<< Пред. стр. 1 (из 8) След. >>
Список литературы по разделу
Allan Shade http://soc.lib.ru
Американская социологическая мысль
ББК 60.5 А61
Рецензенты: доктор философских наук Голенкова 3. Т., кандидат философских наук Коровин В. Ф.
Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета
Американская социологическая мысль: Тексты / Под В. И. Добренькова.-М.: Изд-во МГУ, 1994.-496 с. ISBN 5-211-03099-0
Вниманию читателей предлагается обширная хрестоматия по американской социологии XX века. В этой стране западного мира социологическая теория и прикладные исследования развивались наиболее интенсивно. Книга имеет прежде всего учебное предназначение. Тексты американских социологов раскрывают действительные проблемы реальных людей.
В книгу включены впервые переведенные на русский язык статьи и отрывки из произведений наиболее значительных представителей американской социологической мысли, таких, как Г. Блумер, Т. Знаменский, Ч. Кули, Г. Маркузе, Р. Мертон, Т. Парсонс, П. Сорокин, А. Шюц и др. Дана широкая панорама направлений американской социологии конца XIX - начала XX вв.: структурный функционализм, необихевиоризм, интеракционизм, неомарксизм, экзистенциальная социология.
Для специалистов в области истории социологии и социальных наук, студентов, аспирантов, преподавателей.
ББК 60.5
АМЕРИКАНСКАЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ
Зав. редакцией Н. А. Рябикина
Редакторы З.С. Ершова, В. М. Бакусев, Н. П. Сушка
Переплет художника В. С. Вехтера
Художественный редактор А. Л. Прокошев
Технический редактор Н. И. Смирнова
Корректоры S. И. Долина, В. В. Конкина
ИБ № 4270
ЛР № 040414 от 27.03.92
Сдано в набор 02.12.93. Подписано к печати 16.05.94. Формат 60X90/,$. Бумага офсет. № 1. Гарнитура литературная. Офсетная печать. Усл.-печ. л. 31,0. Уч.-изд. л. 34,92. Тираж 5000 экз. Заказ 1706. Изд. № 1968. Ордена "Знак Почета" издательство Московского университета. 103009, Москва, ул. Герцена, 5/7 Издательство Московского университета, 1994 г.
170000, г. Тверь, Студенческий пер., 28 Областная типография ISBN 5-211-03099-0
ПРЕДИСЛОВИЕ
Кафедра истории и теории социологии социологического факультета Московского государственного университета предлагает вниманию читателей обширную хрестоматию по американской социологии XX века. Именно в этой ведущей стране западного мира социологическая теория и прикладные исследования развивались, пожалуй, наиболее интенсивно.
Книга имеет прежде всего учебное предназначение в рамках программ факультетов и отделений социологии наших вузов. Однако первая публикация на русском языке текстов, в совокупности представляющих широкую панораму американской социологической мысли нашего столетия, должна заинтересовать не только тех, кто связан с социологическим образованием в узком смысле, но и обществоведов других специальностей, а по существу, и всех тех, кто стремится к укреплению авторитета и значимости социологии во всех сферах нашего общества.
Современный "ренессанс" социологических исследований в нашей стране глубоко симптоматичен. Ведь радикальные изменения в сферах политики, идеологии, экономики, призванные обновить наше общество, сделать его подлинно гуманным и динамично развивающимся, немыслимы без разработки фундаментальной системы научно обоснованной "навигации", определяющей путь в будущее. Подобная система социальной ориентации не может не опираться на достижения социологии, других общественных наук, на достоверную социальную информацию, широкую академическую гласность и демократию. Социология в своих лучших мировых образцах учит непредвзятости социального анализа, обоснованности оценок и практических выводов. Перефразируя известное изречение Огюста Конта, можно с уверенностью сказать, что в политическом или общественном действии любого масштаба будет ровно столько научности (а значит, и эффективности), сколько в нем содержится социологии.
Социология по самой своей природе гуманистична. Она есть в конечном счете наука о действительных проблемах реальных людей. Эта исконная близость социологии к живой человеческой реальности в чем-то роднит науку, которую мы представляем, с медициной. И в той и в другой области теории и социальной практики должны господствовать принципы гуманизма, объективности, повышенной нравственной ответственности. Если медицина ставит своей задачей предотвращение болезней, диагностирование и лечение с целью спасения человеческих жизней, то социология видит свою миссию в том же самом, но только по отношению к обществу в целом.
Гуманизм всегда должен быть конкретным и действенным. Обостренный социальный "нерв" социологии - это то, что может и должно обнаруживать свое присутствие во всех возможных формах и видах социологической деятельности: от студенческого реферата до итоговой научной монографии, от простейшего исследования локального масштаба до социологического обоснования долговременной политической стратегии. И здесь нам есть что перенять у наших американских коллег, как правило, не теряющих из виду гуманистические ориентиры социальных исследований, какой бы частный характер они ни носили. И потому сегодня нельзя не согласиться с американским социологом Алексом Инкельсом, утверждающим, что если мы хотим пойти дальше простого составления статистических таблиц уровней мобильности различных страт к более сложным объяснительным схемам, обладающим возможностями прогноза в новых ситуациях, мы должны уметь обращаться с личностным компонентом - мотивированным субъектом деятельности в условиях социального действия.
Гуманистическая направленность социологии, присущий ей интерес к проблемам людей и общества позволяют ей быстрее других дисциплин освобождаться от груза догматизма, ибо социология, одна из наиболее практически ориентированных общественных наук, чутко и динамично реагирует на запросы общества и менее всего склонна принимать что-либо на веру без соответствующей процедуры верификации. В исследованиях современных американских социологов читатели предлагаемой книги, надо думать, ощутят этот дух здорового критицизма, присущий американскому национальному сознанию. Вспомним известные слова Алексиса де Токвиля о том, что "Америка - одна из стран, где правила Декарта менее всего изучают, но где их более всего применяют на практике... Американцы следуют картезианским принципам, так как те же условия общественной жизни естественным образом предрасполагают их умы к восприятию этих принципов". Эти слова, сказанные полтора века назад, когда социология еще не существовала как самостоятельная наука, справедливы в наши дни. Социологическая теория в США - и не только в лице так называемого "критического" направления" (Ч. Р. Миллс), но и в целом - дает пример трезвости анализа, даже если мы по тем или иным причинам не согласны с исходными методологическими посылками осуществляющего его социолога.
Ныне, когда во всем мире, в том числе и у нас, раздаются призывы добиться деидеологизации социологии, видимо, можно и должно говорить об освобождении социальных наук от социального превосходства, идейного догматизма.
Но, думается, никто из тех, кто считает себя социологом, не должен и не может отказаться от идеологии гуманизма, идеологии общественной морали, идеологий миролюбия. И дело даже не в том, как понимать соотношение идеологии и социологии или же трактовать понятие "идеология". Важнее всего признать сами эти принципы, утвердить их не в качестве абстрактных лозунгов, а как руководство к социальному действию. Это - необходимое требование для всех современных социологов и грядущих поколений служителей этой прекрасной науки.
Социология призвана объединять людей и страны, общественные организации и научные сообщества, интегрируя интеллектуальные усилия и направляя их на достижения ближайших и отдаленных целей сохранения человечества. Именно под этим углом зрения, как представляется, и следует трактовать известное положение Толкотта Парсона об "интегративном состоянии" социальной системы, что и признавалось этим выдающимся социологом одной из главных функций любых состояний, структур и процессов, присущих обществу.
Однако любой процесс подлинной интеграции происходит только в условиях динамического демократизма, получившего разностороннее объяснение в современной социологической теории. И разве не предельно актуально звучат для всех нас слова уже цитировавшегося Т. Парсонса о том, что как бы социологи не понимали термин "социальная система", "она всегда рассматривается как "открытая" система, находящаяся в отношениях взаимозависимости и взаимопроникновения с рядом окружающих систем. Отсюда следует,- завершил свою мысль американский ученый,- что специфические способы связи с окружающими системами должны находиться в центре внимания социологии...". С этими утверждениями Т. Парсонса нельзя не согласиться.
Понятие "открытость" в современном обществознании и, более того, в современном мире становится синонимом международного взаимопонимания, доверия, содружества во имя реализации общечеловеческих идеалов. Однако эти гуманистические принципы не материализуются в деятельности людей и государств сами собой. Для их воплощения в социальные действия требуются немалые усилия, причем усилия целенаправленные, научно обоснованные. Наконец, открытость и интеграция подразумевают создание единого языка общения в самом широком смысле этого понятия. Ведь новое политическое мышление, заявившее о себе в современном мире столь ярко и убедительно, требует и нового языка. И здесь роль социологии может быть уникальной. Именно эта социальная наука разрабатывает язык взаимопонимания в ходе исследования общечеловеческих социальных проблем, которые роднят самые различные общества, страны, регионы. Конкретные исследования этих проблем, их теоретическое осмысление в рамках социологии становятся цементирующим раствором, связывающим все человечество в единое, но бесконечно богатое, внутренне многообразное целое. "Единое во многом" - этот принцип, дошедший до нас еще со времен античности, с новой силой заявляет о себе в социологии XX века. Читая помещенные в данном сборнике тексты социологов, читатели еще раз убедятся, как важно сохранять в науке принцип плюралистичности, состязательности школ и направлений, когда взаимные несогласия - а их немало среди американских социологов - не приводят к взаимному отрицанию и борьба идей не сопровождается борьбой людей в науке. Что ж, это один из важных уроков, который мы можем почерпнуть из изучения новейшей истории американской социологии, урок, свидетельствующий не только о высоких теоретических и прикладных достижениях этой науки в США, но и об уровне как социологической культуры, так и культуры в социологии, достойных самого пристального внимания.
Но, быть может, самое главное состоит в том, что вдумчивый читатель обнаружит в книге материалы для самостоятельных размышлений, когда те или иные мысли, высказанные американскими социологами, позитивно или негативно натолкнут его на самостоятельный поиск в социологии, помогут ему увидеть идейно-теоретическую ситуацию, сложившуюся в американской социологии в целом, а вместе с тем и более отчетливо осознать задачи, стоящие перед современной социологической мыслью.
Историческая ситуация дает нам, социологам обеих стран, прекрасную возможность объединить наши усилия во имя достижения научных целей, обогащая наши национальные культуры, сближая народы наших стран. Предлагаемый сборник текстов американских социологов создавался группой социологов Московского университета как продуманный вклад в дело решения этих больших задач. Мы надеемся, что за первым шагом последуют и другие - встречное движение должно быть динамичным и реальным.
Предлагаемый сборник текстов американских социологов создавался творческой группой преподавателей и сотрудников кафедры истории и теории социологии под руководством доктора филос. наук, заведующего кафедрой, декана социологического факультета В. И. Добренькова. Редактор-составитель сборника кандидат ист. наук Е. И. Кравченко. Научно-вспомогательная работа выполнена Д. И. Водотынским.
Редакторы сборника выражают глубокую признательность сотрудникам кафедры истории и теории социологии доктору филос. наук Е. И. Кукушкиной, кандидату филос. наук В. П. Трошкиной, кандидату филос. наук Е. В. Гарадже, кандидату филос. наук Л. П. Беленковой, кандидату филос. наук Н. Е. Покровскому, кандидату филос. наук С. М. Никитину, оказавшим помощь при подготовке этой книги, а также студентам и аспирантам социологического факультета, принявшим участие в работе по переводу оригинальных текстов.
БИХЕВИОРИЗМ. ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНОГО ОБМЕНА
П. М. Блау. РАЗЛИЧНЫЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ НА СОЦИАЛЬНУЮ СТРУКТУРУ И ИХ ОБЩИЙ ЗНАМЕНАТЕЛЬ1
1 В1au P. M. Introduction: Diverse Views of Social Structure and Their Common Denominator // Continuities in Structural Inquiry / Ed. by P. M. Blau, R. K. Merton. London; Beverly Hills, 1981. P. 1-23. Перевод А. Бурака.
На Всемирном социологическом конгрессе в Упсале (Швеция) в 1978 году три пленарных заседания были посвящены теме "Разновидности структурных исследований". Большинство статей данного сборника первоначально были представлены там в качестве докладов. Как следует из названия сборника, в нем идет речь о преемственности в структурных исследованиях, поскольку он является продолжением более раннего сборника статей на эту же общую тему (Блау, 1975).
Различные главы этой книги (так же как и предыдущей) весьма отличаются не только пониманием социальной структуры, но и методами анализа. В сборнике рассматриваются как чисто качественные аспекты концептуальных проблем, так и количественные аспекты моделей структурного анализа, основывающегося на эмпирических данных. Одни авторы сравнивают и критически оценивают различные теоретические ориентации в изучении социальной структуры, другие выступают с анализом категорий и уточнениями, третьи разрабатывают формальные теоретические модели и применяют их для анализа количественных эмпирических данных.
В связи с этим возникают два вопроса: имеют ли все эти подходы общий знаменатель и есть ли смысл объединять их в одном сборнике? У обществоведов, которых заинтересуют теоретические обсуждения первой части сборника, рассмотрение количественных моделей в третьей части особого интереса может и не вызвать. Возможна и обратная ситуация. Тем не менее есть достаточные основания включить все эти весьма различные модели интерпретации социальной структуры в одну книгу, поскольку лишь таким образом можно подчеркнуть наличие столь большого разнообразия подходов к структурному анализу в настоящее время.
Как отметил мой коллега-редактор в своей статье, вошедшей в предыдущий сборник (Мертон, 1975), разнообразие и плюрализм подходов в научной дисциплине обычно являются главным источником развития научных знаний.
Однако остается вопрос о том, есть ли какая-либо отличительная черта этих авторов, анализирующих социальную структуру и имеющих такие разнообразные точки зрения на ее природу. Существует ли общий знаменатель их подходов, позволяющий провести различие между ними и подходами других ученых-обществоведов. После краткого обзора содержания сборника я намереваюсь дать утвердительный ответ на этот вопрос.
Краткий обзор сборника
Первая часть сборника посвящена подробному рассмотрению различных структурных ориентации. При этом особое внимание уделяется основным и наиболее широко известным формам структурного анализа. В частности, структурализм Леви-Стросса и марксистский структурализм рассматриваются и сравниваются со структурно-функциональным анализом в антропологии и социологии. Теоретическая система Леви-Стросса анализируется в сравнении с теориями Рэдклиффа-Брауна, Парсонса, Вебера и других авторов. Здесь же дается и критический анализ марксистского понимания социальной структуры, которое предлагают Альтюссер и Уоллерстайн. В статьях, вошедших во вторую часть сборника, рассматриваются различные аспекты и элементы социальной структуры, а также делаются некоторые выводы из анализа взаимозависимых структур. И наконец, в последней части конструируются и применяются к эмпирическим данным три количественные модели социальной структуры.
В первых двух статьях структурализм Леви-Стросса противопоставляется структурному функционализму - теоретической традиции, восходящей к Дюркгейму, характерными представителями которой являются английские социологи антропологической ориентации и Парсонс в американской социологии. Лич сравнивает структурализм Леви-Стросса со структурным направлением в британской антропологии, наиболее характерными представителями которого являются Рэдклифф-Браун и Майер Форте. Он подчеркивает, что для этих английских антропологов термин "социальная структура" относится к эмпирической реальности, т. е. наблюдаемым группам и иерархиям, разделяющим общество и "фактически существующим в мире вне нас". В противоположность этому для Леви-Стросса социальная структура - это мысленная конструкция, создаваемая теоретиком для объяснения эмпирических наблюдений и лишь в общих чертах отражающая модели различных эмпирически наблюдаемых положений и отношений. Конечно, английские структуралисты вполне осознают, что эмпирические данные, которые они находят во внешнем мире, зависят от концептуальных схем наблюдателя, а Леви-Стросс специально подчеркивает, что его структурные построения отражают основные черты, хотя и не во всех подробностях, эмпирических закономерностей (patterns), наблюдаемых в различных системах или явлениях. Однако определяющим критерием характера теории и ее фальсифицируемости, если употребить термин Поппера (1959), является то, относятся или не относятся ее основные категории к эмпирическим закономерностям, которые являются внешними по отношению к теоретическим формулировкам и таким образом представляют собой объективные критерии их истинности.
Это различие между английским и французским структурализмом вызвало споры относительно роли эмпирических данных в антропологических исследованиях родства; споры, которые еще более обострились, когда Леви-Стросс в ряде своих последних работ занялся изучением мифов. Причиной тому стал его способ интерпретации мифов, характеризующийся меньшей определенностью, большей удаленностью от объективных эмпирических условий и менее поддающийся проверке в процессе исследования по сравнению с его теорией родства. Между тем сам Леви-Стросс своим главным вкладом в теоретическую социологию считает именно интерпретацию мифов. В заключительной части своего эссе Лич пытается примирить возникшие разногласия.
Росси сравнивает трансформационный структурализм Леви-Стросса с различными формами эмпирического структурализма в социологии и особенно со структурным функционализмом Парсонса. Однако в отлитие от Лича, целью которого является представить уравновешенную точку зрения на альтернативные структурные подходы, Росси в данном сборнике, а также в своих других работах откровенно считает себя приверженцем Леви-Стросса и ставит своей целью критику с точки зрения трансформационного структурализма других ориентации в изучении социальной структуры. Так, например, он резко критикует эмпирический структурализм за недостаточную эпистемологическую утонченность, эмпирическое пристрастие к наблюдаемым данным и механистическое теоретизирование на основе статистических моделей, противопоставляя всем этим аспектам взгляды Леви-Стросса. Страстная защита Росси взглядов Леви-Стросса и его критика других видов структурного анализа в социологии особо подчеркивают различие между подходом Леви-Стросса и тем, что Росси называет эмпирическим структурализмом в американской социологии.
Оба автора, которым было предложено изложить.свои взгляды на марксистский структурализм (их статьи составляют две следующие главы сборника), выступают с его критикой, однако и тот и другой критикуют марксистский структурализм не с консервативных позиций, а с точки зрения альтернативного марксизма. Один из них обосновывает свою критику в общетеоретических терминах, в то время как другой основной упор делает на значение конкретно-исторических условий, рассматривая в качестве примера конкретную революцию.
Хайдебранд дает общий концептуальный анализ и критику марксистского структурализма, уделяя особое внимание определению этой категории Альтюссером. Хайдебранд начинает с оригинального анализа сходства между концепцией лингвистической структуры Соссюра и концепцией экономической структуры Маркса. Автор отмечает параллелизм лингвистического дуализма обозначаемого и обозначающего и экономического дуализма труда и заработной платы. Поднимая характерный для социологии знания вопрос о причинах возникновения марксистского структурализма, Хайдебранд рассматривает последний как продолжение конфликта между растущим антисталинизмом левых сил после второй мировой войны и реакцией на это "инфантильное левачество" новых левых с их утопизмом, антиавторитарностью и особым вниманием к ранним произведениям Маркса, больше испытавшего на себе (например, в понимании отчуждения) остаточное влияние гегелевской диалектики, чем четко разработанной модели экономического детерминизма. Целью Альтюссера как раз и является выработка такой научной модели марксистской социальной структуры. В процессе своих рассуждений Альтюссер преобразует проводимое Марксом различие между экономическим базисом и надстройкой в трехуровневую структуру, выделяя между идеологической надстройкой и экономическим базисом промежуточную политическую структуру. С точки зрения социологии знания теория, которая наделяет политическую структуру особой ролью, созвучна с тем движением, главенствующее положение в котором занимает государственный социализм Советского Союза.
Основное возражение Хайдебранда против марксистского структурализма заключается в том, что он игнорирует значение практической критики как неотъемлемой части диалектического анализа. Другой критический аргумент, который он выдвигает, заключается в том, что марксистский структурализм во многих отношениях сходен с традиционным методом структурно-функционального анализа в социологии, что также отмечается самими представителями этого направления (см., напр., Липсет, 1975). И то и другое направление исходит из концепции социальной упорядоченности, детерминизма и функциональности. Оба направления предполагают, что упорядоченная социальная структура ограничивает и должна ограничивать свободу действия индивида. И наконец, вместо того, чтобы постоянно критиковать существующие социальные условия и стремиться улучшить их, марксистский структурализм, так же как и структурный функционализм, имплицитно принимает существующие политические структуры (хотя структуры и неодинаковые: Россия Сталина в одном случае и Америка Никсона в другом) как неизбежные и, возможно, даже наилучшие из возможных.
Цайтлин излагает свою конкретно-историческую концепцию на основе тщательного разбора неудавшейся буржуазной революции, направленной против крупных землевладельцев в Чили в середине XIX века. Одним из вопросов, которые поднимает автор этого марксистского исследования, является вопрос о том, почему Чили, несмотря на поражение этой революции, стала страной стабильной демократии, сохранявшейся на протяжении более ста лет. В этой связи Цайтлин подчеркивает, что на этот вопрос невозможно дать удовлетворительный ответ, не принимая во внимание конкретно-исторические обстоятельства формирования классов и возникновения классового конфликта.
В XIX веке независимые источники политической силы различных классов чилийского общества не позволили какому-либо одному классу навязать остальным деспотический режим. Это обстоятельство и способствовало становлению демократии в стране. Цайтлина в первую очередь интересует теоретическое значение его исторического исследования для теории марксизма. Именно на основе своего исследования он выступает с резкой критикой теории мировой системы Уоллерстайна (1974), обвиняя последнюю в ложных выводах, являющихся результатом полного игнорирования влияния конкретно-исторических условий на события в той или иной стране. Основной аргумент критики заключается в том, что изменения общественно-экономической жизни страны невозможно объяснить теоретическими обобщениями, не принимающими во внимание конкретно-исторические обстоятельства. Кроме того, Цайтлин критикует теорию Уоллерстайна за ее функциональность и телеологические предпосылки, а также распространяет свою критику на взгляды Альтюссера и на теорию зависимости.
Основная мысль главы, написанной Айзенштадтом, состоит в том, что Макс Вебер не только предвосхитил основной принцип Леви-Стросса, но фактически пошел дальше и определил социальные процессы, в которых этот принцип проявляется, чего Леви-Строссу сделать не удалось. Принцип, о котором идет речь, заключается в том, что социальные закономерности должны объясняться в терминах глубинной структуры, состоящей из кодов символов и мифов. Структуралистический тезис, утверждающий, что объяснением жизни общества является именно его символическое измерение, поднимает вопрос, ответ на который в этом тезисе не содержится, а именно: каковы те конкретные институциональные механизмы, через которые культурные символы и ценности влияют на наблюдаемую социальную организацию? По мнению Айзенштадта, ответ в целом подразумевается веберовской концепцией "Wirtschaftsethik" и, в частности, его теоретическим анализом роли кальвинистской этики в становлении капитализма. Протестантская этика и религиозные догмы вообще - это символические коды социальных ценностей, которые управляют ориентацией личности, узаконивают власть и, следовательно, влияют на конкретную организацию социальной жизни.
