ДEШАН Л -М ИСТИНА ИЛИ ИСТИННАЯ СИСТEМА РEД КОЛЛEГИЯ В М БОГУСЛАВСКИЙ И ДР ВСТУПИТ СТАТЬЯ В М БОГУСЛАВСКОГО М МЫСЛЬ 1973 397 С 8

VII
Красота и безобразие, вид благородный и вид вульгарный, умный и глупый, мудрый и безумный и пр. - все эти определения имеют значение лишь при нравах, подобных нашим, так как только наши чрезвычайно пестрые и совершенно искусственные нравы необходимо создают значительное разнообразие в физиономиях, в плоти, в формах, во вкусах, в темпераментах, в характерах и умах. Чем более схожими были бы нравы у людей (для этого потребовалось бы уничтожение искусственно созданных сословий, сообщающих им столь различные нравы), тем более они стали бы походить друг на друга, тем более одинаковым был бы их склад, их ум и характер. Они стали бы противоположностью того, чем они являются в настоящее время, а как сильно разнствуют они теперь во всех отношениях, начиная с королей и кончая пастухами! Какая пестрота! Как мало общего между одним человеком и другим! Мне пришлось бы сказать слишком много, если бы об этом нужно было говорить.

Одинаковые нравы (а одинаковыми нравами могут быть только истинные нравы) сделали бы, так сказать, из всех мужчин и всех женщин одного и того же мужчину и одну и ту же женщину. Я разумею под этим, что в конце концов между нами оказалось бы больше сходства, чем между животными одного и того же вида, наиболее похожими друг на друга, - между лесными живот-

176

ными. По этому одному можно судить, насколько при состоянии морального равенства все бы способствовало устранению всяких препятствий к общности мужчин у женщин и женщин у мужчин [14], такой общности, которая возмутительна для наших нравов лишь потому, что она противоречит их сущности.

Публичные женщины, которые хотят стать публичными и проституируются из-за куска хлеба, терпимы потому, что они необходимы; но, не говоря о том уроне, который наносит самому себе закон этой терпимостью, вынужденной вследствие природного порока закона, - до какой степени необходимость в этих женщинах показательна против права собственности на женщину, до какой степени она вскрывает его отрицательную сторону! Стали ли бы их терпеть даже в самом Риме, этом центре религии, если бы в них не нуждались для защиты наших жен и дочерей, на которых - не будь их - начали бы кидаться? Их презирают потому, что они могли бы зарабатывать себе на жизнь, - так говорится, - но если бы они нашли работу, если бы правительство, которое в силах это сделать, заставило их отказаться от их ремесла - что сталось бы с нашими городами, которые не могут без них обойтись? Все в наших нравах противоречиво и все должно быть таким.

VIII
Привилегией называться прекрасным полом женщины, не принадлежащие к народным массам, обязаны прежде всего совершенно отличному от нашего воспитанию и средствам, к которым они прибегают, чтобы нам нравиться. Этому же они обязаны и тем, что нам обычно нравится в их внешности, в их манере держаться и даже в их невежестве, которое мы, как у детей, называем милым, движимые чувством более искренним и более невыгодным для нас самих, чем мы полагаем.

Нравы и занятия женщин в общем менее далеки от истинных нравов, чем наши, и вполне очевидно, что так оно и должно быть не только в силу физического сложе-ппя женщин, привязывающего их к домашнему очагу, но и ввиду преследуемой нами при их порабощении цели - сделать их приятными. Мы, мужчины, всегда любим истинные нравы, хотя своим безрассудным поведением чрезвычайно удаляемся от них.

177

Природа создала женщин более слабыми, чем нас; но должны ли мы злоупотреблять этим, узурпировать свое моральное превосходство над ними и лишить их права на социальное равенство с нами? [n]

n То, что я говорю здесь о мужчинах по отношению к женщинам, я применяю и к отцам по отношению к детям. Однако я не делаю, как то может показаться, упреков ни отцам, ни мужчинам, ибо все, что делалось вначале, делалось, не задумываясь о том, во что это выльется в будущем, а все то, что делалось с тех пор, вытекало из сделанного вначале. Мне возразят, что во всем сильный берет верх над слабым. До известной степени это так и есть, но ведь именно для того, чтобы этому противодействовать, и должно существовать общественное состояние. Ибо какая же иная суть человеческого благоденствия может быть, как не та, чтобы поставить слабого в уровень с сильным? Наше состояние законов как будто бы эту цель и преследует: оно с виду кажется опорой слабого, но оно само и есть тот сильный, против которого мы являемся более или менее слабыми; и горе слабейшему, когда он имеет дело с менее слабым: последний обычно бывает по отношению к нему тем, что состояние законов бывает по отношению к нам всем. Слабейший - неминуемая жертва, и только по счастливой случайности ему удается избежать этой участи. О нашем состоянии законов я говорю, что оно является сильнейшим, ибо даже власти, которые черпают в нем силу, - и те в цепях.

Если они и столь несовершенны, какими они в действительности являются, и если мы из-за них в высокой степени несовершенны, если они фальшивы и извращены, если внутренний их облик нас отталкивает, тогда как внешний привлекает, - кого нам винить в этом, если не себя самих, навязавших им законы и поставивших их, таким образом, в необходимость ничем не брезговать, чтобы мстить за это, обходить законы и в свою очередь предписывать законы нам?

