и его преимущественному литеральному месторасположению (голосу). Откуда и структурная соотнесенность между мотивом вуали и мотивом голоса, между истиной
 
 [760]
 и фоноцентризмом, фаллоцентризмом и логоцентризмом. Что предстает следующим образом: "Все эти высказывания лишь вуалируют тот факт, что он в состоянии играть свою роль, только будучи завуалированным, то есть как сам знак скрытности, которая налагает свой отпечаток на любое означаемое до тех пор, пока оно не будет повышено (aufgehobeng) до функции значимого.
  "Фаллос является значимым самой этой Аиfhеbung, которую он торжественно вводит (приобщает) своим исчезновением" (стр. 692).
  На первый взгляд, гегелевское движение Aufhebung оказывается при этом перевернуто, так как оно выявляет чувствительное значимое в идеальном обозначаемом. Но лучшая локальная охрана фаллоса (привилегированного значимого), будучи признанной Лаканом в устной речи (предсознательное, даже сознательное по Фрейду), предпочтение голоса аннулирует сам переворот. Голос имеет нечто общее с двумя диалектиками и идеализирует значимое.
  Одна и та же вещь всегда имеет (то же) место. Опять-таки речь идет о том, чтобы вопрос не уклонялся от соответствующего места.
  Фаллогоцентризм является вещью. И то, что называют мужчиной, и то, что называют женщиной, могло бы быть сюда отнесено. Более того, как нам напоминают, фаллос это не фантазм ("воображаемое свойство"), ни предмет ("частичный, внутренний, хороший, плохой и т. д."), "и еще в меньшей степени орган, пенис или клитор, который он символизирует" (стр. 690). Стало быть, андроцентризм должен бы быть в этом другим.
  Однако что же происходит? Весь фаллогоцентризм определяется, начиная с некоей ситуации (вложим в это слово какие угодно значения), где фаллос является олицетворением желания матери,
 
 [761]
 поскольку она им не обладает25. Ситуация (индивидуальная, перцептивная, локальная, культурная, историческая и т. д.), начиная с которой разрабатыва-
 -------
 25 "..Значение кастрации действительно приобретает (клинически доказанное) свое смысловое эффективное значение, что касается формирования симптомов, лишь начиная со своего открытия в качестве кастрации матери" (Сочинения, стр. 686), либо с отсутствия у нее пениса, а не клитора. "Тот факт, что является значимым, обязывает к тому, что объект должен иметь к нему доступ вместо Другого. Но поскольку это значимое проявляется здесь лишь в завуалированном виде и в качестве причины желания Другого, тогда именно это желание Другого, обязывает объект распознать его как таковое [...] Если предметом вожделения матери является фаллос, в таком случае ребенок хочет быть фаллосом, чтобы удовлетворить это желание [...] Клинический опыт нам. показывает, что такое восприятие Другого является решающим, не постольку, поскольку объект осознает, обладает или не обладает он реальным фаллосом, а в той мере, в какой узнает, что мать его лишена [...] Мужчина, действительно, находит возможность удовлетворить свою потребность в любви через сексуальное отношение с женщиной, тем более, что значимое фаллоса дополняет ее, давая в любви то, чего она лишена." (Сочинения, стр. 693-695). "Клинически доказано", "клинический опыт нам показывает" - эти словосочетания подчеркнуты мною, и без малейшего сомнения в истинности этих высказываний. Скорее для того, чтобы изучить все смысловые значения ситуации психоанализа в виде ХХХХ. "То, чего она лишена"... "завещает, никогда этого не имев", это вспоминается о "Женщине" и Королеве, то, что здесь под вопросом: собственное место, ориентирующее собственный путь письма, его "назначение", то, что оно "содержит в себе" и что получается после расшифровки, начиная с ситуации, теоретизирующей о том, что "нам показывает клинический опыт". Эта ситуация (теоретическая речь и институт, созданный на стадии опыта ребенка мужского пола и на соответствующей сексуальной теории) лежит в основе интерпретации и у Бонапарт и у Лакана Украденного Письма. Она строго соответствует, и здесь нет какого-либо отступления наследников от описания, которое дает Фрейд в предложениях, послуживших темой дебатов во время "ссоры", упомянутой только что. В качестве напоминания: "Основной характер этой "инфантильно генитальной организации" является тем, что отличает ее от окончательной генитальной организации взрослого. Из этого следует, что для обоих полов единственный генитальный орган, орган мужского начала, играет важную роль. Таким образом, не существует генитального главенства, но имеет место главенство фаллоса. "К сожалению, мы можем описать данное положение вещей лишь у ребенка мужского пола; нам еще не хватает знаний о соответствующих процессах у девочек. [...] Они [маленькие мальчики] не воспринимают такое наличие отсутствия и, несмотря ни на что, считают, что видят пенис; они набрасывают вуаль на противоречие между наблюдением и предубеждением, - пускаясь в рассуждения, вроде того, что он еще маленький и должен подрасти, и долго приходят к тому заключению, которое несет в себе огромный чувственный заряд: во всяком случае, когда-то он был там, а впоследствии его отняли. Отсутствие пениса воспринимается как результат некоей кастрации, и с этого момента ребенок начинает противостоять угрозе кастрации в отношении самого себя. Дальнейший процесс слишком хорошо известен, чтобы напоминать здесь о нем еще раз. Мы лишь скажем: невозможно по достоинству оценить значение всего комплекса кастрации, не учитывая, не принимая во внимание его неожиданное возникновение в фазе главенства фаллоса. [...] На стадии [...] инфантильной генитальной организации представляется наличие мужского начала без восприятия женского; противопоставление происходит следующим образом: мужской гениталъный орган или кастрированный" (Генитальное детское строение, 1923.) Может появиться искушение заявить: Фрейд, как и его последователи, лишь описывает необходимость фаллогоцентризма, объясняет его последствия, настолько очевидные, насколько массовые Фаллогоцентризм же не является ни несчастным случаем, ни спекулятивным заблуждением, вменяемым в вину тому или иному теоретику. Это грандиозный древний корень, который невозможно не принимать в расчет. Таким образом, его можно описывать, как описывают предмет или путь, и совсем не обязательно, чтобы это описание стало получающей стороной в том, чьим признанием она оперирует. Вне всякого сомнения. Но эта гипотеза, которую, в таком случае, можно было бы распространить на все традиционные тексты, встречает в них, как и у Фрейда, как и у тех его наследников, которые ничего не хотят менять в его завещании, четко определенные границы: описание является "получающей стороной", когда она делает выводы из практики, этики и института, таким образом политики, утверждающей традицию своей истины. Итак, речь больше не идет только о том, чтобы знать, показывать, объяснять, но стоять на том. И воспроизводить. Институционно-этическое предложение провозглашено Лаканом: тема подлинности, наполненности слова, клятвенной веры и "значимого соглашения" показали это в достаточной степени. Оно систематически подстраивается под фаллогоцентричную доктрину значимого. "Анализ может иметь в качестве цели лишь возникновение правдивой речи и осознание объектом его истории в ее непосредственной связи с будущим" (Сочинения, стр. 302). Еще не достигнув вершин того пути, которые я намечал для изучения [трудов Фрейда], прежде чем взяться за трансфер, затем отождествление, страх, совсем не случайно, эта идея никому не пришла бы в голову, что в этом году, то есть четырьмя годами ранее того, как мой семинар подошел к концу в Сент-Ане, я решил, что должен утвердить нас в этике психоанализа. "Действительно, кажется, что мы рискуем забыть в поле нашей деятельности о том, что принципом его является этика и что, следовательно, что бы он ни сказал себе и, с таким же успехом без моего признания, о предназначении человека, больше всего нас мучит состояние воспитания, которое хотелось бы видеть гуманным." "Всякое воспитание человека в сущности своей, и отнюдь не по воле случая, направлено на сдерживание наслаждения" (Заключительная речь Дней, посвященных психозу у детей, в Исследованиях, специально "Детство душевнобольного", 11.12.1968, стр. 145-146.)
 