В следующих двух главах концепция социальной структуры анализируется на основе выделения в ней нескольких уравнений, или измерений. В качестве дифференцирующего критерия Уорринер использует сущность элементов, взаимосвязи которых придают структуре определенные очертания. С помощью этого критерия автор выделяет три уровня социальной структуры. Межличностный уровень представляет собой структуру социальных отношений между отдельными личностями, например социометрическую схему связей в малой группе. Межпозиционный уровень отражает структуру отношений между различными социальными положениями, которые не следует путать с занимающими их людьми. Примером этого уровня может служить система родственных связей в племени. Межорганизационный уровень отражает структуру отношений между официально организованными общностями, например формы торговых отношений между фирмами в определенной социальной сфере или же взаимосвязанные директораты корпораций в обществе.
Уоллас также подчеркивает важность концептуализации структуры как иерархии уровней, в которой структура каждого последующего уровня заключает в себе структуру предыдущего. На каждом уровне необходимо различать совокупности элементов, составляющие структуры, и элементы, из которых состоят эти совокупности. При этом элементы более широкой совокупности могут в свою очередь рассматриваться как состоящие из менее объемных (широких) элементов при анализе последующего, более низкого уровня структуры. Однако главной мыслью Уолласа является то, что эти различия в масштабе структуры могут быть проанализированы в трех различных измерениях.
Число структурных единиц может варьировать от малой группы до целого общества; социальное поведение может рассматриваться, начиная с такого единичного акта, как, например, приветствие, и кончая таким многомерным действием, как вступление в брак; а протяженность исследуемого явления может быть как узко ограниченной в пространственно-временном отношении, например почасовая производительность труда на каком-либо предприятии, так и широкомасштабной, например годовые темпы экономического роста страны. Эти три измерения углубляют анализ последующих уровней структуры и могут быть использованы для восьмимерного описания свойств социальных явлений. Прежде всего объектом исследования могут быть люди или другие живые организмы; и в том и в другом случае основное внимание может уделяться либо физиологическим, либо психологическим особенностям поведения изучаемых организмов. Наконец, каждая из полученных четырех категорий может изучаться с точки зрения пространственных или временных закономерностей. Перекрестная классификация трех указанных дихотомий дает восемь типов чистых социальных явлений, различные комбинации которых могут быть использованы в конкретном анализе.
Глава, написанная Кадушином, посвящена опосредованному, или непрямому, социальному обмену. Прямой обмен неизбежно ограничивается людьми, находящимися в непосредственном контакте. Поэтому крупные структуры социального обмена неизбежно предполагают многочисленные формы непрямого обмена. Прямой обмен обеспечивается личными обязательствами, необходимостью отвечать взаимностью на оказываемые услуги с тем, чтобы их продолжали оказывать, а также общественным порицанием за неблагодарность. Однако все эти факторы не обеспечивают вознаграждения тем, кто "отпускает хлеб по водам" 2, надеясь на будущие дивиденды от третьих сторон. В этой связи возникает проблема условий, способствующих непрямому обмену, которая и рассматривается Кадушином.
2 "Отпускать, хлеб по водам" означает делать добро, не ожидая благодарности (Библня. Книга Екклесиаста XI, I - Прим. перев.
Будон анализирует разнообразные парадоксальные последствия, порождаемое взаимозависимыми структурами. Взаимозависимые действия индивидов часто имеют совокупные результаты, противоположные тем, которые отдельные индивиды намеревались или желали получить. Будон начинает с простого примера длинных очередей за билетами в театр. В такой ситуации отдельным людям представляется разумным прийти в кассу раньше, в результате чего средняя продолжительность ожидания в очереди увеличивается, а шансы купить билеты уменьшаются, что прямо противоположно интересам этих людей.
В качестве сложного примера автор приводит меритократическое общество, в котором шансы получить хорошую работу зависят главным образом от уровня образования. В таком обществе каждый человек заинтересован в получении максимально возможного образования, повышении качества образования, обеспечении равных возможностей для получения образования и повышению образовательной мобильности. Однако Будон показывает, что все эти изменения существенно не расширяют возможности профессиональной мобильности и не уменьшают неравенство их профессиональных статусов в ситуации, где распределение рабочих мест определяется такими внешними факторами, как условия промышленной деятельности и экономический спрос. Наоборот, результатом этих изменений является то, что для достижения определенного профессионального статуса требуется более высокий уровень образования, что противоречит интересам отдельных претендентов на этот статус, хотя и не противоречит их заинтересованности максимально повысить свой образовательный уровень, так как это дает им больше шансов получить престижную работу. В следующем поколении этот процесс повторяется в том смысле, что образовательный ценз, дающий детям те же профессиональные шансы, которыми располагали их родители, становится выше.
Базируясь, на (многочисленных примерах, Будон делает вывод, что в основе внешних социальных ограничений, на которые индивиды наталкиваются в коллективных ситуациях, обычно лежат взаимозависимые структуры, поскольку именно такие структуры предполагают, что совокупные действия многих людей часто приводят к неожиданным и противоречащим их интересам результатам, воспринимаемым как внешне навязываемые изменения социальных условий.
В трех последних главах сборника рассматриваются и применяются для анализа эмпирических данных формально-теоретические модели. Мейхью и Шоллерт представляют базовую модель социальной структуры, что является продолжением интереса Мейхью к таким моделям, где структурные условия выводятся из вероятностей, основывающихся на численности или другом количественном свойстве общности. В предлагаемой модели вероятная степень должностной дифференциации в социальной структуре прогнозируется исходя только из двух показателей: численности и материальной обеспеченности. В результате получается чисто социологическая модель, совершенно игнорирующая какие-либо влияния личностных качеств индивидов. Согласно данной модели каждый из таких факторов, как численность общности, общий уровень благосостояния, а также уровень благосостояния каждого ее члена, оказывает определенное влияние на ожидаемую должностную дифференциацию. Несмотря на то что разнообразие должностных положений в определенной социальной общности и неравенство этих положений с точки зрения сосредоточения ресурсов, измеряемое индексом Джини (Gini index), не обязательно связаны, авторы утверждают, что их модель прогнозирует как второе, так и первое строго на основании критериев численности и материальной обеспеченности.
Мак-Ферсон формулирует количественные процедуры для анализа того вклада, который вносят добровольные объединения в углубление социальной интеграции, и того значения, которое имеют классовые различия для мобилизации политической власти. Анализируя выборочные данные, он вычисляет параметры прямоугольной матрицы, характеризующие лиц - членов добровольных объединений. Подсчеты Мак-Ферсона показывают степень связей между добровольными объединениями через их членов, степень связей между людьми благодаря их общему членству в добровольном объединении и степень сплоченности социальной общности в результате участия ее членов в добровольных объединениях. Классовые различия между членами разных организаций, последовательно выявляемые исследованием, оказывают усиливающее воздействие на связи между организациями, проявляющееся в том, что чем однороднее с точки зрения классовой принадлежности та или иная организация, тем более широко будут представлены классовые различия в ее связях. Таким образом, в результате взаимодействия различий членов разных организаций и однородности добровольных объединений приумножаются те преимущества, которые дает густая сеть межорганизационных связей высшим слоям общества для мобилизации ресурсов в политических конфликтах.
В заключительной главе Брейгер использует блок-модель, первоначально разработанную для изучения связей в малых группах, с целью проверки теории Уоллерстайна (1974) относительно экономических связей между странами в мировой экономической системе. Он отмечает, что его процедура особенно удобна для этой проверки, поскольку единицы классифицируются не по их собственным характеристикам, а по их связям с другими единицами, точно так же, как и сам Уоллерстайн определяет место отдельной страны в мировой системе исходя из ее отношений с другими странами. Проведенный ранее аналогичный блок-модельный анализ международной торговли (Снайдер и Кик, 1979) в основном подтверждает тезис Уоллерстайна, что экономические отношения между странами отражают различия между центральной группой экономически ведущих стран и периферийной группой эксплуатируемых стран. (Существование третьей, промежуточной, категории эмпирическими данными подтверждается не столь определенно.) Брейгер обнаруживает аналогичную картину и среди экономически ведущих стран, где выделяются центральная и периферийная группы. Однако автор поднимает вопрос о том, не является ли общий объем торговли, на котором основываются его собственный и более ранние эмпирические исследования, в первую очередь отражением экономических ресурсов и уровня развития самой страны, в то время как исходная теория предполагает классификацию стран на основе их отношений с другими странами, а не на основе их собственных характеристик. Чтобы ответить на этот вопрос, автор использует сложную процедуру учета общего объема торговли и, следовательно, уровня экономического развития. Полученные в результате остаточные модели импорта и экспорта свидетельствуют о существовании не одной монолитной структуры с центральной группой стран, а ряда соперничающих друг с другом центров.
Эмерджентные свойства
Концепции социальной структуры, четко определенные или подразумеваемые в статьях данного сборника, значительно отличаются друг от друга и даже содержат противоречивые элементы. В одних сопоставляются социальная структура и культура, в то время как в других культурные символы и идеи рассматриваются в качестве самой сути глубинной структуры. Некоторые авторы концептуализируют структуру в форме теории, постулирующей закономерности и таким образом упорядочивающей эмпирические наблюдения, другие же авторы считают, что социальная структура существует во внешней эмпирической реальности и представляет собой не теорию, а то, что необходимо объяснить с помощью теории.
Ряд авторов определяют структуру с точки зрения статусных или должностных различий, влияющих на социальные отношения, наряду с авторами, определяющими структуру в терминах моделей социальных отношений, из которых выводятся статусные различия. С точки зрения одних, структурная социология выделяет такие чисто формальные аспекты социальной жизни, как численность, дифференциация и иерархия, целиком игнорируя содержательную сторону дела, в то время как, по мнению других, макросоциологические структурные исследования сосредоточивают внимание на отличительных особенностях исторических социальных систем в определенные периоды времени в определенных регионах. Интеграция, порядок и единство мнений являются определяющими атрибутами социальной структуры, выделяемыми одними авторами; дифференциация, противоречие и конфликт рассматриваются как решающие факторы другими.
Тем не менее во всех этих различных взглядах на социальную структуру можно выявить общий знаменатель. Он заключается в том, что социальная структура тождественна эмерджентным свойствам комплекса составляющих ее элементов, т. е. свойствам, не характеризующим отдельные элементы этого комплекса. В любой структуре можно выделить элементы, составляющие собственно структуру, и комплекс элементов, из которых структура строится. С аналитической точки зрения это не одно и то же, поскольку комплекс элементов структуры представляет собой лишь механическую совокупность элементов, в, то время как собственно структура, в самом широком смысле, определяется взаимосвязями этих элементов, включая как взаиморасположение и косвенные влияния этих элементов, так и прямые связи между ни- ми. Не видеть этого различия означает не видеть за деревьями леса. Сумма всех деревьев остается неизменной независимо от того, стоит ли каждое дерево на отдельном участке или же все деревья растут вместе. Однако только во втором случае деревья составляют лес. Вода отличается от водорода и кислорода не элементами, составляющими их, а связями между этими элементами. Вся разница в том, соединены ли два типа атомов в одной . молекуле или в двух разных молекулах. Структура группы также отличается от совокупности составляющих ее членов теми свойствами, которые не могут быть использованы для описания отдельных членов группы, так как они характеризуют отношения или сочетания отдельных членов и, следовательно, относятся ко всей группе как целому. Сосредоточивая внимание на эмерджентных свойствах социальных общностей, структурный анализ по своей сущности является антиредукционистским методом.
Следует отметить, однако, что речь идет не только о различии между отдельными индивидами и общностями. Эмерджентные свойства структуры могут наблюдаться на различных уровнях социальной общности, а так как критерий эмерджентных свойств формально одинаков для всех уровней, то это означает, что природа таких свойств не остается неизменной. Для ясности повторим, что эмерджентные свойства характерны для всего Целого, а не для его составляющих элементов. С точки зрения этого критерия средний уровень интеллектуальных способностей (IQ) и среднее значение уровня образования не являются атрибутами структуры группы, хотя они и относятся к совокупности членов группы, в то время как социометрические связи и групповая сплоченность - это атрибуты, не выделяющие отдельных членов группы, а следовательно, составляющие эмерджентные свойства структуры группы. Организации также обладают эмерджентными свойствами, т. е. свойствами, которые отличаются от каких-либо характеристик трудовых коллективов или других подразделений данной организации. Конфигурация иерархии власти, степень централизации процесса принятия решений и разделение труда иллюстрируют эмерджентные структурные свойства организаций. У наций также есть эмерджентные свойства, отличающиеся от характеристик различных групп населения, организаций и регионов. Примерами этих свойств могут быть форма правления в стране и ее экономические институты.
Эмерджентные социальные структуры часто определяются слишком широкими, неясными и даже таинственными терминами. Ученые говорят о духе времени, конфигурации культуры, упадке цивилизации, фольксгайсте (Volksgeist), или национальном характере народа, гештальте (Gestalt) социальной системы. Неточные способы использования эмерджентных свойств и определений, выражающих их сущность,- "целое есть нечто большее, чем сумма его частей",- несомненно, являются причиной той критики, с которой выступают против них ученые, занимающиеся философскими проблемами естествознания и предпочитающие четкие научные формулировки (см.: Нагель, 1955). И все же эмерджентные свойства можно определить в строго операциональных терминах. Даже более абстрактные теоретические понятия, используемые в структурном анализе, и могут, и должны, с моей точки зрения, концептуализироваться с достаточной четкостью, с тем чтобы их смысл мог быть подвергнут операционализации и измерению. Но прежде чем рассмотреть ряд классов операциональных эмерджентных свойств, необходимо сказать несколько слов о компонентах социальной структуры, о связях между ними и об уровнях структурного исследования.
Компоненты социальной структуры могут концептуализироваться как индивиды, роли, статусы, позиции, группы, места или любые другие подразделения некоторой многосложной общности. На первоначальном этапе компоненты обычно описываются с помощью уникальных маркеров, т. е. используются либо их названия, либо символы, заменяющие названия. Так, в социометрическом исследовании малых групп индивиды идентифицируются с помощью имен, букв, чисел или подобных отличительных символов; при изучении профессиональной структуры общности профессии определяются их названиями; в макросоциологических исследованиях города или нации тоже обозначаются их названиями. Однако пока изучаемые объекты и их составляющие идентифицируются с помощью специальных маркеров, их можно описывать только по одному за один раз, т. е. их невозможно проанализировать систематически с целью выработки даже ограниченных или гипотетических обобщений о социальной структуре. Систематический анализ требует замены уникальных маркеров упорядоченными аналитическими свойствами (Пржеворский и Тойн, 1970). Так, в исследовании, проводимом методом опроса, респонденты классифицируются по их различным характеристикам с целью выявить связи между этими аналитическими характеристиками, например между уровнем образованности и предпочтением в голосовании. В структурном исследовании процедура в принципе такая же, только в нем сначала необходимо заменить уникальные маркеры элементов исследуемого объекта аналитическими свойствами структуры. Например, при изучении малых групп имена или символы, с помощью которых обозначаются отдельные члены группы, заменяются различными характеристиками социометрических связей группы, а названия профессиональных групп - индексом разделения труда, к примеру, при сравнительном исследовании разных стран.
В макросоциологических исследованиях компоненты социальной структуры сами являются крупными общностями со своей собственной социальной структурой. И здесь возникает вопрос о том, каким образом следует концептуализировать прямые связи между общностями. Следует ли, к примеру, рассматривать взаимозависимость как прямую связь даже при полном отсутствии общения? Следует ли считать прямой связью одностороннюю зависимость или общие ценности и нормы? Конечно, все эти вопросы упираются в дефиниции, тем не менее я считаю возможным дать на них отрицательные ответы и определить прямую связь или социальное отношение (в отличие от таких абстрактных отношений между группами, как различия по численности или обеспеченности ресурсами) как действительное социальное взаимодействие и общение, которые могут быть быстротечными (единичный акт взаимодействия) или продолжительными (семейно-брачные отношения), социальными или экономическими, воплощаться в форме сотрудничества или конфликта, осуществляться между людьми, занимающими равное положение, или между руководителями и подчиненными.
Некоторые социальные контакты, например непосредственное общение в неофициальной обстановке, могут иметь место лишь между отдельными людьми, а не группами, т. е. не все члены больших групп могут находиться в непосредственном контакте. В соответствии с этим непосредственные социальные отношения между различными группами обычно выражаются в виде уровня (частоты) социального взаимодействия их членов. Примерами могут служить уровни межэтнических браков, дружеских отношений между представителями различных рас, свиданий между лицами противоположного пола - представителями различных социальных классов. Дюркгейм был первым, кто отметил, что социальные факты можно часто представлять в виде частоты индивидуального поведения: уровня браков, разводов, самоубийств и т. д.
Социальные структуры - это входящие друг в друга серии последующих уровней все более широкого масштаба. Впервые такое представление о социальной структуре было выдвинуто Саймоном в 1965 году и затем получило дальнейшую разработку у Уолласа и Уорринера, представленных в данном сборнике. Так, если идти в направлении сверху вниз, то страны состоят из регионов, подразделяющихся на провинции или штаты, которые включают округа и города, а последние в свою очередь состоят из районов, поделенных на кварталы с домами, в которых живут семьи или отдельные лица. Исследователь решает, какой уровень структуры изучать, а также что будет единицей его анализа, о структуре которой представляется возможным сделать обобщения. Какой бы уровень структуры ни избирался, он может быть проанализирован по отношению к его соседним уровням. Следующий, более высокий уровень - это то окружение, которое оказывает влияние на изучаемую, структуру. Например, при изучении структуры трудовых коллективов их непосредственной социальной средой являются условия в подразделении организации, где они работают. При изучении структуры фирм такой непосредственной социальной средой являются условия рынка. Вполне очевидно, что невозможно систематически проследить влияния окружающей социальной среды, не изучив значительное число структур в различных социальных контекстах. Следующий, более низкий, уровень состоит из совокупности элементов изучаемой структуры. Примерами таких составляющих элементов могут быть члены трудового коллектива, этнические группы города, отделы и филиалы компании. Однако анализ самой социальной структуры коренным образом отличается от изучения составляющих ее элементов с их внутренней структурой, поскольку такой анализ сосредоточен на эмерджентных свойствах совокупности элементов, характеризующих не отдельные элементы, а способ их сочетания и отношения между ними.
Теперь, наконец, рассмотрим четыре основных вида эмерджентных свойств. Первый вид - это численность элементов социальной совокупности. Для малой группы это всегда число ее отдельных членов. Однако для общества и других крупных объединений существуют два способа подсчета числа компонентов. Первый, как и в случае с малыми группами и общностями любой величины,- это подсчет всех отдельных членов. Второй способ - это подсчет более крупных компонентов, например, численности общностей, входящих в штат, численности подразделений корпорации, численности независимых фирм на рынке, численности родов в клане. Число индивидов и число подгрупп которые могут быть нескольких разновидностей, представляют собой два различных типа эмерджентных свойств социальных объединений. Несмотря на то что численность группы может рассматриваться в качестве основания всех структурных свойств, отражающих различные формы дифференциации, она, строго говоря, не является свойством социальной структуры, в то время как число компонентов определенно является атрибутом социальной структуры. Несмотря на это, численность социальной общности - это прототипичное эмерджентное свойство социальной совокупности элементов; она обладает определенным операциональным значением; она не может существовать без элементов, однако характеризует элементы не в отдельности, а только в совокупности.
Численность группы или общества часто игнорируется или рассматривается как не представляющая теоретического интереса. Напротив, с нашей точки зрения, численность - это очень важная теоретическая категория в структурной социологии, так как она является общим эмерджентным свойством всех социальных групп, включая не только все многообразие социальных групп, структура которых изучается, но и подгруппы любого профиля, являющиеся структурными компонентами того или иного социального объединения.
Второй вид эмерджентных свойств относится к социальным отношениям между людьми, представляющим собой прямые связи между элементами структуры социальной группы. Социальные отношения индивидов в малых группах выражаются в непосредственном социальном взаимодействии и общении. Структура группы, а точнее один ее аспект, может быть графически изображена в виде социограммы и обычно представляется с помощью матрицы предпочтений, из которой могут быть получены многочисленные измерения структуры. В макросоциологических исследованиях всего общества или других крупных социальных объединений структурные компоненты представляют собой комбинации индивидов в различных измерениях (что избавляет исследователя от изучения отношений между миллионами компонентов): различного рода группы, различного масштаба территории (районы, общины), а также социальные слои, выделяемые на основе иерархических различий. Все эти подразделения населения могут быть квалифицированы категорией "социальное положение", употребленной в самом широком значении всех тех отличительных особенностей людей, на основании которых люди сами проводят социальные различия.
Как уже отмечалось, показателями прямых связей между различными положениями являются частота и уровень социальных отношений и взаимодействия между людьми, занимающими эти положения, например уровень социальных контактов между лицами, занимающими различные должности в организации. Однако также существуют и другие прямые связи между крупными компонентами общества, такие, например, как торговля и другие формы обмена между фирмами или же коалиции и конфликты между политическими партиями. Категории, описывающие социальные отношения между людьми, определенно идентифицируют эмерджентные свойства структуры социальной группы, которые не существовали бы, если бы составляющие элементы этой группы рассматривались отдельно.
Еще одним эмерджентным свойством является состав социальной совокупности, находящий свое выражение в различиях между ее элементами. Эти различия и их степень могут быть определены независимо от того, являются ли составляющие элементы неупорядоченными номинальными категориями, т. е. могут быть только маркированы, или же упорядоченными классами, которые могут быть ранжированы. При этом обычно задаются следующие вопросы: насколько отличаются друг от друга различные институты и сколько существует отдельных институциональных сфер? Насколько многосторонними являются промышленное разнообразие, разделение труда или этническая неоднородность? Исповедует ли большинство людей одну религию или много религий? Что касается установления многообразия или неоднородности, то необходимо учитывать различия не только в величине различных компонентов, но и в их численности. Предположим, что в двух общинах представлено по десять одних и тех же вероисповеданий. Однако в одной общине 90 % людей исповедуют одну религию и только 10 % - остальные. В противоположность этому во второй общине каждую религию исповедуют приблизительно 10 % людей. Совершенно очевидно, что в первой общине, где население неравномерно распределено по вероисповеданию, наблюдается меньшая религиозная неоднородность, чем во второй общине, население которой распределено по вероисповеданиям равномерно.
Для социальных компонентов, основанием дифференциации которых являются различия в обладании каким-либо ресурсом, например богатством, доходом, властью или образованием, неравномерность распределения этого ресурса свидетельствует о степени социального неравенства (особенно показательно здесь различие между распределением населения и распределением ресурса). Различные формы неравенства - это различные аспекты состава социальной совокупности. Композиционные характеристики также отвечают требованию критерия эмерджентного свойства тем, что они определенно относятся к структуре целого, не проявляясь в отдельных его частях.
И наконец, необходимо отметить два типа структурных свойств более высокого порядка. Один из них заключается в глобальных характеристиках (Лазарсфельд и Мензель, 1969) инфраструктуры общества, которые, как предполагается, лежат в основе жизни общества и объясняют ее наблюдаемые модели. Подход к изучению социальной структуры, делающий акцент на этих свойствах, порождает совершенно различные и даже противоречивые теории в зависимости от того, какова, по мнению их сторонников, фундаментальная природа базиса общества, т. е. рассматривается ли она главным образом как совокупность объективных экономических условий или же субъективных культурных ценностей. Для Маркса социальная инфраструктура заключается в материальных экономических условиях: производительных силах, производственных отношениях и их диалектическом взаимодействии. Для Леви-Стросса глубинная структура - это область культурных символов и значений, так же как и для Парсонса культурные ценности и нормы составляют тот субстракт, который в конечном итоге управляет социальным действием, отношениями между людьми, институтами общества.