В своей Республике Платон установил общность женщин, но он не учел, что она несовместима с состоянием законов, которое он оставил в силе. А она действительно с ним несовместима, ибо состояние это не что иное, как опора собственности, собственность же на прочие земные блага необходимо влечет за собою собственность и на женщин. Скорее возможно, чтобы существовала общность имуществ наряду с правом собственности на женщин, чем общность женщин наряду с правом собственности на земные блага, и если ничто не представляется столь возмутительным, как такая общность наряду с собственностью, то это объясняется тем, что она противоречит природе наших нравов, не имея притом никакой возможности существовать на деле.

178

Когда об общности женщин говорят, что она противна природе, то следует отличать природу необщественную, или дикую, от природы общественной, и далее - общественную природу разумную от неразумной, какова наша, при которой весь наш разум ограничивается сообщаемой им нам способностью стать общественно-разумными животными [o]. При таком различении, которое никогда не следует упускать из виду, общность женщин уже не представляется противной природе вообще, а лишь данной природе, природе дикой и природе общественно-неразумной.

o Если прочие животные не обладают присущей нам способностью становиться разумно-общественными животными, то объясняется это тем, что для обладания ею необходимо пребывать в обществе, притом в обществе неразумном, а они не использовали этого преимущества, составляющего бедствие наше и наших детей.

Твое и мое по отношению к земным благам и к женщинам существует только под сенью наших нравов, порождая все зло, которое санкционируют эти нравы. А между тем рассудку вопреки наш общественный строй зиждется именно на этом зле. Все мы его более или менее ощущаем, и этим и обусловливается постоянный безмолвный протест, превращающий большую часть из нас в воров всех видов и родов, в том числе ворующих жен и дочерей, прелюбодеев и блудников. Такому положению вещей пытаются помочь пятном позора, тюрьмами и пытками. Но средства эти, представляющие сами по себе великое зло, которое должно было бы раскрыть нам глаза на порочность нашего общественного состояния, почти ничего в этом направлении не достигают, столь естествен отмеченный протест. Не помогают также ни обещания рая, ни угроза адом, и, несмотря на эти лживые и отвратительные средства, на всю массу цивилизованных людей приходится никак не менее трех четвертей развращенных.

Пусть человек, не лишенный темперамента, вкуса и такта, встретит здоровую девушку или молодую женщину с довольным видом, которым будут отличаться все женщины при состоянии нравов и который так нравится всегда, со свежим, сияющим природными красками видом, дышащим кротостью, невинностью, детской непосредст-

179

венностью и простотой, - и человек этот тотчас же и невольно, даже не будучи в состоянии дать себе в этом отчет, воспрянет, согретый истинными нравами, образ которых явит ему эта женщина, и забудет про иго законов, а если оно будет ему мешать - сочтет его жестоким тиранством и возненавидит. Он скажет себе: "Объект этот - благо, на которое я имею такое же право, как и все другие; отнимать его у меня - значит совершить злоупотребление по отношению ко мне. Я вижу в этой женщине все, что отвечает моим желаниям, и я хочу ее". Он сделает все для достижения этой цели, если у него имеется какая-либо надежда на успех. Вот то, чему наши законы никогда не в состоянии будут помешать, ибо сдерживать людей или, вернее, часть людей, не сдерживая остальных, невозможно.

При состоянии нравов, где устранены были бы все препятствия по отношению к женщинам и где не приходилось бы опасаться коварных последствий общения с ними, мужчина стремился бы к ним одним, ибо только вследствие позорных наших нравов многие мужчины обращаются к иным источникам или к самим себе. Но есть ли в человечестве какой-нибудь порок или даже недостаток, порождаемый чем-нибудь другим, а не порочностью наших нравов? И говоря, что нравы эти дурны, неужели я говорю не то же, что говорится изо дня в день, не то же, что без устали повторяют все наши моралисты? Я знаю, что, проникая до глубин извращенности, я захожу дальше, чем принято, но неужели разумно не доходить до порочной основы, и не пора ли было бы наконец после всех безуспешных проповедей мужчинам убедиться в том, что нравы наши пребывают упорно развращенными только вследствие развращенности их основы? Принято говорить, что ее причиной является испорченность мужчин. Но почему так говорят? Потому что не умеют восходить далее этой испорченности, видеть ее причину в основном пороке нашего общественного состояния - в моральном неравенстве и в собственности.

180

IX
Как ужасно такое общественное состояние, как наше. Что за коварство в единении, которое сплачивает нас друг с другом лишь для того, чтобы дать нам возможность с большей легкостью друг друга тиранить и душить, которое превращает земной шар в арену разбоев, в сцену, о которой один из наших поэтов сказал: "Кажется, что видишь в мрачной клетке каторжников, которые могли бы помогать друг другу, но вместо этого друг на друга набрасываются и бьют сковывающими их цепями" [15], - в сцену, всю окрашенную кровью человеческой, в сцену, на которой мы поставлены в жестокую необходимость не страшиться ничего в такой мере, как таких же людей, как мы [p].