 [762]
 ется то, что именуют "сексуальной теорией": фаллос не является здесь органом, пенисом или клитором, которые он символизирует, он символизиру-
 [763]
 ет здесь гораздо большее и прежде всего сам пенис. Нам известно продолжение фаллогоцентризм как андроцентризм со всей парадоксальной логикой
 [764]
 и теми перевертышами, которые он порождает: например, то, что "в фаллоцентричной диалектике она [женщина] представляет собой нечто абсолютно Другое" (стр. 732). Необходимо было отметить это следствие, чтобы понять смысл украденного письма в "пути", который ему свойствен". Это конец Значения фаллоса и двойное утверждение глубины: "Путем сопоставления угадывается причина этой черты, так никогда и не проясненной, чем еще раз соизмеряется глубина интуиции Фрейда: а именно, почему он говорит о том, что существует лишь единственное либидо, как вытекает из его работ, он рассматривает его лишь как свойственное мужской природе. Функционирование фалличес-
 [765]
 кого значимого выходит здесь на более глубокий уровень связи: той, благодаря которой Древние олицетворяли здесь ???? и ?????26". Глубина является высотой. Это направляется вверх, точнее в рот, где "воплощается" Мы, Логос, и при этом глубокомысленно заявляет: существует лишь одно на всех либидо, так что нет никакой разницы, и еще меньше в этом противопоставления мужского и женского, к тому же оно относится к мужскому от природы. "Причина этой черты, ни разу не проясненной", действительно, может только "угадываться": так как у данной черты не существует причины, она сама является причиной. До, во время и после Фрейда. Черта, взятая из причины. Благодаря ей, для нее, под нее. В так называемой логике "котла" (вытяжка из причины), у причины всегда будет причина. В ней самой. Она себя понимает. "Вещь говорит за себя". Она слышит, как говорят то, чего она не может расслышать.
  МЕСТО ВСТРЕЧИ: ДВОЙНОЕ КОРОЛЕВСКОЕ КАРЕ
  Но она не может прочесть историю, которую она себе рассказывает. Ни сцену написания - до письма, - в которую вписывается рассказ. Вер-
 ------
 26 Стр. 695. Что касается системной связи между логикой значимого и фаллоцентризмом, все в Лакановой речи отвечает здесь - положительно - на вопрос, который он поднимает в Директивных предложениях для Конгресса о женской сексуальности: "Итак, разве в этом заключается привилегия значимого, которую Фрейд имеет в виду, предполагая, что, быть может, существует только одно либидо и что оно отмечено знаком мужского начала?" (Сочинения, стр. 735.)
 
 [766]
 немея к Украденному Письму, чтобы "предугадать" в нем рассеивающуюся структуру, то есть возможное-не-возвращение письма, другую сцену его невостребованности.
  Потому что в сцене присутствует рассказчик, "главная" сцена не исчерпывается повествованием, "сказкой" либо "историей". Нам уже известны последствия невидимого кадрирования, от кадра к кадру, внутри которых психоаналитические толкования (семантико-биографические или триадо-формалистские) выстраивали свои треугольники. Упустив из поля зрения позицию рассказчика, его причастность к содержанию того, что, как представляется, он рассказывает, опускается все, что из сцены написания не вписывается в грани обоих треугольников.
  И прежде всего, возможно ли, должным образом не причалив, перекинуть мостик к сцене написания с изрезанными берегами. Начиная с видимости вступления, с "во первых строках", рассказчик продвигается вперед, излагая себе самому некоторые суждения, которые отправляют единое целое "новеллы" в свободное плавание: текстовой дрейф, который Семинаром совершенно не берется в расчет. Но даже исходя из этого факта, речь, конечно же, не о том, чтобы представить это в качестве "истинного сюжета сказки". Такового у нее, очевидно, и нет.
  Начало всему "в" библиотеке: в книгах, сочинениях, сносках. Но ведь нет же никакого начала. Только дрейф или дезориентация, которой не видно конца.
  К тому же дается недвусмысленная ссылка на два других рассказа, с которыми "он" образует неразрывное целое. "Аналогия" между тремя рассказами является ключевой для Украденного Письма. Изолированность этой новеллы, как это представ-
 
 [767]
 ляется на Семинаре, является, таким образом, следствием разъединения вплоть до разъединения тотального со своим рассказчиком и своим повествованием. Такое разъединение тем более непозволительно, что эта "аналогия" упоминается с первого абзаца. По правде говоря, слово "аналогия", или более точно "совпадение", допускает разъединение, склоняет к нему и действует, таким образом, как ловушка. Работа Семинара начинается лишь после входа префекта полиции Парижа. Однако перед этим название, эпиграф, первый абзац содержали в себе (полная тишина):
 УКРАДЕННОЕ ПИСЬМО
 Nil sapientiae odiosius acumine nimio*
 Сенека
  "Я был в Париже в 18... После сумрачного и дождливого осеннего вечера я одновременно получал двойное наслаждение (twofold luxury) от размышлений и от пенковой трубки в компании моего друга Огюста Дюпэна, в его маленькой библиотеке или так называемом кабинете (in his little back library, or book-closet), улица Дюно, № 33, на третьем этаже, в предместье Сен-Жермен. В течение целого часа мы хранили молчание (we had maintained a profound silence); каждый из нас, для первого вошедшего наблюдателя (to any casual observer), казался бы исключительно занятым клубами дыма, наполнявшими комнату. Что касается меня, я продолжал думать о том, что было предметом нашего разговора (certain topics) в начале вечера; я хочу поговорить о деле на улице Морг и о тайне, связанной с убийством Мари Роже. Таким образом, я размышлял о не-
 -----
 * Для мудрости нет ничего ненавистнее мудрствования (лат.).
 
 [768]
 ком виде аналогии (something of a coincidence), которая связывала эти два дела, когда вдруг дверь нашей комнаты открылась и впустила старого знакомого Мсье Ж... префекта полиции Парижа. [...] Так как мы сидели в темноте, Дюпэн встал, чтобы зажечь лампу, но он снова сел, так ничего и не сделав..."
  Таким образом, все "начинается", затемняя это начало в "молчании", "дыму" и "сумерках" этой библиотеки. Случайный наблюдатель видит лишь дымящуюся пенковую трубку: в общем, литературный декор, орнаментированную рамку рассказа. На этом не заслуживающем внимания дешифровщика краю, в центре картины и внутри изображения, уже можно было прочесть, что все это лишь эпизод в процессе изложения, следующего своим чередом с того самого места, с которого его написание и началось и от которого как бы веером без конца расходятся другие сочинения, что данный эпизод третий в серии, что уже само по себе является довольно ощутимым "совпадением", предстает во всей своей очевидности во первых строках "улица Дюно, № 33, на третьем этаже, предместье Сен-Жермен". В тексте это написано по-французски.
  Случайные указания, клубы дыма, случайные условия окружения? Пусть они выдают "замысел автора", о котором Семинар порывался расспросить Дюпэна, пусть они даже станут чисто случайным "совпадением", непредвиденным поворотом судьбы, это только лишний раз более настоятельно отсылает их к чтению текста, который благодаря превратности написания выводит то, что мы поостережемся именовать "истинным сюжетам сказки".
  Скорее, его замечательным эллипсом. Действительно, если, будучи приглашенными сюда, начиная с внутреннего края рамки, мы поднимемся вы-
 