Вторым типом структурных свойств более высокого порядка являются абстракции, выведенные из свойств более низкого порядка, из моделей либо социальных отношений между элементами, либо комбинаций элементов. Так, сторонники сетового анализа (network analysts) акцентируют внимание на многочисленных более сложных факторах, основанных на более простых факторах, в терминах которых можно характеризовать и анализировать социальные цепи (Митчелл, 1969; Варне, 1972). При блок-моделировании используются сходства моделей социальных отношений для получения изображений структур социальных положений (Уайт и др., 1976). Иллюстрацией может служить исследование Брейгером торговых отношений между странами. Из состава социальной совокупности можно вывести другого рода абстракцию, относящуюся к ее внутренним различиям, особенно к распределению ее членов по различным положениям. Поскольку можно видеть многочисленные аспекты внутренних различий, правомерно поставить вопрос о том, в какой степени различия по разным направлениям пересекаются, а не частично (или полностью) совпадают, о чем свидетельствует эмпирически устанавливаемая определенная корреляция между ними. Например, насколько тесно взаимосвязаны различия в характере профессиональной деятельности, уровне образования или доходах? Та степень, в которой пересекаются отличительные черты в разных измерениях, как раз и является тем эмерджентным свойством социальной структуры, которое имеет большое значение для социальных отношений и интеграции (Блау, 1977).
Эмерджентные свойства - это источник внешних структурных ограничений, которые испытывают на себе индивиды, а действие этих ограничений говорит о том, что они лишь в определенной степени совместимы с проявлением свободной воли. Возьмем в качестве примера влияние состава какой-либо общности на социальные отношения в ней. Несмотря на то, что каждый американец, исповедующий христианство, свободен в своем выборе установить близкие дружеские отношения с евреем, у большинства американцев-христиан нет и не может быть такого друга, поскольку в стране, так сказать, просто не хватит евреев. Несмотря на то что индивиды свободны в своем выборе устанавливать любые социальные отношения, они не свободны определять, какие другие люди из их окружения доступны для того, чтобы с ними можно было устанавливать социальные отношения. Эта характеристика социальной структуры неизбежно ограничивает совокупные выборы индивидов. Другим примером, приводимым Будоном, является то, что каждый свободен или закрыть свой счет в банке или же оставить деньги на своем счету. Однако стоит большинству людей начать забирать свои вклады из банков, как это вынуждает и остальных также закрывать свои счета, а это приближает тот день, когда у банка не останется средств для выплаты своим вкладчикам, что, конечно же, явно противоречит тому, чего последние хотели добиться. В такой ситуации индивид беспомощен и вынужден участвовать в этом процессе, чтобы не потерять деньги. Таким образом, основополагающим принципом является то, что эмерджентные свойства - это характеристики социальной структуры, не поддающиеся контролю со стороны индивидов, даже когда эти характеристики являются совокупным результатом их же собственных действий, и эти условия социальной среды с необходимостью ограничивают то, что способна реализовать свободная воля людей.
Различия в концепции социальной структуры
Признание значения эмерджентных свойств социальных общностей представляется мне минимальным общим знаменателем структурной социологии. Противоположным подходом является психологический редукционизм таких методологических индивиду-, алистов, как Хоманс (1974), которые стремятся объяснить социальные общности с помощью их элементарных свойств, т. е. с точки зрения психологических понятий и принципов, управляющих поведением индивидов. Однако по другим параметрам концепции структурных социологов значительно отличаются друг от друга, о чем говорилось ранее и о чем свидетельствуют статьи, представленные в данном сборнике. Структурализм Леви-Стросса и структурализм Маркса акцентируют внимание на разных эмерджентных свойствах и отличаются также в других отношениях. В то же время обе эти теоретические ориентации отличаются от сетевого анализа и структурного функционализма. Вкратце рассмотрим некоторые из основных их различий.
Масштабы структурного исследования могут варьировать от микросоциологических исследований социопсихологических процессов и социальных связей в малых группах до моделей социальных положений и отношений в рамках целых государств или даже мировой системы международных отношений. На более абстрактном уровне микросоциология занимается не малыми группами, а микропроцессами и микроструктурами, которые пронизывают общество, такими, например, как формирование мнений и управление ими, социальный обмен, статусные серии, ролевые серии, т. е. использует подход, аналогичный микроэкономике (проблемой многих сравнительных исследований наций является то, что они ограничиваются очень небольшим числом стран, что отвлекает внимание от анализа структуры различных типов общества, так как имеется слишком мало примеров для сравнения), и способствует рассмотрению обществ как заданных социальных контекстов и анализу поведения и отношений индивидов под углом зрения тех влияний, которые оказывают на них эти социетальные контексты. Изучение структуры общества не может осуществляться таким образом. В качестве единиц анализа должны использоваться не отдельные члены общества, а целые общества как таковые, независимо от того, позволяют ли данные, собранные на достаточном числе обществ, сделать надежные обобщения или же идеи, которые предстоит проверить позже, основываются на конкретном изучении лишь нескольких обществ.
Другое различие, относящееся к масштабу в более аналитическом смысле, определяется тем, ограничен ли анализ социальной структурой (как бы она ни была очерчена) или же распространяется на внешние силы, рассматриваемые в качестве факторов, определяющих условия в структуре и структурные изменения. Такие внешние причины структурных условий и изменений могут являться (хотя и не обязательно) частью концепции инфраструктуры. В этом разница между Парсонсом и Леви-Строссом, если я их правильно понимаю. Для Парсонса культура аналитически отличается от социальной структуры и оказывает на нее большое влияние. (При этом Уоллас отмечает непоследовательность Парсонса в определении различия между культурой и социальной структурой.) Что же касается Леви-Стросса, то культурные символы и значения сами являются сущностью социальной структуры. Эволюционисты, начиная со Спенсера и кончая Ленски (1975), в качестве силы, управляющей эволюционным расширением структурной дифференциации, рассматривают технологические изменения. Для Хоманса, так же как и для Фрейда, внешними факторами, определяющими социальную структуру, являются психологические принципы поведения человека. Недавно биосоциологи (например, Уилсон, 1975) выступили с мыслью, что структура социальной жизни в конечном счете коренится в биологическом строении человека.
Концепция социальной структуры может основываться на субъективной или объективной онтологии. Иллюстрацией этой противоположности может служить различие между идеалистической интерпретацией истории Гегелем и материалистической интерпретацией Марксом. Определяющим критерием при этом является то, концептуализируется ли социальная структура в виде символической интеллектуальной конструкции или же в виде объективной эмпирической реальности, проявляющейся в распределении ресурсов и социальных положений. К этой дихотомии относится и различие, проводимое Уолласом, между психологическим и физиологическим аспектами социальных явлений, равно как и различия между психоанализом и бихевиоризмом в психологии и парсоновским и экологическим подходами в социологии. По мнению Лича, Росси и Айзенштадта, структурализм Леви-Стросса представляет собой субъективную точку зрения, марксистский же структурализм представляет собой объективную точку зрения.
Принимая принцип, согласно которому для объяснения эмпирических данных теории должны идти дальше простого обобщения этих данных (Брейтуэйт, 1953, с. 50-87), структурные аналитики вместе с тем отличаются, с одной стороны, по степени того, как их наиболее абстрактные теоретические категории отражают часть структуры, не охватываемую эмпирическими наблюдениями или лишь в общих чертах отражаемую в них, а с другой стороны, по степени выводимости этих категорий из эмпирических наблюдений и логической связи с операциональными понятиями, которые могут быть измерены в процессе социологического исследования. Создаваемая социологом идеальная концепция социальной структуры как основополагающего субстрата, всесторонне не представленная ни в одном конкретном историческом случае, обычно порождает понятия, которые недостаточно четко определены для того, чтобы найти конкретное эмпирическое воплощение. Об этом говорит Лич применительно к понятию глубинной структуры Леви-Стросса. В то время как модель структуры родства Леви-Стросса действительно подразумевает конкретные брачные правила, его концепция значения и основополагающей структуры мифов, хотя и вызывает восхищение проницательностью мысли, не достаточно четко определена, чтобы позволить другим исследователям недвусмысленно классифицировать мифы на основании предложенных Леви-Строссом концептуальных различий.
В то же время, когда теоретические понятия возникают в результате комбинированных эмпирических наблюдений, они легче поддаются как абстрактной, так и конкретной концептуализации. Так, например, концепция, согласно которой положение страны в мировой экономической системе зависит от ее экспортно-импортной политики по отношению к другим странам независимо от ее экономического потенциала, представляет собой довольно абстрактную идею, поскольку экспорт и импорт различной продукции осуществляются по-разному, а сам этот процесс фактически зависит от экономического потенциала страны; тем не менее блок-модель Брейгера отражает основное эмпирическое содержание этой теоретической концепции. Точно так же парадоксальные последствия систем взаимозависимости Будона являются абстракциями, построенными на основании анализа целенаправленных действий индивидов. Тем не менее приводимые примеры свидетельствуют о том, что эмпирическое воплощение этих абстракций поддается наблюдению. Мое определение социальной структуры как многомерного пространства, образуемого линиями дифференциации (Блау, 1977),- это тоже абстракция, выводимая из эмпирических связей между различными линиями дифференциации и выражающаяся в них.
Еще одна разновидность структурного анализа определяется наличием тесной связи между концепцией социальной структуры и представлениями о социальной функции и функциональных требованиях. Так, концепция социальной структуры Парсонса основывается на его теоретических посылках, согласно которым все социальные системы должны удовлетворять четырем функциональным требованиям, дифференцируясь при этом на четыре сферы институциональной структуры, обеспечивающие соответственно функции адаптации, достижения цели, интеграции и сохранения модели. Поскольку подсистемы должны удовлетворять тем же функциональным требованиям, они затем подразделяются по параллельным линиям. Таким образом, эволюционное развитие состоит в растущей дифференциации в виде повторяющегося разделения. Последние теоретические работы Мертона имеют противоположную направленность. В своих ранних работах он тоже связывал исследование социальной структуры со своим вариантом функционального анализа. Однако впоследствии он перешел к более четко определенной форме структурализма, что отмечает Барбано (1968) и что наиболее ярко проявляется в его анализе статусных серий и ролевых серий (Мертон, 1968, с. 422-438). Аналогичное расхождение в развитии двух социологов имело место поколением ранее. Так, Малиновский оставался главным образом функционалистом, в то время как Рэдклифф-Браун (1940, с. 188-204) приблизился к форме структурного анализа, которая, по крайней мере в какой-то степени, содержала в себе скептическое отношение к выводам и предположениям функционалистов.
Зиммель проводит различие между формами социальной жизни и ее содержанием. Он подчеркивает, что предметом социологии являются формы социации (Vergesellschaftung), рассматриваемые отдельно от их содержания, хотя социальные формы могут конкретно выражаться в каком-то реально существующем содержании. Под категорией содержания Зиммель подразумевает два вида факторов: психологические ориентации индивидов, мотивирующие их поведение (например, зависть и жадность), и институциональную область исследования (например, экономическую или политическую жизнь). Концепция устойчивых форм социации включает главным образом такие процессы социальной интеракции, как конкуренция и конфликт. При этом акцентируется внимание на общих чертах каждого вида интеракции независимо от того, чем она вызвана - завистью или честолюбием - и где она происходит - в процессе неформального общения или производственной деятельности. Однако формы социальной жизни также выражаются в моделях или структурах различных социальных положений, таких, как роль незнакомого лица, разделение труда или различия между статусом нищего или простого бедняка.
Социальная структура может концептуализироваться в терминах ее формальных свойств, как это делает Зиммель, или в терминах ее субстантивного содержания, как это делает Вебер. В то время как Зиммель рассматривает триады независимо от того, состоят ли они из трех индивидов или трех наций, и независимо от того, вовлечены ли они в экономическое или военное противоборство, Вебер занимается вопросом объективного значения этики кальвинизма для социального поведения и институтов. В макросоциологии акцент на формах часто сводится к определению конфигураций социального распределения людей, т. е. к указанию на то, занимают ли большинство людей одинаковое социальное положение или же они распределены по разным положениям независимо от содержания этих положений. Примерами могут служить исследования разделения труда или социальной стратификации. С другой стороны, акцент на содержании, как правило, означает изучение роли культурно-ценностных ориентации, их субстантивного значения и влияния. В качестве примеров можно привести исследования религиозных верований и политических идеологий.
Однако это не единственный способ применения различия между формой и содержанием в макросоциологических исследованиях. Другой контраст в этих терминах, который может быть в качестве альтернативы представлен дихотомией номотетических и идиографических концепций Виндельбанда, определяется тем, уделяется ли большое внимание формальным теоретическим абстракциям или же отличительным историческим условиям. Пытаемся ли мы в наших объяснениях социально-экономических событий дать родовые характеристики классовых структур и систем международных отношений или же охарактеризовать конкретные исторические условия в разных странах? Именно этот вопрос поднимает в своей критике Уоллерстайна и Альтюссера Цайтлин. Существуют ли общие формальные свойства и принципы, лежащие в основе различных по своему эмприческому содержанию правил родства и мифов? Именно этот вопрос, по мнению Лича, отличает Леви-Стросса от английских антропологов. Следует ли создавать теории неравенства общего характера независимо от реальной природы неравенства или же социальные теории должны конкретно относиться к экономическому неравенству или какому-либо другому виду неравенства? В ответе на этот вопрос заключается различие между моей и марксистской структурной теорией. Формальный подход носит более абстрактный и общий характер, содержательный подход - более исторический и эмпирический характер. С точки зрения этого различия теория Леви-Стросса и моя теория более формальны, в то время как теории Вебера и Маркса более содержательны. Широкие обобщения достигаются за счет конкретности. Социальные формы заслоняют собой историческое содержание. Теория Маркса имеет больше эмпирического содержания - в том смысле, в каком понятие "эмпирическое содержание" употреблял Поппер (1959),- по сравнению с моей теорией, поскольку моя концепция не содержит в себе отличительных особенностей различных видов неравенства, в то время как теория Маркса конкретно характеризует экономическое неравенство.
Последний дифференцирующий фактор в структурном анализе, на котором мы остановимся, содержится в ответе на вопрос, являются ли наиболее элементарными понятиями понятия "социальные отношения" и "социальные положения" или же они таковыми не являются. Для теорий, в которых структура концептуализируется в терминах символов, ценностей и значений культуры (как это видно у Леви-Стросса), ни социальные отношения, ни социальные положения не являются элементарными исходными категориями. Однако большинство социологов-структуралистов проводят различие между культурной сферой идей и идеалов и структурной сферой различных положений и моделей отношений. Для некоторых социологов моделирование социальных отношений является исходной точкой анализа. При этом предполагается, что именно отношения между людьми привели к дифференцированным ролям и положениям. Для других социологов исходной точкой являются различия между социально признанными положениями. При этом предполагается, что социальные положения людей оказывают большое влияние на их социальные отношения. Первая ориентация превалирует в микросоциологических исследованиях, вторая - макросоциологических, что вполне оправдано, поскольку главные направления причинного влияния в обеих ориентациях, по всей видимости, прямо противоположны.
На первоначальном этапе формирования малых групп социальные отношения, устанавливаемые в процессе социальной интеракции, дифференцируют роли членов групп, однако в стабильных организациях или обществах большинство социальных отношений регулируется устойчивыми различиями в социальных положениях, закрепленными в регламентированных атрибутах и имеющихся ресурсах. Для первого подхода характерны исследования, использующие социометрические методы или процедуры блок-моделирования для анализа социальных отношений в очень немногочисленных малых группах. Получаемые модели отношений применяются для классификации индивидов по социальным ролям или положениям. Первоначально эти методы были разработаны при изучении малых групп, однако, как видно из примера анализа международных торговых отношений, проведенного Брейгером, они были адаптированы и для изучения отношений между группами общностей. Второй подход иллюстрируется эмпирическими исследованиями, в которых индивиды сначала классифицируются в соответствии с ограниченным числом категорий по социальному положению, например на основании вероисповедания, этнической принадлежности, отрасли промышленности или профессии, после чего анализируются модели отношений между людьми, занимающими близкие или отдаленные положения. Вариант этой процедуры представлен в докладе Мак-Ферсона о добровольных объединениях.
Сочетание объективной онтологии, акцент больше на форме, чем на содержании, а также макросоциологическая посылка, что различия в социальных положениях оказывают решающее влияние на социальные отношения,- такая комбинация предполагает сосредоточение внимания в ходе социологического исследования на численности каждой группы, числе групп и численном распределении членов по группам. Это объясняется тем, что численность является наиболее формальным объективным свойством социальных общностей и их компонентов. Хотя, строго говоря, численность не является атрибутом социальной структуры, численное распределение населения по социальным подструктурам и положениям, указывающее на его неоднородность и неравенство в различных отношениях, является прототипичным эмерджентным свойством социальной структуры населения. Такой акцент на количественном измерении социальной структуры представляет мою собственную точку зрения, которая, конечно же, разделяется не всеми социологами, занимающимися социальной структурой. Только четверо из авторов данного сборника - Будон, Мейхью, Шоллерт и Мак-Ферсон,- так же как я, уделяют основное внимание значению числа членов и компонентов для структурного исследования.
Б. Ф. Скиннер. ТЕХНОЛОГИЯ ПОВЕДЕНИЯ1
1 Skinner В. F. A Technology of Behavior // Публикуемый материал представляет собой 1-ю главу кн.: Skinner В. F. Beyond Freedom and Dignity. N.Y., 1971. P. 3-25. (Перевод А. Гараджи).
Пытаясь разрешить те устрашающие проблемы, с которыми мы сталкиваемся в сегодняшнем мире, мы, естественно, обращаемся к приемам, которые нами лучше всего освоены. Мы отправляемся от силы, а наша сила - наука и технология. Чтобы сдержать демографический взрыв, мы ищем лучшие способы контроля над рождаемостью. Перед лицом угрозы ядерного уничтожения мы создаем все более крупные сдерживающие силы и противоракетные системы. Мы пытаемся предотвратить голод в мировых масштабах новыми видами пищи и лучшими способами ее выращивания. Усовершенствование санитарии и медицины, как мы надеемся, обеспечит контроль над заболеваемостью, улучшение жилищных условий и совершенствование транспортной системы решит проблемы трущоб, а новые способы сокращения и размещения отходов остановят загрязнение окружающей среды. Мы можем указать на значительные достижения во всех этих областях, и неудивительно, что нам хотелось бы умножить их число. Но наши дела идут все хуже, а то обстоятельство, что и сама технология все чаще оказывается беспомощной, отнюдь не придает уверенности. Санитария и медицина заострили демографические проблемы, война приобрела чудовищный облик с изобретением ядерного оружия, а массовая погоня за благополучием в значительной степени ответственна за загрязнение среды. Как выразился Дарлингтон, "каждый новый источник преумножения своего могущества на земле был использован человеком так, что перспективы его потомства значительно сузились. Весь его прогресс был достигнут ценой ущерба его окружению, который он не может исправить и не мог предвидеть".
Мог человек предвидеть этот ущерб или нет, исправить его он должен, иначе все будет кончено. И он может сделать это, если осознает природу вставшего перед ним затруднения. Практическое приложение одних только физических и биологических наук не решит этих проблем, потому что решения лежат в совсем иной сфере. Лучшие контрацептивы лишь в том случае будут контролировать рождаемость, если люди будут их использовать. Новые виды оружия способны скомпенсировать новые виды обороны и наоборот, но ядерного уничтожения можно избежать лишь в том случае, если могут быть изменены те условия, в которых народы начинают войны. Новые методы в области сельского хозяйства и медицины не помогут, если они не будут применяться на практике, а жилье - это не только здания и города, но и то, как люди живут. С перенаселенностью можно справиться, лишь склонив людей не собираться в толпы, а окружающая среда будет разрушаться до тех пор, пока не будет остановлено ее загрязнение.
Короче говоря, мы нуждаемся в крупномасштабных изменениях человеческого поведения и осуществить их при помощи одних только физики и биологии мы не в состоянии, как бы усердно мы ни работали. (А ведь имеются и другие проблемы, такие, как развал нашей образовательной системы или недовольство и бунт молодежи, для разрешения которых физическая и биологическая технологии столь очевидно не годятся, что никогда и не использовались.) Недостаточно "использовать технологию с более глубоким пониманием человеческих забот", или "подчинить технологию духовным нуждам человека", или "заставить технологов обратиться к людским проблемам". Такие выражения предполагают, что там, где начинается человеческое поведение, кончается технология; мы же должны продолжать действовать так, как действовали в прошлом, но добавить то, чему научили нас личный опыт или те сгустки личного опыта, которые зовутся историей, или выжимки опыта, заключенные в народной мудрости и немудреных практических правилах поведения. Уж эти последние были доступны на протяжении веков, и все, чем мы располагаем для доказательства их верности,- это лишь состояние современного мира.
Что нам необходимо, так это технология поведения. Мы бы достаточно быстро решили свои проблемы, если бы могли так же точно спланировать и рассчитать рост мирового народонаселения, как мы рассчитываем курс космического корабля, или усовершенствовать сельское хозяйство и промышленность с той же степенью надежности, с какой мы ускоряем высокоэнергетичные частицы, или приблизиться к миру во всем мире с той же неуклонностью, с какой физики приблизились к абсолютному нулю (пусть даже и тот и другой остаются за пределами досягаемости). Однако поведенческой технологии, сопоставимой по мощи и точности с физической и биологической, не существует, а те, кто не находит саму ее возможность смехотворной, будут ею скорее напуганы, чем утешены. Вот как мы далеки и от "понимания человеческих забот" в том же смысле, в каком физика или биология понимают проблемы своих областей, и от овладения средствами предотвращения катастрофы, к которой мир, кажется, неотвратимо приближается.
Двадцать пять веков назад можно было, наверное, сказать, что человек понимает себя самого так же хорошо, как и любую другую часть своего мира. Сегодня человек есть то, что он понимает менее всего. Физика и биология проделали большой путь, но сопоставимое развитие какого-то подобия науки о человеческом поведении заметить непросто. Греческие физика и биология сегодня представляют лишь исторический интерес (никакой современный физик или биолог не обратится за помощью к Аристотелю), но диалоги Платона все еще изучаются и цитируются так, как если бы они проливали какой-то свет на природу человеческого поведения. Аристотель не сумел бы понять и страницы из современного труда по физике или биологии, но Сократ со своими друзьями едва ли затруднился бы уловить смысл самых современных работ, посвященных делам человеческим. Что же касается технологии, то мы совершили гигантский скачок в сфере контроля над физическим и биологическим мирами, однако наши приемы в сферах управления, образования, в значительной мере и в сфере экономики не особенно-то усовершенствовались, хотя и применяются в совсем иных условиях.