р Тирада эта может показаться написанной слишком мрачными красками, но она не показалась бы такой, если с тем же вниманием, как и я, изо дня в день присматриваться ко всем горестям, крупным и мелким, внутренним и внешним, прошлым и сущим в нашем отвратительном общественном состоянии. В большинстве случаев люди замечают эти горести лишь каждую в отдельности и над многими из них посмеиваются. Но я-то вижу их в их совокупности и ни над одной из них не смеюсь, если не считать подчас постигающих меня горестей.

Спору нет, при всех бедствиях и тягостях душевных и телесных, которыми нас обременяет наше злосчастное общественное состояние, проглядывают и некоторые блага - иначе и быть бы не могло, как я покажу впоследствии. Но к чему нам эти блага, если не к тому, чтобы заставить нас еще горше ощущать бедствия, и как мы далеки от благоденствия, представляющего собою постоянное благо, которым мы могли бы наслаждаться постоянно? Как ни расхваливай эти блага, мы тем не менее имеем все основания сказать, разумно оглядываясь на нашу прошедшую жизнь, что мы не желали бы начать ее сызнова и что нам не стоило рождаться на свет. В числе многих писаний, трактующих о наших бедствиях, достаточно взглянуть на примечание седьмое [16] к "Рассуждению о причинах и основаниях неравенства между людьми" Ж.-Ж. Р[уссо]. Там ярче, чем я в состоянии это показать, обрисованы все бедствия, связанные с нашим общественным состоянием. Но там бедствия эти показаны лишь в сравнении с благоденствием состояния дикости, а этого далеко не достаточно. Их надо показать в сравнении с благоденствием истинного общественного состояния, состояния единения без разъединения, несравненно более благодетельного для человечества, чем состояние разъединения без единения, каким является состояние дикости.

181

По поводу господина Руссо замечу, что ему недоставало трех существенных вещей, чтобы придать его "Рассуждению" всю ту ценность, которую оно могло бы представлять (не говоря о четвертой, а именно об Истине метафизической, которая могла бы ему дать три остальные истины). Первая: он не увидел порока состояния дикости, то есть отсутствия единения, или общественности, что обусловливало слабость этого состояния. Вторая: он не увидел, что все религии не имеют и не могут иметь иной цели, кроме сохранения порока нашего единения, а это дало бы ему возможность откинуть все религии, которые он сбивает одной рукой и подымает другой. И третья, что дало бы ему первую и вторую: рассмотрев состояние дикости и наше общественное состояние [q], он не представил себе подлинно общественного состояния.

И потому, что он не представил себе истинного общественного состояния, он так плохо справился с возражением, им самим приводимым в конце примечания, на которое я сослался; и потому единственный разумный вывод, допускаемый его рассуждением, состоит в том, что надобно возвратиться к состоянию дикости. Но так как это в такой же мере невозможно, как возможно, установив очевидность, перейти от нашего ложного общественного состояния в подлинно общественное, то из этого явствует, что он сочинил труд бесполезный и даже что он усугубил наши бедствия, осудив наши нравы со свойственной ему энергией и не указав избавления от них [r].

Он согласен с тем, что человек от природы добр, что злым его сделали неравенство и собственность, и тут же он противоречиво устанавливает пороки в гражданском обществе, заявляя, что распределительная справедливость требует, чтобы гражданам оказывалось внимание и вознаграждение в меру их заслуг [s]. Нужно полагать, что он бы этого не сделал, если бы видел гражданское общество

q Господин Руссо видел не столько состояние дикости, сколько зачатки общественного состояния.

r При более глубоком анализе и большей склонности к поучению, чем к блеску, господин Руссо был бы менее красноречив во всех своих умозрительных трудах. Возлюбим красноречие, назначение которого, как и всякой гармонии, состоит в том, чтобы милосердно отвлекать нас от нас самих, томящихся под гнетом насилия, но не станем ему доверять: не истиной оно внушается.

s При равенстве моральном не могло бы быть более речи об услугах, оказываемых обществу. Все вместе соревновались бы в служении общему благу, никто не заявлял бы притязаний на то, что он полезнее другого. Но для того, чтобы полностью охватить эту истину, необходимо уяснить себе все различие состояния нравов от нашего состояния законов, и оно-то и будет в дальнейшем выясняться все более и более.

182

таким, каким оно должно и может быть, если бы он познал состояние нравов. Это было ему необходимо, чтобы разумно и с пользой разработать его тему, но он не смог познать это состояние, не познав основы вещей, не выяснив себе Бытия, не выяснив себе первичной причины [t].

X
Стремление властвовать первоначально свойственно состоянию дикости, из него произошло наше состояние, где оно стало все более и более разрастаться, и из этой постигнутой истины родились стихи, которые торжественно декламируют с подмостков наших театров и которые в немногих словах, но с большой силой выражают все, что я здесь говорю против законов: "Гибельное честолюбие, отталкивающая мания, источник несправедливостей и тирании, первой кровью мир напоивший, людей в кандалы и позор заковавший, - это ты, чьи неистовства, всегда незаконные, породили и скипетры, и преступления" [t'].

t Если бы господин Руссо познал состояние нравов, показавшееся ему, вероятно, как и прочим философам, химерой, и если бы он на основании этого познания дал не красноречивое сочинение, а хороший труд, мне оставалось бы только изложить в подтверждение этого труда Истину, первопричину.

t' "В огонь сметем всю дребедень законов!" - сказал Вольтер. И сколько подобных выпадов против состояния законов рассыпано у наших поэтов, древних и современных! Но высказала их не столько истина, сколько предчувствие ее, поэтому они нас еле трогают и из-под нашего ярма мы их воспринимаем как острые выпады поэтов, которым одним мы их разрешаем.