 [769]
 ше Украденного Письма, это замечательное становится навязчивым: сцена написания, библиотека, превратности судьбы, совпадения. В начале Двоимого Убийства то, что можно назвать местом встречи между рассказчиком (повествуемый-рассказчик) и Дюпэном, уже является "obscure library", "совпадением" (именно этим словом, а не аналогией, Бодлер на этот раз переводит "несчастный случай"27) и следствием по поиску того же текста (in
 ----------
 27 Вопросы кухни: переводя "совпадение" как "аналогия" в начале новеллы, именно в тот момент, когда ссылка на два других "дела" уже сделана (Улица Морг и Мари Роже), Бодлер упускает наряду с выраженным значением этого слова тот факт, что само Украденное Письмо фигурирует в цепи таких совпадений, как одно из них, сеть которых была выстроена еще до этой третьей вымышленной истории. Единственная деталь между всеми теми, которые можно сейчас анализировать в открытом чтении трилогии: начиная с эпиграфа Тайны Мари Роже, цитата Новалиса на немецком и в переводе на английский, вот ее начало: "Это идеальная серия событий, идущих параллельно с реальными. Они редко совпадают..." Бодлер совершенно запросто опускает последние три слова Слово совпадение появляется затем трижды на двух страницах, всегда подчеркнутое. Последний раз, касаясь темы разветвления трех дел: "Необычайные подробности, опубликовать которые меня попросили, составляют, как будет видно далее, по времени, когда они имели место первую ветвь серии совпадений, едва вообразимых (scarcely intelligible), вторую или заключительную (concluding) ветвь которых они обнаружат в недавнем убийстве Мари Сесилии Роже, в Нью-Йорке". Подзаголовок Тайны: в продолжение "Убийство на улице Морг". Такие напоминания, коим не счесть числа, заставляют нас более настороженно подходить к свойствам и парадоксам Парергоновой логики. Речь не идет о том, чтобы доказать, что Украденное Письмо функционирует в рамке (опущенной Семинаром, который, таким образом, может убедиться в своем внутреннем трехстороннем содержании, благодаря активному и тайному ограничению, произведенному на основе металингвистического отклонения): но причинно-следственная структура обрамления такова, что никакой замкнутости контура не может при этом произойти. Рамки всегда ограничены, но только каким-либо отрывком их содержания. Отрывки без целого, "разделения" без общности - вот что развивает здесь грезы о письме, не подлежащем делению, нетерпимого к делению. Вот с чего "фаллос" начинает блуждать, начинает с того, что рассеивает, а не рассеивается. Натурализованная нейтрализация рамки позволяет Семинару, навязывая или вводя Эдипов контур, находя (себе) его в истине - и он, действительно, пребывает там, но как часть, будь она далее центральной, внутри письма - создать метаязык и исключить весь общий текст во всех размерах, которые мы начали здесь вспоминать (возврат к "первой странице"). Даже не углубляясь в дальнейшие поиски, в детали, ловушка метаязыка, которая по большому счету никем не расставлена, никому не на пользу, не вовлекает никого в следствие какой-либо промашки или слабости, эта ловушка заложена в написании до появления письма, и то покажется, то скроется в тайник с обманчивым названием: Украденное Письмо является названием текста, а не только его объекта. Но текст никогда не озаглавливает себя, никогда не пишет: я, текст, я пишу или я себя пишу. Он вынуждает сказать, позволяет сказать или, скорее, приводит к тому, чтобы сказать "я, истина, я говорю". Я всегда являюсь тем письмом, которое не доходит до себя. До самого назначения.
 
 [770]
 search of the same very rare and very remarkable volume). Связь, возникающая таким образом по месту встречи, по меньшей мере обусловливает то, что
 
 [771]
 так называемый главный рассказчик не окажется в положении бесстрастного докладчика-невидимки, не вовлеченного в круг складывающихся взаимоотношений. Например (но пример, на сей раз извлеченный из кадра, располагается не в начале текста. Кадр, описывающий "встречу", является, если угодно, сквозной темой повествования. Ей предшествует, еще до появления в рассказе Дюпэна, уловка в виде несостоявшегося предисловия, подобие краткого трактата об анализе: "I am not now writing a treatise, but simply prefacing a somewhat peculiar narrative by observations very much at random". He трактат, предисловие (от которого, как известно, он отказался28), а случайные наблюде-
 ----------
 28 Прежде чем от них отмахнутся, как это сделали все в отношении предисловия, или воспеть им дифирамбы в качестве строго демонстративной теоретической концепции, истины сказки, я выберу из них, немного наугад, несколько заключений. Они могут оказаться не самыми примечательными. Следовало бы также напомнить заглавие каждого из выражений и еще эпиграф, связанный с именем Ахила, когда он скрывался среди женщин. "Возможности сознания, которые определяются термином аналитические, сами по себе чрезвычайно плохо поддаются анализу [..], аналитик же завоевывает свою славу благодаря этой умственной деятельности, которая заключается в том, чтобы все распутывать (which disentangles). Он получает удовольствие даже в самых тривиальных случаях, которые дают выход его таланту. Его неодолимо влекут загадки, ребусы, иероглифы [...] Однако просчитывать само по себе еще не значит анализировать. Шахматист, например, делает одно, не стремясь к другому [...] Таким образом, я воспользуюсь случаем, чтобы провозгласить то, что наивысшая мыслительная мощь разума наиболее активно и с большей пользой применяется в скромной игре в шашки (game of draughts), чем в столь трудоемкой легкомысленносги шахмат (the elaborate frivolty of chess) [...] Чтобы не ходить далеко за примером, представим себе шашки (a game of draughts), где количество фигур уменьшено до четырех дамок (четыре короля: в шашках "дамки" по-английски короли) и где, естественно, нечего рассчитывать на зевок (no oversight is to be expected). Совершенно очевидно то, что победа здесь может быть одержана, - обе стороны, будучи абсолютно равными - лишь благодаря ловкой тактике, явившейся результатом мощного усилия интеллекта. Лишенный обычных источников, аналитик проникает в сознание своего противника, отождествляется, таким образом, с ним, и зачастую одним взглядом открывает единственное средство - средство, иногда до абсурдного простое-увлечь его ошибкой или подтолкнуть к ложному расчету (by which he may seduce into error or harry into miscalculation) [...] Но это в случаях вне правил (beyond the limits of mere rule), где проявляется талант аналитика (is evinced) [...] Наш игрок не замыкается в своей игре, и хотя эта игра в данный момент является объектом его внимания, он не отказывается из-за этого от умозаключений, которые рождаются из объектов, чуждых игре". (Nor, because the game is the object, does he reject deductions from things external to the game). И т. д. Следует прочесть все что дается на обоих языках. Я влез во всю эту кухню, благодаря бодлеровскому переводу, с которым я не совсем согласен. Мерион спросил Бодлера, верил ли он "в реальность этого Эдгара По" и относил ли его новеллы "к разряду весьма мастерских всеохватывающих и мощных литературных произведений". Но все-таки это не уточняет ни того, окаймляют ли "объекты, чуждые игре" (things external to the game), игру, рассказанную в тексте или воссозданную текстом, ни насколько игра, являющаяся объектом, является, да или нет, объектом (в) истории. Ни насколько соблазн ищет свои жертвы среди персонажей или среди читателей. Вопрос рассказчика, затем адресата, который не является тем же, никогда не доходит до себя.
 
 [772]
 ния, В конце предисловия рассказчик передразнивает Семинар):
  "Рассказ, который следует (the narrative which follows), появляется перед читателем в свете комментария (in the light of a commentary) соображений, которые я только что представил".
  "Я жил в Париже - в течение весны и части лета 18.. - и познакомился с неким Огюстом Дюпэном. Этот молодой джентльмен был из блестящей, даже прославленной семьи, но вследствие серии злополучных событий (untoward events) он оказался в таком бедственном положении, что энергия его характера истощилась под грузом обстоятельств, он перестал появляться в обществе и заниматься восстановлением своего состояния (the retrieval of his fortunes). Однако, благодаря любезности своих кре-
 