Едва ли мы можем объяснить это, заявив, будто греки знали все, что можно было узнать о человеческом поведении. Ясно, что они знали о нем больше, чем о физическом мире, но этого все же было недостаточно. Более того, их способ понимания человеческого поведения должен был обладать неким роковым изъяном. Если греческие физика и биология, неважно, сколь примитивные, вели в конечном счете к современной науке, то греческие теории человеческого поведения вели в никуда. Если сегодня они еще с нами, то не потому, что они заключали в себе некую вечную истину, а потому, что они не содержали в себе зародышей чего-то лучшего.
Всегда можно сослаться на то, что человеческое поведение особенно трудная область. Это действительно так, и мы легко склоняемся к этой мысли, потому что столь неловки в обращении с поведением. Но современная физика и биология с успехом рассматривают предметы, которые в любом случае не проще, чем многие стороны человеческого поведения. Разница в том, что инструменты и методы, которыми они пользуются, обладают соизмеримой сложностью. То обстоятельство, что сопоставимые по силе действия инструменты и методы недоступны сфере человеческого поведения, не является объяснением; это, скорее, загадка. Был ли запуск человека на Луну действительно более простой задачей, чем усовершенствование обучения в наших народных школах, или разработка более совершенных форм жизненного пространства для каждого, или обеспечение всеобщей и выгодной для всех занятости и в результате - более высокого жизненного уровня для всех? Выбор здесь не был связан с насущностью задач, ибо никому и в голову не придет, что важнее было слетать на Луну. Осуществимость полета на Луну волновала и захватывала. Наука и технология достигли такой точки, в которой в результате последнего напряженного усилия это могло быть совершено. А проблемы, связанные с человеческим поведением, сопоставимых волнения и возбуждения не порождают. Их решение все еще далеко от нас.
Отсюда легко сделать вывод, что в человеческом поведении должно заключаться нечто такое, что делает научный анализ и, следовательно, действенную технологию невозможными, но мы отнюдь не исчерпали здесь всех возможностей. В определенном смысле можно сказать, что научные методы вообще едва ли когда-либо применялись к человеческому поведению. Мы воспользовались научным инструментарием, мы считали, измеряли и сопоставляли, однако нечто существенное для научной практики оказалось упущенным почти во всех современных исследованиях человеческого поведения. Это нечто связано с нашей трактовкой причин поведения. (В усложненных научных текстах термин "причина" больше не пользуется популярностью, но здесь он уместен.)
Первое знакомство с причинами человек приобрел, вероятно, в своем собственном поведении: вещи приходили в движение, потому что он их двигал. Если двигались другие вещи, значит, их двигал кто-то еще, и если этот двигатель невозможно было увидеть, то это объяснялось тем, что он невидим. Греческие боги служили, таким образом, причинами физических явлений. Обычно они помещались вне вещей, которые они двигали, но могли также входить внутрь и "содержать" их. Физика и биология вскоре отказались от объяснений такого рода и обратились к более подходящим видам причин, но в сфере человеческого поведения этот шаг так и не был решительно предпринят. Образованный человек больше не верит в одержимость бесами (хотя порой изгнание бесов еще практикуется, а демоническое вновь возникает на страницах сочинений психотерапевтов), но человеческое поведение все еще повсеместно связывается с какими-то внутренними агентами. О молодом преступнике говорят, например, что он страдает расстройством индивидуальности (personality). Это высказывание было бы бессмысленно, если бы душа каким-то образом не отличалась от тела, попавшего в передрягу. Различие это недвусмысленно подразумевается, когда говорят о нескольких индивидуальностях, заключенных в одном теле и контролирующих его различным образом в различные моменты. Психоаналитики насчитывают три такие индивидуальности - Эго, Супер-Эго и Ид,- взаимодействие которых считается ответственным за поведение человека, в котором они "обитают".
Хотя физика уже очень давно отказалась подобным образом олицетворять свои объекты, она еще долго продолжала говорить о них так, будто они обладают волей, побуждениями, чувствами, целями и другими фрагментарными атрибутами внутренних агентов. Согласно Беттерфилду, Аристотель утверждал, что падающее тело ускоряется потому, что становится веселее, чувствуя себя ближе к дому, а позднейшие авторитеты предполагали, что снаряд движим неким импульсом, порой называвшимся "импульсивностью". Все это в конце концов было забыто, и хорошо, что забыто, но наука о поведении тем не менее все еще апеллирует к подобным внутренним состояниям. Никто не удивляется, услышав, что человек, несущий добрые вести, движется быстрее, поскольку чувствует себя веселее, или поступает легкомысленно из-за своей импульсивности, или упрямо придерживается намеченного из-за одной только силы воли. Неосмотрительные ссылки на цель все еще встречаются и в физике и в биологии, но в добротной практике им нет места; и тем не менее почти всякий связывает человеческое поведение с намерениями, целями, целеустремленностью. Если все еще имеется возможность спросить, может ли машина проявить целеустремленность, такой вопрос, очевидно, предполагает, что она больше будет напоминать человека, если может проявить ее.
Физика и биология отошли от олицетворения причин, когда они стали связывать поведение вещей с сущностями, качествами или природами. Для средневекового алхимика, например, определенные свойства некоторой субстанции могли быть обусловлены меркуриевой сущностью, а субстанции сопоставлялись в рамках того, что можно назвать "химией индивидуальных различий". Ньютон сетовал на практику своих современников: "Сказать, что любой вид вещей наделен каким-то особым тайным качеством, благодаря которому он действует и производит доступные наблюдению эффекты, значит не сказать ничего". (Тайные качества были примерами гипотез, отвергнутых Ньютоном, сказавшим: "Hypotheses поп fingo", хотя он и не слишком твердо держал слово.) Биология долго еще продолжала апеллировать к природе живых существ, и она не отказалась полностью от витальных сил вплоть до двадцатого века. Поведение, однако, все еще связывается с человеческой природой, и существует обширная "психология индивидуальных различий", в рамках которой люди сопоставляются и описываются через их черты характера, способности и умения.
Почти всякий, затрагивающий в своих исследованиях гуманитарные вопросы: в качестве политолога, философа, литератора, экономиста, психолога, лингвиста, социолога, теолога, антрополога, педагога или психотерапевта,- продолжает рассуждать о человеческом поведении именно таким донаучным способом. Любая газетная статья, любой журнал, любой сборник научных публикаций, любая книга, так или иначе касающаяся человеческого поведения,- все они предоставляют достаточно примеров. Мы можем услышать, что для осуществления контроля над численностью мирового народонаселения необходимо изменить установки по отношению к детям, преодолеть чувство гордости численностью семьи или своими сексуальными возможностями, сформировать какое-то чувство ответственности по отношению к потомству и уменьшить значение той роли, которую большая семья играет в снижении беспокойства о преклонном возрасте. В деятельности, направленной на достижение мира, нам приходится иметь дело с волей к власти или параноидальными заблуждениями лидеров; мы должны помнить, что войны начинаются в людских умах, что в человеке есть нечто самоубийственное,- вероятно, влечение к смерти,- которое приводит к войнам, и что человек агрессивен по природе. Для решения проблем бедных мы должны пробуждать самоуважение, инициативу и снижать уровень фрустрации. Чтобы унять недовольство молодежи, мы должны обеспечить ей чувство цели и ослабить ощущение отчужденности и безнадежности. А осознав, что она не располагает действенными средствами для того, чтобы осуществить все это хотя бы частично, мы сами имеем возможность испытать кризис веры или утрату уверенности, которые можно преодолеть лишь возвратом к вере во внутренние возможности человека. Это, как то, что дважды два, почти никто не подвергает сомнению. Однако ничего подобного нет в современных физике и биологии, и это обстоятельство может хорошо объяснить, почему так долго не появлялись наука о поведении и технология поведения.
Обычно считается, что "бихевиоризм", возражающий против идей, ощущений, черт характера, воли и т.д., рассматривает вместо этого тот материал, из которого они, как предполагается, состоят. Конечно, некоторые упрямые вопросы о природе разума рождали споры на протяжении более чем двадцати пяти сотен лет и все еще остадотся без ответов. Как, например, разум может двигать телом? Не далее как в 1965 году Карл Поппер мог поставить вопрос подобным образом: "Чего мы хотим, так это понимания того, кто такие нематериальные вещи, как цели, помыслы, планы, решения, теории, напряжения и ценности, могут играть какую-то роль в осуществлении материальных изменений в материальном мире. И конечно, мы также хотим знать, откуда появляются эти нематериальные вещи. На этот вопрос у греков был простой ответ: от Богов. Как указывал Доддс, греки верили, что если человек ведет себя неразумно, значит, некий враждебный бог вселил в его грудь ate (безрассудство). Какой-нибудь Дружественный бог мог уделить воину дополнительное количество menos, в результате чего тот начинал отличаться в бою. Аристотель считал, что в мышлении есть нечто божественное. Зенон полагал, что интеллект и есть Бог".
Мы не можем пойти по этому пути сегодня, и самая распространенная альтернатива - апелляция к предшествующим физическим событиям. Генофонд любого человека, продукт эволюции вида, считается объяснением одной части деятельности его сознания, его личная история - всего остального. Например, в результате (физического) соперничества в ходе эволюции люди теперь обладают (нефизическим) чувством агрессивности, которое приводит к (физическим) актам враждебности. Или же (физическое) наказание маленького ребенка за его сексуальную игру приводит к (нефизическому) чувству тревоги, которое вторгается в его (физическое) сексуальное поведение, когда он становится взрослым. Нефизическая стадия, очевидно, перекрывает значительные периоды времени: агрессия уходит корнями в миллионы лет эволюционной истории, а тревога, приобретенная в детстве, доживает до преклонного возраста.
Проблемы перехода от одной субстанции (stuff) к другой можно было бы избежать, если бы все здесь было либо психическим, либо физическим и рассматривались обе эти возможности. Некоторые философы пытались остаться в пределах мира сознания, утверждая, что реален лишь непосредственный опыт, и экспериментальная психология начиналась как попытка раскрыть психические законы, управляющие взаимодействием между психическими элементами. Современные "интрапсихические" теории психотерапии описывают, каким образом одно чувство приводит к другому (как, например, фрустрация вынашивает в себе агрессию), каким образом чувства взаимодействуют и каким образом чувства, вытесненные из сознания, пробиваются обратно. Комплементарная точка зрения, гласящая, что психическая ступень в действительности материальна, отстаивалась Фрейдом, который верил, что физиология в конечном счете сможет объяснить весь механизм работы психического аппарата. В схожем ключе многие психологи физиологического направления продолжают свободно рассуждать о состояниях сознания, чувствах и тому подобном, полагая, что понимание их физической природы есть лишь вопрос времени.
Измерения мира сознания и переход из одного мира в другой действительно поднимают серьезные проблемы, но обычно ими можно пренебречь, и это может оказаться хорошей стратегией, так как важнейшее возражение ментализму совсем иного рода. Мир сознания мешает нам видеть поведение в качестве самоценного предмета рассмотрения. В психотерапии, например, отклоняющиеся от нормы слова и поступки человека почти всегда рассматриваются просто как симптомы и сопоставляются с захватывающими драмами, помещаемыми в глубины сознания,- само поведение считается, конечно же, поверхностным явлением. В лингвистике и литературной критике то, что высказывает человек, почти всегда считается выражением каких-то идей или чувств. В политологии, теологии и экономике поведение обычно рассматривается в качестве материала, из которого выводятся установки, намерения, потребности и т.д. На протяжении более двадцати пяти столетий пристальное внимание было приковано именно к психической жизни, но лишь в последнее время была предпринята хоть какая-то попытка исследовать человеческое поведение как нечто большее, нежели простой побочный продукт.
Так же игнорируются и условия, функцией которых поведение является. Ментальное объяснение кладет конец любопытству. Мы можем наблюдать этот эффект в каком-нибудь случайном разговоре. Если мы кого-либо спрашиваем: "Почему вы пошли в театр?" и этот человек отвечает: "Потому что я чувствовал желание сходить", мы склонны воспринимать его ответ как род объяснения. Гораздо ближе к существу дела было бы выяснение того, что происходило, когда он ходил в театр в прошлом, что он слышал или читал о пьесе, которую он пошел посмотреть, и что в его окружении в прошлом и настоящем могло побудить его пойти (а не сделать что-то другое), но мы принимаем "я чувствовал желание сходить" как род обобщения всего этого и не склонны расспрашивать о деталях.
Профессиональный психолог часто останавливается на этой же стадии. Прошло уже много времени с тех пор, как Уильям Джемс пытался исправить господствующую точку зрения на отношение между чувствами и поступком, утверждая, например, что убегаем мы не потому, что пугаемся, а пугаемся потому, что убегаем. Другими словами, то, что мы чувствуем, когда мы чувствуем страх, есть наше поведение - то самое поведение, которое, согласно традиционной точке зрения, выражает чувство и им объясняется. Но сколько было тех, кто, размышляя над аргументом Джемса, сумел заметить, что на деле здесь не было отмечено никакого предшествующего события? И никакое "потому что" не должно восприниматься всерьез. Никакого объяснения того, почему мы убегаем и чувствуем страх, предложено не было.
Независимо от того, считаем ли мы, что объясняем чувства или поведение, которое предполагается обусловленным чувствами, мы уделяем очень мало внимания предшествующим обстоятельствам. Психотерапевт узнает о предшествующей жизни пациента почти исключительно из воспоминаний самого пациента, на которые, как известно, нельзя полагаться, и он даже может утверждать, что значение имеет не то, что в действительности случилось, а то, что пациент вспоминает. В психоаналитической литературе насчитывается, наверное, не меньше ста упоминаний об ощущаемой тревоге на одно упоминание об эпизоде наказания, к которому должна восходить тревога. Мы даже как будто предпочитаем такие предшествующие истории, проверка которых нам недоступна. Сейчас, например, большой интерес проявляется к тому, что должно было произойти в ходе эволюции вида, чтобы объяснить человеческое поведение, и мы, кажется, рассуждаем с особой уверенностью именно потому, что о том, что произошло в действительности, можно лишь догадываться.
Не будучи в состоянии понять, каким образом или почему человек, которого мы видим, ведет себя так, а не иначе, мы приписываем его поведение какому-то человеку, которого мы не можем видеть, чье поведение мы также не можем объяснить, но о котором мы не склонны задавать никаких вопросов. Возможно, мы принимаем эту стратегию не столько из-за отсутствия интереса или способности, сколько из-за давнишнего убеждения в том, что большинство проявлений человеческого поведения не имеет никаких релевантных антецедентов. Функция этого внутреннего человека состоит в том, чтобы обеспечить какое-то объяснение, которое в свою очередь объяснения не получит. Дальше него никакие объяснения не идут. Он не является неким посредником между прошлыми событиями личной истории и настоящим поведением, он является серединой, из которой поведение эманирует. Он дает начало, порождает и созидает, и, делая все это, он остается божественным, каким его воспринимали и греки. Мы говорим, что он автономен с точки зрения науки о поведении, а это значит чудесен.
Эта позиция, конечно же, уязвима. Автономный человек служит для объяснения только тех вещей, которые мы еще не в состоянии объяснить иными путями. Его существование зависит от нашего невежества, и он естественным образом утрачивает свой статус, когда мы начинаем узнавать о поведении больше. Задача научного анализа состоит в том, чтобы объяснить, каким образом поведение человека как некой материальной системы соотнесено с теми условиями, в которых эволюционировал человеческий вид, а также с условиями, в которых существует данный индивид. Если здесь действительно нет никакого произвольного или творческого вмешательства, эти события должны быть соотнесены, но на деле предполагать какое-либо вмешательство нужды нет. Случайности (contingencies) борьбы за выживание, ответственные за генофонд человека, должны порождать наклонности к агрессивным действиям, а не к чувству агрессии. Наказание, которому подвергается сексуальное поведение, изменяет само это сексуальное поведение, и любые чувства, которые могут возникать при этом, являются в лучшем случае просто побочными продуктами. Наш век страдает не от тревоги, а от катастроф, преступлений, войн и других опасных и болезненных вещей, которым люди столь часто подвержены. Молодые люди бросают школу, отказываются идти работать и общаются лишь со своими сверстниками не потому, что чувствуют отчуждение, а потому, что порочным является социальное окружение в семьях, школах, на заводах и в прочих местах.
Мы можем, последовав примеру физики и биологии, обратиться непосредственно к отношению между поведением и окружением и пренебречь мнимыми опосредующими состояниями сознания. Физика не прогрессирует, присматриваясь к ликованию свободно падающего тела, а биология - к природе витальных духов; так же и нам, чтобы преуспеть в научном анализе поведения, нет необходимости пытаться раскрыть, чем же в действительности являются индивидуальности, состояния сознания, чувства, черты характера, планы, замыслы, намерения или иные принадлежности автономного человека.
Почему нам потребовалось столько времени, чтобы прийти к этому? На это есть свои причины. Объекты изучения физики и биологии не ведут себя совсем как люди, и в конечном счете довольно смешно говорить о ликовании падающего тела или об импульсивности снаряда; но люди ведут себя именно как люди, и внешний человек, чье поведение должно быть объяснено, может очень походить на внутреннего человека, чье поведение, как утверждается, его объясняет. Внутренний человек был сотворен по образу и подобию внешнего.
Более важная причина состоит в том, что нам кажется, будто внутреннего человека порой можно непосредственно наблюдать. Мы должны выдумать ликование падающего тела, но разве мы не в состоянии чувствовать свое собственное ликование? Мы действительно чувствуем вещи внутри себя, но мы не чувствуем вещей, которые были изобретены для того, чтобы объяснить поведение. Одержимый человек не чувствует владеющего им беса и даже может вообще отрицать существование бесов. Малолетний преступник не чувствует свою расстроенную индивидуальность. Разумный человек не чувствует своей разумности, интроверт - своей интровертности. (На деле утверждается, что эти измерения сознания или характера могут наблюдаться лишь при помощи сложных статистических процедур.) Говорящий не чувствует грамматических правил, которые он, как утверждается, применяет при составлении предложений, и люди говорили грамматически за тысячи лет до того, как что-либо узнали о существовании каких-то правил. Респондент вопросника не чувствует установок или мнений, которые приводят его к особому выбору пунктов. Мы действительно чувствуем определенные состояния своих тел, связанные с поведением, но, как отметил Фрейд, мы ведем себя точно так же и тогда, когда мы не чувствуем их: они - побочные продукты и их не следует путать с причинами.
Есть и гораздо более важная причина того, что мы столь 1Медленно отвергаем менталистские объяснения: им трудно было найти какие-либо альтернативы Очевидно, мы должны искать их во внешнем окружении, но роль окружения никоим образом нельзя считать ясной. История теории эволюции иллюстрирует эту проблему. До XIX века окружение мыслилось просто пассивной обстановкой, в которой множество различных видов организмов рождаются, воспроизводят себя и умирают. Никто не замечал, что окружение ответственно за то обстоятельство, что имеется множество видов (и это обстоятельство достаточно знаменательным образом приписывалось некоему творческому Разуму). Трудность заключалась в том, что окружение действует незаметно: оно не выталкивает и не вытягивает, оно отбирает. На протяжении тысячелетий истории человеческого мышления процесс естественного отбора оставался незамеченным, несмотря на его исключительную важность. Когда он в конце концов был открыт, он стал, конечно же, ключом к созданию эволюционной теории.
Воздействие окружения на поведение оставалось неясным на протяжении даже еще более длительного периода времени. Мы можем видеть, что организмы делают с окружающим их миром, когда они берут из него то, в чем нуждаются, или защищаются от его опасностей, но гораздо сложнее увидеть, что этот мир делает с ними. Первым, кто предположил, что окружение может играть активную роль в определении поведения, был Декарт, и он, очевидно, оказался способным на это предположение лишь потому, что получил одну явную подсказку. Ему было известно о неких автоматах в Королевских садах Франции, которые приводились в действие гидравлически, скрытыми от глаз клапанами. Как описывал это Декарт, люди, вступающие в сады, "обязательно наступают на некие плиты или камни, которые устроены таким образом, что если люди приближаются к купающейся Диане, эти автоматы заставляют ее скрыться в розовых кустах, а если же люди пытаются преследовать ее, они заставляют выступить вперед Нептуна, угрожающего трезубцем". Эти фигуры были знаменательны именно тем, что вели себя как люди, и поэтому создавалось впечатление, что нечто, очень похожее на человеческое поведение, может быть объяснено механически. Декарт знал по подсказке: живые организмы могут двигаться по схожим причинам. (Он исключал человеческий организм, очевидно, чтобы избежать религиозных споров.)
Взрывное (triggering) действие окружения стало называться "стимулом" -это латинское слово обозначает "стрекало", а действие на организм - "откликом", и вместе они, как считалось, составляли "рефлекс". Впервые рефлексы стали демонстрироваться на маленьких обезглавленных животных, например саламандрах, и весьма примечательно, что этот принцип подвергался нападкам на протяжении всего XIX века, потому что он, казалось, отрицал существование некоего автономного агента - "души спинного мозга",- которому (прежде) приписывалось движение обезглавленного тела. Когда Павлов показал, как в результате дрессировки могут быть образованы новые рефлексы, родилась окончательно оформившаяся психология стимула - отклика, в рамках которой все поведение рассматривалось в качестве реакций на стимулы. Один из авторов выразил это таким образом: "Мы идем по жизни, подгоняемые тычками и хлыстом". Однако модель стимула - отклика никогда не была особенно убедительной и она не решала основной проблемы, поскольку нечто вроде внутреннего человека все равно должно было быть изобретено для обращения стимула в отклик. Теория информации натолкнулась на ту же проблему, когда для обращения входа в выход потребовалось изобрести некий внутренний "процессор".
Воздействие провоцирующего (eliciting) стимула сравнительно легко наблюдать, и неудивительно, что декартова гипотеза длительное время занимала в теории поведения господствующие позиции; но то был ложный след, с которого только теперь сходит научный анализ. Окружение не только тычет и хлещет, оно отбирает. Его роль схожа с ролью естественного отбора, хотя и в совершенно ином временном масштабе, и по этой самой причине она и была упущена из виду. Теперь стало ясно: мы должны учитывать, что делает с организмом окружение не только прежде, но и после того, как он совершает отклик. Поведение оформляется и поддерживается своими последствиями. Как только этот факт осознается, мы получаем возможность сформулировать взаимодействие между организмом и окружением гораздо более всесторонним образом.
Налицо два важных результата. Один касается фундаментального анализа. Поведение, которое оперирует с окружением, чтобы произвести какие-то последствия ("оперирующее" поведение), может быть изучено посредством моделирования окружений, в которых определенные последствия возможны по отношению к этому поведению. В ходе исследования возможности неуклонно становились все более сложными и одна за другой принимали те объяснительные функции, которые прежде отводились индивидуальностям, состояниям сознания, чертам характера, замыслам и намерениям. Второй результат - практического характера: окружением можно манипулировать. Верно, что человеческий генофонд может изменяться лишь очень медленно, но изменения в окружении индивида имеют быстрые и драматические результаты. Технология оперирующего поведения, как мы увидим, уже достаточно развита, и она может оказаться под стать нашим проблемам.