Вначале стремление властвовать распространялось только на тела, но для того, чтобы лучше справиться с этой своей в сущности единственной задачей, оно распространилось при помощи религии и законов также и на души. Тут-то и исполнилась мера порабощения и бедствий людей. Люди не стали более ограничиваться двумя первоначальными объектами раздоров и войн (земными благами и женщинами), они создали себе третий объект

183

из вопросов религии и нравов. И сколько зол, как тайных, так и явных, создавал и создает этот третий объект изо дня в день! Против него-то ныне и восстает наша философия, не видя того, что он является необходимым следствием причины, которую она оставляет в силе, - нашего невежества, которое при состоянии дикости было непреодолимо, и состояния законов, при котором это невежество держит нас в оковах [u].

u Человек нуждается в законе, без устали повторяют наши моралисты, в том смысле, что он нуждается в оковах. Но если они и понадобились, чтобы превратить его в дикаря, каким он был, в общественного человека, то в настоящее время они ему более не нужны, когда его общество сложилось я невежество его может быть преодолено. От него зависит их разбить, ибо скованными мы держим друг друга.

Раз моральное равенство людей будет установлено, то совершенно очевидно, что не найдется больше честолюбцев, все станут чувствовать себя одинаково хорошо, и мы не сможем очутиться в печальном, свойственном нам положении, при котором мы никогда не бываем довольны своей судьбой, за исключением отдельных моментов, когда мы сравниваем себя с теми, чья участь кажется нам плачевнее нашей.

XI
Многим грешат наше общественное состояние и общественное состояние тех народов, которых мы называем дикими, но наше состояние грешит неизмеримо больше вследствие всякого рода излишеств, в какие мы впали и в какие мы бы и их ввергли, к их великому горю, если бы мы попытались и нам удалось бы их цивилизовать. Пусть рассудят после того, много ли мы выиграли тем, что столь чрезмерно превысили уровень общественного развития этих народов, на которых мы походили в продолжение пройденного нами пути от состояния дикости до нашего цивилизованного общественного состояния [v]. Та-

v В строгом смысле слова народы эти нельзя называть дикими, так как они имеют сложившийся язык, образуют общество и у них существуют законы, которыми они управляются. Они от нас отличаются вряд ли больше, чем обитатели наших деревушек отличаются от обитателей дворцов. Если они кажутся нам дикими, то лишь потому, что они гораздо больше, чем мы, сохранили из того, что свойственно первобытному состоянию, в котором и мы, и они одинаково находились.

184

кие народности, как гуроны или кафры, в одно и то же время и ближе и дальше нас от состояния нравов, и именно потому, что они к нему ближе, они от него и дальше, подобно тому, как мы, будучи от него удалены больше, к нему ближе, ибо мы больше к нему стремимся, в тысячу раз больше имея нужды и средств достичь этого, нежели они могут стремиться к этому при простоте своих нравов и покое своего невежества. Они представляются нам дикими только на фоне наших наук и искусств, которыми они не занимаются, иначе говоря, из-за того, что они не столь чудовищно удалились от состояния дикости, как мы. Но могли ли они так удалиться, не доводя, подобно нам, до чрезвычайности пороки собственности и неравенства и, стало быть, не нагромождая на себя в тысячу раз больше зол, чем те, какие они испытывают? Мы относимся к ним с пренебрежением, однако не подлежит сомнению, что их состояние много менее безрассудно, чем наше. Но относимся ли мы лучше к нашим крестьянам?

Есть ли среди нас кто-либо, постигший все безрассудство и весь ужас нашего цивилизованного строя, кто не одобрил бы выходца из указанных племен, пожившего в нашей среде и вырвавшегося из нее, чтобы вернуться к своим; или кто стал бы порицать тех из нас, которые применились бы к их нравам и придерживались бы их? Я слышал от миссионеров [17], людей вполне благоразумных, что они по соображениям благочестия отправились в Канаду к дикарям, но намеревались остаться и оставались там по влечению сердца и из любви к их нравам. Пусть не делают, однако, из моих похвал вывода, будто задача моя состоит в том, чтобы превратить нас в дикарей в том смысле, в каком они являются дикарями. Сравнивая их состояние с нашим, подобно тому как я сравнивал состояние дикости с состоянием нравов, я хочу лишь показать, что наше общественное состояние - худшее из всех возможных для человека. Мы не можем вновь стать дикарями ни в том смысле, в каком дикари кафры, ни в том, в каком дикари медведи. Единственная остающаяся для нас открытой возможность - это перейти из нашего ложного общественного состояния в подлинно общественное, из нашего состояния законов в состояние нравов, и эту-то возможность я задаюсь целью превратить в действие силой убеждения.

185

XII
При наших нравах уничтожение преступников или изоляция их от общества являются злом необходимым, но не вправе ли они были бы спросить, почему общество устроено так, что в нем встречаются преступники и злодеи всякого рода [x].