 [773]
 диторов, у него осталась небольшая часть наследственного имущества (By courtesy of his creditors, there still remained in his possession a small remnant of his patrimony); и на ренту, получаемую от этого, он, с помощью жесткой экономии, находил возможность удовлетворять только самые необходимые жизненные потребности, не заботясь о чем-то большем. Только книги были его единственной роскошью (his sole luxuries), а в Париже достать их легко".
  С остатками (remnant) отцовского наследства, оставленного помимо расчета должнику, ухитряясь путем расчетов (жесткая экономия) извлечь ренту, доход (income), прибавочную стоимость, которые работают сами по себе, Дюпэн оплачивает свою единственную прихоть, единственную роскошь, обретя, таким образом, первоначаль-
 [774]
 ный остаток, как некий безвозмездный дар, оживляющий пространство жесткой экономии. Эта единственная роскошь (sole luxuries) (это слово, которое встречается второй раз на второй строчке Украденного Письма, но на сей раз в единственном числе) (двойное удовольствие, twofold luxury of meditation and a meerschaum), это сочинения: книги, которые организуют место встречи и приведение в упадок всего вышеназванного общего повествования. Место встречи, встречи между рассказчиком и Дюпэном, связанной с тем, что их интересы сошлись на одной и той же книге, о которой ни разу не упоминается, разыскали ли они ее. Данное происшествие в буквальном смысле выглядит так:
  "Наша первая встреча (meeting) произошла в затемненном (obscure library) кабинете на улице Монмартр, ознаменована она была еще и тем, что мы по случаю оба искали одну и ту же книгу, замечательную и редкую; это совпадение сблизило нас (where the accident of our both being in search of the same very rare and very remarkable volume, brought us into closer communion). Мы стали видеться чаще. Я был глубоко тронут этой короткой семейной историей, которую он мне рассказал со всем простодушием и отстраненностью, - не пытаясь выставить себя в лучшем свете, - так свойственными любому французу, когда он говорит о своих личных делах (which a Frenchman indulges whenever mere self is the theme)".
  Итак, о рассказчике ведется повествование будто бы он интересуется (на английском) историей семьи Дюпэна (I was deeply interested in the little family history), той, остатков дохода которой оказалось достаточно для оплаты единственной роскоши - книг, затем, как мы увидим, кроме всего про-
 
 [775]
 чего, в Дюпэне его поражает начитанность, а посему общество подобного человека является для него просто неоценимым сокровищем (a treasure beyond price). Итак, рассказчик намеревается оплатить бесценное сокровище в лице Дюпэна, который сам себе оплачивает бесценность сокровищницы литературы, которому уже по этой причине нет цены. Ведь рассказчик вверяет себя, вверяется, как прямо указывает Бодлер, Дюпэну, а за это приходится платить. Ему приходится снимать кабинет аналитика. И предоставить экономический эквивалент бесценности. Аналитик - или его собственное состояние, почти эквивалентное состоянию Дюпэна, просто "менее стесненное" - позволяет ему сделать это: I was permitted to be at the expense of renting... Таким образом, рассказчик первый, кто платит Дюпэну, чтобы обеспечить себе доступ к письмам (литературе)*. Итак, проследуем за развертыванием цепи. Но то, за что он платит, это еще и место повествования, изложение, в котором будет рассказана и предъявлена для интерпретаций вся история. И если он платит, чтобы писать или говорить, он также располагает к разговору Дюпэна, он вынуждает вернуть свои письма и оставляет за ним последнее слово в виде признания. В экономии этого кабинета, как только на сцену явился рассказчик, и явился в силу своей принадлежности к тому, что подходит под определение "анонимного** общества" капитала и страсти, и здесь невоз-
 * Здесь и по тексту обыгрывается многозначность слова Lette (франц.), как буква, письмо, буквальный смысл, литература в широком смысле, например Faculte des Lettres (франц.) - филологический факультет (прим. ред.).
 ** Вариант перевода в данном случае буквальный. Societe anonyme (франц.) переводится как акционерное общество (прим. ред.).
 
 
 [776]
 можна никакая нейтрализация, никакой общий подход, никакое "аннулирование" значения посредством денег. Ведь не только Дюпэн, но и рассказчик выступает в качестве "получающей стороны". С момента, когда он вынуждает вернуть свои письма, и не только Королеве (другой Королеве), письмо подвергается делению, оно больше не является неделимым, как атом (природа атома, атомизм в понимании Эпикура, а также, как известно, в высказывании Дюпэна в Двойном убийстве..), и теряет, таким образом, всякую предписанность назначения. Делимость письма - вот почему мы настаивали на этом ключе или заслоне теоретической уверенности Семинара: атомистичность письма - это то, что ставит на карту и безвозвратно утрачивает восгребованность чего бы то ни было: письмо не всегда доходит по назначению, а поскольку это заложено в его структуре, можно сказать, что оно по-настоящему никогда и не доходит, и когда оно доходит, его возможность-не-дойти терзает его внутренним разладом.
  Делимость письма является также делимостью значимого, которому оно дает место, и, таким образом, делимостью "субъектов", "персонажей" или "позиций", которые им подчинены и их "представляют". Прежде чем доказать их в тексте, цитата в качестве напоминания:
  "Я был чрезвычайно удивлен его неслыханной начитанностью; но кроме того, у меня в душе возникало ощущение какой-то теплоты и исполненной жизни свежести его воображения. В Париже я искал некоторые предметы, являвшиеся объектом моего изучения (seeking in Paris the objects I then sought), и понимал, что общество подобного человека является для меня бесценным сокровищем (a treasure beyond price), и с тех пор я искренне вверился ему (I
 [777]
 frankly confided to him). Наконец мы решили, что будем жить вместе в течение всего моего пребывания в этом городе; и так как мои дела были не в столь затруднительном положении, как его, я занялся съемом квартиры и ее меблировкой в стиле присущем причудливой меланхолии обоих наших характеров (in a style which suited the rather fantastic gloom of our common temper), это был маленький, странный античный домик, пустовавший из-за каких-то суеверий, о которых мы удосужились навести справки, он был в состоянии крайней ветхости и находился в отдаленной части предместья Сен-Жермен".
  Таким образом, речь идет о двух чудаках (меланхоликах), один из которых не говорит нам, что же он искал тогда в Париже, ни каковы были его "предыдущие компаньоны", от которых он собирается теперь скрыть секрет своего местонахождения (secret-locality). Все пространство теперь сведено к умозаключениям этих двух "ненормальных":
  "Если бы рутина нашей жизни в этом месте стала известна миру, нас бы приняли за двух ненормальных, - может быть, за двух довольно безобидных сумасшедших. Наше затворничество (seclusion) было полным. Нас никто не навещал (We admitted no visitors). Место нашего уединения оставалось в тайне - тщательно охраняемой - от моих бывших компаньонов (Indeed the locality of our retirement had been carefully, kept a secret from my own former associates); уже несколько лет, как Дюпэн прекратил появляться в свете. Мы жили только вдвоем".
  С тех пор рассказчик позволяет себе рассказывать о своем прогрессирующем отождествлении с Дюпэном. И прежде всего на почве обожа-
 
 [778]
 ния ночи, "черного божества", "видимость" которой они "создают" в ее отсутствие:
  В настроении моего друга появилась одна причуда (a freak of fancy), - просто не знаю, как это выразить словами? - он обожал ночь из любви к ночи; да и сам я постепенно проникался этой причудой (bizarrerie), как и всеми другими, которые были ему свойственны, позволяя себе следовать этой странной оригинальности с полным самоотречением (abandon). Черное божество (the sable divinity) не могло неотступно находиться при нас, но мы ухитрялись создавать видимость ее (but we could counterfeit her presence).
  Он сам, как бы раздвоенный в своей позиции рассказчик, таким образом, отождествляется с Дюпэном, за кем он не перестает с тех пор "замечать и восхищаться" его "чрезвычайной аналитической способностью" и кто продемонстрировал ему множество примеров "глубокого знания" его собственной личности, его, рассказчика, личности. Но и сам Дюпэн, особенно в эти моменты, кажется раздвоенным. И на сей раз это уже "fancy", прихоть рассказчика, который видит его раздвоенным: "В такие моменты он выглядел холодным и рассеянным (frigid and abstract); его глаза смотрели невидящим взглядом, а голос - обыкновенно, богатый голос тенора, - сбивался почти на фальцет, куда только девалась его обычная живость, абсолютная взвешенность рассуждений и безупречность интонации (distinctness of the enunciation). Наблюдая за ним в таком расположении духа, я зачастую погружался в созерцание старинной философии о двойственности души (By-Part Soul), и меня забавляла сама несуразность ощущения двойственности Дюпэна (the fancy of a
 