Эта возможность, однако, поднимает другую проблему, которую необходимо решить, если мы собираемся воспользоваться своими достижениями. Мы продвинулись вперед, экспроприировав внутреннего человека, но он не ушел со сцены просто так. Он проводит своего рода арьергардные бои, для которых, к несчастью, он в состоянии получить серьезные подкрепления. Он все еще важная фигура в политологии, праве, религии, экономике, антропологии, социологии, психотерапии, этике, истории, образовании, педагогике, лингвистике, архитектуре, городском планировании и семейной жизни. В каждой из этих областей есть свой специалист, и у каждого специалиста есть своя теория, и почти в каждой теории автономия индивида не подвергается никакому сомнению. Внутреннему человеку нет серьезной угрозы со стороны данных, полученных с помощью случайного наблюдения или из исследований по структуре поведения, и во многих из этих областей рассматриваются лишь группы людей, в которых статистические или актуарные данные накладывают мало ограничений на индивида. Результат - огромный перевес традиционного "знания", которое должно быть исправлено или заменено неким научным анализом.
Особенное беспокойство причиняют две черты автономного человека. Согласно традиционной точке зрения человек свободен. Он автономен в том смысле, что его поведение не вызывается никакой причиной (uncaused). Он поэтому может считаться ответственным за то, что делает, и справедливо наказываться, если совершает проступок. Эта точка зрения вместе со связанной с ней практикой должна быть пересмотрена, коль скоро научный анализ вскрывает такие контролирующие отношения между поведением и окружением, о которых прежде никто не подозревал. Определенная доля внешнего контроля могла допускаться и раньше. Теологи признали тот факт, что действия человека должны предопределяться всеведующим Богом, а излюбленной темой греческих драматургов была неумолимая судьба. Ясновидцы и астрологи часто заявляют о своей способности предсказывать человеческие поступки, и на них всегда был спрос. Биографы и историки всегда выявляли некие "влияния" в жизни индивидов и народов. Народная мудрость и прозрения таких эссеистов, как Монтень и Бэкон, предполагают какой-то род предсказуемости в человеческом поведении, а статистические и актуарные свидетельства социальных наук указывают в том же направлении.
Автономный человек выживает перед лицом всего этого потому, что он - счастливое исключение. Теологи примирили предопределение со свободной волей, а греческая публика, взволнованная изображением неумолимой судьбы на сцене, вне театра чувствовала себя свободной. Весь ход истории поворачивает смерть какого-нибудь вождя или буря на море, а жизнь индивида полностью изменяют какой-нибудь наставник или любовная история, но ведь эти вещи случаются нес каждым и они не воздействуют на каждого одинаковым образом. Некоторые историки даже обратили непредсказуемость истории в добродетель. Актуарное свидетельство легко игнорируется; мы читаем, что сотни людей погибли в результате дорожных катастроф в праздничный уикенд, и беспечно пускаемся в путь, словно нас лично это совершенно не касается. Мало какая поведенческая наука воскрешает "призрак предсказуемого человека". Напротив, множество антропологов, социологов и психологов воспользовались своими экспертными знаниями как раз для того, чтобы доказать, что человек обладает свободой, целями и ответственностью. Если не очевидность, то хотя бы вера делала Фрейда детерминистом, но множество фрейдистов не испытывают никаких колебаний, заверяя своих пациентов в том, что они свободны выбирать между различными направлениями действия и в конечном счете являются архитекторами своих судеб.
Эта спасительная лазейка понемногу начинает закрываться - по мере того как открываются новые свидетельства предсказуемости человеческого поведения. Личное освобождение от полного детерминизма упраздняется по мере того, как прогрессирует научный анализ, особенно в том, что касается поведения индивида. Джозеф Вуд Крач (Krutch) признал актуарные факты, настаивая при этом на личной свободе: "Мы можем со значительной долей точности предсказать, что множество людей отправится к морю в день, когда температура достигнет определенной отметки, и даже сколько прыгнет с моста... хотя ни меня, ни вас ничто не вынуждает делать что-либо подобное". Но он едва ли может подразумевать под этим, что те, кто отправится к морю, не отправятся по основательным причинам, или что обстоятельства жизни самоубийцы не имеют никакого значения для объяснения факта его прыжка с моста. Различие здесь остается обоснованным лишь до тех пор, пока такое слово, как "вынуждать", предполагает какой-то особенно бросающийся в глаза и насильственный образ контроля. Научный анализ, естественно, движется в направлении прояснения всех видов контролирующих отношений.
Подвергая сомнению контроль, осуществляемый автономным человеком, и демонстрируя контроль, осуществляемый окружением, наука о поведении также, очевидно, подвергает сомнению и достоинство человека. Личность ответственна за свое поведение не только в том смысле, что она может быть осуждена или наказана в случае, если ведет себя дурно, но также и в том смысле, что ей можно доверять и восхищаться ее достижениями. Научный анализ переносит как доверие, так и осуждение на окружение, и после этого никакая традиционная практика уже не может быть оправдана. Это грандиозные изменения, и те, кто привержен традиционным теории и практике, естественно, сопротивляются им.
Имеется и третий вид затруднения. Когда на первый план начинает выдвигаться окружение, индивид, очевидно, оказывается подвержен новому виду опасности. Кто будет конструировать контролирующее поведение и с какой целью? Автономный человек предположительно контролирует себя сам, в соответствии с неким встроенным в него набором ценностей; он работает на то, что считает добрым. Но что сочтет добрым предположительный контролер и будет ли это добрым для тех, кого он контролирует? Утверждается, что ответы на вопросы такого рода отсылают, конечно же, к оценочным суждениям.
Свобода, достоинство и ценность - значительные вещи, и, к несчастью, они становятся все более решающими по мере того, как мощь технологии поведения становится более соразмеримой с теми проблемами, которые следует решать. Само изменение, которое принесло надежду на решение, ответственно за растущую оппозицию предложенному виду решения. Этот конфликт сам есть проблема человеческого поведения, и к нему следует подходить соответствующим образом. Наука о поведении далеко не так развита, как физика или биология, но ее преимущество в том, что она может пролить некоторый свет на свои собственные трудности. Наука есть человеческое поведение, и то же самое относится к оппозиции науке. Что произошло в человеческой борьбе за свободу и достоинство и какие проблемы возникают, когда научное знание оказывается способным принять участие в этой борьбе? Ответы на эти вопросы могут помочь расчистить путь для той технологии, в которой мы так остро нуждаемся.
Ниже эти предметы рассматриваются "с научной точки зрения", но это не означает, что читателю потребуется знать детали научного анализа поведения. Довольно будет одной лишь интерпретации. Природу такой интерпретации, однако, легко можно понять неверно. Мы часто говорим о вещах, которые не можем наблюдать или измерить с точностью, требуемой научным анализом, и в этом нам может серьезно помочь использование терминов и принципов, которые были разработаны в более точных условиях. Море в сумерки пылает ни на что не похожим светом, мороз рисует на оконном стекле диковинный узор, а суп не может загустеть в печи, и специалисты говорят нам, почему это так происходит. Мы можем, конечно, им возразить: у них нет "фактов" и то, что они говорят, не может быть "доказано", но тем не менее скорее оказываются правы они, нежели те, кому не достает экспериментальной основы, и они одни могут сказать нам, как двигаться дальше к более точному исследованию, если оно представляется того достойным.
Экспериментальный анализ поведения дает схожие преимущества. Когда мы пронаблюдаем поведенческие процессы в контролируемых условиях, мы с большей легкостью можем отметить их в мире, простирающемся за стенами лабораторий. Мы можем идентифицировать значимые черты поведения и окружения и поэтому способны пренебречь незначительными, какими бы привлекательными они ни были. Мы можем отвергнуть традиционные объяснения, если они были опробованы и не доказаны в экспериментальном анализе, а затем с неослабевающим любопытством двинуться в нашем исследовании дальше. Приводимые ниже примеры поведения не предлагаются в качестве "доказательств" интерпретации. Доказательства следует искать в фундаментальном анализе. Принципы, использованные при интерпретации примеров, обладают такой вероятностью, которая отсутствовала бы в принципах, всецело выведенных из случайного наблюдения.
Текст часто будет казаться несостоятельным. Английский, подобно всем другим языкам, изобилует донаучными терминами, которых обычно хватает для целей случайного дискурса. Никто не косится на астронома, когда тот говорит, что солнце встает или что ночью звезды высыпают на небо, ибо было бы смешно настаивать, чтобы он всегда говорил, что солнце появляется над горизонтом по мере того, как земля обращается, или что звезды становятся видимыми, когда атмосфера прекращает преломлять солнечный свет. Все, что мы требуем,- это чтобы он дал какой-то более точный перевод, если в нем возникает надобность. Английский язык содержит значительно больше выражений, относящихся к человеческому поведению, чем к другим сторонам мира, и их технические альтернативы значительно менее известны. Поэтому использование случайных выражений с гораздо большей вероятностью вызовет нарекания. Может показаться непоследовательным просить читателя "держать нечто в уме", если его убеждали в том, что ум есть объяснительная фикция, или "рассмотреть идею свободы", если идея есть попросту своеобразный предшественник поведения, или говорить об "успокоении тех, кто страшится науки о поведении", если подразумевается лишь изменение их поведения в отношении подобной науки. Эта книга могла бы быть написана для какого-нибудь читателя-специалиста и без подобных выражений, но рассматриваемые нами вопросы важны для неспециалистов и должны обсуждаться нетехническим способом. Без сомнения, множество менталистских выражений, устоявшихся в английском языке, не могут быть переведены столь же строго, как "восход солнца", но приемлемые переводы все же достижимы.
Почти все важнейшие проблемы связаны с человеческим поведением, и они не могут быть разрешены при помощи лишь физической и биологической технологий. Что нам нужно - так это технология поведения, но мы задержались с развитием науки, которая могла бы дать подобную технологию. Одна из трудностей состоит в том, что почти все из того, что зовется поведенческой наукой, продолжает возводить поведение к неким состояниям сознания, чувствам, чертам характера, человеческой природе и тому подобному. Физика и биология когда-то следовали подобной же практике и смогли прогрессировать лишь после отказа от нее. Поведенческие науки задержались со своим изменением отчасти потому, что объяснительные сущности часто казались непосредственно наблюдаемыми, и отчасти потому, что трудно было найти какие-то иные виды объяснений. Важность окружения была очевидной, но его роль оставалась неясной. Оно не выталкивает и не вытягивает, оно отбирает, и эту функцию трудно раскрыть и проанализировать. Роль естественного отбора в эволюции была сформулирована лишь немногим более ста лет тому назад, а избирательная роль окружения в оформлении и поддержании поведения индивида только лишь начинает признаваться и изучаться. Когда же взаимодействие между окружением и индивидом становится понятным, то эффекты, которые прежде приписывались состояниям сознания, чувствам и чертам характера, начинают возводиться к таким условиям, которые можно смоделировать, и технология поведения может поэтому стать доступной. С ,"'
Но она не решит наши проблемы, пока не заменит собой традиционные донаучные воззрения, а эти последние имеют глубокие корни. Свобода и достоинство иллюстрируют эту трудность. Они являются собственностью автономного человека традиционной теории, и они существенны для практики, в рамках которой личность считается ответственной за свое поведение и получает поощрение за свои достижения. Научный анализ переносит как ответственность, так и достижения на окружение. Он поднимает также вопросы о "ценностях". Кто воспользуется этой технологией и с какими целями? Пока эти вопросы не разрешатся, технологию поведения будут продолжать отвергать, а вместе с ней и, возможно, единственный путь к решению наших проблем.
Дж. К- Хоманс ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЧЕЛОВЕКУ1
Теория какого-либо явления есть его объяснение, показывающее, каким образом оно вытекает из основных положений определенной дедуктивной системы. Несмотря на некоторые эмпирические достижения, функциональной школе не удалось создать объясняющей теории, поскольку из основных посылок функционализма, касающихся условий социального равновесия, нельзя вывести никаких определенных заключений. Когда самими функционалистами предпринимаются серьезные попытки по созданию такой теории, то оказывается, что их основоположения превращаются в психологические: эти положения о поведении людей, а не о равновесии обществ.
Мне вновь хотелось бы затронуть тему, обсуждение которой у многих из нас, в том числе и у меня, отняло много времени и сил. Проблема достаточно стара, но новое обращение к ней не вызывает у меня чувства неловкости, ибо до сих пор она остается нерешенной. Я думаю, что это наиболее важная теоретическая проблема в социологии. Поскольку сегодня у меня единственный случай сказать ex cathedra, то я не могу не позволить себе сказать что-нибудь ядовитое. Я думаю, что сейчас именно такой момент, когда можно быть ядовитым.
В начале 30-х годов в социологии сложилась определенная школа. Ее предшественниками, хотя, безусловно, не единственными, были Дюркгейм и Рэдклифф-Браун. Я называю это школой, несмотря на то что далеко не все ее приверженцы следуют ее принципам; многие социологи добились крупных успехов на другом пути.
Обычно эту школу называют структурно-функциональной, или просто функционализмом. Данное направление господствовало на протяжении целого поколения. Теперь, мне кажется, возможности функционализма исчерпаны, и он стоит преградой на пути к пониманию социальных явлений. Почему это произошло?
Область интересов функционализма
Я начну с того, что напомню вам основные интересы и допущения функционализма, намеренно сопоставляя их с теми, которые им не изучались и были приняты без доказательства. Именно эти не поставленные в свое время вопросы ныне беспокоят функционализм. Если то, что я говорю, будет похоже на карикатуру, то вспомните, что карикатура всегда подчеркивает в личности наиболее характерные черты.
Во-первых, эта школа начала с исследования норм, т. е. утверждений членов группы относительно того, как им следует себя вести и как они ведут себя в действительности в различных обстоятельствах. Особенно большое внимание она проявляет к связке (cluster) норм, названных ролью, и к связке ролей, названных институтом. Функционалисты не уставали говорить о том, что ими рассматривается институционализированное поведение и что единицей социального анализа является не действующий индивид, а роль. При этом никогда не задавался вопрос, почему существуют роли вообще.
Во-вторых, можно определить эмпирический интерес к взаимоотношению ролей и взаимоотношению институтов как структурное направление работы функционалистов. Аналогичными вещами занималась социальная антропология, которая показывала, как в первобытном обществе сосуществуют различные институты; социология распространила эти принципы на современные общества. Например, ею установлено, что нуклеарная семья, больше чем какая-либо другая форма родства, соответствует индустриальному обществу. Но представители функционализма больше интересовались тем, каковы взаимоотношения институтов, нежели вопросом о причинах этих взаимоотношений. Вначале анализ имел тенденцию к статичности, поскольку это позволяло рассматривать социальную структуру общества как нечто стабильное. В последнее время функционалисты обратились к исследованию социальных изменений, что заставило их вернуться к проблемам, которые раньше игнорировались. Если институт изменяется, то едва ли кто-нибудь может удержаться от вопроса: почему он изменяется в том, а не в ином направлении?
В-третьих, вообще говоря, функционалисты больше интересовались последствиями, чем причинами институтов, в особенности последствиями институтов для социальной системы как некоторого целого. Эти последствия рассматривались как функции институтов. Функционалисты никогда не уставали указывать на функции и дисфункции системы статусов, никогда не задавая себе вопросов о том, почему существованию такой системы придается столь большое значение и почему она должна иметь функции. Они особенно старались показать, что социальные институты обеспечивают равновесное состояние в обществе, которое находится в постоянном движении. Исходной моделью при этом послужила попытка Дюркгейма (в работе "Элементарные формы религиозной
жизни") показать, как религия первобытного племени помогает сохранять его единство.
Таковы эмпирические интересы функционализма. Поскольку в этом плане я сам принадлежу к функционалистам, постольку я буду ссориться с ними в последнюю очередь. Безусловно, одной из задач социолога является раскрытие норм, существующих в обществе. Хотя роль и не является действительным поведением, все же в некотором отношении это понятие оказывается полезным упрощением. Конечно, институты взаимосвязаны, и изучение этих взаимосвязей также является задачей социолога. Институты действительно имеют последствия в том смысле, что если дан один институт, то институты другого рода, по-видимому, не бесконечны в количественном отношении. Определенно, одной из задач социолога является установление влияний институтов и даже, хотя это и труднее сделать, выяснение, какие из них полезны, а какие вредны для общества как целого. Во всяком случае эмпирические интересы функционализма привели к большому числу хороших исследований. Вспомните о работах Мардока и других по проблемам межкультурных взаимосвязей институтов.
По мере своего оформления функциональная школа наряду с эмпирическими развивала и теоретические интересы. Теоретические и эмпирические интересы не обязательно связаны друг с другом - английская социальная антропология оставалась относительно эмпирической. Этого нельзя сказать об американских социологах, особенно о Т. Парсонсе, который претендовал на создание общей теории и всемерно подчеркивал ее важность.
Более того, у них имелась определенная теория. Американские социологи-функционалисты были последователями Дюркгейма и вполне серьезно воспринимали его знаменитое определение социальных фактов: "Поскольку их существенная характеристика заключается в том, что они обладают способностью оказывать влияние в качестве внешних факторов на сознание индивидов, постольку они не выводятся из индивидуального сознания, и, следовательно, социология не выводится из психологии". Дюркгейм был великим человеком, поэтому в его работах можно найти утверждения, имеющие совершенно иной смысл, но в данном случае мы имеем дело с карикатурным утверждением, которое рассматривается совершенно однозначно. Если не на словах, то на деле функционалисты полностью восприняли Дюркгейма. Их фундаментальная единица - роль - оказалась социальным фактом в дюркгеймовском смысле. А их теоретическая программа предполагала, что социология должна быть независимой наукой. Именно в этом смысле утверждалось, что положения социологии не выводятся из каких-то других социальных наук, в том числе и из психологии. Следовательно, это означало, что общие положения социологии не относились к поведению "индивидуальных сознаний", или, как я бы сказал, к людям, а относились к обществу или другим социальным группам как таковым.
Интересно, что функционализм потерпел поражение не в области эмпирических интересов, а там, где он больше всего собою гордился - в области общей теории. Но здесь я буду очень осторожным. В последнем президентском послании К. Девис утверждал, что все мы являемся функционалистами, и в некотором смысле он совершенно прав. Но в этой статье говорится о функциональном анализе, при помощи которого можно выяснить, чем один институт отличается от других аспектов социальной структуры. В этом состоит эмпирическая программ-а функционализма. Поскольку всех нас обучали пользоваться функциональным анализом, постольку мы функционалисты. Но функциональный анализ как метод не идентичен функционализму как теории. И если все мы функциональные аналитики, то, конечно, далеко не все мы функциональные теоретики. Лично я к ним не принадлежу.
Единственная обязанность теории - объяснять. Эволюционная теория объясняет, почему и как происходит эволюция. Для того чтобы зафиксировать влияние институтов и их взаимосвязь, не нужно объяснять, почему эти взаимосвязи являются такими, каковы они есть. Практически, а не в философском смысле вопрос заключается не в том, законно ли рассматривать роль как основную единицу анализа, и не в том, существуют ли институты реально, а в том, привела ли теоретическая программа функционализма к объяснению социальных явлений, включая результаты самого функционального анализа. Вопрос не в том, мог ли достичь этого функционализм, а в том, достиг ли он этого сегодня. Думаю, что на этот вопрос надо ответить отрицательно.
Природа теории
Несмотря на разговоры о теории, функционалистам никогда не удавалось ясно определить, что же такое теория. А это нужно было бы сделать. Но в их оправдание можно привести то соображение, что на этот вопрос философия науки прежде не давала столь ясного ответа, какой мы сейчас имеем. Но даже тогда функционалисты могли сделать больше, чем они сделали. Сегодня мы должны прекратить разговоры со студентами о социологической теории до тех пор, пока не объясним, что же такое теория.
Теория какого-либо явления состоит из ряда положений, каждое из которых устанавливает некоторое отношение между свойствами природы. Но далеко не каждое предложение может рассматриваться как такое положение. Положения не состоят из определений этих свойств: построение концептуальной схемы является необходимой частью теоретической работы, но не самой теорией. Никакое положение не может просто говорить о том, что между этими свойствами существует некоторое отношение. Вместо этого если меняется одно из свойств, то следует по меньшей мере определить, что должно измениться в другом свойстве. Если отсутствует одно из свойств, то отсутствует и другое свойство; или если увеличивается значение одного из свойств, то то же самое происходит и с другим свойством. Эти свойства как переменные могут носить вероятностный характер.
Рассмотрим известный пример - утверждение Маркса о том, что экономическая организация общества определяет природу всех его других институтов. Это положение является исключительно полезным принципом исследования. Здесь говорится: "Ищите социальные последствия экономического изменения, и если вы будете искать их, то, конечно, найдете!" Но это не тот тип положения, который может войти в теорию. Ибо само по себе оно говорит только то, что если произойдут изменения в экономическом базисе, то обязательно произойдут некоторые изменения в социальной надстройке без всякого предположения относительно того, каковы будут эти изменения. Большинство положений социологии, претендующих на то, чтобы считаться теоретическими, напоминают это утверждение Маркса, хотя очень немногие теоретики это понимают. И в то время как мы постоянно спрашиваем, каким образом теория руководит исследованием, мы забываем, что многие утверждения, подобно вышеупомянутому, являются хорошими исследовательскими принципами, не являясь при этом хорошей теорией.
Для того чтобы построить теорию, положения должны принять форму дедуктивной системы. Некоторые из положений, обычно называемых положениями низшего уровня, должны быть объяснены. Примером этого служит утверждение о том, что чем более индустриальным является общество, тем более организация родства стремится принять форму нуклеарной семьи. Другие положения являются или общими положениями, или утверждениями о частных условиях. Общими эти положения называются потому, что они входят в другую, возможно не одну, дедуктивную систему, кроме той, о которой идет речь. Действительно, то, что мы часто называем теорией, представляет собой комплекс дедуктивных систем, исходящих из одних и тех же общих положений, но имеющих различные объяснения (explicanda). Кардинальное условие состоит в том, чтобы каждая система была дедуктивной. Это значит, что положения низшего порядка следуют в качестве логических выводов из основных положений при определенных условиях. Причина, в силу которой определенные положения, подобно марксову, не могут стать теоретическими, заключается в том, что из них логическим путем не могут быть получены определенные выводы. Когда положения низшего порядка следуют логически, то говорят, что они объяснены. Объяснение явления есть его теория. Теории нет или это не теория до тех пор, пока нет объяснения.
Можно определить свойства и категории, но еще не иметь теории. Можно установить существование отношений между свойствами - и это не будет теорией. Можно говорить о том, что изменение одного свойства ведет к определенному изменению другого. Однако и это еще не будет теорией. До тех пор, пока мы не имеем положений, устанавливающих отношения между свойствами и образующих некоторую дедуктивную систему, - до тех пор, пока мы не имеем этих условий, мы не имеем теории. Большинство из наших споров по поводу теории оказались бы бесполезными, если бы мы спросили себя, существует ли теория, о которой можно было бы спорить.