х Большинству людей, чтобы подвергнуться казни, не хватает лишь мужества, необходимого для того, чтобы рисковать своей головой. Они совершают все мелкие проступки, какие только могут, воздерживаясь от крупных, которые совершили бы, если бы обладали сильным духом разбойников и убийц. Малые эти проступки остаются безнаказанными, а между тем что значат по сравнению с ними крупные преступления в общей массе наших бедствий? Худшие и опаснейшие люди обычно не те, кого так называют, а те, кто таким является, не нося соответственного ярлыка. Увы, насколько их больше!

Общее воспитание, какое дается людям, должно бы, кажется, внушать им склонность только к добру. Да, если бы воспитание примером соответствовало устному воспитанию, если бы нравы соответствовали принципам и не вынуждали нас быть дурными на деле, будучи добрыми на словах! Какая пропасть для юноши и для девушки между школой и монастырем, которые они покидают, и светом, в который они вступают! [18]

Даваемое нам устное воспитание свидетельствует лишь о развращенности нравов и годно только при наших нравах, которым недостает воспитания примером, единственного, какое должно было бы существовать и будет существовать при состоянии нравов. Но, свидетельствуя о развращенности нравов, оно вместе с тем свидетельствует о том представлении, какое мы имеем об истинных нравах, ибо оно существует и может существовать лишь на основании этого представления, неустанно выступающего против наших нравов [у].

у В даваемом людям нравственном воспитании хороши только входящие в него истинные принципы морали, из которых мы приняли, впрочем, лишь выводы. Они одни свидетельствуют о представлении, какое мы составили себе об истинных нравах. Повиновение законам божеским и человеческим входит в систему этого воспитания, но является в ней противоречием, ибо истинные принципы морали и выводы из них лишь в весьма несовершенной степени могут, как я это уже показал, соответствовать такому повиновению.

186

Если и разумно преподавать людям истинные основы морали так, как это делается теперь, то зато неразумно удивляться тому, что они столь мало эффективны. Всякий человек, которому эти основы внушены, не может не согласиться с тем, что они справедливы и что в интересах общего блага желательно было бы, чтобы мы согласились применять их на деле. Но пока такого согласия нет, пока, больше того, этим основам противоречит наше состояние законов, не представляется ли морально невозможным применять их, как это нужно было бы на деле? Пусть, сказал бы я тем, кто хотел бы предписать мне в качестве закона истинные принципы морали, - пусть дадут мне жить с людьми, применяющими их на деле, и я ручаюсь за то, что стану их применять без того, чтобы нужно было мне их предписывать в качестве закона. Но как применять их при общественном состоянии, основанном на величайшем препятствии к их применению - на неравенстве и на собственности?

XIII
"Препятствия, встречаемые в нашем общественном строе на пути к применению истинных принципов морали, и составляют заслугу применяющего их, - говорит мне религия, - и награду за это я обещаю в иной жизни". Все это очень хорошо, но ведь религия, сама составляющая препятствие, и создана для того, чтобы мне это говорить, но не для того, чтобы меня в этом убедить. Я вижу, что почти все люди внешне ее исповедуют и кажутся внутренне с ней связанными, но в душе против нее протестуют и, что бы она им ни говорила, всегда предпочитают земную жизнь, которую они знают, неизвестной им потусторонней жизни. Сколько людей (и это, несомненно, составляет верх извращенности) прикрываются религией, чтобы тем вернее и безнаказаннее достичь своих целей? А если я это вижу, то какое же я могу к ней питать доверие, если бы даже я ничего другого против нее и не имел, если бы у меня даже не было против нее возражений первого и второго порядка.

Малое доверие, какое люди в общем питают в отношении религии, ее обещаний и угроз, доказывает, что в глубине души они с нею считаются не более, чем она того заслуживает, что не ей заставить их применять истинные принципы морали [19] или, вернее говоря, выводы из проповедуемых принципов морали [z].

187

Люди сами виноваты, говорят всегда, в том, что не применяют религию на деле [а]. Но что же еще можно сказать? Разве могут апостолы законов сказать, что виною является состояние законов?

z Истинные принципы морали, истинные правила общежития религия никогда не проповедует людям иначе, чем слабо и с оговорками. Как она проповедует им быть равными между собою и не иметь никакой собственности? Делай она это с силой и без оговорок, она чересчур очевидно вступала бы в противоречие с самой собою, так как она существует только затем, чтобы освящать неравенство и собственность, чтобы служить опорой состоянию законов. Теория, столь отличная от практики при состоянии законов, была бы лишь практикой при состоянии нравов.

а Не следует говорить, что в этом виноваты люди. Виновато их невежество и то состояние, в какое невежество их привело и в каком оно их держит. Говоря, что люди сами виноваты, хотят сказать, что виноват каждый из них в отдельности, а между тем нельзя сказать ничего более непродуманного: всякий человек может согрешить в том или ином деле по собственной вине, но греховен он не по собственной вине, а вследствие своего неведения и состояния насилия, в котором мы живем при состоянии законов.

XIV
Нравы цивилизованных народов не могут быть хуже, чем какими мы их наблюдаем в настоящее время и какими они были на протяжении прошлых тысячелетий. Если мы придерживаемся противоположного мнения, то это объясняется тем, что мы судим лишь по тому или иному человеку, который не столь плох, как другой, хотя и мог бы быть столь же плохим. Но по самой сути нравов, как бы извращены они ни были, не все люди в одинаковой степени плохи. Таким образом, из этого нельзя сделать никакого вывода против моего утверждения.