 [779]
 double Dupin) - творческой натуры и аналитика (resolvent)".
  Фантастичность отождествления двух раздвоенных раздвоенностей, глубокое влияние связи, уводящей Дюпэна по ту сторону "интерсубъективных триад" "реальной драмы" и рассказчика, на то, что он повествует29; кругооборот страстей и капитала,
 29 Участниками Семинара абсолютно не учитывается весьма активное вовлечение рассказчика в повествование. Спустя десять лет, в дополнении 1966 года, Лакан пишет следующее:
 "Следствие воздействия [значимого] настолько же очевидно выражено здесь, как и в вымысле украденного письма, сущность которого заключается в том, что в письме результат такого воздействия сказывается непосредственно внутри него: на действующих лицах сказки, в том числе и на рассказчике, и в такой же степени вне его: на нас, читателях, а также на его авторе, причем никто так и не соблаговолил вникнуть в то, что действительно содержалось в письме. Такова неизбежная судьба всего написанного" (Сочинения, стр. 56-57). Итак, подписываясь под этим до определенной степени, следует все же уточнить, что о следствиях воздействия на рассказчика участники Семинара фактически не обмолвились ни словом. Характер интерпретации исключал это. И что касается природы такого воздействия, характера вовлеченности рассказчика, в запоздалом раскаянии опять-таки ничего не упоминается, ограничиваясь рамками, очерченными на Семинаре. Что касается заявления о том, что все в этой истории прошло так, "что никто так и не соблаговолил вникнуть в то, что действительно в [в письме] содержалось", не соответствует истине по многим пунктам: 1° Всем, как упоминает префект полиции, известно о том, что содержится в этом письме, по крайней мере, нечто способное "поставить под угрозу честь лица самого высокого ранга", также как его "безопасность": массивная смысловая привязка.
 2° Осведомленность на этот счет была подтверждена Семинаром и подразделена на два уровня: а) Относительно минимальной, активной смысловой нагрузки этого письма, оно несет в себе информацию префекта полиции: "Но это не говорит нам ничего о содержании того, что в нем заложено". "Любовная записка или план заговора, письмо-донос или письмо-распоряжение, письмо-просьба или мольба о помощи, из всего этого мы можем извлечь только то, что Королеве не с руки, чтобы о нем узнал ее владыка и сюзерен" (Сочинения, стр. 27). Это говорит нам о главном в содержании данного послания, вышеперечисленные версии не столь малозначимы, как бы ни пытались заставить нас в это поверить. Непременным атрибутом всех рассмотренных гипотез является то, что заложенное в письме (не только факт его запуска в обращение, но и содержание того, что в него вложено) предполагает предательство пакта, "клятвенной веры". Никому не запрещалось направлять какие-либо письма Королеве, а ей получать их. Семинар противоречит сам себе, когда с интервалом в несколько строк, усиливает радикальность логики значимого и его литерального места, претендуя на то, чтобы нейтрализовать "послание", затем пристегивает эту логику к своему символическому смыслу или к своей символической истине: "Как бы то ни было, это письмо является символом пакта". В противовес тому, как это трактуется на Семинаре (высказывание, выдающееся ввиду того ослепления, которое оно способно вызвать, но необходимое при доказательстве), следует, чтобы все "соблаговолили вникнуть в то, что в нем [в письме] содержалось". Неведение или безразличие по отношению к этому аспекту остается минимальным. Все это знают, все озабочены этим, начиная с автора Семинара. И если бы оно не обладало выраженной смысловой нагрузкой, никто бы до такой степени не опасался его подмены другим, что и происходит в случае с Королевой, а затем и с министром как минимум. Все убеждены, начиная с министра и до Лакана, включая Дюпэна, что речь, конечно же, идет о письме, в котором содержится то, что содержится: предательство пакта и то, что оно собой представляет, "символ пакта". По этой причине, очевидно, письмо и является предметом пристального внимания: сначала министра, затем Дюпэна, и, наконец, Лакана Все сверяют содержание письма, все поступают так же, как префект полиции, который в тот момент, в обмен на вознаграждение, берет письмо из рук Дюпэна, проверяя его содержание "Наш функционер схватил его в каком-то отчаянном приступе радости, открыл его дрожащей рукой, бросил взгляд на его содержание (cast а rapid glance at its contens), а затем поспешно рванул дверь, и уже без всяких церемоний, бросился вон из комнаты..." Обмен чека на письмо проходит над секретером, в котором Дюпэн хранил документ, б) Что касается закона о смысловой нагрузке украденного письма в общем смысле: это, опять-таки заключительные слова Семинара. ("Таким образом, "украденное письмо", даже "невостребованное", выражает именно то, что письмо всегда доходит по назначению").
 
 [780]
 значимого и писем, предшествующих и последующих двум "треугольникам", "первичного" и вторичного, цепная реакция позиций, начиная с позиции Дюпэна, который, как и все персонажи, внутри и вне повествования, поочередно переходит с места на место - вот что сводит трехстороннюю логику
 
 [781]
 к весьма лимитированной детали в детали. И если дуалистское отношение между двумя раздвоенностями (то, что Лакан, по-видимому, приписывает воображаемому) включает в себя и обволакивает все пространство так называемого символического, без конца выходит по ту сторону и извращает его,
 [782]
 то противопоставление воображаемого символическому, в особенности его подразумеваемая иерархия, представляется весьма малоубедительной: во всяком случае, если соизмерять ее с многоплановостью подобной сцены написания.
  Как установлено, все персонажи Украденного Письма, в частности действующие лица "реальной драмы", включая Дюпэна, последовательно и структурно оказывались на всех позициях, как-то умершего - слепым - Короля (а заодно и префекта полиции), а затем Королевы и министра. Каждая позиция отождествляется с другой и подвержена делению, даже позиция покойника и того четвертого, дополнительного. Различие между тремя взглядами, предложенное Семинаром, в целях определения собственного пути движения, поставлено, таким образом, под угрозу. И особенно введение (двойственное и отождествляющее), оставленное в стороне рассказчика (повествующего-повествуемого), позволяет одному письму вернуться ради того только, чтобы утратить другое.
  И что касается явлений раздвоения, а следовательно, Unheimlichkeit, то они принадлежат не только к трехстороннему "контексту" Украденного Письма. На самом же деле встает вопрос как перед рассказчиком, так и перед Дюпэном, по поводу того, является ли министр самим собой или своим братом ("это два брата", "они оба создали себе репутацию"; в чем? "в сочинительстве"). Дюпэн уверяет, что министр является одновременно и "поэтом и математиком". Две ипостаси, практически неразличимые в нем. Соперничая в нем, одна разыгрывает и препятствует планам другой. "Вы ошибаетесь, - говорит Дюпэн, - я его очень хорошо знаю, он это двое в одном (he is both). Как поэт и математик он, очевидно, рассуждал правильно (Не would reason well); как просто математик, он
 
 [783]
 совсем не смог бы рассуждать и, таким образом, сдался бы на милость префекта".
  Но министру, который "прекрасно знает мой почерк", Дюпэн посылает письмо, подписанное братом или собратом, близнецом или младшим или старшим братом (Атрей/Тиест). Это соперничающее и двойственное тождество братьев, далекое от того, чтобы войти в символическое пространство семейного треугольника (первый, второй или последующий), без конца толкает его в лабиринт двойников, при отсутствии оригиналов, факсимиле, за отсутствием подлинного неделимого письма, бессовестных подделок, придавая украденному письму неисправимую уклончивость.
  Текст, названный "Украденным письмом", запечатлевает(ся) (в) эти(х) следствия(х) уклончивости. Я указал лишь самые очевидные из них с тем, чтобы предоставить ключ к пониманию изложенного: игра двойников, бесконечная делимость, текстовые ссылки от фак-симиле к фак-симиле*, обрамление рамок, нескончаемая вереница кавычек, включение Украденного Письма в украденное письмо, начинающееся до него, через рассказы рассказов о Двойном Убийстве, вырезки из газет о Тайне Мари Роже (а sequel to "The murders in the rue Morgue"). В особенности обесцененность заглавия: Украденное Письмо, это текст, текст в тексте (украденное письмо как трилогия). Заглавие является и заглавием текста, оно именует текст, оно само себя именует и внедряется, таким образом, делая вид, что именует предмет, описанный в тексте. Украденное Письмо действует как текст, который уклоняется от мало-мальски определимого назначения и производит, скорее приводит к умоза-
 * Оставлено, как в оригинале (прим. ред.)
 