Функциональные теории
Теоретические усилия функционализма никогда не приближались к этим условиям. Даже если функционалисты всерьез попытались бы достигнуть их, чего они, впрочем, никогда не делали, то я думаю, что их все же должна была бы постигнуть неудача. Трудность состоит в наиболее характерных общих положениях функционализма. Положение еще не функционально потому, что в нем используется слово функция. Утверждение о том, что определенный институт функционален для отдельных индивидов в том смысле, что отвечает их потребностям, еще не является специфическим для функционализма. Оно принадлежит к классу психологических положений. Не является специфическим для функционалистов и положение о том, что один институт есть функция другого в квазиматематическом смысле этого понятия. Этими утверждениями пользуются не только функционалисты, но и другие теоретики подобно мне. Специфические общие положения функциональной теории в социологии имеют следующую форму: "Если социальная система - любая социальная система - должна сохраниться или остаться в равновесии, то она должна обладать институтами типа X". Например, для своего выживания или поддержания равновесия общество должно обладать институтами для разрешения конфликтов. Общими положениями такого типа функционалисты пытаются удовлетворить требование Дюркгейма относительно подлинной независимости социологической теории.
Проблема была и остается в том, чтобы на основе этих общих положений сконструировать дедуктивную систему. Возьмем термины равновесие и выживание. Если теоретик остановился на "равновесии", то у него не будет достаточно определенного критерия социального равновесия, особенно "динамического", или "движущегося", критерия, достаточно определенного для того, чтобы логически вывести что-либо специфическое из положения, содержащего этот термин. Ниже я приведу пример этого. Когда общество не находилось в состоянии равновесия? Если теоретик остановится на понятии "выживание", то он обнаружит с удивлением, что оно столь же трудно поддается определению. Например, сохраняется ли Шотландия как общество или нет? Несмотря на то что в течение долгого времени эта область была объединена с Англией, тем не менее здесь еще сохранилось некоторое своеобразие правовых и религиозных институтов. Если теоретик берет "выживание" в строгом смысле и говорит, что общество не сохраняется, когда все его члены умирают, не оставляя потомства, то он сталкивается с новыми трудностями. Насколько нам известно, только очень немногие общества такого типа обладали всеми теми институтами, о которых функционалисты говорят как о необходимых для выживания. Рассматриваемое доказательство является по меньшей мере эмпирически истинным для функциональных положений. Конечно, функционалисты имели право утверждать: "Если общество должно выжить, то его члены не могут умереть все сразу". Это была бы чистая правда, но она мало что давала бы для получения знаний о социальных характеристиках сохраняющихся обществ.
Фактически то же самое можно сказать и о других положениях функционализма. Даже если бы утверждение, подобное следующему: "Для того чтобы выжить, общество должно обладать институтами для решения конфликтов", было истинным и верифицируемым, оно мало бы что дало для объяснения. Из этого положения может быть выведен факт, что если данное общество сохранялось, то оно обладало определенными институтами для решения конфликтов. Этим объясняется сам факт, но не объясняется, почему общество обладает институтами для решения конфликтов именно данного рода, почему, например, в англосаксонском суде издавна существует институт присяжных. На этом примере мне хотелось бы показать, что социология должна объяснять действительно существующие черты реальных обществ, а не только обобщенные черты общества вообще.
Я не думаю, что представители функциональной школы могли бы построить теории, которые были бы одновременно и дедуктивными системами, отправляясь от своих общих положений. Более того, они сами так не думали. Некоторые из них, сознавая, вероятно, ограниченность своих позиций, стали разрабатывать теорию в другом направлении. Их утверждения ограничивались и исчерпывались рядом функциональных проблем, стоящих перед любым обществом, с тем чтобы выработать сложный набор категорий, с помощью которых могла бы анализироваться социальная структура. Другими словами, они создавали концептуальную схему. Но анализ - это не объяснение, а концептуальная схема - не теория. Им удалось избежать трудностей при установлении связей между категориями, но большинство из них напоминало вышеприведенное положение Маркса: подобный тип утверждений не может принадлежать к дедуктивной системе. Ни из положений низшего порядка, ни из положений более высокого порядка выводы не могут быть получены логическим путем. В этих условиях никак нельзя было говорить о том, в какой степени можно оспаривать выбор функциональных проблем и категорий. То, что действительно было сделано функционалистами, оказалось не теорией, а просто новым языком для описания социальной структуры, одним из множества возможных языков; и большинство работ, по их мнению теоретических, заключалось в том, чтобы показать, как слова других языков, в том числе и обыденного, могут быть переведены на язык функционализма. Например, то, что другие люди называют "обеспечением средств к жизни", функционалисты называют "достижением цели". Но именно дедукция, а не перевод составляет суть теории.
Я уже говорил, что вопрос заключается не в том, могут ли вообще функциональные теории быть настоящими теориями, так как есть науки, обладающие настоящими функциональными теориями. Вопрос состоит скорее в том, чтобы выяснить, насколько успешны эти частные усилия. Если теория есть объяснение чего-либо, то функционализм в социологии, очевидно, потерпел неудачу. Беда его не в том, что он обладает ошибочной теорией, а в том, что ее у него нет.
Альтернативная теория
На этом кончается разгромная часть обзора. Теперь я попытаюсь показать, что более успешная попытка объяснить социальные явления принадлежит теориям, отличающимся от функциональных своими общими положениями, как раз теми, от которых функционалисты пытались уйти. Я попытаюсь показать это по отношению к тем явлениям, которые функционалисты брали без доказательств, и к тем связям, которые они устанавливали эмпирическим путем. Я даже попробую показать, что когда функционалисты подходили к задаче объяснения серьезно (иногда они занимались этим), то в их работе появлялся другой тип теории, не осознанный ими.
Снова и снова функционалисты настаивали на том, что минимальной единицей социального анализа является роль, состоящая из комплексов норм. Недавно Дж. Коулмен писал: "...для социологов характерно брать в качестве исходной точки социальную систему, в которой существуют нормы, а индивиды в значительной степени управляются этими нормами. В этом плане нормы выступают в качестве регуляторов социального поведения, и таким образом легко обходится трудная проблема, поставленная еще Гоббсом". Конечно, проблема Гоббса - почему нет войны всех против всех - существует до сих пор.
Короче говоря, почему же вообще нормы существуют? Ответ Коулмена сводится в том случае, который он рассматривает, к тому, что нормы возникают из действий людей, рационально рассчитывающих свой интерес в будущем в связи с другими людьми, действующими таким же образом. Он пишет: "Центральный постулат относительно поведения заключается в следующем: каждое действующее лицо будет пытаться распространить свою власть на те действия, в которых оно больше всего заинтересовано". Исходя из этого постулата, Коулмен констатирует де-Дуктивную систему, объясняющую, почему действующие лица усваивают определенный вид норм при данных обстоятельствах.
Я не хочу обсуждать здесь спорный вопрос о рациональности. Я не хочу выяснять, с какого типа общего положения начинает Коулмен. Как он сам признает, оно напоминает основное допущение экономистов, хотя личный интерес здесь не сводится к материальным интересам, которые обычно рассматриваются экономистами. Допущения Коулмена близки к психоанализу, хотя здесь они могут звучать в следующей форме: чем ценнее вознаграждение деятельности, тем более вероятно, что человек будет выполнять эту деятельность. Конечно, это не принадлежит к типично функциональным положениям в социологии: это утверждение не относительно условий равновесия в обществе, а относительно поведения индивидов.
И снова, если нормы существуют, то почему человек согласен с ними? Давайте пренебрежем тем фактом, что многие люди не соглашаются с нормами или недостаточно индифферентно относятся к ним, и предположим, что все следуют нормам. Но почему они поступают так? Ответ функционалистов состоит в том, что люди "интериоризуют" ценности, заключенные в норме? Но "интериоризация" - это всего лишь слово, а не объяснение. Насколько это касалось их теории, функционалисты брали факт следования нормам без специального доказательства. Таким образом, они совершили ошибку, на которую давно указал Малиновский в книге, теперь мало читаемой социологами. Она состояла в том, что первые исследователи первобытных обществ предположили, что согласие с нормами является предметом "...автоматического молчаливого согласия, инстинктивного подчинения каждого члена племени его законам..." Другой ответ, данный Малиновским, заключается в том, что подчинение нормам "обычно вознаграждается в соответствии со степенью его безупречности, в то время как неподчинение оборачивается против нерадивого члена". Короче, этот ответ очень похож на то, что говорят Коулмен и другие психологи. Позднее Малиновский добавил замечание, которое заставляет задуматься: "Истинная проблема заключается не в том, как человеческая жизнь подчиняется правилам - она просто им не подчиняется, реальная проблема состоит в том, как правила приспосабливаются к жизни..."
Остается вопрос, почему члены определенного общества находят одни, а не другие результаты своих действий достойными награды, особенно, когда некоторые из таких результатов кажутся далекими от "естественно" вознаграждаемых. В этом состоит реальная проблема "интериоризации" ценностей. Объяснение этого дано далеко не во всех явно социологических положениях, а только в положениях психологической теории обучения (усвоения).
Функционалисты проявляли большой интерес к взаимоотношениям институтов, и одно из достоинств этой школы состоит в анализе многих из этих отношений. Но задача науки не сводится к этому; наука призвана объяснить, почему эти взаимоотношения таковы, какими они являются. Возьмем утверждение о том, что родственная организация в индустриальных обществах стремится стать тем, что называется нуклеарной семьей. Я не могу дать сколько-нибудь полного объяснения, но я могу, так же как и вы, предложить начало этого объяснения. Некоторые создавали фабрики потому, что, поступая так, они рассчитывали на получение большого материального вознаграждения именно за этот, а не другой тип поведения. Другие люди по тем же соображениям шли работать на эти фабрики. Поступая таким образом, они вынуждены были отказываться (хотя бы только из-за недостатка времени) от поддержания широких родственных связей, которые были источниками поощрения, ибо во многих аграрных обществах помощь в работе зависела от количества родственников в семье. В связи с этим нуклеарная семья стремилась ассоциироваться с заводской организацией, и такое объяснение этой ассоциации обусловливается положениями о поведении человека как такового. Эти отношения объясняются не потребностями общества, а потребностями людей.
Результатом постоянного интереса функционалистов к изучению институтов, в особенности для социальной системы как целого, явилось рассмотрение функций и дисфункций системы статусов. Изредка функционалисты спрашивали, почему системы статусов должны занимать столь видное место в анализе. Некоторые теоретики рассматривали возникновение явлений, подобных системам статусов, как доказательство утверждения Дюркгейма о несводимости социологии к психологии. Важным оказывается не сам факт возникновения, а то, как это возникновение должно быть объяснено. Одним из достижений социологии малых групп является объяснение того, как возникает система статусов, конечно, в малом масштабе, в процессе взаимодействия между членами группы. Оно основывается на психологических положениях. Никаких функциональных положений при этом не требуется. Действительно, теоретический вклад социологии малых групп заключается в обнаружении того, как виды микроскопических переменных, обычно игнорируемых социологами, могут объяснить некоторые ситуации, обычно игнорируемые психологами.
Какие же выводы можно извлечь из этого? Если функционалисты берут сами явления без доказательства, подобно нормам, если сами взаимоотношения, которые они эмпирически обнаруживают, могут быть объяснены с помощью дедуктивных систем, основанных на психологических допущениях, то получается, что общие объясняющие принципы даже в социологии являются не социологическими, как хотелось бы этого функционалистам, а психологическими, относящимися к поведению человека, а не к поведению общества. По аналогии с другими науками этот аргумент сам по себе не подрывает достоверности функциональной теории. Например, термодинамика формулирует положения об агрегатах, которые сами являются истинными и общими, хотя в свою очередь они могут быть объяснены в статической механике при помощи положений о составляющих этих агрегатов. Вопрос состоит в том, существует ли подобная ситуация в социологии. Что касается положений функционализма, относящихся к социальным агрегатам, то здесь такой ситуации не существует, ибо эти положения не представлены как истинные и всеобщие.
Объяснение социального изменения
Следующим моим утверждением будет то, что даже правоверные функционалисты при попытке объяснить некоторое типы социальных явлений пользуются, не отдавая при этом себе отчета, нефункциональными приемами. В частности, это становится ясным из их работ по социальному изменению.
Социальное изменение стало искомой проверкой теории с тех пор, как исторические документы стали предпосылкой для изучения этого предмета. Вне истории социолог может установить сравнительные взаимоотношения институтов, но едва ли он способен объяснить, почему данные отношения должны быть именно такими. Из исторических документов может быть получена информация, подтверждающая объяснение. Одно из простейших обвинений функциональной школы сводится к тому, что она не имеет дела с социальным изменением, что ее анализ ограничен социальной статикой. В последние годы некоторые функционалисты предприняли попытку показать несправедливость этого обвинения. Для доказательства они выбрали процесс дифференциации в обществе, например процесс роста профессиональной специализации. Как всегда, вопрос касается не самого факта дифференциации - несомненно, общая традиция истории лежала в этом направлении, а его объяснения.
В частности, хороший пример новой тенденции в развитии функционализма представляет собой книга Нейла Смелсера "Социальное изменение в промышленной революции: приложение теории к английской хлопчатобумажной промышленности 1770- 1840 гг." (1959). Книга интересна не только с точки зрения моих целей, но очень хороша и сама по себе. В ней дается огромная, хорошо организованная информация и предпринимается попытка объяснить те изменения, о которых идет речь. Самым забавным в этой книге является то, что объяснение, к которому в действительности прибегает Смелсер как хороший ученый, ничего общего не имеет с функциональной теорией, ибо она не является теорией вообще. Объяснение здесь строится на основе теории иного и лучшего типа.
Начинает Смелсер как подлинный функционалист. Социальная система, понимаемая им как одна из видов систем действия, характеризуется следующим образом: "Социальная система... состоит из сети взаимосвязанных ролей, коллективов и т. д. Важно помнить, что роли, коллективы и т. д., а не индивиды являются единицами анализа в этом последнем случае". Более того, "все системы действия управляются принципом равновесия. В соответствии с преобладающим типом равновесия процесс приспособлений протекает в определенном направлении: если равновесие устойчиво, то единицы стремятся вернуться к своей исходной позиции; если равновесие неполно, то только некоторые из единиц нуждаются в приспособлении; если равновесие неустойчиво, то появляется тенденция к изменению через взаимное приспособление к новому равновесию или к всеобщей дезинтеграции". Наконец, "все социальные системы подвержены этим четырем функциональным требованиям, которые должны более или менее удовлетворяться, если система должна остаться в равновесии" (с. 10-11). Заметьте, что при помощи этого аргумента все социальные системы, даже те, которые находятся в состоянии дезинтеграции, оказываются равновесными. Несмотря на то что дезинтегрированные системы находятся в нестабильном равновесии, они все еще равновесны. В связи с этим такие системы более или менее удовлетворительно выполняют четыре функциональных требования. Вот насколько полезной может быть дедуктивная система в социальных науках. Если говорить более серьезно, то определения равновесия оказываются настолько широкими, что при их помощи можно протащить любой вывод, который только заблагорассудится сделать исследователю.
Несмотря на то что Смелсер пользуется этой теорией для объяснения, при последующих разработках она является просто вывеской. Когда дело доходит до объяснения нововведений в английской хлопчатобумажной промышленности, особенно введения прядильных и ткацких машин, то Смелсер забывает о своем функционализме. Суть его действительного объяснения лежит в семи пунктах, фиксирующих протекание процесса. "Процесс промышленной дифференциации проходит следующие этапы:
1) неудовлетворенность достигнутым уровнем производительности промышленности или ее отраслей и ощущение возможности достичь более высокого уровня производительности;
2) соответствующие симптомы нарушения (беспокойства) в форме "неприспособленных" негативных эмоциональных реакций и "нереалистических" стремлений некоторых элементов населения" (с. 29).
Я не буду приводить здесь остальные пять пунктов, поскольку все они могут быть рассмотрены аналогичным образом. Я думаю, что все они содержат в себе хорошее объяснение нововведений в промышленной революции хлопчатобумажного производства. Но к какому типу объяснения принадлежит все это? Это все что угодно, но только не функциональное объяснение. Где здесь место ролям как фундаментальным единицам социальной системы? Где четыре функциональных требования? Об этом не сказано ни одного слова. О чем же вместо этого идет речь? Речь идет о неудовлетворенности, о чувстве возможности, эмоциональных реакциях и стремлениях. Но кто или что является носителем этих чувств? Может ли роль быть неудовлетворенной или эмоциональной? Нет, Смелсер сам говорит, что чувствуют и ощущают "различные элементы населения". Если называть вещи своими именами, то придется признать, что различные "элементы населения" означают людей. Каких людей? Значительная часть их занята на производстве и в продаже хлопчатобумажной одежды. Чем они не удовлетворены? Отнюдь не тем, что называется "достижениями производительности в промышленности". Хотя некоторые государственные деятели определенно интересовались тем влиянием, которое оказывала данная отрасль промышленности на благосостояние Великобритании, мы опять-таки под безжалостным давлением фактов вынуждены признать, что люди, о которых идет речь, больше всего интересовались своей собственной выгодой. Так давайте же вернем человека и придадим ему немного жизненности. Самому Смелсеру принадлежит важнейшее заявление: "В Ланкашире в начале 60-х годов XVIII века активно обсуждался вопрос о возможностях разбогатеть благодаря полезному изобретению". Короче говоря, люди, о которых идет речь, действовали по мотивам личного интереса. И все же не всякий личный интерес является эгоистическим и, конечно, не все нововведения промышленной революции могут быть приписаны себялюбию.
Действительное объяснение Смелсером технических нововведений в хлопчатобумажном производстве может быть сведено к следующей дедуктивной системе. Я остановлюсь на наиболее очевидных пунктах:
1) чем более значимо поощрение деятельности, тем вероятнее выполнение этой деятельности;
2) чем больше возможность поощрения, тем вероятнее выполнение этой деятельности;
3) высокий спрос на хлопчатобумажные ткани и низкая производительность труда приводили к тому, что люди, занятые в хлопчатобумажной промышленности, воспринимали развитие и внедрение облегчающих труд машин как поощрение, выражающееся в увеличении прибыли;
4) существующее состояние технологии приводило к тому, что усилия, направленные на развитие техники, облегчающей ручной труд, рассматривались как условие, приводящее к успеху;
5) поэтому в высшей степени вероятно, что в силу обстоятельств, изложенных в пунктах 1 и 2, эти люди пытались развивать технику, облегчающую ручной труд;
6) поскольку они хорошо знали технологию, постольку вполне вероятно, что и их усилия должны были увенчаться успехом, и некоторые из них действительно оказались успешными.
За этими первыми шагами последовали другие, такие как организация фабрик и увеличение разделения труда. Для этих дальнейших шагов не требуется никакого другого типа объяснения: положения, подобные пунктам 1 и 2, которые я называю ценностными положениями и положениями успеха, будут действовать и здесь. Дальнейшие положения понадобятся нам для описания эффекта фрустрации, который определенно последовал за некоторыми нововведениями, создавая "негативные эмоциональные реакции", указанные Смелсером в пункте 2.
Я должен снова вернуться к этому типу объяснения. Это объяснение является психологическим (пункты 1 и 2), потому что положения такого типа устанавливаются и проверяются психологами, поскольку это относится к поведению людей, а не к условиям равновесия в обществе или других социальных группах как таковых. Эти положения являются общими, так как они проявляются во многих - и, я думаю, во всех - дедуктивных системах, которые занимаются объяснением социального поведения. Этим не предполагается, что люди в своем конкретном поведении похожи друг на друга. Они могут быть вынуждены к различным способам поощрения. Но тот способ, который определяет этот выбор, сам по себе должен быть объяснен с помощью психологических положений. Дело не в том, что их ценности являются материальными, а в том, что стремление к нематериальным ценностям осуществляется по тем же законам, что и стремление к материальным. Дело не в том, что они являются изолированными или несоциальными, а в том, что законы человеческого поведения не изменяются только потому, что другое лицо, а не физическая среда, является источником поощрения. Не предполагается также, что при помощи психологических положений будет объяснено все социальное. Конечно, мы не объясним всего, но наши неудачи будут приписаны не самим положениям, а недостаточности фактической информации или того интеллектуального механизма, которым мы пользуемся, хотя электронно-вычислительная техника и поможет нам здесь. Не может быть и речи о психологическом редукционизме, хотя мне и казалось, что он здесь имел место. Ведь редукция предполагает наличие общих социологических положений, которые могут быть сведены к психологическим. Теперь я подозреваю, что не существует общих социологических положений, которые хорошо согласовались бы со всеми обществами или социальными группами как таковыми, и что общие положения социологии на самом деле являются психологическими.
Мое утверждение заключается в следующем: что бы мы ни говорили по поводу наших теорий, когда мы серьезно пытаемся объяснить социальные явления при помощи конструирования не самых четких дедуктивных систем, фактически мы обнаруживаем, признаем мы это или нет, факт использования того, что я назвал психологическими объяснениями. Едва ли нужно говорить о том, что наши действительные объяснения и являются нашими действительными теориями.
Я был бы несколько несправедлив к таким функционалистам, как Смелсер и Парсонс, если бы предположил, что они не поняли простого факта существования людей. Так называемая теория очень хорошо начинается с парадигмы, в которой рассматривается поведение двух личностей, когда они санкционируют друг друга, т.е. один вознаграждает или наказывает действия другого. Но как только начало было положено, авторы стали пренебрегать им. Как только теория действия была приложена к обществу, оказалось, что в нем совсем нет действующих лиц и едва ли есть какое-либо действие. Причина этого заключалась в том, что система личности была отделена от социальной системы и предполагалось иметь дело только с последней. Именно система личности обладает "потребностями, стремлениями, навыками и т. д.". Личностная система (личность) не является частью социальной системы, но лишь соответственно обменивается с ней, обеспечивая, например, духовную мотивацию. Это один из видов ячеек, в которую вы входите, если представить теорию как ряд таких ячеек. Любой автор портит свой стиль под влиянием функционализма. Лучшие из писателей будут писать тяжеловесно, если их проблемы не сформулированы достаточно отчетливо. Если теоретик будет рассматривать свою проблему со стороны, как одно из конструктивных объясняющих положений, а не как ряд категорий, то он начнет понимать, что личностное и социальное не должно быть разделяемо. Поступки человека, которые мы рассматриваем как проявления его личности, не отличаются от тех его поступков, которые вместе с действиями других индивидов создают специальную систему. Это два идентичных ряда действий. Теоретик осознает это, когда поймет, что один и тот же ряд положений, включая ценностные положения и положения успеха, необходим как в личностных, так и в социальных явлениях.