В конце концов законы создали наихудшие из возможных нравов вообще, хотя в частности они создавали и продолжают создавать некоторые менее дурные нравы. Но, могут нам возразить, не должно ли вменить им в заслугу, что они создают эти менее дурные нравы. Нет, не должно, ибо то большее, что они создают вообще, невозможно без меньшего, создаваемого ими в частности. Если угодно, я могу вменить им в заслугу, что они в том или ином деле заставляют меня судить справедливо. Говорю

188

"если угодно", потому что они не могли бы продолжать существовать, если бы по временам не торжествовала справедливость; но я не прощаю им того, что должна совершаться справедливость и несправедливость в делах, единственным источником которых они являются и которых без них и вовсе бы не было.

Среди нас имеются люди менее несчастные, чем другие, благодаря состоянию законов - иначе и быть не могло, повторяю еще раз [b]. Но тем не менее верно - приходится это повторить еще раз, - что цивилизованные люди по вине этого состояния предельно несчастны. Действие законов - зло под личиною добра, зло, которое как будто выглядит благом, и вот почему все под властью законов - зло, хотя в одних случаях меньшее зло, чем в других. Пусть же перестанут удивляться тому, что законы столь мало могут помочь людям стать лучше или счастливее, и пусть перестанут наконец пенять на людей и почитать их дурными от природы.

b Если бы все люди были равно несчастны по вине состояния законов, оно не могло бы удержаться.

Состояние законов не есть результат договора: его создало насилие, насилием оно и держится. Одно только состояние нравов может образоваться путем договора, и так как породить его могут одна только очевидность и убеждение в его преимуществах, не связанных ни с какими недостатками, то оно установилось бы само собою не только без кровопролития, но и в полном мире и согласии.

XV
Если нашим общественным состоянием постоянно возмущались и сердце и ум, если люди постоянно стремились как можно больше уклониться от всякой моральной зависимости, в особенности от оков религии, то происходило это вследствие насилия, постоянно оказываемого законами над естественными потребностями и над разумом. Пусть же больше не говорят, будто законы созданы для того, чтобы направлять умы и сердца, - они творят нечто как раз противоположное путем рабства, в котором они держат нас всех без исключения.

189

Законы наши, налагая узду на самые естественные наши склонности, постоянно мешают их проявлению, и наши склонности, постоянно встречающие противодействие со стороны законов, возмущаются и ищут выхода вопреки им. Но это не может иметь места, не приводя к состоянию насилия, которое ставит нас в постоянное противоречие друг с другом и с самими собою, постоянно вселяет в нас недоверие, принуждающее нас носить личину и путы и опасаться ближних, удаляет нас от них, ставит нас в необходимость не только не делать им добро, какое мы могли бы им приносить, но причинять им зло либо в отместку за причиненное нам зло, либо в защиту от зла, которое нам может быть причинено, либо, наконец, чтобы обеспечить наши интересы.

Состояние насилия, в котором мы пребываем, делает для нас невозможным проявлять на деле истинные общественные добродетели в той мере, в какой их следует проявлять. Это насилие мешает нам жить в той атмосфере любви, мира и согласия, которая нам постоянно проповедуется, впрочем, без указания истинного пути к тому, чтобы так жить, или, вернее говоря, без устранения имманентного порока, являющегося постоянным препятствием к тому, чтобы мы так жили [с]. Я опишу это состояние, поверхностно рассмотренное и смутно проповедуемое. Но для того, чтобы хорошо уловить все его преимущества, следует вполне уяснить себе состояние насилия, в котором мы пребываем по милости нашего состояния законов, а для того, чтобы вполне его себе уяснить, нельзя ограничиться, повторяю, рассмотрением этого состояния, в каком мы находимся, и сравнением с каким-либо состоянием еще большего насилия. Его надлежит сравнивать с тем состоянием, о котором я намерен дать представление; тогда возможно будет судить, не предпочли ли бы короли - если предположить, что они наименее несчастные из людей, - это состояние тому, в каком они находятся [d]. С тех пор как состояние законов вошло во всю

с Не в интересах ли людей жить в полном согласии и единении друг с другом и возможно ли утверждать, что в столь важном для каждого из них вопросе они не могут разобраться в собственных своих интересах? Винить в их разъединении надлежит не их, а коренной порок их общественного состояния.

d Когда говорят: "Счастлив, как король", то это значит, что короля разумеют с наиболее чувственно воспринимаемой точки зрения, то есть со стороны его внешнего положения. В конечном счете королям, несомненно, может больше наскучить их положение, чем пастухам - положение пастухов.

190

свою силу, нас можно сравнивать со скованными каторжниками, принуждающими друг друга проходить тяжкий путь, будучи все вместе побуждаемы к тому вечно поднятой над ними палкой. Мы-то шествуем под палкой королей, но во многих отношениях и они шествуют под нашей палкой. Да и что за удел, что за зависимость для них заставлять нас ходить под палкой! Независимость королей от их подданных - это видимость, а взаимная зависимость - это то, что есть на самом деле.