 [784]
 ключению о его неопределяемости именно в тот момент, когда в нем повествуется о доставке письма. Оно делает вид, будто бы у него есть что сообщить, и оставляет полагать, что "письмо всегда доходит до назначения", подлинного, неукоснительного и неделимого, в тот момент и в том месте, когда вымысел, пущенный в ход до появления письма, отстраняется от себя самого. Чтобы сделать еще один прыжок в сторону.
  За чьей подписью? Безусловно, Дюпэн желает приложить руку. К тому же рассказчик, после того как заставил или позволил ему говорить, оставляет за ним последнее слово30, последнее слово в последней из трех новелл. По всей видимости. Я отмечаю это не с тем, чтобы, в свою очередь, поставить рассказчика, и еще в меньшей степени автора, в положение аналитика, который умеет хранить молчание. Может, действительно и нет, исходя из характера этой сцены написания, подходящего уголка для аналитической ситуации. Может быть, здесь нет и подходящего аналитика, по крайней мере в ситуации психоанализа в X.. Только четыре короля, следовательно, четыре королевы, четыре пре-
 30 Можно даже считать так, что он единственный, кто "говорит" в новелле. Он держит доминирующую речь, с фанфаронством болтуна и нравоучения, приверженца истины, раздающего указания, указующего пути, восстанавливающего справедливость, преподающего уроки всем и вся. Он не жалеет личного времени и времени других, читая нравоучения и призывая к порядку. Он посылает себя по почте и адресатом указывает себя. Только адрес принимается в расчет, точный, подлинный адрес Кто, согласно закону, возвращается по принадлежности. Благодаря человеку закона, проводнику и вседержателю пути истинного. Все Украденное Письмо написано для того, чтобы он в конечном итоге вернул его по ходу лекции. И поскольку он проявил себя самым хитрым, письмо проделывает с ним очередную злую шутку в тот самый момент, когда он якобы распознает его место и истинное назначение. Оно ускользает от него и надувает его (сценический прием), и в тот момент, когда он высоким стилем говорит, что надувает, раскрывая надувательство, в момент, когда он отвечает на вызов и возвращает письмо. Сам того не ведая, он откликается на все просьбы, дублирует, то бишь подменяет министра и полицию, и если бы даже он оказался единственной жертвой надувательства, что сомнительно, то в этой "истории" он оказался бы больше всего в дураках. Остается уточнить, каков исход партии. А финал таков: раз-два-и-в-дамках-раз-два-и-в-дураках.
 [785]
 фекта полиции, четыре министра, четыре аналитика Дюпэна, четыре рассказчика, четыре читателя, четыре короля и т. д., одни проницательнее и глупее других, могущественнее и беззащитнее.
  Итак, Дюпэн желает приложить руку, да, без сомнения, последнее слово последнего сообщения украденного письма. Прежде всего будучи не в силах отказать себе в удовольствии проставить свою собственную подпись - по крайней мере знак, с которым придется соотнести его личность - под видом фак-симиле, которое он оставляет министру. Он опасается фак-симиле, но, не отказываясь от намерений отомстить ему по-братски, упорствует в своем стремлении дать понять министру, от кого оно исходит. Таким образом, он помещает это факсимиле, подделку, вне письма. Внутреннее содержание подлинно и совершенно узнаваемо. Действительно, в тот момент, когда сумасшедший (который был мнимым сумасшедшим, подкупленным им) (the pretended lunatic was a man in my own pay) развлекает всех своим "дурацким поведением" (frantic behavior), что делает
 [786]
 Дюпэн? Он наносит последний штрих. Он подсовывает поддельное письмо, то есть то, которое он сам изготовил, как бы настоящее, которое выглядит как ersatz чисто внешне. Если бы во всем и нашелся один правдивый человек, любитель подлинного, Дюпэн послужил бы примером такового: "В тот самый момент я направился прямиком к планшету, вынул письмо, спрятал его в карман и подменил его другим, в некотором роде фак-симиле (по внешнему виду) (so far as regards externals), тщательно подготовленным дома, - подделав инициал Д... (imitating the D-cipher) с помощью печати, сделанной из хлебного мякиша".
  Таким образом, Д Должен ли он расшифровать то, что имел в виду дешифровщик, и откуда и почему он расшифровал, ввиду чего, во имя кого и чего. Инициал - одно и то же Д, для министра и для Дюпэна - является фак-симиле внешне, но преисполненным собственного значения внутри.
  Но каково это собственное значение внутри? Это подпись? Это "последнее слово" вдвойне братоубийственной войны?
  Еще одна цитата, в которой подписант отказывается от задуманного ранее: "..я написал в самой середине чистого листа эти слова:
 
 [787]
 риканское издание31, которым я располагаю, не оставляет нам этого сомнения:
 "...л написал в самой середине чистого листа слова -
  ""Не is well acquainted with my MS, and I just copied into the middle of the blank sheet the words -
  Замысел столь зловещий, Коль не достоин Атрея, достоин Тиеста.
 Вы найдете их в Атрее Кребийона".
 They are to be found in Crebillion's Atree"".
  Таким образом, становится ясно, что эта последняя фраза принадлежит Дюпэну, Дюпэну, заявляющему министру: я, нижеподписавшийся Дюпэн, ставлю вас в известность о судьбе письма, о том, что в нем говорится, о том, ввиду чего я изымаю у вас его, чтобы вернуть его той, кому оно адресовано, и почему я заменяю его вот этим, на добрую память.
  Но это последнее слово, вкупе со всеми невидимыми кавычками, которые окаймляют всю новеллу, Дюпэн вынужден забрать его в кавычки и мотивировать свою подпись: вот, дескать, что я ему написал и как расписался под этим. Что та-
 
 .................... Замысел столь зловещий,
 Коль не достоин Атрея, достоин Тиеста.
  Игра кавычек Во французском переводе нет кавычек, текст Кребийона набран петитом. Фраза, которая следует за этим ("вы найдете это в Ат-рее Кребийона") (They are to be found in Crebil-lion's Atree) может с таким же успехом быть приписана автору Украденного Письма, рассказчику, автору возвращенного письма (Дюпэну). Но аме-
 
 31 В первой публикации этого текста можно было прочесть следующую заметку по поводу кавычек: "Неправильно все-таки приводить ее в таком виде, оставляя подвешенными так называемые "английские" внутренние кавычки". Я был не прав: последние кавычки обозначают конец речи Дюпэна, что было важно для меня, и нет никакой ошибки в издании, на которое я ссылался. Изъятие этой фразы (без последствий) является единственным изменением этого эссе, со времен его первой публикации.
 
  [788]
 кое подпись в кавычках? И потом, внутри этих кавычек, сама подпись является цитатой в кавычках. Это опять выдержка из литературы.
  В двух случаях из трех автор Семинара пытался переделать замысел в рок, быть может, таким образом возвращая некий смысл в себе своему назначению; несомненно, умышленно, поскольку в любом случае, ничто не позволяет хоть в какой-то мере заключить об отсутствии такого замысла. (Этот заключительный штрих сам собою просится в авторство аббату Д Копитерсу де Жибсону. От кого истинное положение - изготовление подделки в целях изъятия письма, замены его другим, ради попутного свершения его судьбы - не ускользнуло.)
  "Как бы то ни было, министр, когда он вознамерится пустить его в ход, то на глаза ему попадутся такие слова, начертанные рукой Дюпэна:
 ...Замысел столь зловещий,
 Коль не достоин Атрея, достоин Тиеста, -
 которые, как утверждает Дюпэн, происходят из Атрея Кребийона" (стр. 14). Затем, по прошествии некоторого времени: "Общее место цитаты подходит оракулу, у которого лицо при этом превращается в гримасу и который также позаимствован из этой трагедии:
 Рок столь зловещий,
 Коль не достоин Атрея, достоин Тиеста" (стр. 40).
 наконец (Итоги, стр. 8): "...и я добавляю (стр. 52), что песню, которую этот Лекок* хотел бы сделать своим пробуждением (рок столь зловещий...), у него не было ни одного шанса услышать".
 * Le coq (франц.) - петух (прим. ред.).
 