Заключение
Если социология - наука, то она должна серьезно отнестись к той задаче, которая стоит перед любой наукой, а именно: объяснить полученные эмпирические данные. Любое объяснение есть теория, и как таковое оно существует в форме дедуктивной системы. Несмотря на все разговоры о теории, функционалисты не относятся к этой проблеме достаточно серьезно. Они не задаются вопросом, чем была их теория, и никогда не создавали функциональной теории, которая фактически могла быть объяснением. Я не уверен, что можно было бы достигнуть такого состояния, начав, как это делали функционалисты, с положения о социальном равновесии, положения, из которого не могут быть выведены определенные заключения в дедуктивной системе. Если и предпринимались попытки создания теорий, способных объяснить социальные явления, то оказывалось, что их общие положения касались не условий равновесия в обществе, а поведения людей. Это в значительной степени характерно для многих хороших функционалистов, хотя они вряд ли признаются в этом. Свои психологические объяснения они держат в столе и вытаскивают их подобно тому, как вытаскивают бутылку виски, когда в ней возникает потребность. Мое предложение заключается в том, чтобы привести в соответствие все то, что мы говорим о теории, с тем, что мы действительно делаем, и ?ак#м образом положить конец нашему интеллектуальному лицемерию. Это объединило бы нас с другими социальными науками, чьи действительные теории весьма похожи на наши собственные, и, таким образом, это усилило бы наши ряды. Так сделаем же это и ради наших студентов. Иногда мне кажется, что в начале обучения они в большей степени понимают реальную природу социальных явлений, чем в конце его, и что наши двусмысленные разговоры убивают их природную мудрость. Наконец, я должен признать, что все сказанное здесь кажется мне довольно очевидным. Но почему мы не можем относиться всерьез к очевидному?
ГУМАНИСТИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ
Ф. Знанецкий ИСХОДНЫЕ ДАННЫЕ СОЦИОЛОГИИ1
1 Znaniecki F. V. The Data of Sociology. Публикуемый материал представляет собой сокращенную 3-ю главу кн.: Znaniecki F. V. The Method of Sociology. N. Y., 1934. P. 90-136.
Перевод С. Татарниковой.
Социология как теория "обществ" или "сообществ"
С тех пор как социология сознательно начала конституироваться как отдельная, отличная от политической теории дисциплина, она заняла особую позицию по отношению к выбору и детерминации предмета своего исследования, позицию, просуществовавшую вплоть до конца XIX столетия и отчасти сохранившуюся до сих пор у ученых натуралистического толка. Несмотря на то что отдельные явления, которыми она первоначально занималась, принадлежали к сфере культуры, она рассматривала их как компоненты естественных систем. Такой подход, наметившийся еще в XVII веке, был полностью развит к середине XIX столетия Контом, Спенсером и их последователями. Считалось, что социология изучает общество. Общество понималось в основном как закрытая естественная система биопсихологических человеческих индивидов. Более или менее сходные системы наблюдаются и в природе: скопления одноклеточных организмов, многоклеточные с дифференцированными органами и функциями, ассоциации многоклеточных организмов - гомогенные, вроде стад и стай животных, и гетерогенные, вроде растительных сообществ. Как известно любому социологу, аналогия, проведенная Контом между обществом и сложным многоклеточным организмом, широко использовалась Спенсером, Шеффле, Лилиенфельдом, Борисом, Новиковым и многими другими.
Три правила, в разных соотношениях и комбинациях, использовались для описания этой естественной системы. Во-первых, общество должно было по преимуществу занимать определенную географическую территорию; во-вторых, предполагалось, что оно обладает степенью расовой гомогенности. Эти два правила были чисто натуралистическими: географическая изоляция и расовый состав могли быть удостоверены теми же самыми методами внешнего наблюдения, что применяются для фиксирования изоляции и состава растения или колонии полипов.
Однако третье правило нарушает последовательность натуралистической позиции. Оно вводит в эту систему огромное количество культурных данных. Общность людей определенной, смешанной или чистой расовой принадлежности, населяющая определенную территорию, представляет собой общество лишь в том случае, если эти люди являются членами социальной группы - орды, семьи, племени, рода, деревни, города, государства - или по крайней мере конгломерата взаимосвязанных групп. В самом деле, что бы ни говорилось о "животных обществах", человеческие группы есть продукт культуры: членство в группе и даже самое существование социальной группы, какой бы элементарной ни была ее организация, не может быть установлено без содействия гуманистического фактора. Род, племя, государство, даже семья и орда осуществляют свое бытие в опыте и деятельности своих членов, образовавших и ныне поддерживающих их существование.
Социология не отрицала этого. Наоборот, она намеревалась изучать не только социальные группы как культурные продукты объединенных в коллектив людей, но и все культурные системы, существующие в сфере опыта и деятельности этих людей, созданные и поддерживаемые ими. Общество в контовском понимании включало всю культурную жизнь людей, составляющих его: язык, искусство, религию, философию, науку, технику, экономические организации. Укорененные в природе своими телами, люди погружены в культуру своим сознанием. А культура общества едина для всех его членов; общество, простая общность индивидов с натуралистической точки зрения, представало в своем культурном срезе надличностной сущностью, сообществом, объединенным одной общей культурой. Все культурные системы, изучаемые раздельно специальными дисциплинами, были тесно сплетены в культурной жизни общества, образуя, по сути, статическое и динамическое единство.
Последователи Конта сохранили эти сущностные посылки без сколько-нибудь серьезных изменений. Одни приписывали большее, другие - меньшее значение психическим факторам в противовес материальным в возникновении и существовании обществ; некоторые примыкали к контовскои оценке личности как мыслящего существа, не имеющего никакой другой сознательной жизни, кроме той, в которой он участвует как член общества, причастный к его культуре; в то же время другие трактовали ее как психологическое бытие, лишь опосредованно связанное с обществом через коммуникацию и кооперацию. Отдельные типы явлений, составляющих культуру общества, мыслились как более, другие - как менее фундаментальные. Если Конт отдавал первенство интеллектуальным факторам, то другие социологи вслед за Сен-Симоном подчеркивали важность экономических или технических явлений; некоторые, вдохновленные частично старыми доктринами, частично - философией Гегеля, видели в государственной системе верховный и определяющий феномен общества.
Мы не намереваемся в настоящий момент подвергать эту социологическую концепцию систематической критике, так как она уже получила свою историческую оценку. Данной концепции не удалось выработать единой валидной и общеприемлемой научной теории обществ: не было создано ни закона, применительного для объяснения и прогнозирования изменений в обществах, ни последовательной классификации этих обществ, ни даже общего описания какого-нибудь отдельного их класса, способного гарантированно выделить все существенные отличия, присущие этому и только этому классу. Мы ни в коем случае не имеем в виду, что социологи, работавшие в русле этой теории, не достигли никаких истинных, точных и важных научных результатов. Напротив, мы уверены, что в их трудах, в огромной степени недооцененных нынешним поколением социологов, заключено много ценного знания. Но это знание относится не к главному предмету их изысканий - обществу, а к тому, что сами эти авторы считали второстепенными проблемами, такими, как проблемы структурных характеристик и изменений определенных групп и институтов или проблемы, связанные с социально-психологическими процессами.
Вся эта теория выстраивается вокруг одного поразительного заблуждения, отождествляя два в корне различных и несоизмеримых понятия: общество как естественную систему, элементами которой являются индивидуальные животные виды homo sapiens, и общество как комбинацию систем, чьи элементы есть культурные ценности, такие, как язык, религия, техника, экономические и политические организации и т.д. То, что это очевидное логическое противоречие не привлекало внимания тех в других отношениях глубоких мыслителей, которые создали великие социально-философские системы прошлого, должно быть, вероятно, объяснено влиянием главенствовавшего в научной философии прошлого века монистического направления, в рамках которого они находились.
Но хотя эта фундаментальная ошибка не была ни обнаружена немедленно, ни выявлена даже после того, как произведенный ею результат оказался обычной научной непродуктивностью, тем не менее сам прогресс точных индуктивных исследований в соседних сферах постепенно исправил ее путем лишения данного типа социологии практически всего, в чем она видела собственный предмет, и распределения всего этого - по крайней мере того, что могло трактоваться научно,- между другими дисциплинами.
С одной стороны, в самом деле, все позитивные и разрешимые проблемы, касающиеся природного аспекта человеческих сообществ, за последние 60 или 70 лет были освоены чисто естественными науками, такими, как, например, этногеография и антропология, оснащенными гораздо лучше социологии для работы с подобными проблемами. Их размежевание с социологией оказывается не совсем полным за счет того, видимо, что некоторые географы и антропологи обнаруживают тенденцию к "объяснению" культурных феноменов, в то время как многие социологи интересуются расовыми и географическими вопросами. Впрочем, если мы сравним в этом отношении Гобино и Рипли, Демолина и Брюне, мы сможем с уверенностью ожидать наступления момента, когда линия раздела между антропологией и антропогеографией, с одной стороны, и социологией и другими науками о культуре, с другой, будет проведена четко и безошибочно.
Разумеется, существует неисчислимое количество насущных вопросов, касающихся отношений между естественными и культурными системами, и они должны рассматриваться, невзирая наразмежевание соответствующих наук. Но из этого вовсе не вытекает, как хотели бы заключить защитники старого воззрения на социологию как на посредницу между науками естественными и культурными, что эти проблемы должны или хотя бы могут стать особой привилегией одной научной дисциплины2. Отнюдь нет. Эти проблемы столь многочисленны и разнообразны, что абсолютно невозможно свести их к единому знаменателю. Каждая отдельная наука имеет дело с различными проблемами в ходе своих изысканий и должна разрешить их на собственных основаниях и с помощью собственных методов. <...>
2 Я полагаю, что этот тезис является слабейшей частью работы П. Сорокина "Современные социологические теории" (Нью-Йорк, 1928), в других отношениях весьма ценной.
Таким образом, в то время как исследование природного аспекта человеческих сообществ понемногу, но зато окончательно переходило от социологов к более приспособленным для этого географам и антропологам, параллельный процесс недавно начал задевать и другую - культурную - грань обществ XIX века. Взятая на себя социологией задача исследования культурных сообществ оказалась выше ее сил, как, впрочем, и выше сил любой отдельной науки.<...> По мере того как росли богатство и точность знания о конкретных культурных сообществах, становилось все труднее организовать в рационально-синтетическую картину все известное о цивилизации какого-нибудь отдельного сообщества, сколь бы простой она ни казалась, и все более сомнительными представлялись те сходства, на которые обычно полагались социологи (главным образом представители эволюционной школы). Отсюда неизбежен вывод, что культурная жизнь любого человеческого сообщества, взятая во всей ее целостности, столь богата и хаотична, содержит столь много гетерогенных культурных систем, воздействующих друг на друга различными и неисчислимыми путями, и изменяется столь неожиданно и непрерывно, что вряд ли окажется возможным осуществить обоснованный научный синтез, что с очевидностью преграждает путь любой сравнительной науке о культурных сообществах.
В самом деле, в ходе недавних исторических, археологических и в особенности этнологических исследований были обнаружены некоторые относительно ограниченные и относительно стабильные комбинации различных культурных систем. Это так называемые культурные комплексы ныне главенствующей школы этнологии.
Каждый такой культурный комплекс содержит определенные технические, социальные, религиозные, эстетические, экономические системы, взаимосвязанные таким образом, что все они появляются обычно вместе в культурной жизни человеческих сообществ. Но такой культурный комплекс не есть нечто совпадающее с цивилизацией любого сообщества, так как каждая цивилизация, какую мы знаем, содержит различные пересекающиеся культурные комплексы, и способы из пересечения, смешения и взаимодействия опять-таки весьма различны и многочисленны. Более того, не существует никакой рациональной необходимости, никаких постоянных законов, связывающих воедино различные системы культурного комплекса. Например, какую-либо религиозную систему с определенной технической системой. Не существует и какого-либо динамического закона, какой-либо причинной обусловленности, определяющих возникновение и развитие комплексов, их распространение на определенные культурные области. Существование любого культурного комплекса и его полное или частичное принятие определенными культурными сообществами есть просто исторические факты, которые имеют место однажды и никогда более не повторяются. Это главная причина того, почему современная этнология является исторической в противовес более ранней эволюционной этнологии, полагавшей, что различные культурные системы, сосуществующие в человеческом сообществе, были необходимо взаимозависимы и что существовали универсальные законы, повсеместно управлявшие переходом от одного типа цивилизации к другому.<...>
Однако все еще продолжаются попытки возродить понимание социологии как науки о культурных сообществах. Главный аргумент в ее пользу выстраивается на том очевидном факте, что совокупная жизнь сообщества - племени, нации, деревни или города,- даже если она, вопреки вере старых социологов, и не образует высшую разновидность органического единства, все-таки есть нечто большее, чем простая сумма гетерогенных явлений.
Хотя исходные посылки этого аргумента безупречно истинны, заключение ложно. Простого факта взаимного воздействия различных культурных систем еще недостаточно для оправдания существования отдельной науки для его изучения, так как эта задача уже осуществляется различными частными науками. Все технические, политические, религиозные, научные влияния этого воздействия, которым в культурном сообществе подвергаются, скажем, экономические системы, должны изучаться экономистом; религиовед должен учитывать модификации религии вследствие экономических, политических и научных процессов, ротекающих в культурной среде, и т.д. Кое-что может быть и обращено после того, как будут взяты в расчет различные культурные системы, составляющие цивилизацию человеческого сообщества. Люди, включенные в определенный набор взаимосвязанных систем (а среди этих систем обычно бывают и определенные социальные группы (территориальные, родственные или целевые), могут более или менее преисполниться сознанием этого факта и в той или иной степени проявить готовность к взаимодействию для пользы общей цивилизации и для направления этой цивилизации на общую пользу. Эти сознание и готовность, если они существуют, формируют социальную связь, объединяющую этих людей вне и над всякими формальными социальными связями, обязанными своим существованием регулируемым общественным отношениям и организованным социальным группам. Реальность такой связи проявляется в таких знакомых всем явлениях, как общественное мнение, коллективный контроль над лицами и группами со стороны социальной среды, развитие новых идеалов и попытки их реализации вне организованного группового действия. Если свести понятие "сообщество" к гуманистической реальности, охватывающей эти феномены, не остается никаких сомнений в том, что "сообщество" в таком понимании может быть исследовано наукой и что социология - это наука для его исследования как одного из специфически общественных явлений. <;...>
В одном мы можем быть уверены - в том, что будут прилагаться все новые и новые усилия с целью оживить старую синтетическую концепцию социологии, так как здесь задействованы мощные интеллектуальные и моральные интересы. Каждый думающий человек хочет достигнуть некоторого понимания тотальности цивилизации, к которой он принадлежит, сравнить ее с другими цивилизациями, истолковать их историю, найти, если возможно, путеводные нити в кажущемся хаосе исторической эволюции человечества. Такие интересы бессмертны и имеют то же оправдание, что и старый метафизический интерес к толкованию мира природы как некоего упорядоченного и рационального целого. И есть старая и установившаяся дисциплина, удовлетворяющая их: философия истории. Мы не собираемся ни отрицать ее права, ни приуменьшать ее значимость. Все, против чего мы возражаем, сводится к социологии, нацеленной на роль позитивной индуктивной науки, точной и объективной, не понимающей своих сил и слабостей до тех пор, пока ей не приходится на практике осуществлять эти притязания.<...>
Социология как общая теория культурных явлений
Стремление стать наукой о культуре в целом в противовес таким частным наукам, как экономика, лингвистика и теория религии, выразилось в еще одном социологическом течении более позднего происхождения. Это течение берет свое начало в школах Тарда и Дюркгейма, которые, несмотря на свое широко известное противостояние, все же имели много общего, и с тех пор оно распространялось очень широко, иногда двигаясь в старом русле, иногда давая важные новые вариации. Общей теоретической целью Тарда и Дюркгейма, их последователей и соратников стало построение не общей теории обществ (хотя концепция общества часто по-другому. Но дело не в наименовании. Суть в том, что эти исследования затрагивают некоторую часть материала, который старые социологические школы рассматривали как собственный; но это та часть, которая и для старых школ была объектом особого внимания, и - что еще важнее - этим материалом не занимаются вообще или занимаются безрезультатно устоявшиеся специальные науки о культуре, за одним или двумя исключениями, на которые мы укажем позже.
Уже были предприняты попытки эксплицитно сформулировать имплицитные стандарты отбора социологических данных исходя из тех же посылок, из которых исходили и мы: социология - это частная наука о культуре с собственным эмпирическим полем. И если мы попытаемся улучшить эти исходные посылки, дав наше собственное определение, то только потому, что большинство из них представляются все еще до некоторой степени подверженными влиянию старых социологических школ. Это в особенности относится к концепции Зиммеля, согласно которой все культурные явления имеют социальную "форму", хотя их "содержание" является не социальным, а религиозным, экономическим, лингвистическим. Эта концепция, хотя она и имела большое влияние на современную немецкую методологию.., ошибочна. Очевидно, что нет простой "формы", что это всегда особенный класс эмпирических данных, сопровождающих различные культурные системы во многом так же, как теоретическая рефлексия сопровождает многие из них в высокоразвитых цивилизациях, религиозных верованиях и ритуалах на более ранних стадиях культуры...
Сравнивая специфические данные, которые уже фактически освоены социологией,- что привело к полному или частичному исключению других частных наук,- мы находим, что они легко распадаются на четыре главных подразделения.
Теория социальных действий
Первое из этих подразделений не только отчетливо отделено от остальных видов культурных данных - экономических, религиозных, эстетических и т.д. Более того, проводимые с ним исследования уже в значительной степени были систематизированы и составляют отдельную дисциплину. Мы имеем в виду так называемую "социальную психологию"... Данные, составившие материал этой науки, могут быть коротко и условно описаны как действия, производимые над человеком как над объектом и призванные вызвать определенные реакции с его стороны. Это социальные действия, вполне отличные от других действий, производимых не над людьми, а над материальными предметами, экономическими ценностями, сакральными объектами и мистическими силами, объектами эстетического восприятия, лингвистическими символами или научными теориями и призванные произвести не человеческие реакции, а технические, экономические, религиозные, художественные, литературные, научные результаты.
Это различие, разумеется, не предотвращает частого использования социальных действий в качестве просто вспомогательной функции, например, когда люди борются за экономические цели или побуждают других помочь в технической работе. Так же часто бывает и обратная связь, когда несоциальные действия являются вспомогательными по отношению к социальным; так, техническая продукция может служить целям реваншистской войны; человек может копить богатство не по экономическим мотивам, а ради признания близких, женщина - выходить на сцену не ради искусства, а ради славы.<...>
Но мы должны сказать, что в дополнение к упомянутой здесь под наименованием "социальная психология" появилось несколько других дисциплин, эмпирический материал которых - не социальные действия, а нечто совершенно иное. Так, изучение поведения толпы, проведенное в конце прошлого столетия Зигелем, Ле Боном и другими, породило идею, что все коллективные действия, каковы бы ни были их объект и намерения, существенно отличаются от индивидуальных действий; "социальная психология" как социология коллективного или группового поведения в целом стала противоположной "индивидуальной психологии" как психологии индивидуального поведения в целом.
Существует очевидный, хотя и не всегда четко осознаваемый, фундаментальный конфликт между этой и предыдущей концепциями. Взамен определения действий по их объективному аспекту, их объектам, результатам и методам, эта концепция определяет их только по субъективному источнику - по природе агента. Без сомнения, большая часть действий, производимых коллективно, в самом деле отличается от большей части действий, производимых индивидуально, но не столько из-за их внутренних особенностей, сколько в силу того, что они обычно сопровождаются социальными действиями, как это было определено нами раньше. Когда некоторое число индивидов публично творят совместную молитву, линчуют преступника или делают на фабрике гвозди, то все это факты социальной интеракции, происходящей и между ними индивидуально, и между некоторыми из них - лидерами и их оппонентами - и основной массой.<...>
Вместо того чтобы огульно относить эти коллективные действия к данным упомянутой науки, будь ее название "социальная психология", "коллективная психология", "групповая психология" или какое-нибудь иное, и таким образом относить их к категории, отличной от наиболее схожих с ними индивидуальных действий, намного плодотворнее изучить и коллективных и индивидуальных молящихся как данные теории религии, и коллективное и индивидуальное производство гвоздей как Данные теории техники.<...>
Третья концепция социальной психологии, радикально отличающаяся от двух обсужденных,- это концепция Оллпорта, Крюгеpa, Реклеса и других, по мнению которых должное поле этой науки есть, вообще говоря, биопсихический человеческий индивид в той мере, в какой он обусловлен влиянием социальной среды. Очевидно, однако, что изучение человеческих индивидов - задача, весьма отличающаяся от изучения социальных действий, как мы определили выше.
Наконец, есть четвертая концепция, распространяемая Кантором, , который советует социальной психологии исследовать индивидуальные реакции на все виды культурных стимулов как отличные от реакций на естественные стимулы, которыми главным образом и занималась до настоящего времени экспериментальная психология. Социальная психология в этом смысле становится натуралистической теорией культурного поведения, частью общей психологической теории поведения человеческих индивидов как биопсихических существ. Эта множественность приобретенных термином "социальная психология" значений выступает для социолога аргументом в пользу полного отказа от них. Взамен этого следует говорить просто о "теории социальных действий" как отрасли социологии. И хотя она только недавно описана и систематизирована, это старейшая отрасль нашей науки и, действительно, одна из старейших частей человеческого знания. Даже оставляя без внимания многочисленные обобщения, рассыпанные повсюду и в эпосе, и в драматической литературе всех времен и народов, мы можем проследить ее начала от философов и эссеистов... вплоть до примитивной рефлексии, заключенной в народных пословицах.
Теория социальных отношений
Намного современнее истоки второй ветви социологии, суть которой состоит в компаративной теории нравственных правил, т.е. норм, регулирующих социальные действия. Несмотря на то что всякий мыслящий наблюдатель имеет множество различных действий, данных ему для сравнения в его собственной социальной среде, он должен обычно обращаться к другим обществам, чтобы найти правила, отличные от тех, что признаны в его собственном сообществе. И даже тогда трудно достичь чисто объективной точки зрения для теоретической рефлексии, поскольку он привык относиться к морали, в которой он был воспитан, как к единственно обоснованной морали, как к критерию оценки других моральных систем, а не как к тому, что подлежит сравнению с ними. Социологическим теориям морали должны были предшествовать этнографические описания, из которых только около XVII столетия... стали возникать сравнительные этнографические обобщения. Да и в них, вплоть до последней четверти XIX века, нравственные правила, преобладавшие среди различных народов, без разбора смешивались со всеми другими культурными данными, характеризующими цивилизации этих народов.<...>
Для того чтобы показать тщетность всех усилий рационально
обосновать абсолютную и универсальную мораль, разнообразие и противоречия нравственных правил, фактически признаваемых в разные времена и в разных обществах, необходимо было систематически описать и, если возможно, объяснить их как продукты "естественной", т.е. эмпирической и причинно обусловленной, эволюции: этология стала противостоять этике.<...>
При отборе данных для этой отрасли социологии мы должны помнить отличительную особенность нравственных правил по сравнению со всеми другими - религиозными, экономическими, техническими, интеллектуальными, эстетическими - правилами. Нравственное правило в глазах субъекта - индивида или коллектива,- который признает его как валидное и пытается действовать в соответствии с ним, выступает как обязанность, связывающая его по отношению к некоторому другому индивиду или коллективу, ждущему от него ее выполнения. В то же время всегда существует некоторая другая обязанность (схожая или отличная), которую этот другой индивид или коллектив осознает (или по крайней мере предполагается, что осознает) по отношению к субъекту... Другими словами, социальные обязанности всегда находятся в соответствии с другими социальными обязанностями. Обязанности могут быть весьма различны, их действительное признание и выполнение - далеко не равными, но в принципе односторонних обязанностей нет. Каждая норма, признаваемая социальным агентом как его обязанность по отношению к кому-нибудь, есть компонент социальной системы, в которой агент и объект его обязанности связаны как партнеры. Мы называем такую систему социальным отношением, и целая отрасль социологии, занимающаяся нравственными данными, может быть названа теорией общественных отношений.<...>
Хотя эта область, бесспорно, является собственно социологической и ни одна наука не конкурирует с ней в этом, интерес этики оказывается не теоретическим, а нормативным. В последнее время ведется много дискуссий относительно большой сферы, граничащей с областью нравственных фактов,- сферы права. В более ранних обществах не было различия между моралью и правом, но в каждом цивилизованном обществе их различия весьма очевидны. В то же время очевидно, что в значительной мере они действительно совпадают: многие правовые нормы формулируют обязанности, реально признанные людьми в их взаимодействиях с другими людьми в их обществе, и таким образом составляют готовый материал для социологического исследования общественных отношений.<...>
Теория социальных персонажей
Третья ветвь специфически социологического исследования не описана еще так отчетливо, как две предыдущие, а ее систематизация едва началась. Вообще говоря, она имеет дело с социальным аспектом человеческой индивидуальности как обусловленным и общественной средой, и собственной деятельностью человека. Каждый индивид играет некие "социальные роли", занимает некие позиции и осуществляет некие функции в своем социальном окружении, предполагающие определенные права и обязанности, которые в большинстве случаев связаны с подобными позициями и функциями и таким образом остаются независимыми от индивида, хотя способ, которым он фактически осуществляет их и выполняет свою социальную функцию в соответствии с каждой позицией, всецело зависит от него. (...)