XVI
Лишь наш абсурдный образ мыслей и наши лживые нравы могли привести нас к размышлениям о сущности вещей и о наилучшем из возможных общественных состояний. Поэтому дикий человек, которому эти печальные пути почти столь же чужды, как младенцу, выходящему из материнского чрева, не мог при переходе к общественному состоянию предаваться подобным размышлениям; они стали возможны лишь много спустя, лишь когда он дошел до степени наших бедствий. Именно в предчувствии этой истины один современный нам автор и сказал, что человеку нужно пройти сквозь все возможные для него безрассудства, перед тем как образумиться [20].

С самого начала общественное состояние оказалось установленным плохо, но люди этого не знали. Они находили его хорошим, ибо оно еще не было для них неисчерпаемым источником зол, каким оно является для нас. Таким образом, они могли извлечь из первых своих размышлений лишь то, что могло упрочить это состояние, что могло служить основой для власти и обеспечить собственность. Отсюда - все законы божеские, явившиеся на подмогу законам человеческим; а из этих двух порочных начал - все законы человеческие и все религии, когда-либо существовавшие ранее и существующие теперь, вносящие столь невероятное разнообразие в наши нравы, разнообразие, из которого проистекает, как я уже указывал, наблюдаемое ныне разнообразие в нашем телесном сложении и в наших лицах.

191

Если бы мы при выходе из состояния дикости пошли по верному пути - что, к несчастью, было невозможно, - стезя наша указана была бы истиной и не существовало бы ни законов, ни преступлений [e], подобно тому как не стало бы их, если бы предлагаемое сочинение произвело должное действие, если бы на основании его люди стали пользоваться преимуществами жизни в полном единении, если бы они составляли одно целое на обитаемом ими земном шаре, имели бы один только язык, одинаковые нравы, жили бы в равенстве и не имели никакой собственности. Какую силу придали бы им эти преимущества перед лицом всего, что могло бы им вредить на земле! Тогда они стали бы сильны один через другого, как все вместе, так и против всех других видов.

c Первое преступление порождено первым законом, и без этого первого закона человек находился бы еще в состоянии невинности. На это может последовать вопрос: зачем же появился этот первый закон, который, породив первое преступление, вызвал порожденными им законами и все последующие преступления? На этот абсурдный вопрос ничего кроме абсурда и ответить нельзя, но тем не менее я отвечаю и этим довольствуюсь, потому что не могу найти ничего лучшего и потому еще, что в догмате о происхождении первого преступления из первого закона пробивается некоторый проблеск истины.
Паскаль [21] вывел первородный грех из противоречий в нас самих и во всех наших горестях; я доказываю его тем же путем, но расхожусь с ним относительно природы этого греха, найденной им в его катехизисе.

XVII
Доказательством в пользу того, что мы все стремимся к равенству, служит то, что никто из нас не пожелал бы очутиться в таком положении, чтобы не видеть никого ни счастливее, ни несчастнее его самого. Мне могут возразить: счастливее - пожалуй, но несчастнее - нет, ибо какое может для нас иметь значение, что есть люди менее счастливые, чем мы? Это для нас важно хотя бы с той точки зрения, чтобы не было вокруг нас завистников и недоброжелателей. В наслаждении счастьем мы зависим друг от друга, и единственное для нас средство наслаждаться им безнаказанно и не опасаясь, чтобы нас лишили его, - это пользоваться им наравне с другими.

192

Если бы все люди были равны и пользовались благами сообща, ни один человек не завидовал бы ближнему, не старался бы возвыситься над ним или присвоить какую-либо его вещь, а следовательно, не имели бы места и зависть, честолюбие, корысть - все эти столь вредоносные и разрушительные пороки. Это - истина, которую должен признать всякий разумный человек. Достаточно ее провозгласить, чтобы показать, что мораль моя неопровержима.

Зависть и ревность - вот первые пороки, жертвами которых являются животные, в особенности домашние, и прежде всего человек. Жертвою именно этих пороков он и должен быть - вполне естественно - вследствие морального неравенства и отсутствия общности имуществ. Если дети наши завистливы и ревнивы, если они обнаруживают собственнические склонности, то это происходит потому, что они родились от матерей и отцов, одержимых этими пороками, и родились притом при общественном состоянии, которое эти пороки порождает.

XVIII
При тех физических преимуществах, которыми человек, бесспорно, пользуется по сравнению с четвероногими, не следует удивляться той победе, какую доставило ему на земном шаре общество, возникшее на почве этих преимуществ. Не приходится удивляться и всем творениям рук его, которыми он изукрасил этот шар. Но он ограничился бы просто тем, чтобы его возделывать, устроиться и укрепиться на нем, если бы умел пользоваться им умеренно. Мнимая заслуга, которую он видит в изощрениях роскоши всякого рода, побудила его изощряться в разных искусствах и продолжает внушать ему самые ложные представления о самом себе. Отсюда его безрассудное притязание на звание царя природы, на то, что все существующее во Вселенной существует для него одного, на то, что у него такое преимущество, как душа, какой не имеют прочие восприимчивые существа, и что душе этой он обязан своим разумом (l'intelligence). Отсюда - высокое значение, какое он придает знаниям совершенного физика, великого геометра, знаменитого астронома, отличного поэта и т. п., а из этого высокого значения проистекают излишества, до которых он все более и более доводит познания, какими он обладает [f].