 
 ОТНЮДЬ
  [790]
  Первая публикация в "Конфронтасьон", 1,1978; со следующим предисловием редакции:
  "21 ноября 1977 года была организована встреча "Лицом к лицу" с Жаком Деррида, посвященная Glas (Galilee, 1974) и другим текстам, находящимся в тематической связи с теорией, движением или психоаналитическим институтом, а именно Freud et la scene de Vecriture (in L'Ecriture et la difference, 196l), Le Facteur de la verite (inPoetique 21, 1975), Fors (in Le Verbier de l'homme aux loups, de Nicolas Abraham и Maria Torok, 1976), Eperons (1972-1978). В ответ на первые вопросы Рене Мажора Жак Деррида выдвинул несколько вступительных предложений. Мы приводим их здесь в том же порядке. И только "заглавие является исключением из этого правила".
 
 [791]
  РЕНЕ МАЖОР. - Жак Деррида, прежде всего мне хотелось бы, выразить вам то глубоко удручающее впечатление, которое я испытал при чтении Glas (Похоронный звон). Прибегая к образу, который мне навевает слово, близкое к glas, но оно женского рода glene*, и в своем двойном значении, я сказал бы, что вы принуждаете Знание и Тело (ваше и мое) выдержать такое обращение, которое заставляет их уйти в себя, запутаться и перехлестнуться друг с другом как в некой впадине, где они перемалываются, дробятся, расчленяются. Однажды угодив в сети "замысла столь зловещего", приходится барахтаться в них, не питая надежд когда-либо выбраться оттуда невредимым.
  И я не одинок, испытывая подобное впечатление. Перу одного критика принадлежит следующая рецензия: "Это гнусная, вульгарная и дьявольская книга". Но в то же время, и это правда, этот критик добавляет, что написана она тем, кто, без сомнения, является самым выдающимся умом современной французской философии", а со своей стороны я добавлю - лучше всех вооруженным и в то же время безоружным - (эта книга) "является по крайней мере выражением того, на какую высоту поднята планка предъявляемых нашему сообществу претензий".
  По ком звонит колокол A3, абсолютного знания, и кто не понимает, что власть письма, кото-
 * glene (фращ) - 1. суставная впадина, углубление 2. бухта троса (прим. ред.)
 
 
 [792]
 рое ускользает, переходит с одного места к следующему вакантному, которое оно занимает - в новелле Эдгара По, это место находится между стоек-ног камина - вопрос не может быть обойден вниманием. И вы сами, кстати, подтверждаете, в вашем комментарии к Семинару об украденном письме, то есть в Носителе истины, аналитически задаваясь вопросом о том, как же произошло, что в двух случаях из трех автор Семинара пишет "рок" вместо "замысла" в цитате Кребийона (Замысел столь зловещий, коль не достоин Атрея, достоин Тиеста). Что в этом отступлении, которое намеревается поставить роковой крест (destin) (Т) на SE или ES (Это) на замысел (dessein), исчезает, как в бездне, "осталось невыясненным", именно этот вопрос остался невыясненным во время нашей последней встречи лицом к лицу с Франсуа Рустаном.
  Таким образом, этот вопрос, поставленный во главу угла - вы его туда поместили, а он не дает ходу вам - понимается как деконструкция другого A3, аналитического знания, а также пределов или границ психоаналитического поля. Я даже спрашиваю себя, существует ли для вас внутреннее и внешнее пространство, где бы нашлось место этому знанию, место, которое принято именовать Аналитической Ситуацией.
  ЖАК ДЕРРИДА. - Я постараюсь ответить на вопрос или продолжить вашу мысль.
  Но, замечу вам, что чувствую себя совершенно безоружным. Этим вечером я пришел настолько безоружным, насколько это возможно. И несколько растерянным. Я не хотел готовить эту
 
 [793]
 встречу, и я не хотел к ней готовиться. Настолько непроизвольно, насколько это возможно, я решился на то, что, как я полагаю, за мной никогда раньше не водилось - стать объектом дебатов, можно даже сказать шоу, не предусмотрев никаких доводов ни в свою защиту, ни контрдоводов (что неизменно так или иначе сводится к одному). Во всяком случае, не стремился как можно больше предвосхитить. Я подумал, что если что-то должно произойти этим вечером, то, по всей вероятности, событием этим как раз и явится тот факт, что я приду без подготовки, не пытаясь выставить себя в лучшем свете, не отвечая на выпады, настолько безоружным, насколько возможно, и если это возможно.
  Я не скажу "с пустыми руками". Кого бы я мог надеяться убедить или обнадежить, в таком салуне, провозглашая во всеуслышание, что я пришел сюда с пустыми руками?
  Как значится в программе этого вечера, замечу мимоходом: именно в Glas и Fors, я высказал все, что может оказаться полезным под рукой, начиная с коробки спичек до своего собственного гроба в форме спичечной коробки. А такой гроб не является таким уже безобидным оружием.
 Ни чересчур роскошным на подобном пиру.
  Итак, я не явился - если, все-таки я явился - с пустыми руками в этот салун, переполненный всеми видами группировок более или менее блистательных, более или менее готовых открыть пальбу, держащихся настороже за стойкой бара. Некоторые делают вид, что невозмутимо в углу
 
 
 [794]
 играют в покер. Они притворяются, что делают вид: я уверен, что именно в этот момент всевозможные партии разыгрываются внутри каждой из группировок, и не менее ожесточенные, чем те, что разыгрываются между группировками. И так как вы, Рене Мажор, расспрашиваете меня о Glas, вы знаете, что это книга, кроме всего прочего и по замыслу о группировках, о том, что их связывает воедино в каком угодно смысле, качестве и количестве.
  Итак, я явился, если, все-таки явился, говоря себе: этим вечером что-нибудь произойдет лишь при условии твоей безоружности.
  Но вы могли бы заподозрить меня в том, что я несколько перегибаю палку, прибегая к столь примиренческим сравнениям: мол, он говорит что пришел безоружным, чтобы этим самым обезоружить - прием известный. Все так. Тогда я сразу же добавлю: я не явился, я не хотел этого, я все еще не хочу этого, и, разумеется, не гожусь на роль мальчика для битья.
  Я не пришел совсем уж беззащитным, совсем без ничего.
  Я захватил с собою коротенькую - как бы получше ее определить, ну, что ли, фразу-коротышку, если это определение удачно, одну-единственную и такую, что короче не придумаешь.
  При всем при том, что я не вполне уверен, что эта самая фраза исходит от меня. Еще ничто не гарантирует того, что я приму ее на свой счет.
 
 [795]
  Допустим, я произнесу ее, эту фразу-коротышку, в кавычках, как если бы то, что неразличимо глазу, могло приниматься в расчет при чтении. Я произнесу ее, скажем, между кавычками, несмотря на то, что я ее создал сам или, что она сама себя создала во мне, в продолжение другой коротенькой фразы, подслушанной в конце предыдущей встречи, единственной из встреч "Лицом к лицу", на которых я присутствовал, вне той, которая сплотила нас два года назад с моими друзьями Николасом Абрахамом и Марией Торок
  Допустим, я помещу эту фразу-коротышку в кавычки, несмотря на то, что я сам создал ее или она сама запала мне в душу после предыдущей встречи и туманного высказывания одной приятельницы - аналитика.
  Это высказывание, должно быть, тотчас же включилось во мне в систему догадок, интересов, гипотез, раскрутило маховик всей логики, которая приняла наиболее сжатые очертания, в наиболее элиптичной форме, в следующей коротенькой фразе, которую, повторяю еще раз, я не отношу на свой счет. Я ее цитирую. Теоретики речевых форм высказывания указали бы, что я ее скорее обозначаю, нежели привожу, будем надеяться, что подобное различие не покоробит утонченного восприятия аналитиков. Я высказал несколько замечаний по этому поводу в слегка полемичном тексте, появившемся в Соединенных Штатах под названием Limited inc.
  Итак, вот эта коротенькая фраза, она призвана разочаровать вас, я произнесу ее медленно,
 
 
 [796]
 без какой-либо пунктуации на данный момент - ее пунктуация в действительности является мобильной и многообразной - итак, я читаю ее без какой-либо пунктуации на данныйчмомент, как если бы существовал некий равномерный интервал между каждым словом, вот:
 ЭТО-ОТНЮДЬ-НЕ-КУСОК ПИРОГА*
 Вот.
  Я все еще не знаю - узнаю ли я когда-нибудь? - правильно ли я поступил, придя сюда сегодня вечером.
  Без сомнения, я пришел, если пришел, потому что - это, должно быть, сильнее меня.
  Не потому, что это просто как бы оказалось сильнее меня, но потому что я, должно быть, загипнотизирован, непреодолимо захвачен, захвачен чем-то, что выдает себя за нечто более-сильное-чем-я.
  Если это сильнее меня, то стоит пойти взглянуть на это, и это все, что меня интересует. "Сильнее меня", это выражение не дает мне по--
 * В данном случае и далее по тексту автор обыгрывает разные значения слова tranche (франц.) - кусок, ломоть, часть, транша, очередь работ при строительстве. Конкретно имеются в виду отдельные сеансы дидактического психоанализа. - Прим. пер.
 