Поскольку индивид готовится для своих социальных ролей в процессе образования, являющегося специфически социальным в строжайшем смысле этого слова, социология должна была предпринять изучение этого процесса. Однако существование старой и устоявшейся дисциплины-так называемой теории образования - или педагогики - с ее исключительно практическими устремлениями было серьезным препятствием для развития чисто теоретического и незаинтересованного сравнительно, исследования фактов образования как социальных данных. (...)
Социологическая проблема образования - это промежуточное звено между проблемой социальной позиции и функции и проблемой собственной индивидуальности личности. А при изучении личности отделение вопросов социологических от психологических и даже биологических представляется весьма трудным. Самые ранние исследования в этой сфере выросли главным образом на изучении супер- или субнормальных личностей, т. е. тех, кто либо завоевал необычайную известность, либо стал общественным изгоем; их социальное превосходство или неполноценность воспринимались как результат наследственного дарования. (...)
Ввиду того что социологи интересуются этой проблемой так же, как и кто-либо другой, я боюсь, что они не отнесутся с большой симпатией к моему убеждению, что зависимость социальной роли индивида от психобиологических особенностей есть вопрос, целиком и полностью относящийся к областям психологии и биологии человека... Социолог, на мой взгляд, должен брать человеческого индивида не как он "действительно есть" органически и психологически, а как он сделан другими и самим собой в их и его собственном опыте в ходе социальных отношений. С социологической точки зрения в индивиде первичны его социальная позиция и функция; не проявление своей природы, а культурную систему конструирует он с помощью своей среды, редко творя, а обычно копируя ее с готовых моделей. Органические и психологические особенности индивида с этой точки зрения есть просто материал, из которого чисто социальная личность, характеризующаяся позициями, которые она занимает, и тем, как она их занимает, формируется в процессе образования и самообразования. Принимая от Юнга, Парка и Берджеса представление, что существенным пунктом в личности является идея, которую она и другие имеют о ее социальной роли, и помня, что идея -" не просто ментальная картина, а практическая система прав и обязанностей, мы можем, таким образом, назвать всю эту отрасль социологии теорией социальных личностей.
Теория социальных групп
Четвертая и наиболее развитая ветвь социологии - это теория социальных групп. Группа, разумеется, не есть общество в старом смысле слова: это не целостность, полностью включающая ряд биопсихологических индивидов и объединяющая их в сообществе тотальной культурной жизни. Это просто одна из многих культурных систем, которые конструируют эти индивиды. Своими действиями каждый индивид принимает более или менее активное участие в поддержании дюжины или более различных социальных групп, членом которых он является, т. е. в которых он занимает определенные позиции, предполагающие определенные права, и выполняет некие функции, влекущие за собой определенные обязанности по отношению к другим членам, к группе в целом и ее функционерам. Но его социальная жизнь не совпадает с его групповой жизнью; напротив, последняя есть просто часть ее, хотя и очень важная. Существует огромное количество социальных действий, выполняемых им не как членом группы, а просто как индивидуальным агентом, множество социальных отношений, в которых он выступает как сторона и которые никак не относятся к любой из групп, к каким принадлежит он сам или другая сторона. Это такие отношения, как любовь, дружба, деловое партнерство, подчинение интеллектуальному лидеру. Есть социальные позиции, не вовлекающие с необходимостью в участие в какой-нибудь социальной группе, такие, как позиции врача, художника, лавочника, фермера. Не приходится и говорить, что вся социальная жизнь индивида есть только часть его тотальной культурной жизни: его технические, экономические, интеллектуальные, художественные, религиозные, гедонистические интересы обусловлены в некоторой степени, изменяющейся в зависимости от различных людей, социальными контактами с целью их удовлетворения, но не являются специфически социальными. (...)
Общая дефиниция социальных систем
Этот беглый обзор некоторых современных достижений социологических исследований делает совершенно очевидным существование отдельного класса эмпирических данных, составляющих специальную область социологии. (...)
Следовательно, сейчас социологам самое время оставить устаревшие претензии на создание "синтетической" или "фундаментальной" науки об обществах и культуре и понять, что какие бы то ни было позитивные научные результаты, которые могут быть продемонстрированы в качестве заслуг, были достигнуты исключительно путем концентрации внимания на тех видах специфических данных, которые мы охарактеризовали выше как социальные действия, социальные отношения, социальные личности и социальные группы.
Логическим основанием для объединения этих данных в сфере одной науки и для отделения этой сферы от сфер других наук является то, что все они как культурные системы имеют существенное сходство композиции, в то время как отличаются по композиции от всех других культурных систем: технических, экономических, религиозных, лингвистических.
Чтобы избежать непонимания по этому вопросу, мы повторяем, что социолог не имеет дела с человеческими существами как природными сущностями, как они действительно есть - индивидуально или коллективно - в их психобиологических характеристиках; он оставляет их изучение психологу, физиологу, антропологу, этногеографу. Но при наблюдении над культурным миром он находит, что люди играют в этом мире двойную роль. Во-первых, это сознательные агенты или активные субъекты. Активный субъект как таковой недоступен научному наблюдению; все, что мы знаем о нем объективно,- это то, что он центр опытов и действий. Соответственно не может быть позитивной науки об "активных субъектах" или "сознательных агентах", она возможна только относительно их опытов и действий. Во-вторых, люди являются эмпирическими объектами активности, так же как технические материалы и инструменты, экономические ценности, произведения искусства и литературы, религиозные мифы, слова языка и т. д. Мы установили, что они имеют дело с людьми как объектами; то же самое остается верным и относительно других, более сложных видов социальных систем. Нам бы хотелось сказать языком старой психологии, что человеческие индивидуальности, каковы бы они ни были "сами по себе", существуют в культурном мире как "идеи" в умах других людей или как "репрезентации" других людей. Но было бы опасно пользоваться подобными терминами ввиду их субъективистских коннотаций, поэтому мы предпочитаем говорить, что они существуют как ценности, которые переживаются и модифицируются активными субъектами. Мы называем их социальными ценностями в отличие от экономических, технических, религиозных, эстетических и других ценностей. Человек как социальная ценность - это только "аспект" его самого как он является кому-то еще, кто активно заинтересован в нем, или даже самому себе, когда он рефлексирует относительно собственной личности и пытается контролировать ее практически. Социолог, можно сказать, имеет дело только с такими "аспектами" людей. Но эти "аспекты" являются реальностями, поскольку они действительно обусловливают человеческое поведение, так же как естественные вещи и процессы и иногда даже больше последних. (...)
Какие бы иные (кроме означенных четырех.- Прим. перев.) ценности не входили в состав социальных систем, они обусловлены отношением к этим фундаментальным, или первичным, социальным ценностям и рассматриваются как отдельные свойства, формы поведения, отношения тех, которые являются главным объектом активного интереса, и потому носят характер вторичных общественных ценностей. (...)
Допуская, далее, что системы, называемые нами социальными, состоят из социальных ценностей..., мы будем называть социальными тенденциями те активные тенденции, которые проявляются в этих системах. Сразу же можно заметить: притом что социальные тенденции составляют только специфическую разновидность культурных тенденций, существуют бесчисленные и многообразные факты взаимодействия между ними и другими разновидностями культурных тенденций. Очевидно, что наука, занимающаяся культурными системами, хотя и специализируется в этой области, не может быть изолирована от других наук о культуре.
Еще один важный вопрос должен быть поднят по поводу отношения к предмету научной специализации. Мы утверждаем, что социология - особая наука, ввиду того что композиция социальных систем отлична от композиции любой другой культурной системы. В этом мы следуем примеру других наук о культуре. (...)
Но нет ли существенных подобий в их структуре, могущих перекрыть различия в их композиции? Так, социальные действия, хотя и имеют дело с иными материалами и инструментами, достигая иных результатов иными методами, чем технические, экономические, религиозные действия, все-таки - будучи действиями- представляются имеющими значительное структурное сходство с последними. (...)
Ясна причина того, почему подобия и различия в композиции, а не в структуре образуют основу деления отдельных наук о культуре. Первые эмпирически даны всякому внимательному наблюдателю в самом начале его исследования, в то время как последние могут быть открыты только постепенно в ходе исследования и многие из них остаются еще неизвестными. Так, не требуется сколько-нибудь глубокого анализа, чтобы заметить сходство между простейшими и наиболее сложными религиозными феноменами, с одной стороны, и простейшими и наиболее сложными экономическими явлениями - с другой, а также разницу между двумя этими классами. Но структурное сходство между религиозной нормой святости и экономической нормой полезности открыть намного труднее, если только оно не усматривается - как делают это школы Дюркгейма и Самнера - в чисто внешнем обстоятельстве, состоящем в том, что обе нормы обычно санкционированы социальными группами. Пока в научное наблюдение постепенно входят новые данные, первичное разделение наук о культуре должно основываться на характере ценностей, составляющих системы, с которыми они имеют дело. Исследование структурных подобий, перекрывающее это первичное деление, может стать задачей новой группы наук или, может быть, простых подразделений новой науки - общей теории культуры, о возможности создания которой мы говорили выше.
Р. Макайвер РЕАЛЬНОСТЬ СОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИИ1
1 Maclver R. The Reality of Social Evolution // R. Maclver. Society. Its structure and changes. N. Y., 1931. P. 423-449 (Перевод А. Гараджи).
Ложные следы. Скептицизм в отношении социальной эволюции
Правильно ли будет сказать об обществе или его формах, что они прошли определенные эволюционные стадии в том же смысле, в каком эволюционировали виды живого организма? На протяжении последних 10-20 лет среди американских антропологов и социологов вошло в моду отвергать концепцию социальной эволюции. Некоторые даже объявили преимуществом то, что социологи, как правило, говорят вместо этого о социальном изменении. Одна из школ антропологов выступает с постоянными нападками на учение об "однолинейной эволюции" и выказывает тенденцию к пренебрежению эволюционным методом вообще. Эта тенденция может означать реакцию на сверхупрощенные и расплывчатые формулировки этой элементарной гипотезы, на школу Спенсера, Уорда и Гиддингса. С ростом наших знаний мы узнаем о бесконечном многообразии социальных систем. Несметное число различных моделей демонстрируют в своих социальных системах как первобытные, так и цивилизованные народы. Но столь же истинно и то, что существует бесконечное многообразие видов живых организмов и это не препятствует биологу выявлять эволюционные ступени, к которым они относятся. Может существовать огромная разница между обществами, стоящими на одном и том же эволюционном уровне; и действительно, на каждом из высших уровней между ними должны наблюдаться - поскольку это само по себе входит в понятие эволюции - большие различия. Если двусмысленное выражение "однолинейная эволюция" означает некоторую последовательность, в которой какие-то специфические институты более простых обществ переходят в результате одинаковых процессов в какие-то специфические институты более развитых обществ, тогда его действительно следует отвергнуть. Но у нас нет никакой нужды истолковывать эволюцию именно таким образом. Дифференциация, возникновение все более специализированных (distinct) органов для выполнения все более специализированных функций могут принимать множество разных форм. Правовая система имеет свою специфику в Соединенных Штатах и, скажем, во Франции, но в обеих странах ей присущи какие-то определенные черты, которые дают нам право называть ее более развитой (evolved), чем соответствующая система в Меланезии.
Одна из причин пренебрежения изучением социальной эволюции состоит в том, что социальное изменение, как мы имели возможность наблюдать, часто смешивается с технологическим или культурным изменением и, таким образом охватывая все, что происходит с человеческими существами, рассматривается как событие слишком сложное и многостороннее для того, чтобы свидетельствовать о каком-то эволюционном процессе. Другая причина - в том, что сам эволюционный процесс зачастую понимается неверно. Кошки не эволюционируют из собак, но и кошки и собаки являются продуктом эволюции. Патриархальная семья могла и не эволюционировать из матриархальной, однако оба типа претерпели определенное эволюционное изменение. Что именно мы подразумеваем под социальной эволюцией, которая не имеет ничего общего с "однолинейной эволюцией", должно быть ясно из наших прежних исследований. Но есть одно распространенное заблуждение, которого мы прежде не касались и которое заслуживает определенного внимания. Это ошибочный поиск начал (origins) вещей.
Проблема начал
Проблема начал всегда увлекала человеческий разум, и примитивные решения ее содержатся в мифологии всех народов. Но сама по себе эта проблема в большинстве своих форм относится к доэволюционному мышлению. Люди имели обыкновение задавать вопрос и отвечать на него: "Как и когда началось общество?" Этот конкретный вопрос вышел из употребления, а ответы на него вроде теории "общественного договора" были отвергнуты, Семена общества - у истоков жизни, но если и были такие истоки в каком-либо абсолютном смысле слова, мы ничего о них не знаем. Однако мы все еще поднимаем подобные вопросы й отношении семьи, государства, церкви, закона и других социальных образований, хотя поиск их начал может быть столь же тщетным, как и поиск сторонников теории "общественного договора". На первый взгляд он кажется достаточно резонным вопросом. Наверняка было такое время, когда не было государства или церкви, и поэтому, рассуждаем мы, у них должно быть какое-то начало в истории. И вот мы уже имеем самые разные теории начала, в которых говорится, например, что государство появилось в результате войны, завоевания, порабощения или утверждения некоего господствующего класса, или даже каких-то соглашений или конституции, о которых люди сразу и все вместе договорились. Но все эти теории уводят по ложному следу, поскольку в них неверно понимается природа эволюционного процесса. Действительно, было такое время, когда не было государства, однако государство не имеет начала ни во времени, ни в пространстве. Это парадокс, но отнюдь не противоречие, как это могло бы показаться доэволюционному мышлению. Мы теперь признаем, что даже самые выдающиеся или революционные социальные изменения не нуждаются ни в каком моменте абсолютного начинания. Когда, например, началась "промышленная революция"?
Когда и как началось государство?
Рассмотрим теперь одну из теорий начала государства, чтобы доказать, насколько подобные теории вводят нас в заблуждение. Франц Оппенгеймер в своей книге "Государство" приводит следующую версию хорошо известного марксистского учения о его начале. Теория эксплуатации не является отличительной чертой марксистских авторов, она выдвигается также авторами и совершенно иных направлений, такими, как, например, Л. Гумплович в его книге "Soziologische" (Innsbruck, 1902). Он указывает на наличие двух фундаментальных и фундаментально противоположных средств, при помощи которых человек добивается удовлетворения своих потребностей. Первое из них - труд, второе - грабеж или эксплуатация труда других. Первое - экономическое средство, второе - политическое, и государство возникло тогда, когда было организовано это политическое средство. Есть народы, у которых не найти и следа государства: первобытные собиратели и охотники. У них существует социальная структура, но отсутствует структура политическая. Последняя обязана своим возникновением скотоводам и викингам - первым группам, которые стали эксплуатировать других или отнимать у них плоды их труда. Среди них возникают классовые различия, основанные на богатстве и бедности, на привилегии и отказе в привилегии. Самое решающее из этих различий - это различие рабовладельца и раба. Рабство, зародыш государства, изобретено воином-кочевником. Ковыряющийся в земле крестьянин, в поте лица своего добывающий себе пропитание, никогда бы его не открыл. Когда он оказывается в подчинении у воина и начинает платить ему подать, начинается государство на суше. Схожим образом в береговых набегах и грабежах викинги создавали государство на море.
Если бы Оппенгеймер попытался доказать важность той роли, которую играли грабеж и эксплуатация в процессе образования раннего государства, это было бы обоснованной попыткой. Она должна была бы включать в себя изучение того, как данный фактор соотносится с другими, а также тщательное и сложное историческое исследование, которых он, однако, избегает, выдвинув попросту ряд догматических посылок.
Прежде всего произвольным является определение политического средства или грабежа, откуда слишком просто следует, что государство, являясь организацией этого политического средства, было основано именно так, как он это описывает. Согласно этому определению и пиратская шайка должна быть государством, причем не потому, что она организована, а потому, что она организована для грабежа. Поскольку организация государства, несомненно, служит и другим целям, поскольку она предназначена для установления неких принципов внутренней справедливости, чтобы распри между человеком и человеком улаживались каким-то трибуналом, а не насилием, поскольку экономический фактор является лишь одним из ее интересов, лишь одним из способов, при помощи которых с древнейших времен государством поддерживалась сплоченность группы, постольку отождествление политического средства с эксплуатацией есть упрощение непоследовательного ума. Каким бы значительным ни был этот мотив, он не действует в одиночку. Авторитет старших над младшими родичами не был эксплуатацией, но ведь он играл какую-то роль в процессе образования государства. Племенное чувство справедливости приводило к появлению каких-то органов правосудия, и они также были условиями зарождающегося государства. Множество факторов участвовало в формировании определенной политической лояльности, без которой государство никогда не смогло бы достичь зрелости.
Таким образом, мы вновь сталкиваемся с вопросом: что означает государство, когда оно уже совершенно отчетливо развилось? Мы можем сказать, что оно предполагает определенную территорию, на которой какой-то унифицированный строй поддерживается средствами закона, подразумевая некий род насилия над теми, кто нарушает этот закон, и, следовательно, некий авторитет, к которому можно апеллировать. Это объективный факт, выражение множества сторон человеческой природы. Далее, нет, очевидно, народа, у которого не было бы никаких зачатков этого строя, никакого предвосхищения государства. Может отсутствовать четко оформленное правительство, но всегда присутствуют некие элементы организации, из которых такое правительство может развиться. Всегда найдутся старейшины, или индивидуальный предводитель, или врачеватель, которые располагают неким авторитетом. Этот авторитет в открытую будет основан на возрасте или рождении, доблести, религиозных знаниях или магической силе, но авторитет никогда не бывает начисто лишенным определенного политического аспекта. В какой-нибудь малой группе, скажем, андаманских островитян, нет государства в том смысле, какой мы вкладываем в этот термин, но уже присутствуют зародыши государственной организации, обычай, преобладающий - в силу социальной санкции - над местными интересами, а также искусные или умудренные возрастом люди, обладающие престижем и завоевывающие себе уважение и покорность.
Возникновение (emergence), а не начало
Итак, следует говорить скорее о возникновении государства, чем о его начале. Оно представляет собой некую структуру, которая в рамках определенного процесса становится более отчетливой, более совершенной, более устойчивой. Ее организация становится отличной от организации родства. Обычай переходит в закон. Патриарх становится политическим вождем, судья становится царем. Прослеживая этот процесс исторически, мы можем лучше понять утверждение: хотя и было такое время, когда не было государства, само государство не имеет никакого начала во времени. Его рождение есть логический факт, истории принадлежит лишь его эволюция. Идея исторических начал соотносится здесь с идеей особого творения в доэволюционном смысле. У индейцев-юрков или андаманцев нет никакого государства, и все-таки в определенной степени они являются политическими существами, так же как в определенной степени они являются религиозными существами, хотя и не имеют никакой церкви.
В другом контексте мы указали, что применение нами к более ранним социальным стадиям терминов, соответствующих более поздним и более развитым условиям, способно исказить наше понимание этого факта. Иногда какой-нибудь термин достаточно объемен, чтобы охватить и менее и более развитые типы какой-то подразумеваемой под ним социальной формы. Примером является термин "семья". Но в других случаях наши современные термины обозначают такие феномены, которые не существовали как таковые на более ранних стадиях. Примерами таких терминов являются термины "власть", "правительство" и "право" ("закон"). Обозначаемые подобным образом специфические формы и функции отсутствуют не только у первобытных племен, таких как меланезийцы и эскимосы, но и в гораздо более развитых условиях. И даже тогда, когда сами политические институты высокоразвиты, как в классической Греции, часто представляется сомнительным, можем ли мы использовать применительно к ним терлин "государство". Как мы сейчас покажем, специфические институты развиваются раньше, чем специфические ассоциации. Сами афиняне или спартанцы не имели никакого специального термина для обозначения государства. Их слово "полис" не делает различия между государством и обществом (The community).
Каждое сообщество, сколь бы ни было оно примитивным, содержит зародышевые элементы государства. Мы полагаем, что первобытные сообщества, в отличие от современных, были основаны на родстве. Но это не значит, что всеобщие основания сообщества - общежитие и общее землепользование - отсутствовали в их сознании своей сплоченности. В некоторой степени они и присутствовали, и были определяющими. Р. Г. Лоуви хорошо показывает тот факт, что в сообществе, на первый взгляд основанном исключительно на родстве, и лояльность также служила в качестве социальной связи (Lowie R. The Origin of the State Chap. IV. Ср. также: Goldenweiser A. Early Civilization, Chap. XII. N. Y., 1922). Если бы чувство смежности не функционировало, социальная связанность родовой группы разрушилась бы. И как раз в силу этого чувства смежности - по крайней мере частично - племя и осуществляет юрисдикции, возвышаясь над различиями между семьями в пределах своей области, принимает чужаков в число родичей и т. д. И другие узы, например, религиозные, также могли сливаться с узами родства. На деле под эгидой родства были наполовину сокрыты все основания социальной взаимосвязи, в том числе и зародыши государства.
То, что мы доказали применительно к государству, - что поиск каких-то специфических начал тщетен,- может быть доказано применительно и к другим значимым элементам социальной структуры. Мы уже видели, сколь неудовлетворительна попытка обнаружить некую специфическую изначальную форму семьи. А вскоре, исследуя возникновение церкви, мы увидим, что и этот процесс не допускает идеи, будто она имела какое-то историческое начало. В этом контексте о началах допустимо говорить лишь в том случае, если мы подразумеваем под этим некий процесс оформления, который сам по себе не имеет никакого отчетливого отправного пункта.
Какие виды социальных феноменов имеют определенные начала и окончания?
<< Пред. стр. 1 (из 8) След. >>
Список литературы по разделу