f Почти все наши познания излишни в глазах здравого смысла, рассматривающего их не с точки зрения чрезмерных наших потребностей нынешнего дня, а с точки зрения скромных потребностей, какие у нас были бы, если бы истина заняла место абсурда, если бы у нас вместо законов были добрые нравы. Господин Р. показал, какой вред приносят нравам науки [23]. Но зачем доказывать это при нравах, которые требуют этих наук? Восставать надлежит против основы этих нравов, а не против их действия. Рассуждение его, так же как и другое им составленное - "О неравенстве", может принести пользу лишь теперь, будучи обосновано тем, что я пишу. То же самое я должен сказать о всей массе книг, испокон веку поносящих наши нравы без того, чтобы коснуться их основы, иными словами, нашего состояния законов, делающего их тем, что они собою представляют, делающего из сердца человеческого самое сложное из всего, что есть на свете, тогда как состояние нравов сделало бы его самым простым. Но что значат эти книги, что значили бы они, если бы наше состояние законов, породившее их, было свергнуто? Из их числа я не исключаю, разумеется, и ту, которую сочиняю против этого состояния, ибо, как и все прочие книги, она обязана ему своим существованием. Замечу, что господину Р. ставили в упрек как непоследовательность его занятия науками и искусствами, которые он почитает вредными. Но мог ли бы он осуждать их, не занимаясь ими, и можно ли вывести из того, что он их так рассматривает, что он непоследователен, занимаясь ими? Ни в какой мере не непоследовательно восставать против укоренившихся нравов и поступать в соответствии с ними - наоборот, часто было бы безрассудством поступать иначе. Господина Р. можно было бы назвать непоследовательным лишь в том случае, если бы нравы эти изменились, если бы науками и искусствами перестали заниматься, а он один продолжал бы это делать. Позвольте, возразят мне, философу надлежит первому подавать пример, когда он провозгласит какое-нибудь правило! Согласен, но это справедливо, когда речь идет о поступках, которые при наших нравах считаются пороками. Если оя восстает против честолюбия, скупости, зависти и пр., было бы непоследовательно, если бы он был честолюбив, скуп и завистлив. Вот пример различений, для которых требуется размышлять больше, чем обычно люди это делают.

193

Не подлежит спору, что познания наши тем более суетны, чем более они выходят за пределы доступных народу познаний [22], чем более предмет их лежит вне нас, чем менее они находятся у нас перед глазами, под руками, у наших ног, чем отдаленнее они от нас. А из этого следует, что с нашей стороны безумие - расширять их в такой мере, как мы это делаем, и даже стремиться расширять их еще больше. Под вполне естественным воздействием наших нравов потребности наши умножились, и вследствие избытка их - а мы являемся их жертвой больше, нежели полагаем, - мы доводим теперь до крайности все наши изыскания, мы напичканы знаниями, чуждыми нашему подлинному благоденствию, знаниями, которые мы накопляем лишь взамен тех, какие нам действительно были бы нужны, лишь вследствие того, что у нас нет книги, отсутствие которой обусловливает существование других книг и которая могла возникнуть только на их основе.

194

Люди, погруженные в море предрассудков и всякого рода абсурдности, беспрестанно напрягают усилия, чтобы из них выбраться, лучше сказать, чтобы вырваться из самих себя, где царит лишь хаос неразберихи, лишь путаница мыслей и дел, никогда не дающих им покоя, лишь куча интересов, которые, будучи направлены один против другого, бесконечно противоречивы. Чем больше люди выходят из самих себя, тем быстрее они вталкиваются обратно силою той самой властной потребности, что побуждала их выйти. Усилия, проявляемые ими при этом и возникающие из самих препятствий, встречаемых ими в других или в себе, заставляют их стремиться с безмерным, а стало быть, и непродолжительным пылом к владеющей ими цели. Отсюда и ярость, вносимая ими в любовь, и прочие страсти, как являющиеся природными влечениями, так и искусственно вызванные, как, например, честолюбие, корысть, месть, скупость, увлечение игрой или зрелищами.

Я знаю, что люди вообще редко впадают в крайности, что они обычно почти не выходят из рамок умеренности, но все же состояние их представляется крайностью по сравнению с тем, в каком им надлежало бы сдерживать себя, и к нему-то им и надлежит возвратиться, чтобы быть счастливыми. Картины блаженства, даваемые нам в описаниях земного рая, золотого века, царства Астреи [24], все они копии с того, что приближает нас к тому состоянию, которое постоянно мерещится нам и всегда желанно для нас; и что еще доказывает наше стремление к нему - это то, что в области нравов ничто на нас не действует более умилительно, чем эти картины, и что нет здравомыслящего человека, который, прочтя их описание, не променял бы с охотой свое состояние на то, которое они нам рисуют. Состоянию же этому, являющемуся простейшим состоянием законов, далеко еще до простоты и совершенства подлинного общественного состояния, которое не только не поддается, подобно ему, цветистому описанию, но не может быть описано достаточно скупо. Цветы и украшения столь же мало созданы для основных истин, как красноречие.

195

<< Пред. стр. 8 (из 26) След. >>

Список литературы по разделу