 [797]
 коя, оно постоянно появляется передо мной, с тех пор как я себя спрашиваю, по крайней мере, со времени последнего заседания, правильно ли я сделал, что согласился прийти.
  Вообще, до этого момента, до этого вечера, мне удавалось отделываться от побуждения или соблазна поприсутствовать на "спектакле", разгадывать простодушные уловки или политические ходы всех постановочных трюков, пускаемых в ход в наши дни, программ, студий и площадок, предоставленных интеллектуалам нашего времени, которые считают, что все в их распоряжении.
  По-видимому, на этот раз это оказалось сильнее меня. Но я вынужден все-таки признаться: до последнего момента, сидя в кафе на углу, я спрашивал себя, собираюсь ли я пойти (что тоже со мной впервые, понимайте как вам заблагорассудится), я спросил себя, не подведу ли я вас, или, как говорят, не сыграю ли с вами "злую шутку".
  Некоторые из присутствующих здесь знают, что в недавно опубликованном исследовании я очень интересовался этим словом - "злая шутка", всеми словами, составляющими это непереводимое выражение, этой странной "вещью", которой является злая шутка, если по крайней мере такое существует.
  Несмотря на то, что я не являюсь, как общеизвестно, исходя из канонических критериев, действующих в ваших четырех обществах с ограниченной ответственностью, ни аналитиком, ни анализирующим, я убежден, что выражение "злая
 
 
 [798]
 шутка" и то, что под ним понимается, должно представлять для вас интерес.
  Между тысячью и одной злой шуткой, которые можно привести в пример, существует та, которую аналитик разыгрывает своей собственной "группе", уходя на сторону, чтобы перехватить "кусок пирога" в другой группе. И я гарантирую, что то, что я назову эффектам "лицам к лицу" имеет большое отношение ко всем злым шуткам, и с этой злой шуткой в форме "куска пирога", который переносится или передается в частичном виде от группы к группе.
  Я даже склонен поверить, в теперешнем положении и, без сомнения, будучи ограниченным в информации, что эта проблема "куска пирога", а если быть более точным, того, что вы можете перехватить в другой группе, эта проблема, о которой нельзя с уверенностью сказать, приведет ли она к проблеме незаконченного или нескончаемого анализа, даже если она ставит вопрос ребром, на нее все еще наложен запрет, теоретический и практический, как утверждают. Запрет или заговор молчания, который и цементирует всю network suburbain психоанализа в ваших сообществах. Это то, что имеет место, и о чем нельзя распространяться, или о чем можно упоминать, не доводя дела до "критики". И теперь я попробую сказать. Если мне дадут слово, отчего эффект "лицом к лицу" находится в тесной связи с относительным снятием - может быть только на этот вечер - и только с приподнятием, как водится, такого запрета.
  Итак, я чуть было не сыграл с вами злую шутку. Предположим, что это пока всего лишь гипотеза,
 
 [799]
 что я здесь и что я не сыграл никакой шутки. Почему бы и нет?
  Мне не хотелось этим злоупотреблять, или, что где-то одно и то же, у меня на это не хватило духа, не хватило духа на что? При этом, если вы ждали моего появления и если это место оставалось вакантным в течение уж и не знаю какого времени, десяти минут, скажет одна группа, сорока пяти или пятидесяти, скажет другая, тогда здесь, если бы вы меня дождались, я убежден что-нибудь да и произошло бы.
  От меня к вам, от вас ко мне, должна бы неизбежно протянуться некая нить. И с обеих сторон. У меня не хватило духа, чтобы злоупотребить такой неслыханной возможностью. Вот почему я признался, что это, очевидно, оказалось сильнее меня.
  И потом, я угодил в ловушку, в самую хитроумную их всех ловушек, вознамериться присутствовать при разыгранной самим собой злой шутке, суть которой в том и состоит, чтобы не присутствовать и начать звонить по себе отходную. Тут как ни исхитряйся, а промах все равно обеспечен.
  Разве только, разве только если злая шутка в этот вечер сохраняет все шансы на то, чтобы состояться. Я считаю, что эта гипотеза имеет право на жизнь и нахожу ее обоснованной.
  РЕНЕ МАЖОР. - Злая шутка возможна и вероятна, ей противопоставляется то, что сильнее вас - и что, таким образом, имеет другое происхождение - не связано ли это с чем-то неизбеж-
 
 
 [800]
 ным, обнажение чего предполагает ваш приход на встречу "Лицом к лицу"? Это уже входит в привычку, а с привычками бесполезно бороться, это сильнее нас.
  ЖАК ДЕРРИДА. - Если что и оказалось сильнее меня, так это то, что я смог сказать себе: психоаналитики должны отдавать себе отчет в том же самом, психоаналитики не могли не пригласить меня в это место, до сегодняшнего вечера зарезервированное для внутреннего круга, или претендующее на внутренне ограниченное аналитическое пространство, которому я должен быть чужд - ни аналитик, ни анализирующий, исходя из устоявшихся критериев, что основаны на коде, обеспечивающем минимальный консенсус у четырех существующих групп.
  И такое случается в первый раз. Что значит первый раз в таком случае?
  Я не составляю сам по себе, как это может представляться чисто внешне, группу под номером пять или нулевую группу. Значит, по-видимому, что-то произошло, судя по эффекту, произведенному программой, неуклонно проводимой, скажем, на протяжении десяти лет, чтобы находящаяся на стадии образования сущность, именуемая или известная миру под заглавием "Лицом к лицу", не смогла избежать того, чтобы пригласить меня, не смогла более избегать меня, и чтобы я сам оказался не в состоянии отклонить такое приглашение.
  Между нами полная неизбежность. Что же происходит?
 
 [801]
  Все это пока оставляет полагать, что на сегодняшнем заседании нам все же не удастся избежать друг друга, и что злая шутка, несмотря ни на что, не состоялась.
  Так как мы не настолько ограниченны, вы и я, чтобы исключить гипотезу о том, что подобная встреча могла быть задумана заранее, следуя самой непогрешимой из апологических логик, ради того только, чтобы ничего не произошло, чтобы самое эффективное избежание этого приняло, как обычно, форму лицом к лицу. Вы также прекрасно, как и я, сознаете, и сегодня более чем когда-либо, как начинают подчеркнуто суетиться именно вокруг того, с чем хотелось бы разминуться в целях предосторожности. Можно лихорадочно выказывать акты присутствия, чтобы надежнее скрыться или не столкнуться на одном и том же тротуаре. Можно, это к теме темных дел с исключением или выводом из своих рядов, активно публиковать объемистые досье, юридические и политические схемы, якобы исчерпывающие формальные переписки, чтобы вращаться вокруг да около того, о чем идет речь (я имею в виду недавнее исключение Круасана), чтобы пустить по кругу то, о чем действительно идет речь, чего всегда избегали, и чье "официальное" досье, наконец опубликованное, увековечивает, архивирует и закрепляет избежание. От которого при этом остается в архиве лишь некое подобие гробницы. Нужно бы уметь с этим обращаться, исходя из этой логики избежания.
  Или другой пример. Чтобы перейти к тому, который меня больше занимает на данный момент: что доказывает нам, что мы не собирались
 
 [802]

<< Пред.           стр. 15 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу